Текст книги "Сказки русского ресторана"

Каликин бросился вслед за Иосифом, догнал его у выхода из ресторана, почти насильно всучил купюру и вернулся за свой столик.

– Удачи! – тихо сказал Каликин в направлении человека, который ему сначала понравился, потом вызвал сильное раздражение. Сейчас же тот самый человек возбудил в Каликине жалость, от которой в носу защекотало, а на глаза продавились слёзы.

После того, как Иосиф ушёл, Каликин ещё посидел в ресторане. Шумная пьяная обстановка стала его несколько раздражать, как случается с трезвыми людьми, попавшими в компанию выпивающих. Он от алкоголя не отмахивался, но сегодня, как ни странно, оставался трезвым, – не от того, что пить не хотел, его отвлекали беседы с Иосифом. “Да, пора встать и уходить”, – поглядел Каликин по сторонам в надежде увидеть официанта и расплатиться за еду.

Не выпить – для русского ресторана это почти что неприлично. Ресторан покидать полагается так: заплетаясь ногами и пошатываясь, намурлыкивая песенку под нос, грезя о принце или принцессе, забыв до утра о всех проблемах. Вот и у Каликина не получилось покинуть “Русскую Сказку” трезвым.

– Позвольте присесть? – спросил у него мужчина, одетый на торжество, и даже не галстук, а белая бабочка, севшая на белоснежную рубашку под гладко выбритым подбородком.

“Как же такому отказать? Да и спешить мне, вроде бы, некуда”, – подумал Каликин и кивнул.

– Знаете, я случайно услышал одну из ваших бесед с Иосифом, – заговорил элегантный мужчина. – Нет, не подумайте, что подслушивал. Просто, когда вы обсуждали смерть корректора Руксельбаума, в тот момент не играл оркестр, никто не орал, не хохотал, а я оказался от вас очень близко, вон за тем столиком приятеля. К тому же, я одарён острым слухом; ну, не таким уж совсем замечательным, как слух у летучей мыши, но на слух я не жаловался никогда. Помогло, видно, то, что моё прошлое не оглушало меня рок-концертами, грохотом техники, дискотеками, стрельбой и разрывами снарядов, и оттого в моём внутреннем ухе совершенно не пострадали волосковые сенсорные клетки. Но, извините, я отвлекаюсь, пытаясь, как следует оправдать то, что подслушал ваш разговор. Я бы не стал вас беспокоить, но дело в том, что я знал Руксельбаума так, как никто его не знал. Да, человек он был скучноватый, точнее сказать, не компанейский. Но знали бы вы, какой острый ум таился в лохматой седой голове! Из всех двадцати трёх человек, правивших рукописи издательства, я был единственным, кто ценил его, и кто прочитал, что он написал на полях его последнего манускрипта. Да, и ещё важно добавить, что на той же странице этой рукописи он удивительно недурно изобразил карандашом Архангела с огненным мечом, охраняющим путь к дереву жизни…

– И что он такое там написал? – спросил Каликин, не вытерпев паузы в захватившем его рассказе.

Пауза длилась всего секунд пять, но в эти секунды Иофилов сумел молча высказать нижеследующее:

“Видите, если я вам процитирую то, что корректор нацарапал на полях пропавшего манускрипта, вам это покажется чистым вздором. Понять это можно, лишь ознакомившись с содержанием всей рукописи. Кстати, тот манускрипт не пропал; я удалил его со стола, как только Руксельбаума умертвил. Зачем, вы спросили бы меня, я погубил того корректора и изъял тот манускрипт, какими мотивами я руководствовался? За вашим вопросом кроется бездна всего, что я мог бы вам сказать, но лучше вам в бездну ту не заглядывать. Отвечу вам так: вначале всего, как сказано в Библии, было Слово, но и в конце тоже будет Слово. Руксельбаум это Слово обнаружил, поправив неточность в манускрипте, автором которого является хорошо мне известный Абадонин. Опасность того Слова для человечества я мог бы сравнить с той частицей материи, какую Большой Адро́нный Колла́йдер на границе Швейцарии и Франции мог бы когда-нибудь расщепить, начать безостановочную реакцию, и в огненный шар обратить планету”…

– Позвольте мне лучше процитировать, – сказал Иофилов после паузы, – более понятное высказывание: “Реальность – бесконечная вереница шагов, уровней понимания, и, следовательно, она непостижима. Поэтому мы живём, окружённые более или менее таинственными предметами”. Этим Набоков хотел подчеркнуть, что люди, ничего не понимая, строят фальшивую реальность, в которой создают законы, логику и прочие шаткие подпорки, на которых их реальность может удержаться. И если подпорки эти обламываются, люди теряются и гадают, что же они сделали неправильного, и срочно строят другие подпорки. А дело то в том, что человеку вообще не дано знать, что правильно или неправильно… Что вы думаете об этом?

– Совершенно согласен! – сказал Каликин, и намерен был дальше поговорить на любопытнейшую тему, но его собеседник раскрытой ладонью просил дальше не продолжать.

– А знаете что? – подмигнул Иофилов. – Давайте о чём-нибудь попроще. Почему бы нам с вами, например, не создать особый момент?

– Что вы имеете в виду?

– Это момент, когда мир – прекрасен. Это, когда нас ошеломляет трудноуловимая красота, которая, чтоб её обнаружить, требует удачного сочетания всего, что нас в данный момент окружает. В жизни рядового человека этих моментов, увы, так мало, что жизнь рядового человека – содержимое мусорного ведра, в котором прекрасное так же редко, как если бы в нём оказались деньги, золотое колечко, билет лотерейный, который выиграл миллион. Но количество этих редких моментов можно значительно увеличить. Как? Для этого много способов. Например, в данный момент я призываю вас выпить водочки и после того – оцепенеть.

Он поставил на стол бутылку красиво запотевшего “Абсолюта”.

– Отчего бы не выпить, – кивнул Каликин, подивившись внезапно возникшей водке. – Знаете, я от этой жизни ничего бы большего не хотел, а только чтоб жить в прекрасных моментах.

Иофилов поднял стакан:

– Вы как, кстати, предпочитаете: постепенно, по маленькой стопочке или залпом все двести граммов?

– Да что там, давайте сразу по двести.

Залпом, по полному стакану, Каликин только дважды выпивал. Один раз, от холода околевая, а в другой раз после нервного потрясения. Водка на вкус не такая приятная, чтобы её смаковать хотелось, но оба те раза она показалась вкусным сладеньким лимонадом, хотя опьянение было, что надо, – в меру сильное, и весёлое. Вот и сейчас, когда они выпили, водка показалась лимонадом.

– Пошла, как нектар, любимый богами, – сказал Иофилов, в рот забрасывая откуда-то взявшуюся оливку. На столике, в самом деле, стояли блюдечки с солёными оливками и маринованными грибами, которые Каликин не заказывал.

– Итак, чтоб прекрасный момент возник, я предлагаю замереть, вслушаться, всмотреться, ощутить, как мир вокруг нас как бы плывёт, как всё вокруг создано только для нас и для нашего удовольствия.

Каликин охотно подчинился, оцепенел, как при медитации, вслушался в тихий нежный звон, появившийся в голове. Стол, за которым они сидели, вдруг превратился в лодку с парусом, стул обернулся в живого коня, и в руке у него не стакан, а вожжи. Но что куда-то лететь на коне, когда сама лодка летела к женщине потрясающей красоты. Женщина смотрела на него. Он понимал даже в этот момент, что он совершенно не тот мужчина, какой может привлечь внимание вот такой замечательной женщины, но он, приближаясь к ней, не робел.

Анна не видела Каликина, а просто задумалась глубоко, глядя в пространство перед собой, и Каликин случайно оказался на линии её взгляда. И вот, будто втянутый магнитом в нежную пропасть её глаз, он узрел то, что чудилось ей. Ей грезилась церковь, будто в тумане. Она вошла в храм, стала молиться. Потом, икону поцеловав, распрямилась и увидела неясные фигуры. Они к ней медленно приближались, не шли, а будто плыли по воздуху. Это женщина и мужчина, в белых, до полу балахонах, с капюшонами на головах. У женщины большие чёрные глаза и очень ласковая улыбка. И эти улыбка и глаза – они на самом деле не на лице, а как будто бы сами по себе. Как в “Алисе в стране чудес”, там, где улыбка была без кота. Женщина что-то протянула. Это был маленький пузырёк; раньше в России в таких бутылочках держали зелёнку, пенициллин. Ты должна выпить, – сказала женщина…

– Гляди, как вон тот на тебя пялится, – прервала Тамара это видение.

– Кто?

– Да вон, у двери сидит. Лысоватый, с круглым лицом. Такие тебя интересуют?

– Ладно тебе, – отмахнулась Анна. – На меня многие пялятся.

“Что я скажу ей? – думал Каликин, несомый лодкой в сторону Анны, и сильно натягивая поводья, как будто хотел, чтобы конь под ним замедлил лодку и дал подумать, что он должен сказать этой женщине…”.

Официант положил на стол счёт, и этим убил чудный момент. Каликин сидел за столом один, и всё было так, как до незнакомца. Где, кстати, он? Или причудился? Откуда ж тогда на столе “Абсолют”, тарелки с оливками и грибами? На всякий случай проверил счёт, принесённый официантом. Бутылка, оливки и грибы не были вписаны в этот счёт. Выходит, мужчина тот не причудился. Взгляд нашёл Анну. Она, отвернувшись, разговаривала с соседкой.

“Чёрт побери! – подумал Каликин. – Похоже, сегодня надо напиться”. С этим, не очень разумным решением, поскольку он прибыл сюда на машине, он выпил ещё половину стакана, оставил на столике деньги по счёту, и вышел из ресторана.

“Завтра мне снова на работу, снова торчать в офисе до темноты, – размышлял он по пути к автомобилю. – А хорошо бы сесть в самолёт и куда-нибудь улететь. В экзотическую страну. И там беззаботно пожить пару лет. В этой Америке, в стране так называемой свободы, я живу, оплетённый паутиной многочисленных обязательств, большинство из которых в сфере финансов. Какая же это, к чёрту, свобода? Только в опусе Голливуда человек, поссорившись с кем-нибудь, может за несколько минут побросать в чемодан одежду, на такси ринуться в аэропорт, и улететь на край света. Идиотские сказки! В реальной жизни несколько месяцев понадобится, чтобы выбраться из паутины, а, возможно, несколько лет”.

В той степени опьянения, в которой он сейчас находился, он вёл бы машину вполне нормально, но случись какая-нибудь авария по вине старухи с плохим зрением, полиция его бы арестовала за высокий процент алкоголя в крови. Каликин решил протрезветь немного, улёгся на заднее сидение, закрыл глаза, и почти тут же оказался в своём детстве.

Он сидел на плотике из досок, кое-как скреплённых гвоздями. Плотик с усилием резал ковёр ярко-зелёной цветущей воды. Чтобы продвинуть плотик дальше, он протыкал тот ковёр палкой, толкаясь в мягкое вязкое дно. Плотик качался, окунался, зелень окатывала ботинки. Он плыл вокруг маленького островка. В центре его белела беседка, над которой нависли ветви каштанов. В беседке, обнявшись и целуясь, сидели женщина и мужчина. Порой, оторвавшись друг от друга, они смотрели на пруд и на мальчика, оплывающего их на плотике.

– А ну-ка, мальчик, – крикнула женщина, – живо на берег, это опасно, ты перевернёшься и утонешь.

“Вы там сидите, и сидите, – думал насупившийся мальчик. – И беседуйте, и обнимайтесь, и целуйтесь, и пейте вино. Вам не мешают, и вы не мешайте совершать кругосветное путешествие”.

Глава 11. Из доярки в модели

Раиса выбралась из-под стола, вздымая вилку над головой, – то есть она показать хотела, что под столом искала вилку, а не делала Лейкину то, что он потребовал от неё в виде расплаты за ресторан. Клионер, обернувшись на стол Раисы, увидел, что там всё поменялось. Теперь там Раиса была в одиночестве, пристально вглядываясь в зеркальце, вытягивая пухленькие губки навстречу язычку губной помады. А Лейкин… Где Лейкин? Да вон он, вразвалочку переходит за стол приятелей. Отвлекаясь взглядом на юную девушку в незнакомой ему компании, он едва не столкнулся с человеком, который ему двигался навстречу. Мужчина тот вовремя отскочил и с широкой улыбкой проговорил:

– Пардон. Виноват. Прошу извинения.

– Разуйте глаза, – пробурчал Лейкин и повернулся двинуться дальше.

– Я слышал, – сказали ему в спину, – вас, будто бы, очень интересуют старые особняки.

– Кто вам сказал? – удивился Лейкин, поскольку он вряд ли кому говорил о пристрастии к старым домам, в которых пытался найти сокровища.

– Один приятель, – сказал незнакомец. – Меня, кстати, зовут Абадонин, – протянул он руку для рукопожатия.

Лейкин помедлил, но руку подал. Тема старых особняков была ему очень интересна.

– Могу посоветовать вам один дом, ему уж лет под сто пятьдесят, полу-развалина, можно сказать. Дом преогромный, давно заброшенный. Его владелицу, старую женщину, богатой никак не назовёшь, хотя она единственная внучка железнодорожного магната. Ох, и богач был этот магнат в середине девятнадцатого века! Но сыну его не повезло: наследство от богатого родителя было удивительно небольшим, а внучке досталось ещё меньше. Тут возникает логичный вопрос, куда подевались финансы магната? А дело в том, что, постарев, он стал чрезвычайно недоверчивым, и к людям, и к будущему страны, и вообще ко всему на свете. Смотрел на всё очень пессимистично, ждал ежедневно гражданской войны, какого-то финансового краха, извержения вулкана, землетрясения, вплоть до того, что построил бункер глубиной в семьдесят метров, чтобы спасаться от метеоритов. Он снял со счетов все свои деньги, продал большую часть недвижимости и стал покупать золотые монеты, – и те, что чеканились в его время, и изготовленные в старину. В его нумизматическую коллекцию входили редчайшие монеты, включая отчеканенные царём Крезом в седьмом веке до нашей эры. Куда подевалась эта коллекция? В бункере он её вряд ли припрятал, поскольку бункер не раз заваливало под напором подземной воды. А вдруг, как-то подумал я, коллекция в том старом особняке? Её только надо поискать, то есть как следует поискать. Коллекцию там, безусловно, разыскивали, но почему тогда стены дома остались с редкими повреждениями, и на участке никто не порылся? Кроме того, мало кто знает, что под домом находится подвал, и из него в сторону озера ведёт длинный подземный ход. Тот особняк стоит недорого, я сам к нему недавно приценился. Старуха не прочь его продать, но только с оплатой за наличные. Пока покупателей не нашлось, поскольку дом лишь на снос годится, а деньги, запрашиваемые старухой, кажутся чрезмерными для сноса. Так вот, господин Лейкин, почему бы, пока особняк не снесли…

– Где этот дом? – спросил Лейкин, глаза которого так расширились, что могли бы выскочить из орбит, если бы расширились ещё больше.

Абадонин не медля вписал в блокнот и адрес дома, и телефон, по которому можно связаться с хозяйкой, и инструкции, как добраться. Лейкин схватил листок с информацией, и не сказав даже спасибо, поторопился к своим приятелям.

Узрев, что Лейкин покинул Раису, Клионер пригласил её на танец. Она пожеманилась для приличия, но ровно столько, чтоб не спугнуть столь важного человека.

– Рая! – воскликнул Клионер, ощущая ладонями тёплое тело, качаясь под душевную мелодию. – С вами так легко танцевать! И вся вы такая очаровательная. Вам надо бы стать киноактрисой. Скажите мне, если не секрет, кем бы вы хотели быть в Америке?

– Киноактрисой хорошо бы, – сказала Раечка, глядя вниз, на его остроносые мокасины. – Но боюсь, у меня на то нет способностей. Я, может быть, здесь моделью стану.

– Рая, вы себя, наверное, не знаете. К тому же, чтобы сниматься в кино, особый талант совершенно не нужен.

– А что нужно? – спросила Рая, облизнув его мёдом рысиных глаз.

– Личное знакомство с режиссёром, – сказал Клионер, идя напролом.

И понял, что запутался в приоритетах: то ли Раису важней соблазнить, то ли продолжить с ней разговор, цель которого – уговорить на участие в порнофильме. Для предыдущего порнофильма он не сумел найти иммигранток, которые даже за оплату, за небольшую, правда, оплату, согласились бы сбросить всю одежду и играть в сексуальных сценах. Я бы не прочь, – сказала одна, – но если бы как-то скрыв лицо, чтобы меня не узнали знакомые. Пришлось обратиться к американкам, имевших опыт подобной работы, то есть пришлось на них потратиться, а русским – пришлось недоплатить, что обернулось их недовольством, осложнением в личных отношениях, критикой в местной русской газете.

Намёк Клионера был слишком прозрачен, и Рая решила промолчать. Здравый смысл ему подсказал, что с Раей сейчас лучше выпятить дело. Поскольку если получится дело, то получится и другое.

– Раечка, – мягко сказал Клионер. – Я так мало о вас знаю. Например, что вы делали до эмиграции?

“Так я тебе и расскажу”, – подумала Раиса и сказала:

– Да так, ничего особенного.

– А всё же, – настаивал Клионер. – Поймите, я ведь вами интересуюсь не просто от того, что вы такая привлекательная. Я вами больше интересуюсь, как потенциальной киноактрисой. Мне не интересны идеальные характеры. Мне важен живой, земной человек с его недостатками, шероховатостью. Поэтому в ваших интересах быть со мною очень откровенной. Вы можете, конечно, обмануть, выдумать что-то привлекательное, приукрасить прошлую жизнь, но я проницательный человек. Например, по некоторым деталям я понял, что вы жили в деревне, работа у вас была простая, у вас было немало почитателей, замуж вы вышли по расчёту, для того, чтоб эмигрировать в Америку.

Раиса прошлую свою жизнь держала в большом секрете. Пристававшим с расспросами говорила, что работала учительницей, секретаршей, но ей было стыдно признаться в том, чем она на самом деле занималась, бросив учёбу в десятом классе.

– Ну хорошо, – сказала она. – Только всё, что я расскажу, останется между нами.

– Вот вам крест, – сказал Клионер и в самом деле перекрестился. Раису это несколько поразило, так как по внешности Клионера она полагала, что тот был евреем.

– У меня отец русский, – сказал Клионер, заметив тень на лице Раисы. – Оба родителя неверующие, но я всегда тянулся к православию.

– Я в России была дояркой, – выдохнула Раиса.

– Дояркой! – воскликнул Клионер.

– Да тише вы! – буркнула Раиса, озираясь на танцующих неподалёку. – Услышат. Вы же пообещали.

– Извините. Буду теперь тихо.

“Дояркой! – подумал он вдохновенно. – А что если действие моего фильма развернётся на русской ферме? И эта девица – героиня? Все сексуальные сцены – в амбарах, рядом с коровами, на сене… И съёмки дешёвыми получатся. Найду полузаброшенную ферму…”.

– Раечка! Рая! – сказал Клионер в маленькое розовое ушко, до которого в медленном танце нетрудно было губы дотянуть; сказал он это с пафосом творца, которого внезапно поразила дух захватывающая идея. – Доярка в России! Гениально! Может быть, хватит нам танцевать? Я должен о многом вас расспросить. Пойдёмте, сядем за мой столик.

– Я не одна, – сказала Раиса и поглядела на свой столик, который всё ещё пустовал.

– Знаю. Вы с Лейкиным. Я отпущу вас, как только ваш ухажёр вернётся. Но это будет, похоже, не скоро.

– Почему это, вы думаете, не скоро?

– А вон он, чокается с приятелями.

– Ну что вы, расслабьтесь, – сказал Клионер, усадив Раису за свой стол. – Представьте, что я корреспондент, приехал взять у вас интервью.

– Нет, только не интервью. Я интервью давала в России. Говорила всё правильно, что думала. И на свою голову наговорила: после интервью меня уволили.

– Да что вы! Да что вы там такого? Кому вы там такого наговорили?

– Корреспонденту нашей районки. Про безобразия на ферме.

– Рая, а что если нам представить, что я не газетчик, а писатель, хочу написать о вас роман. – Он извлёк ручку и блокнот. – Скажем, как называлась ферма?

– Утьмобогородская.

– А деревня?

– А деревня звалась Утьмой. На нашем бугре церковь стояла, Утьмобогородская, до революции. Большевики церковь взорвали, и из её стен и обломков сделали ферму, товаро-молочную.

– Большая ферма? – писал Клионер.

– Какое! Большая была в Душаново, у них было стадо в пятьсот голов. А у нас никогда больше ста пятидесяти, из них шестьдесят коров было дойных, двадцать первотёлок и семьдесят молодняка.

– Ну и память у вас, Раечка! А сколько на ферме было доярок?

– Три. Ну, ещё два пастуха – Пичужкин и Подколзин. Раздатчик кормов – Витька-хромой. Слесарь Шавкунин ещё был.

– А слесарь что делал?

– Ну как что? Важное. Следил за исправностью холодильников и вакуумной установки. Шавкунин был также бригадиром. Кобель был. Испортил двух доярок.

– Как это можно испортить доярку? – спросил Клионер, как бы не поняв.

– Животы им надул. А сам в кусты. Ничего не знаю, – отговаривался.

– А вам, Раечка, не надул? – спросил Клионер.

– Мне не надул! – вспыхнула Рая.

“Во сюжет! – воспламенилось воображение режиссёра. – Три доярки и бригадир. Сначала по очереди с каждой, потом, к концу, развернуть оргию. С коровами и свиньями на заднем плане. А то и животных включить в оргию. Как советовал этот…, как его? Не чудно ль начать с такой, скажем, сцены: доярка обрабатывает вымя, в ведро – пенистая струя, а бригадир заходит сзади… Да, не мешает подключить раздатчика кормов и пастухов. Хорошо б и какого-то интеллигента”…

– А какое у вас было начальство?

– Да что вы! Командовали все. Все подряд были начальники. Директор совхоза, секретарь парткома, главный зоотехник, главврач районной станции по борьбе с болезнями скота, управляющий фермой, селекционер, ветеринар, даже Витька-хромой, потому что он по другой должности числился помощником бригадира.

“Мужиков хоть отбавляй. Даже избыток. Ничего. Будет из кого повыбирать”.

– Похоже, вы то русское интервью запомнили наизусть.

– Да, я помню, как если вчера.

– Ну, а надои были какие? – вспоминал Клионер терминологию советских товарно-молочных ферм, когда-то почерпнутую из газет и теленовостей из сельской местности.

– Дрянные надои, – буркнула Рая. – Вы что, мне настроение хотите изговнять? Какие ж надои вы ожидаете, если аж тридцать коров в самозапуске, десять коров были яловыми – почему-то не сумели забеременеть, двадцать вымучивали в сутки не больше шести килограмм молока, и только два десятка первотёлок давали по пятнадцать килограмм и больше. При жирности меньше трёх процентов.

Клионер записал в своём блокноте: “Первотёлки. Прозвище для доярок, недоучившихся девчат, только что девственность потерявших. Может, и фильм назвать “Первотёлки”?”

– С первотёлками столько мороки! Их надо раздаивать месяца три, и только потом – к общему стаду. Одна без аппетита, у другой не вымя – печка, такую надо срочно к ветеринару, и доить её очень осторожно. Совсем молодых доить руками, после хорошего массажа, а иначе они брыкаются. Потом понемногу, утром и вечером, подключать к ним доильный аппарат – пусть к шуму приноровятся.

“Все три доярки, – писал Клионер, – симпатичные, стройные, как модели. Коров они доят обнажёнными; то сидя на низенькой табуретке, слегка раздвинув белые ножки, то стоят, наклонившись над выменем – замечательный ракурс сзади”.

– В период лактации, – продолжала Рая, – это когда после отёла, надой от коровы всё время растёт. Лактация длится примерно пять месяцев, и важно корову приучить отдавать всё молоко. Последние граммы – самые жирные. А если не всё молоко выдаивать, может закончиться маститом. Корова должна быть высокопродуктивной примерно двенадцать лет, а у нас животных выбраковывали уже через года четыре. Возьмите, скажем, Весну и Севку. Какие замечательные были! А выдоились рано, через пять лактаций. Пришлось их первотёлками заменить. Синичка зажирела и залоснилась, стала выглядеть просто, как лошадь…

“Так и кадры доярок менялись. Давних, измученных мужиками, заменяли на юных девиц, которые в первый же день работы становились первотёлками”.

– Отчего же они выдоились так скоро?

– У коровы молоко на языке. А у нас что происходило? Ну хорошо, завезли зелёнку. А коровы отказываются есть, с места на место её перекидывают. Я взяла в руки – одна тимофеевка! Грубая, жёлтая от корня, в полметра длиной, не измельчённая и не сдобренная ничем. Принесла охапку свежего клевера, корова сразу есть начала. Вопрос: почему не используют клевер, который на полях – стена непроходимая? Объясняют: к нему, мол, трудно подъехать.

“Доярка пошла нарвать клевера, на неё наткнулся пастух Подколзин. Половое сношение в зарослях клевера”.

– Пастухи стада гоняли по подбитым пастбищам. Коровы совершали дальние походы, возвращались усталые, полуголодные. Стадо было истощено. О пастухах – говорить нечего. Потом у них сил было только на водку.

“Запылённый пастух с измождённым лицом: устал я чего-то, дай взбодриться. Доярка ему бутылочку водки, тут же припрятанную в сене, он выпил, забрался на доярку, и почти тут же захрапел…”.

– Труд кормачей был совсем без механики. Подвезут корма к скотному двору, да и свалят в одну кучу. Витька-хромой всё матерился: как, мол, мне корм теперь разгребать? Охапками к каждой кормушке таскать, или стёкла повыбивать, да зашвыривать корм через окна? И вот же, гадюка, выбивал. А то корм уронит, где попало, да пошёл водкой накачиваться. Приходилось дояркам подключаться. Помню, таскали мы корм и ругались: это совсем не наша обязанность, почему нам за это не доплачивают?

– А бригадир ваш, слесарь Шавкунин? А он помогал вам таскать корма?

– Какое! У него были свои проблемы. Доильная система “Даугава”, которую он должен был обслуживать, была у нас совсем уже старая. Трубки почти ежедневно лопались, он их едва успевал ремонтировать. В стыках часть молока застаивалась, и сортность, понятно, понижалась, а за второй сорт меньше платили. Понижался и заработок от того. Молоко после дойки надо хранить, после вечерней – восемь часов, а холодильник работал плохо. “Сельхозтехника” трижды привозила двигатели, но они оказывались неисправными. В одном из них подшипник рассыпался, в другом отсутствовала крыльчатка, и он из-за этого не охлаждался, на третий поставили крыльчатку, снятую с двигателя системы проточной вентиляции. Шавкунин бесился, матюгался: работаю в день по двенадцать часов, а ставку платят восьмичасовую. Написал заявление. Без ответа.

Раиса умолкла и задумалась.

– Да нет, – вздохнула. – Пусть мне сейчас в этой Америке приходится нелегко, а я чем в России быть дояркой, я лучше в Америке буду никем. Я, может, моделью в Америке стану. С детства мечтала быть моделью.

“Из доярки в модели”, – записал Клионер вариант названия порнофильма.

– Раисочка! – сказал он на прощание. – Позвольте вам позвонить на днях. И ещё, очень прошу: о нашем разговоре – никому. Меня почти растерзали на части, когда я в газете объявил о том, что подыскиваю актёров. В кино мечтают сниматься все.

– О чём с тобой этот жид говорил? – справился Лейкин у Раисы, к своему столу, наконец, воротившись, и было заметно, что там, где он был, алкоголь лился рекой. – В постель, что ли, тебя затаскивал?

– В какую постель? – вспылила Раиса. – У тебя в голове только одно.

Лейкин родился горлопаном, но горлопаны тоже есть всякие: какой-то родился с громким голосом, но дар этот редко употреблял, ну, если только в крайних случаях, скажем, кого-то в лесу отыскать. А какой-то решил, что коли природа одарила его мощными децибелами, он должен их использовать вовсю. Лейкин был именно таким, ко всем нечувствительным горлопаном. Посему, невзирая на шум в ресторане, голос его далеко разносился, а если бы, скажем, все замолчали, включая оркестр и певца, то буквально каждое слово Лейкина отчётливо слышал бы весь зал.

– Я, что ль, не видел, как вы гарцевали? Да он тебя мысленно всю перетрахал, – продолжал Лейкин любимую тему, которая только слегка уступала золоту в виде крюгеррандов; то есть из всего, что предлагает жизнь, его увлекали лишь секс и золото.

– Дурак! Мы с ним беседовали по делу. Он, между прочим, меня выспрашивал, не хочу ли я сниматься в кино, он сейчас подбирает киноактёров, – сказала Раиса повышенным голосом, повышено громким от злости на Лейкина, да ещё для себя незаметно под его лужёную глотку подстраиваясь. А то, что её Клионер просил никому не рассказывать о беседе, она в ту минуту просто забыла.

– Так и в кино! – поразился Лейкин. – Это в каком же таком кино?

– В порнографической кинокомедии, – швырнула Раиса в его рожу, ещё более лупоглазую в моменты, когда он удивлялся.

Диалог этой пары, каждое слово, услышал сидевший поблизости Марк, тот самый чувствительный щуплый еврей с револьвером в кармане пиджака. Его покоробило слово жид; он невзлюбил его с детского садика, где дети его прозвали жидом. Не потому, что уже читали записки сионских мудрецов, а потому, что любой детсадовец должен был иметь какую-нибудь кличку, а воспитательница, очевидно, что-то имела против евреев и назвала его жидом, когда он чего-то там не послушался. Марк несколько успокоился, определив по лицу Лейкина, что тот и сам являлся евреем, и потому в его устах на жид не стоило обижаться. Да и к чему на него обижаться, если даже по словарям оно означает всего-навсего “лицо еврейской национальности иудейского вероисповедания”.

Марк наклонился над столом и сильно потёр себе виски. Потом нерешительно поднялся, приблизился к столику Раи и Лейкина и очень вежливо проговорил:

– Извините за беспокойство. Я услышал ваш разговор о том, что какой-то человек подбирает актёров для порнофильма. Я-то, конечно, какой актёр, но один мой знакомый – большой талант. Я понял, что продюсер в ресторане. Вы не могли бы его указать?

Лейкин уставился на вопрошавшего с такой неприкрытой пьяной издёвкой, что тот был готов отскочить от стола, но его выручила Раиса.

– Вон он, – кивнула она на столик, за которым сидел Клионер. – С большими бровями и усами. Это и есть тот режиссёр.

– Благодарю вас, – сказал Марк и в мгновение ока ретировался, так и не дав Лейкину высказать, наверняка, какую-то гадость.

Впрочем, если бы он отошёл даже со скоростью черепахи, Лейкин никак бы не комментировал ни его щуплую внешность, ни презабавный его вопрос. Лейкина мгновенно отвлекли усы продюсера порнофильмов.

– Тар-ракан! – заорал он, отчего некоторые посетители невольно поискали таракана и между тарелок, и на тарелках, а кто-то даже под стол заглянул.

– Я слышал, вы ищите киноактёров, – сказал Марк, останавливаясь перед продюсером, который, головы не поднимая, быстро писал в своём блокноте.

Клионер поглядел с большой неприязнью.

– Кто вам сказал такую чушь?

– Я видел ваш фильм “Из России с похотью”. И слышал, что вам нужны актёры для нового порнофильма.

К неприязни во взгляде Клионера примешался огромный скептицизм.

– Вы когда-нибудь видели порнофильм?

– Ну, бывало. И не один.

– И что, там актёры на вас похожи?

– Нет, не похожи, – сказал Марк. – Мне с внешностью, конечно, не повезло, но у меня есть самое главное, то, что вам нужно для порнофильма.

– Откуда вы знаете, что мне нужно?

Марк положил на стол конверт, в котором лежала фотография, которую он произвёл в Америке (щёлкнув себя в обнажённом виде), и положил под нос Клионеру.