Текст книги "Мост Верразано"

– Жаль, что меня не проинформировали раньше.

– А что бы это изменило? – сейчас же спросил Умник.

– Но может, и не жаль, – сказала Амалия. – Если бы я адекватно оценивала опасность, может, не бросилась бы за вами. Побоялась бы навести на след… Можно, я спрошу? – Он кивнул. – Получается, вы давно уже предвидели… ну, возможные последствия? Взрывы, убийства и прочее? – Умник еще раз кивнул. – Но тогда почему вы не пошли на публикацию с самого начала, вот я чего не понимаю…

– А потому, что результат был бы вот такой. – Он поднес ручищу ко рту и дунул на раскрытую ладонь. – Пшик.

– Ну как же, такое изобретение!

Он не стал объяснять, что серьезные производители не стали бы с ним вязаться, даже получив полную технологическую информацию, что механизм гигантского производства неповоротлив по определению; как некий сверхорганизм, он стремится сохранить равновесное состояние – то, что наука называет гомеостазисом. И чем революционней новая затея, тем сальнее это естественное, животное, можно сказать, сопротивление. Не упомянул он и о том, что верховный руководитель Амални, господин наш Клем Гилберт, тоже не стал бы с ним, Бертом, разговаривать, и» будь у него готов образец новой машины. Указал бы на дверь и велел бы впредь не пускать к его превосходительству. Так что он действовал единственным возможным способом. Вместо всего этого Умник сказал;

– Ага, в том и дело… Ни один серьезный человек не обратит внимания на такую дерьмовую статеечку – насчет великого-де изобретения, – понятно?

Было видно, что Амалия не понимает. Она глядела на него красивыми своими глазами, и Умник в первый раз заметил, что глаза у нее серые. И красивые – когда не подмазаны. Сейчас на Амалии были мешковатые дорожные брюки, но Умник помнил первый ее визит, осенний» когда на ней были штанишки в обтяжку. Он тогда еще отметил отличные бедра и задик.

– А ты стала красивая, остригши свою гриву, – объявил он внезапно. Амалия промолчала – только приоткрыла рот

– Не веришь? Раньше тебя за гривой не было видно. Ходит такое рыжее пламя… да еще носик торчит… Она засмеялась и сказала;

– Возни очень много с большими волосами, по вам этого не понять, cэp.

– Перекрасилась, чтобы сбить со следа?

– Предположим. А чем вам мой нос не нравится?

– Нравится, нравится, – пробормотал Умник, и они оба подались вперед, едва не стукнувпшсь головами. Амалия обхватила его шею, и они прилипли друг к другу губами.

Какие губы, смутно думала она, какие руки… Думала и не знала, что в его гениальной башке повисла та же мысль: какие губы… какие ручки у нее, ох, держись, старина Берт…

Тишина стояла в доме, как светлая вода. Сквозь гулкие удары сердца Амми слышала эту светлую тишину, какая бывает во сне, ощутила, что сидит у него на коленях – наверно, только что посадил, и наконец разобрала, что он бормочет: «Не сейчас, Амми, не сейчас, обожди». Она разжала руки, подумав внезапно-ясно: «Какой же этот у него здоровенный… или показалось?»

Встала. У Берта был тоже ошарашенный вид – глаза бычьи, яростные. Они помолчали; потом Амалия сказала:

– А нельзя в этом доме получить еще кофе?

Она уже стала незаметно для себя начинать каждую вторую фразу с «а» – как Эйвон.

Постояла, покачиваясь с носка на пятку, и вдруг выпалила

– Если к Джеку не подойдут и не предложат продать информацию, он сам не пойдет ее предлагать, в этом я уверена. Думаю, нас еще не выследили и к нему никто не подойдет Так что пусть отправляется сейчас же. Пока не выследили,

Эйвон ухмыльнулся во всю физиономию и громким шепотом объявил:

– Ну ты даешь! – И громко добавил:

– А пошли выпьем кофейку. И чего покрепче выпьем…

Джек пришел в ярость, и это было нехорошо. Однако служба есть служба, а полицейская специфика подразумевает стремительность действий – мы уже не раз это говорили. Фырча от раздражения, парень перекусил, отдал Амалии свою пластмассовую пушку и выскочил в темень и холод, к последнему автобусу. Из деревушки, именуемой Занстадт, последний автобус уходит рано. Оставшиеся поужинали в тесной компании, потом Умник флегматически пожелал всем спокойной ночи и повел Амалию к себе. Повел за руку. Марта как будто была очень этим довольна; улыбалась и кивала им вслед. Она, Марта Лионель, всегда радовалась чужому счастью, и еще она очень любила Умника – своих сыновей у нее не было.

Рональд ничего не заметил, поскольку был, по обыкновению, занят собственными мыслями. Сейчас он думал о новой выдумке друга Берта, в очередной раз поражаясь его гениальности. Но думал тяжко, потому, что было непонятно, как воплотить эту выдумку в металле и пластмассе; то есть было понятно, как, но не удавалось сообразить, каким образом сделать эту штуковину быстро, а друг Берт требовал, чтобы все было сделано именно быстро, да еще в полукустарной мастерской и в чужой стране, где неизвестны возможные поставщики разной разности, которой наверняка понадобится много. Дома, на своем заводе, управился бы в два месяца, думал Ран, a здесь…

Можно ручаться; ни один человек на всем свете, кроме Рональда Басса, не поверил бы Берту Эйвону, что он действительно изобрел такую вот штуковину.

Но сейчас, в сосновой тиши своего голландского дома, Берт забыл и об этом изобретении, и о всех остальных, и о завтрашнем дне, потому что изумился Амалии, изумился себе самому и своей радости. Она была такая, эта девочка, – кожа и плоть ее, – словно он познал ее давным-давно и давным-давно к ней привык – к ее рукам, движениям бедер, тихому воркованию. Она казалась изумительно тонкой, длинненькой такой и тонкой; какое-то время мелькала мысль, что все это только мерещится, что на самом деле он привык к массивной Нелл, но эта мысль, помелькав, ушла. Берт успел только подумать: прости, Нелл…

Утром он довольно долго смотрел на темный затылок Амалии – у корней волос кое-где проступала рыжина. Смотрел при свете ночника; они так и заснули, не выключив лампы. И ждал подлого чувства: голубушка моя, что же я так радовался-то тебе – одурел, что ли? Но вместо того ощутил ласковую тихость и в странном сочетании с нею подступающее желание. «Ну ты, старый сатир, уймись», – сказал он себе и ласково продудел:

– Эй, рыжая дьяволица, поднимаемся!

В нарушение правил конспирации, все четверо поехали на станцию в одном автобусе. Затем дамы двинулись а Амстердам на поезде, а за джентльменами приехала с заводика машина – «мерседес» из дешевых; на таких ездили все местные таксисты. В машине Рон в очередной раз. поразился, услышав, что Берт говорит с водителем по-голландски. «Испанский он знает, как родной, – думал Рон, – ну, это понятно… и я знаю. Французский знает – тоже понятно. Но голландский-то откуда у него? Да, и немецкий еще, и итальянский. Гений, одно слово», – думал верный Рон, ничего не знавший о безумном папаше-лингвисте и о безумных деньгах, вбитых в Умниково образование. Мамаша Умника пыталась компенсировать свою ненависть к сыну, обучая его изо всех сил.

Честно говоря, с трудом можно поверить, что при такой мамаше он мог любить женщин, как нормальный человек. Но вот – он, кажется, полюбил, потому что, беседуя с водителем, скучал по крашеной рыжей девчонке с Манхэт-тена, скучал так, словно не с ней он расстался десять минут назад. Разведешь руками и скажешь: чудны твои дела, о Господи!

…Вез их человек по имени Петер, старший на заводике; он так и назывался – старший мастер. Разумеется, он свободно говорил по-английски, что выяснилось через несколько минут. Они ехали на север, по направлению к Алкмару, на пустоши, как объяснил Рону Умник. Эти земли осушили, отобрав у моря, но пока давали им отстояться, что ли, – Рон не особенно вник в это дело; понял только, что заводик расположился на бывшей ферме, которая стояла на бывшем острове, и поэтому вблизи нет ни единого строения. Дорога тоже хороша – впрочем, Рон сам увидит… Действительно, свернув с ухоженного шоссе, «мерседес» очутился если не на грунтовой дороге, то на чем-то подобном: полоска песка, небрежно присыпанная гравием. Вокруг, сколько видел глаз, тянулась удивительно унылая кочковатая земля; кочки, торчащие из-под снега, казались бурыми дикобразами. Качаясь на заднем сиденье, Рон рассмотрел впереди серое деревянное строение под черепичной крышей, рядом – остов ветряной мельницы без крыльев, какой-то сарай. Когда подъехали, за старым фермерским домом обнаружился еще один – новый, кирпичный. Он был поставлен ловко, так, что с шоссе его не было видно.

Маленький цех оказался вполне прилично укомплектован – даже Рональд не ожидал, что Берт сможет это устроить (впрочем, перечень оборудования сам же Рон и составлял). Десяток необходимых металлообрабатывающих станков, два пресса, крошечная литейка с двумя электропечами, верстаки для слесарей, для электриков. Очень уютно… Цех был пуст – суббота. На верстаках слесарей-сборщиков лежали конические штуковины, похожие на баллистические ракеты, только очень маленькие – распределители для станков-автоматов, стандартная продукция, которую заводик выпускал почти что в убыток. Но рабочим здесь платили хорошо – по голландским меркам, конечно.

Рональд молча осмотрел свои новые владения, не особенно вслушиваясь в объяснения Петера. Умник тем временем прошел в стеклянную конторку, развернул чертежи, распечатанные вчера и нынешним утром, и встал над ними, ухватив себя за подбородок и слегка раскачиваясь. Глаза его были полузакрыты, большой нос сморщен. На соседнем столе светился экран компьютера: бухгалтерская таблица. Когда подошли Рон и Петер, Умник не обратил на них ни малейшего внимания, только сильнее сморщил нос. А Рон немедленно защелкал клавишами, выводя на экран характеристики компьютера.

Петер стоял между этими двумя чудаками, хмыкая про себя и думая, что среди американцев сумасшедших еще больше, чем среди англичан. Голландцев Петер, как и подобает, считал воплощением всех добродетелей. Господина Джошуа Тэкера он, впрочем, уважал, поскольку ему, Петеру Земану, господин Тэкер положил очень хороший оклад, примерно как начальнику цеха на заводах «Филипс».

Петер был крупный мужчина, румяный и чуть одутловатый, с темными волосами и еще более темными усиками.

Наконец Рональд объявил:

– Твердый диск маловат!

– Какой заказывал, такой и есть, – немедля отозвался Умник, не меняя позы.

– Когда было… – пробурчал Рон.

– Сил с ним нет… – обратился Умник к Петеру. – Все плохо! А станки тоже маловаты?

– Терпимо…

– Сла-ава Богу, – басом пропел Умник и поманил к себе Петера. – Смотри, Пит, вот эту хреновину вы с господином Лишем должны соорудить, и быстро…

Они нырнули в эти чертежи с самозабвенностью поэтов, читающих стихи. Рон – то есть господин Лита – временами клевал носом, поскольку спал он часа три, а остальную часть ночи делал эти самые чертежи. Читателю надо знать, что скорость, с которой Рон выполнил чертежи по эскизам Умника, была просто невероятной, хотя они и делались на специально приспособленном компьютере. Так что не напрасно Умник считал Рона волшебником. Правда, – и это надо знать читателю-инженеру – чертежи все-таки были эскизные, рассчитанные на рабочих высокой квалификации, которым не надо все класть в рот уже разжеванным.

Петер Земан по ощущению Рона был ужасно медлителен, но Рон привык к тому, что на производстве думают медленно – он только задремывал, пока Петер вникал в суть, и просыпался при первом же вопросе и подробно, даже словоохотливо давал объяснения. Старший мастер временами выписывал на бумажку необходимые материалы, приговаривая, что в основном все есть, но надо проверить по ведомостям. Так они в мире и согласии провели два часа, а затем принялись составлять некий перечень, называемый технологической картой, – Умнику незачем было в этом участвовать, да он и не понимал ничего в технологических тонкостях: вот изготовить самому – другое дело. И Эйвон побрел по светлому, чистенькому помещению; заглянул в одну дверь, другую. Стало скучно. Тогда он перешел в деревянный дом, совсем почти пустой. Только в просторной кухне-столовой помещался старинный обеденный стол из сфугованных толстых досок да старинные же скамьи с точеными ножками. Пахло пыльным деревом, какими-то пряностями и, пожалуй, рыбой. Он помнил этот запах и огромную кафельную плиту с бронзовым бачком для воды, но стол и скамьи не помнил Возможно, Петер распорядился, чтобы их перенесли сюда из сарая. Плиту, по-видимому, регулярно топили – здесь было тепло и сухо, и у стены лежали дрова.

Умник заглянул в кладовку, убедился, что там установлена колонка центрального отопления, уселся на скамью и скоро задремал. Ему тоже не удалось выспаться, и еще сказывалась разница во времени – в Хоуэлле сейчас было раннее утро, около пяти часов. Казалось, он проспал несколько минут, когда его разбудил голосок Марты:

– О, господин хозяин спит! А мы привезли мебель! И посуду!

– Спасибо, Марта, я спрячусь наверху, в угловой спальне, – быстро сказал он. – Пришлите, пожалуйста, ко мне Амми.

Он не хотел, чтобы его видели лишние люди.

Стараясь ступать тихо, он взобрался по почти вертикальной скрипучей лестнице. В угловой спальне тоже было чисто и сухо, но, пожалуй, холодновато. Ступени снова заскрипели, и вошла Амалия – она весело улыбалась. Эйвон вдруг подумал, какую козью морду скроила бы Нелл, если бы ее заставили ни свет ни заря тащиться в Амстердам за покупками, а потом – в эту унылую дыру, где ей предстояло бы жить. Свинская это была мысль, Умник оправдывался перед собой – бросил бабу, а потом стал вспоминать ее грехи и дурной характер… Но – надо заметить – он ничуть не раскаивался. Нет-нет, господа мои, чего не водилось за Умником, того не водилось.

– Ты зачем забрался в угол? – весело спросила Амми. – Боишься посмотреть в лицо порядочным людям? А?

– Не-а. Желаю тебя поцеловать, а если повезет, снять с тебя штанишки.

– Поцелуй, – сказала Амалия. Потом прошептала:

– Не надо сейчас, слышишь – уже ходят…

– А я запру дверь, – сказал Умник. Внизу стучали ногами и гортанно переговаривались грузчики.

…Когда Умник отпустил Амалию, она проговорила:

– Какие мы безнравственные, просто ужас! – Поправила одежду, платочек на голове и добавила:

– А надо бы мне пойти помочь Марте…

– Сиди здесь, – ответил Умник,

Они сели на пол под окном. Амми взяла Берта за руку. Несколько секунд они сидели тихо, и оба думали, откуда это у них взялось такое сентиментальное поведение. Вдруг Берт надул щеки и прошептал:

– Как хорошие маленькие детки, а? – и захохотал, прикрывая ладонью рот.

Грузчики отбыли, оставив дом уже жилым: четыре кровати, почти не возвышающиеся над полом, четыре столика, стулья, табуреты, кухонная посуда. Мешок с одеялами, простынями и прочим. Сверх того заботница Марта привезла большую коробку разной еды и теперь деятельно распоряжалась на кухне, затопив зачем-то огромную печку – электрическая плита здесь, оказывается, была. Петер объяснил, что приобрел сразу две плиты – одну сюда, другую в цех, чтобы кормить рабочих; приезжает одна достойная дама и готовит еду. После обеда он повез Марту домой, Рон вернулся к компьютеру, так что Амалия и Берт снова остались наедине. Теперь оба почему-то ощутили неловкость – или стесненность, словно бы не зная, как друг с другом обходиться. Ощутив это, Амми решительно вздернула нос и заявила:

– Займемся делом, сэр. Надо разобрать вещи, подвигать мебель кое-где, вы не против?

Умник удивился. Не этому вопросу-приказу: женщины, по его мнению, просто обязаны помыкать мужчинами, – удивился своей реакции. Он был готов подчиниться, и двигать мебель, и стелить постели. И он сказал весело:

– Чур, моя спальня – большая, что над лестницей!

Они расставили вещи, Амалия застелила три кровати. Потом стали составлять список недостающих вещей. «Как это я забыла про зеркало?» – пробормотала она, а Берт сказал, что забыл в Занстадте бритву, и это будет похуже забытого зеркала, потому что щетина у него как проволока, а она сказала, что щетина – даже хорошо, а вот без зеркала она не может никак, но электронный бинокль класса люкс она купила. А как он относится к купальным халатам? Он кивнул, занес их в список и вдруг пробасил

– Слушай, Амми, а если я пойду к Рону?

Она не огорчилась, она неплохо изучила Берта, пока блюла его безопасность, – а теперь стала и чувствовать, Она была умная девочка – не устаю это повторять – и понимала, что человек, привыкший по двенадцать часов в сутки торчать за рабочим столом или в мастерской, не может долго бездельничать – даже в обществе женщины, в которую влюблен. Амалия добавила к списку еще несколько пунктов, потянулась и подошла к окну. «Господи Иисусе, – подумала она, – что за унылая местность. Разве подумаешь, что в такой стране могут быть уютные города, подобные Амстердаму, и деревни-конфетки вроде Закстадта… Там – уютная милота; вроде спальни, отделан-ной с большим вкусом, а здесь…»

Она встряхнулась, взяла бинокль и приступила к своей работе. То есть полезла на чердак, чтобы определить, как там с обзором. Эта пустынная равнина была в своем роде хороша: никто не подберется незамеченным – даже ночью, если у вас есть прибор ночного видения, а таким прибором Амми уже обзавелась. Но мельницу неплохо бы взорвать или снести как-нибудь еще – она закрывала изрядную часть горизонта. Грустное зрелище являла собою эта ветряная мельница без крыльев… хорошо хоть, что не закрывает подъездную дорогу. Шоссе, по которому она приехали, темной полоской прочеркивало равнину под самой линией горизонта.

На чердаке было все-таки холодновато. Амалия перешла к окну в мансарде, открыла его с некоторым трудом, высунулась по пояс. Очень хорошо – на крыше имелся трап, ведущий к печной трубе. Можно будет без труда и не привлекая к себе внимания поставить телекамеру.

"Славная у Марты кошечка, – подумала Амалия, глядя на карниз и крутую крышу. – Надо бы здесь тоже завести кошку».

Давно замечено, что время имеет разное течение при разных обстоятельствах: то мчится подобно гоночному «болиду», то ползет, как «форд» 1903 года. Следующие три недели – после субботы, в которую Умник со свитой переместился на ферму, именуемую «Баггес», – вместили куда меньше событий, чем три дня, предшествующие этой субботе.

Первым событием был отъезд Нелл, которую нам, знающим кое-что о деяниях Берга Эйвона, хочется называть «бедной Нелл». Она внезапно – как вихрь, можно сказать, – собралась, отволокла чемоданы в машину, обругала Смарти, сунувшегося ей помочь, и загнала на заднее сиденье Лойера. Пес скулил и упирался. Смарти твердо знал, что мадам нельзя отпускать без охраны, так что он поднял свою бригаду (в ней были, кроме него, еще двое), и они рванули следом за Нелл; как позже выяснилось, в Миннесоту.

Вторым событием было исчезновение агента ФБР Грэга – сейчас же после ареста чернокожего джентльмена, подкупившего месяц назад испытателя автомобилей Майка Уоррена, (Арест этот нельзя причислять к событиям, поскольку джентльмен ровно ни в чем не признался.)

Третье событие – встреча президента «Дженерал карз» с автомобильными магнатами, состоявшаяся, как и предполагалось, в отеле «Плаза». Сам Си-Джи отнюдь не считал эту встречу событием: магнаты дружно отказались от участия в «сомнительном предприятии», как выразился один из них (компания «Форд мотор») Но диски с технологической информации взяли,

И слухи после этого – поползли. Пошли публикации в газетах: и подготовленные отделом прессы «Джи Си», и спонтанные.

В инспирированных статьях суть предмета особо не открывалась, но непременно присутствовали намек и на связь между новым изобретением, и зрывом на заводе Детройге. И через два раза на третий аккуратно показалась мысль о том, кому был нужен террористический акт.

Из спонтанных статей самой заметной разразилась почему-то христианская газета, бостонская «Крисчен саиеыс монитор», – на первой полосе и под кричащим заголовком. Автор был неплохо информирован о параметрах эй-воновского генератора и усматривал в невероятных его качествах не что-нибудь, а промысел Божий, Как можно было понять, незыблемость физических законов сохранения энергии, материи и прочего автор считал гнусным вымыслом атеистов и полагал, что изобретение эти законы опровергло.

Клем Гилберт отказывался от каких-либо интервью и вообще избегал разговоров на больную тему. Он только собрал совет директоров, чтобы доложить, наконец-то, об истории с Эпохальным Изобретением, попавшим к нему в руки.

Пожалуй, этот совет тоже можно считать событием: впервые за несколько лет директора ополчились на своего президента, некоторые даже повышали голос, чего Си-Джи совершенно не терпел. Они говорили, что тайность действий господина президента есть оскорбление для них, его соратников, что они, руководители корпорации с полумиллионным персоналом, заслужили его доверие, – услышав такие слова, Си-Джи оскалился и ласково перебил оппонента. Попросил подождать несколько дней и убедиться в утечке информации с нынешнего совета. Но это не охладило важных господ, сидевших в овальном зале за длинным столом, под элегантными люстрами двадцать первого века и старыми картинами века девятнадцатого, украшавшими изогнутые стены.

Один директор даже заявил, что он не сомневается – президента компании хитроумно и злонамеренно ввели в заблуждение, и вот вам результат – компания понесла огромные убытки, утрачены испытательные устройства, столь необходимые именно сейчас, в период испытаний моделей будущего года.

Когда насчет убытков высказался уже третий человек, Си-Джи снова изобразил улыбку и объяснил, что поскольку решение об испытаниях электромобиля он принял в одиночку, ту часть убытков, которую не покроют страховки, он взял на себя, В ответ кто-то прокричал: «Ну зачем же так, Клем, дружище, это дело фирмы!» Си Джи только дернул плечом. Лишь двое не нападали на него: Фаина Рубинстайн, директор по рекламе, и Жак Мабен. Фаина – тощая, морщинистая, умная, как сам дьявол, – сидела в напряженной позе, поводя горбатым носом, и постоянно поглядывала на Си-Джи со странным выражением на лице – то ли сочувствия, то ли насмешки. Она в отличие от остальных кое-что знала. После совещания Фаина подошла к изобиженному президенту и сказала: «Мой дорогой, какую можно развернуть рекламную кампанию! Восторг!»

Са-Джи не разрешил Мабену выступить на Совете как свидетелю (надо полагать, из гордости), однако до отрешения президента от должности дело не дошло. Может быть, потому, что Клем заставил себя произнести короткую защитительную речь, сосредоточив огонь на том, что его, по мнению некоторых из присутствующих, ввели в заблуждение. «Если члены Совета полагают, что в таком деле вашего президента мог обмануть шарлатан, то этого президента следует лишить докторской степени по физической химии. Впрочем, предположите, что я и впрямь никудьшшый физхимик, но тогда задумайтесь о другой стороне вопроса: разве послали бы негодяев взрывать наш испытательный цех, если бы на стенде было жульническое устройство, дамы и господа?» Более того, Си-Джи добился от совета разрешения на передачу технологии конкурирующим компаниям – о встрече с конкурентами мы уже говорили.

Встречей этой был доволен один Мабен: он считал, что после нее положение принципала стало значительно менее опасным.

Итак, прошли три недели, внешне почти что тихие. Рон и Умник возились в далекой Голландии, подобно деятельным муравьям, налаживая обработку капризного циркония и знакомясь со степенными голландскими рабочими. Амалия приняла под начало группу немецких «нянек» – к ее большому удовольствию, их привез Томас, человек в синей шляпе (он и приехал в этой шляпе). Только что упомянутый Мабен регулярно получал донесения от Бернаноса – утешительно-неутешительные. Не было сомнений, что рядовых сотрудников ФБР подкупают, но агенты противника действовали очень чисто, так что по их следам не удавалось добраться до главного заказчика. Очевидно, теперь эти агенты использовались по одному разу – не то что черный джентльмен из липовой адвокатской конторы «Грум и Кейни». А исполнить мечту Бернаноса – доказать причастность крупных чинов Федерального бюро к саботажу расследования – было и вовсе невозможно (до поры до времени, как надеялся Бернанос).

Почти что тихие недели – но не для Си-Джи и Мабена: они-то знали, что в тишине готовится и е ч т о. И не для господина Бабаджаняна: прошел слух, что усилены меры безопасности на танкерах-гигантах фирмы «Эксон».

Господин колобок напрасно беспокоился о танкерах: безликий человек получил от Мабена иное задание, и он это задание отрабатывал. Без спешки, но и не медля, По некоторым предположениям, он прилетел в Эль-Кувейт – не из Штатов, скорее всего, а из Тель-Авива, причем с ним был некто, говоривший по-арабски, и тоже безликий (на свой лад – не англо-саксонский, а семитический). Оттуда они перебрались в Саудовскую Аравию, в Рас-Таннуру. Далее, как потом стало известно, безликий американец перебрался в Дамаск, а безликий араб двинулся на юг, к старым нефтепромыслам.

И в аккурат когда началась четвертая неделя, там взорвалась работающая вышка. Ночью под огромными пустынными звездами резкий грохот перекрыл мерное чвака-нье насосов-качалок, и сейчас же гулко заревело пламя, и в отдалении – совсем как в Детройте месяц назад – завыли пожарные машины-пекогоны. Вышку не отбросило, она просто рухнула набок; ее фермы начало неспешно пожирать пламя. Пострадавших не было; дежурные машинисты сидели у приятелей на соседней вышке – или, может быть, на какой-нибудь другой, подальше, но кто это мог знать доподлинно, кроме Аллаха?

Гром не грянул над головой Си-Джи, как он бессознательно опасался. В мире ничего не изменилось. Никто не обратил внимания на очередное происшествие в Персидском заливе: там вечно что-то происходит… Господин президент «Дженерал карз» оказался в смешном положении – не мог же он позвонить Бабаджаняну и спросить: «Ну что, скушал, мерзавец?!» Он даже не спросил Мабена, сколько это стоило; не желал об этом упоминать. Затаился. Но тем временем постоянно нажимал на разработчиков, требуя ускорить подготовку нового образца электромобиля. Си-Джи снизошел даже до личной встречи с начальником опытного цеха Гарри Лауденом – просил сделать все возможное, и побыстрее. Гарри деликатно намекнул, что неплохо бы пригласить господина Басса, вот тогда дело закрутится как следует.

…Да, и эта еще загадка: Эйвон и его помощник. Ведь было совершенно ясно, что здесь можно обеспечить им куда большую безопасность, чем в Голландии, под охраной нескольких людей из немецкого филиала. Так почему? Почему они сидят там – после того как вложили столько трудов в опытное производство? Непонятный человек – совершенно непонятный… Клем стал часто вспоминать, как Эйвон читал его мысли. Или вроде как читал. При каждом разговоре опережал хоть на полшага. Его бесило, что Эйвон не пожелал переговорить с ним по телефону, – такое предложение было Берту передано А он – молчит

И конечно же, господина Гилберта бесило то, что реакция на кампанию в прессе, развернутую Фаиной Рубинстайн, практически отсутствовала Сама Фаина объясняла это просто. «Понимаете, шеф, – говорила она, – люди очень охотно верят в чудеса, им это необходимо. По крайней мере, многие ждут чудес. Но верят в чудеса только двух категорий: касающиеся их маленьких жизней и – или – заодно охватывающие всю Вселенную. Например, появится чудо-доктор и вылечит меня от СПИД а или от рака. Или окажется, что меня подпитывают лучи из космоса. Но не поверят в такое чудо, как ваше, – в авто без горючки – это уж увольте! Ясно, что сия сенсация – не более чем ловкое жульничество. Обмануть хотите простого человека, сэр, как и всегда обманывали…» Си-Джи спросил: «А вы не верите, Фаина?» – ока пожала плечами.

Нельзя сказать, что он был деморализован. Скорее растерян – мир людей сопротивлялся, не пускал его двигаться дальше. Он стал разрешать себе странные поступки – странные для него. Однажды вечером добрых полчаса говорил с отцом, потом еще с матерью; по телефону было слышно, как в парке орут павлины, и он вдруг ощутил на губах жаркий, соленый воздух Майами и увидел родительскую виллу – на круглом острове между материковым городом и полосой Майами-бич – белый дворец, сияющий в голубом свете фонарей, черные тени собак, снующих без устали по парку, два белых катера у причала, что позади дома, и вдалеке – небоскребы центра Майами и золотая россыпь огнен у их подножья. В другой раз он велел Джорджу проехать на Сгейтен-Айленд – внезапно, среди бела дня, – чтобы посмотреть на мост Верразано: вспомнил, как Эйвон говорил, что в каждую свою побывку в Нью-Йорке он непременно проезжает через этот мост. И – странное дело: Клем Гилберт, всю жизнь проведший в этом городе, увидел Верразано словно свежими глазами, и поразился его легкости и красоте, и долго еще оглядывался, когда они съехали с моста. Да, Си-Джи был растерян, он впадал в тоску и от растерянности внял просьбам Энн и разрешил ей с детьми вернуться.

Это было прекрасно – увидеть Энн и мальчишек. Клем-второй с разбега бросился к нему на шею и повис, а Энн сияла своими глазищами и гладила Клема старшего по щеке. Мальчики выросли, они были золотистые от загара, как… «Как персики, – подумал Си-Джи. – Энн уж точно, как персик».

Они вернулись домой, и с этого дня жизнь Клемента Гилберта стала вроде бы легче.

– Начали, – сказал Умник. – Пусть девочка остается, она – толковая обезьянка, Рон. Ей надо знать.

Снова была суббота, как в день их переезда сюда, на заводик Эйвона. Они втроем стояли в сборочном отделении, смотрели на машинку, лежавшую на верстаке, – небольшой блок, размером в сигарную коробку, отливающий льдистой синевой циркония. С узкой стороны машинки имелось что-то похожее на пультик для дистанционного управления дверцами автомобиля; черная пластмасса, шесть кнопок, лампочка. Такой же черный пультик Берт сжимал в толстой руке.

Амалия знала, что эти штуки Берт соорудил именно из пультиков для «мерседеса». Ей дозволялось быть рядом с Умником, когда он работал за верстаком; обычно она сидела на вертящемся табурете и курила. В Голландии она начала курить, потому что Умник за работой курил без конца, изо рта у него несло табаком, и Амалии это мешало.

– Интересно, – пробурчал Рон, Он безоговорочно верил в гений Умника, но на этот раз как будто усомнился.

– Начали, – повторил гений и нажал на кнопку.

Ничего, однако, не произошло, но Рональд присел на корточки и заглянул под машинку. Амалия тоже заглянула, ничего интересного не увидела и покосилась на Берта. Тот самодовольно ухмылялся.

– Ага! – с некоторым удивлением объявил Рон. Придерживая циркониевый блочок одной рукой, он запустил под него вторую. – Ага! Есть!