Текст книги "Мост Верразано"

– Дай по нему бортом! – крикнул Берт. – Ну?!

Амалия не успела ударить: фургон отстал. Она еще сбавила скорость, но было видно, что обе машины бандитов отодвигаются назад, и вот они уже едут рядом – насколько можно судить, сразу за «мерседесом» Рона.

– Не-ет, не бросят, не таковские… – проворчал Берт. – Совещаются…

По привычке Амалия считала секунды: тридцать, тридцать пять, сорок. Между сорок первой и сорок второй послышались «га-ак, га-ак, га-ак» – крупнокалиберный автомат – и почти сразу тяжелое «у-ух!». Их швырнуло вперед и осветило сзади.

Она притормозила, потом остановилась.

Легковая машина пылала бледным бескопотным пламенем – совершенно как в кино, – накатываясь на машину Рона. Рон вильнул и подъехал к ним слева, а горящее авто сползло с шоссе и остановилось.

– Ронни, ты видишь их фургон? – спокойно спросил Берт. Было видно, что Рон кивнул и зашевелил губами.

– Он говорит, они отстали, но не уходят. Разворачивайся… Разворачивайся, кому сказал! Еще спрашивает – зачем!

Амалия и не заметила, как спросила. Рон подал вперед, и они одновременно стали разворачиваться. Когда выехали на прямую, увидели, что фургончик все-таки уходит – не очень быстро и сильно виляя.

Позади, в горящей машине, захлопали выстрелы. Патроны рвутся, целый арсенал, подумала Амалия. Через секунду там грохнуло уже очень сильно, их качнуло, а в зеркале мелькнули клочья пламени, взлетающие к бледному небу.

– Гранаты? – спросил Берт. – Впрочем… Амми, прыгай на заднее сиденье!

Он ногой спихнул ее ступню с педали, перехватил руль. Амалия извернулась и через спинку водительского сиденья перебросилась назад,

Странно виляющий задок фургона медленно приближался. Берт прибавил газа и скомандовал

– Амми, ложись на пол и включи машинку. Рон, я захожу перед ним. Ты по команде ударишь его сзади Понятно?

Амалия перебралась на пол, включила Невредимку на поясе и, приподняв голову, посмотрела в правое окно – увидела, как наполз коричневый борт, увидела зияющую дыру на месте стекла, подумала, что это другое, не то, что было разбито у нее на глазах, и что за окном никого не видно. В эту секунду Берт резко взял вправо, сбил фургон на обочину и обогнал его.

– Что ты хочешь? – спросила она.

– Ты упрись, – пробасил он очень спокойно. – Едет, не посмел… Ронни, раз, два, три!

Тормоза внизу отчетливо скрипнули; Амалию, одетую полем, прижало к стойкам передних сидений – совершенно нечувствительно, – и сейчас же что-то темное закрыло широкое заднее окно, мелькнуло, бесшумно улетело вперед, раздался грохот «Держись!» – крикнул Берт, и ее еще раз прижало. Отпустило. Амалия приподнялась и посмотрела в переднее стекло.

Они стояли. Прямо перед капотом торчал бандитский фургон – колесами вверх и двигателем назад, к ним. Амалия не сразу поняла, что видит именно передок машины, так он был искорежен. Поняла, когда увидела перевернутую измятую надпись «Мицубиси» над зияющей дырой на месте ветрового стекла Людей внутри не было видно, хотя в отверстие ярко светило низкое еще солнце.

– Не выходить! Быстро отсюда! – приказал Умник, выворачивая налево и вперед. – Слава Богу, не ахнуло…

Он резко развернулся – так что Амалия снова упала на пол, – отключил Невредимку и погнал к югу, мимо горящей машины, что-то бормоча себе под нос, иногда передергивая плечами.

Амалия так и осталась на полу. Лежать в поле Невредим-ки было удивительно приятно – как на самом мягком матрасе, равномерно подпирающем все тело. «Вот что он проделал, – думала она, – тормознул, подставил им багажник, а Рон еще наподдал сзади, и они проскользнули по защитному полю поверх нашей крыши, а мы еще ехали и снова по ним ударили. Полем, как танковой броней..» Ее слегка тошнило. «Сколько их было в обеих машинах? Даже если по два человека.. Без пощады .. Повезло.. Как повезло, что никто не ехал по шоссе. Впрочем, это обычное дело, некуда здесь ездить. Но кто-то нас выдал, однако же… Они ждали наших машин .. Дальше на них ехать нельзя».

Почему-то Амалия не могла сейчас восхищаться Бертом, его неколебимым спокойствием и мгновенными, точными решениями Даже его изобретательской гениальностью. Тошно ей было, тошно. Она закрыла глаза и вспомнила, что в хаотической куче, мелькнувшей в перевернутой «мицубиси», на потолке, ставшем полом, видела что-то похожее на человеческую спину. «Пусть так Они хотели нас убить, мы только защищались.. « Наконец Берт позвал ее

– Эй, Амми, ты где?

Она выключила машинку, сразу ощутив жесткий пол, и перелезла к нему Берт странно, искоса, поглядел на нее и спросил:

– Ну, ты как?

– В порядке. – Она заставила себя улыбнуться – Куда мы теперь? Надо сменить машины.

– Ага. Верно. У Марты стоит запасная – я, ваш Умник, своевременно озаботился, К счастью, другого цвета. Эти оставим у нее в гараже.

– А поместятся? – почему-то спросила Амалия. И сейчас же, без перехода – Кто-то нас все-таки выдал, Берт.

Он опять перекатил на нее глаза, помолчал а очень мягко проговорил:

– Известно кто.

– Ну?

– Томас, Амми.

– Откуда ты…

– Рон видел его. Он был во второй машине. Смотрел на Рона и улыбался.

Она закрыла лицо ладонями и зарыдала, привизгивая, обливаясь слезами.

Умник больше не смотрел на нее. Вел машину на ста километрах в час, отсчитывал километры, оставшиеся позади, и ждал, что вот-вот над дорогой появится полицейский вертолет.

Когда выехали на магистральное шоссе и влились в общий поток, он взял Амалию за запястье, оторвал мокрую ее руку от мокрого лица и поцеловал в ладонь.

– Эй… Обезьянка… Ну что ж теперь поделаешь… Она вырвала руку, но сейчас же ухватилась за него обеими руками и уперлась лбом в плечо.

– Ну ничего, ничего, – бормотал он. – Ну ничего…

Через небольшое время Амалия разжала пальцы и подняла голову. Глаза у нее были уже сухие, огромные и светлые – как выбеленные. Она спросила:

– Как такое может быть, а, Берти?

Он заговорил сразу, будто ждал этого вопроса.

– У меня был учитель… есть учитель – профессор Горовик. Когда я был на втором курсе, ему испоганили фасад дома – нарисовали свастики и эсэсовские молнии – и написали: «Евреи, вон из Америки». Я чуть не лопнул, когда увидел, и стал орать, что найду их и измолочу. Понимаешь, проф – он такой человек, он доброты необычайной… Как Марта – такой же добропомощный человек. И он мне вдруг говорит: «Берт, оставь это. Пойми, между ними и шимпанзе разница меньше, чем между тобой и ними».

– Это верно, – вдруг сказала Амалия. – Куда меньше. Я таких видывала,

– Смотри ты! А я тогда взбеленился – обиделся, понятно? Во мне же сидело: все люди рождены равными и все такое, понятно? Потом уже, много позже до меня дошло, что он прав. – Не сводя глаз с дороги, Берт погладил ее по колену. – Так я с ним и не попрощался… эх…

– Томас не такой.

– Амми, ты не поняла; профессор говорил не о бандитах, вот что меня зацепило. Он имел в виду обыкновенных средних индивидуумов, которых можно сделать фашистами, заманить в Ку-клукс-клан и вообще купить. За деньги, еще за что-то. За власть. За право рисовать свастики.

– Я знаю, когда его купили, – сказала Амалия. – Позавчера он поехал за велосипедистами, если помнишь. Что-то было заметно… Напряжение какое-то, и глаза..

– Он же не знал, что мы сегодня уезжаем? А?

– Не знал, но он – специалист, и хороший специалист. У него чутье. Догадаться было нетрудно. – Амалия огляделась; кругом ехали машины, и, как обычно на магистральном шоссе, казалось, что они стоят. В дорогом «опе-ле», ехавшем-стоявшем слева от них, сидела девушка-блондинка в шапке с длинным козырьком и двигала челюстью, как автомат. Давно ведь так едет, миль пять, подумала Амалия, решительно запретила себе реветь и сказала:

– Не понимаю, почему он гранату не сунул под сиденье – простенько и со вкусом… Берт ухмыльнулся.

– А потому, что Рон – тоже специалист, у него своя автомобильная сигнализация, никакому «Сименсу» такая не снилась. Эй, Ронни, как дела?.. Говорит, порядок.

"Сколько же ему предложили, – размышляла Амалия, – что такой славный парень решился стать убийцей и предателем? Берт говорил о Джеке: если предложат миллион… Как он тогда меня поддел, вернувшись из разведки: «Фройляйн Амми, начинаем паниковать?» Точно, точно – тогда это и случилось, и он, скорее всего, получил аванс. Интересно, выезжая вслед за нами на мотоцикле – к светлому «универсалу», – взял он этот аванс с собой или оставил, рассчитывая вернуться и продолжать жизнь добропорядочного офицера охраны? Если оставил, то в кожаном своем сундучке… в спальне… За малые деньги он бы не продался, это несомненно», – подытожила она и вдруг сказала:

– Берт, включите машинки.

Как ни странно, он немедленно передал команду Рону и только тогда спросил:

– Что-то заметила?

– Вспомнила.

– А?

– Деньжищи у них огромные… Что для них за расход – еще одна группа или две? Могли ждать на въезде на А-9 или еще где-нибудь.

– Но ты же их не зафиксировала. И вообще, в такой толпе разве рискнут?

– По миллиону-другому на рыло – и в церкви рискнут, – сказала Амалия. – Будет стоять на дороге рядом, как впереди просвет – отстреляется, и по газам, и хрен его поймают.

– Не каркай, – буркнул Умник. – Пока Господь за нас…

– Не Господь, а Невредимка, мой дорогой.

– А! Все собирался спросить: ты в Бога веришь, Амми?

– А не знаю, не знаю… Не знаю! – вдруг вскрикнула она так, что он вздрогнул и машина вильнула. Потом спокойно добавила – Логично предположить, что они будут стоять за выездом на Зандам, на развязке.

– Скоро узнаем, – сказал Умник.

– Или у дома Марты, он же побывал у Марты…

– Скоро узнаем, – повторил Умник и сморщился. – И Марту не минуешь – на этих машинах ехать нельзя, а покупать сейчас новую – безумие…

Он сообщил Рону насчет возможной засады у развязки, и остаток пути по большому шоссе они проехали молча.

Перед поворотом «опель» жующей блондинки перешел на правую полосу, на выезд. Умник катился за блондинкой осторожно, отпустив ее футов на двадцать. Позади, за машиной Рона, ехал еще кто-то. Амалия напряженно всматривалась влево, в кустарник, покрывающий треугольник между поперечной дорогой и полосой съезда, по которой они ехали. И едва не проглядела: впереди на широкой обочине стояла машина. Синий «БМВ». Берт увидел ее раньше Амалии и приказал:

– Рон, впереди слева. Сбавь скорость. – Он сам сбавил скорость и, вглядываясь вперед, спокойно басил:

– Если вдруг гранатомет, лучше ехать медленно, ребятки… Медленно, чтобы не… Меняют колесо, а?

"Опель» впереди уже наддал и выскочил на поперечное шоссе.

– Притворяются, что меняют, – сказала Амалия.

Задняя правая дверца той машины была открыта, к порожку прислонено запасное колесо. Стекло передней дверцы опущено, оттуда выглядывает темноволосая голова. И сзади сидел кто-то.

– А может, все-таки меняют? – с надеждой спросил Берт.

Амалия оглянулась и увидела, что сзади очень быстро наезжает автомобиль, свернувший с шоссе следом за ними.

Он проскочил слева – в нем тоже за рулем сидела женщина, – и едва он ушел вперед, как донеслись едва слышные щелчки, и переднюю дверцу «БМВ» словно вспороло – это было снова как в кино: на глянцево отливающей под солнцем голубой поверхности возникли черные дыры – полукругом. И сейчас же опять затрещало: «по-по-по-по», – но в этот раз, видимо, срикошетило в открытую дверцу, потому что из нее выпал человек в джинсовой куртке с автоматом в руках – головой вперед, – свалив колесо, приставленное к дверце.

Амалия быстро, жадно заглянула в ту машину. Солнце туда не попадало, но было видно, что кто-то шевелится на переднем сиденье, как раненый краб. «Уходам» – сказал Умник и рванул вперед, с заносом, и продырявленный «БМВ» прыгнул назад, и вот они уже на поперечном шоссе, и на них наезжает указатель: «Зандам, 4 км».

– Хорошо, за нами никого не было, – прогудел Умник. – Пришлось бы изображать свидетелей происшествия, о-хо-хо… Говоришь, будут ждать еще у Марты?

– Ничего я не говорю, – сказала Амалия.

Ее внезапно и сильно затошнило; перед глазами была широкая спина человека с автоматом, его черная кудрявая голова, лежащая на колесе, лицом вниз. И тот, второй, что шевелился, как краб в корзине. Она глубоко вздохнула, перебарывая тошноту, и выговорила:

– Не думаю, чтобы ждали. Три группы убийц – это надежно, больше просто не надо.

– Этим людям не жалко, Амми…

– Слишком много исполнителей – тоже нехорошо. Люди пробалтываются, опять-таки полиция, – объясняла Амалия, чтобы не молчать. – Ты понял, что они были американцы? – Он помотал головой. – Одежда, обувь… латины, скорее всего. И – крепыши, тренированные. Полиция таких не любит в Европе. Но все-таки, когда будем выходить у Марты, надо включить машинки. – Она потрогала Невредимку на поясе; машинка была теплая – нагрелась от ее тела. – Ты молодец, что не хочешь это никому продавать. Ты – Умник…

Он мрачно ухмыльнулся и продекламировал:

– «…Кто покупал, кто продавал, кто лгал, кто слезы лил…»

– Что-что?

– Это стихи, Амми.

Она спросила, что за стихи, и он в трех фразах объяснил ей, кто такой был Оскар Уайльд, думая при этом, каково ей приходится и как замечательно она владеет собой, и что эта невежественная американская девочка понимает все, что надо понимать хорошему другу, – как она мгновенно поняла и то, почему он хочет скрыть Невредимку от всего мира, и то, почему он соорудил все-таки эти машинки – предвидя, как события пойдут дальше. И поняла без всяких слов, почему он, опять-таки все предвидя, передал Клему Гилберту свой автомобильный двигатель: потому что нельзя было не попытаться отдать его миру. Ее можно будет научить массе разных интересных вещей – научить читать книги, научить системно понимать окружающее. Языкам, конечно же. Отважный маленький рыжик… Он не думал о мертвецах, оставшихся позади, может быть, впервые в жизни он всерьез размышлял о женщине – и когда они проезжали железнодорожную станцию в Зандаме, и когда проскочили по очередной развязке на дорогу в Занстадт. На мгновение он ощутил острую тревогу – как все пойдет, когда они окажутся взаперти, в его пиренейской усадьбе?..

Колеса прошелестели по узенькой деревенской улице; вот поворот налево – к дому Марты Лионель. Благостная тишина, обычная благостная тишина, лишь вдалеке блеют овцы; еще поворот, и впереди обнаружилась сама Марта. Она ехала на велосипеде за покупками; в корзинке, прикрепленной к рулю, сидела кошка.

– Там у них шум-тарарам, – сказал Джо Бернанос. – Старикан объявил общий траур, сам, говорят, нацепил черный костюмчик.,

Речь шла о Лентини; имя его, как было принято, не называлось, и Джо на всякий случай говорил шепотом.

– Потерял семерых крестников… – Бернанос покачал головой. – Трое в больнице, четверо в морге.

– В газетах говорилось о восьми, – сказал Мабен. – Пять убитых. Странно.

– Ничего странного, прикупили кого-нибудь из местных. Не в том дело, Жако: твои-то подопечные живы? А охрана? Это они их… того?

– Огневого контакта не было. Подопечные скрылись вместе с моим человеком, – еще невыразительней, чем обычно, произнес Мабен. – Возможно, вместе с ними скрылся человек Ренна. Пока всё.

– Это точно? – наседал Бернанос.

– Точно, точно…

Мабену не хотелось рассказывать, как три часа назад ему позвонили и тонкий голосок промяукал, что «одна его молодая знакомая» просила передать – его друзья живы-здоровы, они очень Мабена благодарят, и еще просила не поминать ее лихом.

– Одной заботой меньше, – сказал он.

– Или больше, – возразил Джо. – Теперь они возьмутся за твоего парнишку. По-моему, должны взяться. – Бернанос стремительным движением подхватил со стола чистый бумажный квадратик и сложил вдвое. – Говорю тебе – тарарам, его тридцать лет так не прикладывали, старикашечку нашего. Лучшие из его охотников за скальпами: Мигун, Кречет, Эрви-Удавка… Слышал о таких?

– Не по моей части, – сказал Мабен.

– Они как раз и лежат в морге. – Джо аккуратно складывал бумажного голубя; было видно, что Бернанос не верит старому другу. Он спросил еще раз:

– Говоришь, не было огневого контакта? А какой был?

– Никакого! – уже с раздражением ответил Жак. – Не знаю, да и знать не хочу, кто перестрелял этих мигунов!

– Зря, зря, это зря, – пробормотал Джо. – Если Старикан считает, что…

– Ты думаешь, если он поймет, что его людей перебили не мы, он не будет охотиться на господина Гилберта?

– Нет.

– Так что тогда за разница?

– Злость, – изрек Бернанос. – И месть. Он остаток души продаст сатане, чтобы отомстить. Его тогда не остановишь… Впору ехать к нему и объясняться.

– Ты рехнулся, братец Джо.

– Скоро рехнусь, Жако. С твоими идиотскими делишками.

Он смял голубя, бросил на пол и выудил из кармана дискету. Все свои записки он подавал на дискетах, которые – по крайней мере, теоретически – мог прочесть только Мабен.

– Полюбуйся, мой красавчик. Полюбуйся и подумай. Пока.

Мабен заранее знал, что он там прочитает: купили того стража закона, возможно, купили этого. Надо опять ехать к фэбээровцам и объяснять им, что белое – это белое, а черное – черное…

Он вставил дискету в компьютер и увидел именно то, что ожидал. Купили еще одного – наверняка – и двоих предположительно. Нет, с Уэббом разговаривать далее бессмысленно; надо упросить своего шефа, чтобы он побеседовал с их высоким шефом или с министром юстиции. И упросить немедленно, потому что Джо прав: разъяренный Лентини медлить не будет.

Синьор Лентини был более, чем разъярен; ему было страшно. Джо Бернанос, ни разу в жизни не видевший его воочию – только на экране, когда демонстрировались оперативные съемки, – понял правильно: процветающему старому бандиту не бывало страшно с шестьдесят первого года. Тогда его жизнь воистину висела на волоске, но сейчас ему было страшно от непонятности. После побоищ на шоссе его голландский резидент сразу бросился на ферму «Баггес» (которую они только что нашли с немалым трудом, выбросив кучу денег) и установил, что немцы-охранники в этих побоищах не участвовали. Они сидели на месте, уехал только хозяин со своим инженером, своей бабой и старшим охранником. Невозможно было представить, чтобы эти четверо управились с его людьми; тем более невозможно, что их было не четверо – старший охранник (по докладу резидента) был куплен с потрохами и сам предложил схему операции. И тоже погиб. Трое! Три дилетанта положили семерых его профессионалов! Один Тони по кличке Кречет стоил семерых.

Старый гангстер, одетый в костюм для гольфа (столь же дорогой, как у старого господина Уайта, то есть у дядюшки Би), ходил большими шагами по лужайке за своим домом (очень похожим на дом старших Гилбертов в Майами), пытался переварить все это и управиться со страхом.

Прошлым утром он послал в Амстердам своего порученца Марино, необыкновенно шустрого молодца из новой поросли, чтобы тот собрал информацию и, главное, уцепился за след беглецов. Через тринадцать часов Марино доложил, что резидент насосался наркотиков и валяется в отключке – ну, это было понятно: ротозей полагал, что курносая уже стучит в его окно и ухмыляется Однако же, по мнению Марино, операция была организована чисто, даже мастерски, без упущений: о том, как она развивалась, рассказал ему один из раненых, которому досталось меньше, чем другим (пришлось подкупить полицейских, чтобы проникнуть в больницу). Шустрый Марино успел также побывать в морге, опознал своих и старшего охранника-немца (по фотографии) и клялся, что их побили из каких-то небывалых пушек: входные отверстия – размером с долларовую монету, а выходные – в два кулака. При этом – согласно рассказу раненого – объекты не стреляли в группу Эрви, в их машине были подняты стекла. По голосу Марино было слышно, что он ничего не понимает и сам готов насосаться наркотиков и накрыть голову подушкой… Насчет же беглецов он ничего доложить пока не мог – этого, впрочем, Лентини и не ждал от него так скоро.

Старый гангстер вышагивал по лужайке, круто поворачивая каждые двенадцать шагов. Это заменяло ему бег трусцой. Не в том он возрасте, чтобы бегать, ему стукнуло семьдесят, хотя по лицу и фигуре нельзя было дать больше пятидесяти пяти: высокий, плотный, но не толстый, глаза не потеряли блеска и живости, в волосах почти не видно седины, а усы угольно-черные. В траве, внимательно глядя на хозяина, лежали два ротвейлера – поворачивали за ним массивные головы.

– Вам только жрать подавай, бездельники, – проворчал Лентини.

В Европе была еще ночь; следующего доклада от Марино можно было ждать лишь через несколько часов – главного доклада: куда утекли два американца, за головы которых Лентини были обещаны такие деньги, которых он сроду не зарабатывал. Впрочем, не только обещаны – он ведь и аванс получил, и позарез не хотелось думать о том, чтобы этот аванс возвращать.

И, главное, – в нем сидел страх. «Что же, я не Господь Бог, – подумал он, – а нам, смертным, надлежит страшиться».

Старый Лентини был грешник – и знал это, – но греха гордыни за ним не водилось. Он никогда себя не переоценивал. И сейчас он знал, что боится своих мальчиков, тех, что служат ему глазами, ушами и руками. В Нью-Йорке осталась группа Кречета, в Чикаго – группа Мигуна. О чем подумают эти мальчики, когда узнают о побоище? О том, что Папа послал их вожаков на смерть. Их, и еще троих товарищей; Джулио, помощник Мигуна, был настоящий ас. Папа Лентини и помыслить не мог, что его боевики могут восстать против его власти, но понимал, что, потеряв уверенность в его мудрой предусмотрительности, при случае могут и предать. Тем более что им нечем было заняться, некому мстить: в Голландии его люди воевали не с равными себе, не с людьми другого Папы. Против них были их обычные жертвы – законопослушные телята, ничто, живые манекены для стрельбы…

Погоди, сказал он себе, этого они не должны знать. Да, так. Прикажу Марино говорить, что наших друзей перестреляла охрана немецкого филиала «Дженерал карз» Да, так! Мальчики будут мстить… насколько я им позволю. Снова поверят в меня и в себя. И – пенсии семьям, жирные пенсии… их я назначу прилюдно, на панихиде, когда привезут тела.

Он круто повернулся, пошел к дому; собаки встали и побрели следом. Камердинер открыл заднюю дверь, хозяин кивнул ему и через черную прихожую, кладовую и малую буфетную прошел на кухню – повар по кличке Луковица кинулся навстречу. «Кофе подай…» – проговорил синьор Лентини, уселся за обширный чистый стол и приказал камердинеру: «Ступай наверх».

Нет, страх не прошел, когда появилось это решение – насчет мальчиков. Страх стал размытым и всеобъемлющим, как в детстве, когда отец показал ему картинку, на которой страшный, членистый, словно лангуст, дьявол подавал молитвенник святому. Он вдруг явственно вспомнил это: коричневого костистого дьявола с выступающим хребтом и рогами, похожими на клешни лангуста, святого в багровой мантии, отрешенно смотрящего в сторону, и свою маленькую руку на поле картинки, и свое острое недоумение: как же так, дьявол не боится креста и молитвенника, не боится святого – от него нет никакой защиты?!

Что сожгло машину Кречета? Что перевернуло машину Эрви?

Луковица подал кофе и бисквиты. Лентини машинально подул в чашечку и отставил ее. Они нас смели, подумал он, и поднялся.

Повар всплеснул руками, но промолчал. «С дьяволом не совладаешь», – вертелась в голове мысль, когда Лентини поднимался к себе в кабинет. Он понимал, что до завтрашнего утра ничего решать не следует, но страх подгонял, требовал решения. Остановившись перед распятием, Лентини перекрестился с той же самой мыслью своего детства – что дьявол не боится ни креста, ни молитвы.

В камине горели два полена, положенные накрест: камердинер затопил, потому что день был холодный и с океана дул свежий ветер. Лентини присел перед камином на корточки и подумал: надо решить сейчас, пока не догорел огонь. Второй заказ, под который аванс еще не получен, – обезвредить или убрать молодого Гилберта. Тоже колоссально дорогой заказ и стократно более опасный… Тысячекратно более опасный, если этот изобретатель, дружок Гилберта, снабдил его своим дьявольским оружием.

Дьявольским… оружием… Лентини покатал эти слова на языке, еще не осознавая их истинного смысла. И вдруг хлопнул себя по лбу, едва не упав с корточек на спину: вот где достойное дело! Заполучить секрет такого оружия, и вы не будете мне нужны, господа из «Мобила», – вот вы где у меня окажетесь!

Огонь, хотя и неяркий, жег лицо. Лентини, покряхтывая, поднялся на ноги. Решено. Охотники за скальпами перероют нашу маленькую старушку-Европу и поймают изобретателя. Живым, не мертвым.

Он понимал, что теперь, когда зверь напуган и бросился вон из берлоги, такая задача может занять многие недели. До тех пор он не хочет рисковать и не возьмется за устранение молодого Гилберта – здесь, в Нью-Йорке, внутри здешней полицейской паутины. В таком деле, с таким человеком лучше обходиться без убийств. Судя по тому, что о нем известно, устранять его физически не необходимо.

Да-да, решено. Разработку молодого Гилберта поручу Филу Малгану, и ему же поручу связаться с господином из «Мобила» и предложить новый план. За те же деньги. Благодарение Господу, что я не послал Фила в Амстердам; надежней этого парня у меня никого нет.

…Воистину, мы не знаем, в какой момент старухи-парки связали или рассекли нити наших судеб и какое обличье приняли на этот случай богини. Может быть, не случайно в носатом лице Лентини, освещенном прыгающим каминным огнем, проявилось что-то старушечье – вопреки черным усам, этому несомненному признаку мужественности.

Си-Джи – «молодой Гилберт» – не думал о Лентини ни секунды: давний доклад Мабена на сей счет он пропустил мимо ушей. Или просто не слушал, когда Мабен докладывал. Он с отвращением представлял себе, как будет добиваться свидания с высокими сановниками, а добившись – объяснять, что его опытный цех снова собираются взорвать. Мабен настаивал, чтобы он потребовал охраны воздушного пространства над Детройтским заводом; реакцию на такое требование можно было предугадать: мол, вам обещал это сам господин Президент, значит, так все и будет, вот только… Самым гнусным в данной ситуации было всеобщее сопротивление – тихое, невнятное, тягучее. Все, от собственных сотрудников, до советника президента, строили иронические гримасы. Кто за спиной, а кто и в лицо.

До начала испытаний нового образца эйвоновского электромобиля оставалась неделя.

Как читатель мог догадаться, Берт Эйвон благополучно миновал последнее опасное место, дом Марты Лионель. В то время, когда старый гангстер сидел на корточках перед каминным очагом, а Си-Джи в очередной раз заказывал встречу с советником Президента Соединенных Штатов, третий «мерседес» Эйвона – цвета морской волны, как и злосчастный «гурон», – закончил пробег по Европе. Точнее, почти по всей Европе, с северо-запада на юго-запад. Сначала от Амстердама до бельгийской границы, потом до Брюсселя – где Умник категорически отказался останавливаться, вопреки просьбам Амалии. Они оставили позади мировую столицу кружев и пронеслись через северную Францию к Парижу. Умник не хотел задерживаться и в Париже, но все трое были голодны, и час они провели в кафе под сенью Эйфелевой башни, а затем снова рванули на юг.

Мужчины сменялись за рулем, Амалия держала под контролем машины на шоссе. Она понимала, впрочем, что при хорошо поставленном наблюдении машины-соглядатаи могли регулярно меняться и не вызывать подозрений, но, с другой стороны, способен ли был противник за считанные часы организовать это наблюдение? Становилось все теплее. Когда на дорожных указателях появился славный город Коньяк, Амалия попросила мужчин не глядеть назад в переоделась в шорты и открытую блузку. И снова, десятый раз за эту дорогу, вспомнила Марту – как они всплакнули вместе и как старая дама просила ее беречься и не забывать, что она – женщина. Амми начала всхлипывать, а Берт немедля принялся что-то петь себе под нос. У славного города Бордо запахло морем и стало совсем жарко, мужчины сбросили куртки. Где-то у Дакса они снова перекусили, а там стало темнеть и пошли туннели и серпантины; Амалия легла на сиденье, и ей приснился сон.

Она кралась по первой из родительских квартир, которую помнила, – на цыпочках от входной двери по узкому коридорчику в маленький холл, куда выходили все три комнаты, кухня и общая ванная. Слева, за аркой, проплыла гостиная, освещенная голубым пронзительным светом уличных фонарей, впереди была спальня родителей. На ее двери висел плакат с поясным портретом Мэрилин. Амми подошла поближе: Мэрилин смотрела на нее в упор, улыбалась и наводила на нее автомат с подствольным гранатометом.

Она проснулась; Берт говорил громким басом:

– А кто там захрапывает у нас? Просыпайся, приехали…

Оказалось, что она укрыта курткой Берта, машина стоит на месте, и в смутном, пробивающемся через высокие облака лунном свете справа и слева стоят горы. Открылась дверца, пахнуло острым, свежим запахом цветов или травы. Амалия, пошатываясь, вышла наружу, в пряную прохладу, и увидела прямо перед собой дом. Рон уже шел к нему, волоча на спине тяжелые сумки с невредимками. Берт прогудел:

– Вперед, малыш. Теперь это твой дом.

И прошло еще три дня, в течение которых все наши герои были заняты насущными заботами.

Амалия, как легко догадаться, обустраивалась в новом доме. Они с Роном в первый же день совершили набег на магазины Памплоны – города, прославленного Хэмингуэем, которого Амми давным-давно хотела почитать, да никак не удавалось. Рон привез небольшой, по его мнению, набор инструментов, Амалия – замороженные продукты, кухонную утварь, несколько купальников и рабочую одежду на всех троих. Затем они стали творить чудеса, пытаясь превратить пиренейскую усадьбу Эйвона в место, хотя бы отчасти пригодное для жилья.

Клем Гилберт тоже совершил набег, куда менее приятный, – на советника президента, и тот обещал ему молочные реки и кисельные берега, то есть закрытое небо над заводом и еще роту охраны. Впрочем, Си-Джи знал, что обещанного три года ждут: американская администрация неповоротлива, как всякая иная администрация

Энн Гилберт… Да, мы наконец-то вспомнили о ней, привлекательной жене известного магната, программистке и матери двух сыновей; она, можно сказать, сидела под домашним арестом, поскольку Мабен считал, что только дома, под охраной десятка людей, она с детьми в безопасности. Энн старалась занять себя – слава Богу, детей занимать было не надо, – скучала, беспокоилась о муже и ждала в гости свекровь из Майами.

Для Мабена эти три дня ничем не отличались от тридцати трех предыдущих. Он охранял в чем, собственно, и было его жизненное предназначение.

Но для противника Мабена, синьора Лентини, эти дни были не то чтобы особенными, а хлопотными. Ему пришлось выехать из своего дома на Лонг-Айленде (чего он сильно не любил), чтобы безопасно поговорить по телефону с господином из «Мобила». Ему пришлось контролировать действия Марино в Амстердаме и Гааге и послать на помощь шустрому своему порученцу адвоката – голландские власти не спешили отдавать тела американских граждан. Ему пришлось самому следить за подготовкой операции в Нью-Йорке – операции, которую он лично разработал и которую одобрил его собеседник из «Мобила». «Вот когда пригодился бы Кречет, – думал Лентини. – Надеюсь, что Вседержитель не обойдется с беднягой сурово..