Текст книги "Мост Верразано"

– Ну то-то, – сказал Умник. – Бросай.

– Прямо и бросать?

– Давай-давай…

Рон выпрямился и разжал пальцы. Машинка упала на пол, вымощенный стальными плитами. Упала беззвучно, как ватная, и скользнула в сторону – дюйма на два-три. Рон удивленно свистнул, однако тут же проговорил:

– Все правильно. Ну?

– Испытываем, – ответил Умник. – Запускай молот-Рональд повернулся и пошел в соседнее отделение. Амалия робко спросила:

– А почему она падает бесшумно?

Берт стремительным движением притянул ее к себе, обхватил своей железной лапой и продекламировал:

– Потерпи, ты все узнаешь, обезьяне любопытной оборвали длинный хвост…

За окном затарахтел мотоцикл – один из Томасовых парней выезжал осмотреть окрестности и заодно в магазин, в ближайшую деревню. Словно отвечая мотоциклу, за стеной отбил звонкую дробь электрический молот.

По-прежнему ничего не понимая, Амалия смотрела, как Берт с Роном уложили машинку в железную коробочку и подсунули эту упаковку под молот. Рон оглянулся и жестом показал Амалии: отойди. Она осталась, где была. Бабам! – дважды ударил толстый масляно блестящий стальной боек, стремительно, почти незаметно для глаза выскакивая из своего толстого вертикального кожуха. «Похоже на огромный микроскоп, – подумала Амалия. – Бедная маленькая машинка…»

– Выключи! – рявкнул Берт, потому что Рональд сунулся к коробке, не выключив двигатель молота.

И тут Амалия начала что-то понимать. Коробочка лежала на наковальне целехонькая, словно не по ней дважды ударил беспощадный, хищно блестящий цилиндр. Затем Рон попытался вынуть машинку из коробки, почему-то не смог и выругался, а Умник захохотал, хлопая себя по брюху, и вопросил;

– Ну, убедился?

Более того, оказалось, что коробку нельзя снять с наковальни. Рона это совсем добило: он стоял, выкатив глаза и приоткрыв рот. Пробормотал:

– Ну и мощность…

– А малость я обсчитался, – самодовольно сказал Умник. – Ну как, папаша, пробуем на живом объекте?

Он поднял руку с пультиком, навел на машинку и затем как нечего делать вынул ее из коробки. Амалия села, огромными глазами глядя на своего мужчину: всякие у нее были, но ни один не умел творить чудеса. Видимо, именно в этот момент рыжая Амми, охотница, поняла, что попалась, что угодила в ловушку, что нипочем с этим мужчиной не расстанется.

Чудеса, однако же, продолжались. Берт передал пультик Рону, сел на табурет около верстака, расстегнул брючный ремень и приторочил машинку к поясу – Рон при этом делал странные жесты, как бы порываясь ему помочь. Или предостеречь – непонятно. Затем Амалия увидела то, что до нее видели только Нелл и Лойер. Умник всей тяжестью рухнул на пол с высокого табурета, причем рухнул бесшумно, как до того машинка, и реакция Амми была такой же, как у Нелл: Боже, как же он расшибся! А он – заржал, как жеребец.

– Совсем не больно?! – вскрикнул Рональд.

– Ты же видел расчеты, балда… – величественно сказал Умник (если слово «величественно» применимо к человеку, лежащему плашмя на полу). – Отключи игрушку.

Рон щелкнул пультиком и, глядя, как Умник встает, опираясь на табурет, выдавил из себя длинную фразу:

– Подошвы у тебя резиновые, а если голыми ногами на металлическом полу… – и стал разуваться.

Амалия на всякий случай отошла в сторону и села, ухватившись за край верстака. Ее поразили глаза Берта – она таких еще не видывала: остановившиеся, словно повернутые внутрь.

– А пробуй! – вдруг пробасил он и стал поспешно перестегивать машинку на пояс Рону. – Включаю!

– Пол… холодный… – ответил Рон и осторожно пошел. Когда он проходил мимо Амалии, она ощутила, как под нею шевельнулся табурет.

– Идешь! – даже не сказал, а прорычал Умник. – Умничка ты моя косолапая!! Гениально! А я-то! Не допер!

Рон счастливо улыбался. Дошел до верстака электриков и там внезапно грянулся на пол – во весь рост, причем вместе с ковриком, который словно прилип к его пяткам.

Надо отдать должное Амалии; она вскрикнула только теперь. Но с Роном ничего не случилось, он спокойно прокомментировал :

– Нормально – коврик… Резиновый.

– Вставай, обувайся! – приказал Умник, – Пошли в тир, живоглоты.

Сказал он это весело и живо, но она видела, что он все еще погружен в себя, в свои соображения какие-то, ей абсолютно недоступные. И вдруг – наверное, впервые в жизни – Амалня ощутила свою малость, свое ничтожество, что ли, и ощушение это было невыносимо сильное, так что пришлось его прогнать и сказать себе строго: слушай, Амми, ты даешь ему такое, чего у него, старого бабника, никогда еще не было, – это он сам говорит и не врет, он в жизни не унизится до такой лжи, гордый Берт, ему невозможно признать над собою чью-то власть, а еслион все-таки унизился, солгал – и не раз уже солгал, – то забрало его крепко, это ты его забрала, Амми. И никому не отдашь.

– Я тоже хочу попробовать, – сказала она. – Дайте мне тоже, жадные вы люди.

– Потом., – сказал Берт.

– Сейчас, – сказала она.

Эйвон, видимо, понял: глаза перестали смотреть внутрь, он улыбнулся и ответил:

– На, пристегни… Разуйся, так спокойней.

Она будет помнить это до конца жизни – как почти неслышимо вздрогнула машинка на поясе и как она подумала: что бы самой придумать такое – и ударила рукой по верстаку, в первый раз осторожно, потом изо всех сил, и ничего не ощутила, ровным счетом ничего. Тогда Амаляя закрыла глаза и заставила себя упасть, не сгибаясь. На этот раз она что-то почувствовала – словно воздух на долю секунды сгустился и легонько сжал ее, и неприятно встряхнулось что-то в животе. И всё. Плечо и бедро, на которые она падала, ничего не ощутили. Тогда она осторожно стукнула лбом об пол и оказалась права, что состо-ожничала: этот удар был почему-то ощутим.

Сейчас же около нее очутился Берт, Спросил:

– Чувствительно?

– Ага.

– Оторви обе ноги от пола. Еще раз пристукни головой… Как?

– Теперь не чувствуется.

– Все правильно! – провозгласил он. – Вставай.

Он подал ей руку, она ухватилась за нее, но не ощутила. Словно ухватилась за воздух… нет, этого нельзя было передать – она сжала пальцы, и Берт внезапно, рывком освободился и потряс своей ручищей. Глаза у него опять стали глубокие, повернутые внутрь. Он пробормотал:

– Ну и ну…

– Что? – спросил Рон,

– Об этом я не подумал. Как стальная перчатка…

Амалия поднялась сама и жестом попросила, чтобы отключили эту дьявольскую машину. Сняла ее с пояса и, застегивая ремень, не могла оторвать взгляда от пряжки – модной массивной серебристой штуковины: магазин «Гэп», полсотни долларов отдала за этот пояс. Она словно ждала какой-то пакости от пряжки: почему бы и нет, если другая железка, только побольше, может вытворять такие жуткие штуки с ее телом? Амалия передернула плечами и сказала:

– Что, пойдем в тир?

Умник принял у неё машинку, завернул в обтирочную салфетку, и они пошли через двор к старому дому – команда Томаса устроила там тир на чердаке. (Эти ребята были настоящие профи: по часу минимум в день разминались и ежедневно упражнялись в стрельбе на бегу. Привезли с собой пистолеты с глушителями, несколько ящиков патронов, съездили куда-то за мешками с песком и оборудовали стрельбище по всем правилам. Умник и Амалия тоже ходили туда вечерами, колотили по мишеням, раскачивающимся на проволочных подвесках.) Когда Берт, Амалия и Рон подошли к кухонной двери, из-за угла вывернулся Томас и беспечно поинтересовался:

– Руководство идет пить кофе?

Он был доброжелательный парень, и компанейский, и сейчас готов был составить им компанию – хотя твердо знал свое место и общества своего американцам не навязывал.

Амалия ответила, что они идут учить господина Лиша стрелять и предпочитают это делать без свидетелей. Томас сказал: «Да-да, понимаю». Действительно, трудно было представить себе Рона с пистолетом. Она поднялась на чердак и увидела, что Берт с Роном перекладывают запасные – не пробитые пулями – мешки с песком, сооружая бруствер на огневой позиции, то есть напротив мишеней. Уложили четыре мешка – два в ряд, два в высоту. Зажгли лампы. Машинка в белой тряпке уже стояла под мишенями, на иссеченном пулями мешке с песком.

– Достань пушку, – приказал Берт Амалии, Она вынула ключ, открыла железный ящик с тренировочным оружием – среди пистолетов там лежал американский автомат КАР-15 Томаса – и спросила:

– Какой калибр прикажете, сэр?

Берт подумал, погладил себя по верхней губе. Распорядился.

– А давай большой какой-нибудь. «Вальтер» наш любимый.

Амалия вынула синий «вальтер» – она сама стреляла из такого, – сняла с верхней полки обойму, зарядила пистолет

– Ящик заафой! – зачем-то приказал ей Берт, как будто не она учила его непременно закрывать боеприпасы до начала стрельбы.

Они втроем улеглись на маты за бруствером, Берт в середине. Он принял пистолет и внушительно распорядился:

– Ничком лежите, понятно? Скорее всего, рикошет пойдет сюда.

Внезапно Рон нарушил свой вечный обет молчания непонятными словами:

– Не будем знать.

– А верно! – пробасил Берт.

И тут Амалия наконец-то поняла – зачем выкладывали бруствер, почему надо лежать. Пуля не сможет пробить машинку, а значит, отскочит от нее, как от брони. Срикошетит. И нельзя будет понять: действительно она отскочила, или стрелок промазал.

Амалия встала и пошла в угол, где валялись какие-то дощечки, фанерки, картонные коробочки от патронов. Выбрала коробку примерно того же размера, что машинка, подошла к мишеням и принялась устанавливать коробку перед машинкой, на нижнем мешке.

– А обезьянка у нас молодчина! – объявил Умник. – Левее чуть, еще… Хорош! – Когда она вернулась за бруствер, добавил. – А я бы не промахнулся, Ронни… Головы опустить!

Амалия заткнула уши. Ба-кррах! – ударил выстрел, и сейчас же мешок, за которым лежала Амалия, вздрогнул.

Пуля пробила коробку дважды – с полета и с рикошета – и вернулась почти что в ствол – на пять дюймов ниже и на три дюйма правее. Коробка слетела на пол, а из мешка лениво сочился песок.

Увидев это, Рон заговорил опять. Объявил задумчиво

– Ничего не значит. Повернуть.

На что Умник сейчас же возразил – тоже непонятными словами:

– Это не упругое тело, это поле.

– Не убедил, – сказал Рон.

– Не убедил? А ну, поверни штуковину на сорок пять градусов!

Тогда заговорила Амалия. Она сидела на корточках у мешка, ковыряя пальцем в пробоине, но говорила официальным голосом.

– Господа, я протестую. Если вы желаете повторить опыт, я буду настаивать, чтобы вы сначала оборудовали стенд. Джо, вы уцелели случайно, поскольку пуля могла попасть в вас. Напоминаю: я отвечаю за вашу безопасность.

Умник нагло осклабился и объявил, что, нажав на спуск, он сию же секунду опустил голову. Амалия вежливо улыбнулась и сказала, что интервал между выстрелелом и рикошетом был никак не больше двух сотых секунды, а время человеческой реакции никак не меньше одной десятой, так что господину Тэкеру просто повезло – пуля попала не в его высокомудрый лоб, а в мешок. Рон покивал, и Умнику пришлось подчиниться.

Так начались испытания штуковины, которую У ник назвал Невредимкой, – устройства, изобретенного на окраине заштатного городка Хоуэлла, в тиши гаража. Начались в условиях не слишком удобных, на маленькой голландской ферме XVIII века, достаточно густо населенной. По будним дням в цехе работали три десятка человек, а в доме во все дни недели крутился кто-нибудь из охраны, из шести парней Томаса, и заходила кухарка: то принести что-нибудь, то посоветоваться с Амалией насчет меню для господ иностранцев. И от всех от них приходилось скрывать волшебные качества Невредимки, причем от команды Томаса – с особым тщанием. Амалию это расстраивало и обескураживало, особенно потому, что начальствовала над командой она сама – правда, передавая все распоряжения через Томаса.

В старом доме, надо заметить, и вообще было тесновато. Из шести спален наверху три занимали американцы, две – Томас и его правая рука Баум по кличке Танненба-ум, то есть Елочка, в шестой отсыпались ночные дежурные. Общежитие для остальных охранников устроили в громадной гостиной на первом этаже, Амалия редко спала в своей комнате, но отказаться от нее не пожелала, объяснив Берту, что он храпит как бегемот и находиться рядом с ним всю ночь может только женщина, глухая как тетерев.

Это была не совсем правда: отдельная спальня требовалась Амалии для ощущения независимости, хотя бы и призрачной. Для того, чтобы Берт огорчался, когда она уходила – или делала вид, что уходит (а потом оставалась). Кроме того, спальня Берта была заодно и кабинетом, и там круглые сутки гудел компьютер, мигал огоньками; это раздражало.

Главным, однако, неудобством было то, что на всю компанию имелась одна-единственная уборная и одна душевая, причем обе – крошечные, как принято в Голландии, и парни не могли принимать душ по двое, что Амалия полагала бы разумным. Она подкатывалась к Петеру Земану – нельзя ли соорудить еще одну ванную комнату, с унитазом, но Умник прознал про этот заговор и пресек его, хотя среди рабочих Петера был водопроводчик.

Так вот, испытания Невредимки шли только по субботам и воскресеньям, и Амалии не всегда удавалось за ними наблюдать. Она была добросовестная женщина, наша Амми, и очень серьезно относилась к своим обязанностям старшей по охране. Через ночь проводила два-три часа на верхушке старой мельницы, за прибором ночного видения. Каждый день выезжала на внешний осмотр – обычно на мотоцикле – и постоянно поддерживала связь с постами, каковых насчитывалось три. Гордостью ее и Томаса был выносной пост, оборудованный в экзотическом месте, в землянке, выкопанной неизвестно кем и когда, но не менее двадцати лет назад: приблизительно тогда эти земли осушили. Землянка была крыта широкими плахами, кое-где с резьбой по дереву; Томас предположил, что это плахи от второго сарая, который некогда стоял вплотную к дому, – Томас даже показал Амалии место бывшего сарая у восточной стены. Из землянки обзор был, разумеется, неважный – амбразура над самой землей, – но ближний сектор с тыла фермы был как на ладони. Амалия облазила вместе с Баумом этот тыл и установила, что ярдах в двухстах начинается чудовищно вязкое болото, через которое человеку не пробраться, так что дальние подходы контролировать и не следовало. Она там завязла в одном месте – Баум едва смог ее вытащить, а правый сапог они так и не сумели спасти.

И еще было дело у Амалии: связь. На крыше цеха теперь стояла спутниковая антенна (Томас с упорством называл ее «саттелит», то есть «спутник», хотя Амалия и объясняла, что это не правильно). Каждый день она связывалась с господином Рейном, причем переговоры были шифрованными. Подразумевалось, что Ренн перекидывает доклады с фермы в Нью-Йорк, Мабену.

Нет, спокойная и бездельная – по внешней видимости – охрана фермы «Баггес» была вовсе не бездельной. Сверх обязанностей, уже упомянутых, Амми должна была ежечасно получать доклады от всех постов, и ей непременно докладывали обо всех прибывающих и отъезжающих – будь то машина с грузом или рабочий, либо приехавший в неурочное время, либо почему-то собравшийся домой. И уже не по обязанности, а повинуясь некоему импульсу, она стала тренироваться вместе с немецкими ребятами: рукопашный бой, растяжки, стрельба с прыжка и кувырка. Амалия делала это, сама себе удивляясь, и временами думала, что ей, девочке из Манхэттена, из столицы мира, попросту скучно-тоскливо здесь, на крошечном этом пятачке среди бесконечной равнины, среди кочек и унылых болот.

Впрочем, она отлично знала, что не скучно: за всю жизнь ей никогда не было так интересно жить. Потому что… Нет, не то – не потому, что рядом был Берт. А потому, что он был непредсказуем. И опять не то… Амми уже научилась предугадывать его причуды, внезапные желания – то хватануть стаканчик неразбавленного, то вдруг среди бела дня затащить ее в постель – иногда даже не в постель, а так – приткнуть к столу и спустить с нее джинсы. Когда он отдувал щеку и начинал петь по-испански, она ласково предупреждала, что у нее через пять минут связь с постом, то есть трах-траха не получится, а когда он щеку не отдувал и пел негритянское – «спиричуэл», – без вопросов наливала ему бурбона. Он гений – вот что Амалия ощущала постоянно, разве что кроме времени, когда сидела на Берте верхом: с ним она предпочитала позу «наездница» – из-за его брюха. Но и тогда, неистово подпрыгивая и держась за это самое брюхо, она внезапно могла увидеть его повернутые внутрь глаза и окунуться в исходящий от него ток гениальности.

Может быть, она смогла выследить его так быстро из-за этого тока – иногда она думала об этом, хотя и не верила в телепатию.

И однако среди всего этого Амалия сумела разобраться в сути Невредимки. Еще в ночь после первых испытаний она пристала к Берту, и тот кое-что рассказал, временами всхрапывая, – когда она его будила.

– А что тут понимать? – ворчал он фальшивым голосом. – Генератор защитного поля, – произнеся эти три слова, он самодовольно надул щеки. – Ты, амазонка, противника можешь пиф-паф, а вот его пуля…

– В него и вернется, – сказала Амми. – Это я уже видела… А изнутри можно стрелять?

– А мы попробуем, – оживленно сказал Берт и попытался сесть на кровати, по-видимому, чтобы пойти к компьютеру, но Амалия не дала ему сесть. – Я почти уверен, что можно. А?

– А ежели палкой? Железной палкой?

– Боже, дай мне терпения на эту дочь греха! Только одно в голове, – с самодовольством провозгласил он. – Ты хоть третий закон Ньютона помнишь?

– Сам ты сын греха после этого… Эй, нечего меня трогать!.. – Она отодвинулась на край кровати.

– Ты ведь падала на стальной пол, верно? Ничего не ощутила? А это все равно что тебя стукнули этим полом по твоей хорошенькой жопке. Не палкой этой твоей, а доской. Действие равно противодействию.

– А почему на резиновой подошве скользишь как по льду?

– X-м… И это заметила моя обезьянка. Молодцом… Потому что поле – оно глупое, понятно? Оно же не знает, где кончаешься ты и начинается м-ма… – он вдруг всхрапнул и пришлось его потеребить. – А о чем это мы?..

– О резиновых подошвах.

– Ага. Поле, говорю, не знает, где кончается защищаемый объект, и стремится окружить весь земной шар Когда ты ходила босиком, так оно и получалось. А резина изолирует поле от земли, зато… – Он не то заснул, не то задумался.

– Зато – что, Берти?

– Трение. Нету трения между полем и внешними поверхностями. Поэтому как на льду. Амалия покивала, подумала и сказала:

– Тогда пусть стремится… окружить. Чтоб не скользило.

– Ну, не знаю, – пробормотал он. – Мощность генератора имеет предел, с одной стороны, но, с другой, – поле должно распространяться экспоненциально… Не знаю. Надо изучать.

Он опять заснул, и разбудить его более не удавалось. Зато утром, будучи упрямой – злонравно упрямой, как он говаривал, – она все-таки спросила, едва проснувшись:

– Берти, значит, автомобиль нельзя прикрыть твоим полем, потому что шины будут прокручиваться?

Он сейчас же схватил ее и начал тискать, приговаривая: «А чересчур ты умна, обезьяна, придется тебя…» – и повернул ее к себе задиком. Очень ему нравился ее задик, и она не успела спросить, что значит «распространяется экспоненциально».

Но на некоторых испытаниях Невредимки, как мы уже говорили, побывать после этой ночи успела.

Одно из них запомнилось ей как удивительно нудное: машинку укладывали на листы пластмассы разных сортов, включали и пытались приподнять. Испробовали, кажется, сотню образцов, а она очень охотно давала себя приподнять, – то есть все эти пластики были изоляторами поля, как резина и обувные пластмассы. Невредимка прилипала к стальному полу, только когда лежала на коже. Убедившись в этом, Умник расстроился и велел Рону заказать пластики какой-то особой группы.

Испытание со стрельбой было, напротив, короткое. Машинку прикрутили к стендовому зажиму так, чтобы пистолет был внутри защитного поля, а к спусковому крючку, пистолета привязали резиновый шнур. Невредимку включили, потянули за шнур – пули легли в пристрелянный заранее центр мишени. То есть поле не искажало траекторию выходящего из него предмета. Берт по этому поводу сказал:

– Сумеешь перебить всех врагов, обезьянка… Вопрос в том, как устоять на ногах.

– Э, буду ходить на коже, – весело возразила Ама-лия. – Видишь? – Она подняла ножку в новом ботинке на кожаной подошве. – Уже готова открыть огонь по вашим врагам, сударь.

С этой «ходьбой на коже» были свои сложности – что-то происходило с предметами вокруг Невредимки, стоящих на кожаной подложке. Но по причинам, которые мы уже изложили, Амалии некогда было вникать в подробности испытаний. Да и сами испытания отнюдь не были главным занятием Берта и Рональда: добрая половина рабочих теперь делала не обычную продукцию, не распределители для станков – на верстаках лежали Невредимки. Двух размеров: маленькие, почти вдвое меньше той, которую испытывали, и большие, размером в толстую книгу. «И-1» в «И-2». Для человека и для автомобиля.

В конце февраля Петер Земан был вместе с одним из немецких нянек отправлен в Германию на шинный завод – за специальными шинами для «мерседесов». Рональд нашел-таки пластмассу, проницаемую для защитного поля И.

С последним событием – его на деле можно считать решающим для судеб наших героев – совпало еще одно, куда более важное с точки зрения других действующих лиц этой повести.

На Детройтском автосборочном заново вырос опытный цех. Начальник его, Гарри Лауден, получил приказ гнать в три смены новый образец электромобиля: чертежи были уже заготовлены, как и таинственные документы, именуемые «технологическими картами». Заказ на индивидуальные колесные двигатели получила эйвоновская фирма в Хоуэлле – как легко понять, без ведома хозяина. Управлял фирмой теперь наемный человек, и ему было все равно, какую продукцию выпускать, шли бы денежки. (Однако, думается мне, если бы у Эйвона спросили согласия на этот заказ, он ухмыльнулся бы, подивившись упорству Си-Джи, и не стал бы возражать: желает парень покончить с собой – его дело.)

Три смены при очень высокой оплате для всех рабочих обозначали, что машина выйдет на испытания через месяц.

Теперь это ни от кого не скрывалось. Корреспондентов в цех, правда, не пускали, но информация всегда была наготове, и в газетах замелькали осторожные заголовки, часто со знаком вопроса: «Действительно ли „Джи Си“ осчастливит нас электромобилем?» А рядом – фотография новых ворот цеха с контрольной будкой, больше похожей на огневую точку. Снимать цех теперь не удавалось, его обнесли глухим железобетонным забором с колючкой поверху: предельно неамериканское зрелище.

Бедняга Мабен. Мало того что в его подчинении теперь был целый полк охранников; мало того, что вместе с его людьми завод стерегли соколы ФБР и с ними приходилось взаимодействовать (а это было ох как непросто, потому что Бернанос докладывал о новых попытках подкупа федеральных соколов, и от этого Мабена тошнило еще пуще; «Не смейте клеветать на моих людей, ублюдок вы этакий!» – визжал Уэбб), так Мабену еще пришлось создать службу безопасности внутри своей службы.

"Гнусные парадоксы жизни, – думал Мабен. – Гнусные фокусы нашего ремесла. Если бы эти мерзавцы не убили агента Грэга, а затем агента Родригеса, Уэбб просто посылал бы меня к дьяволу, молча. Родригес продался, это верно, но он был приятный парень, и семейный – четверо детей, мать-старуха. А я вынужден радоваться его смерти, потому что так мне легче работать»,

Так вот, в довершение всего высокий шеф вице-директора, для охраны которого вместе с нью-йоркским небоскребом Мабен и нанимался, этот шеф, можно считать, повредился в уме. Он стал, во-первых, пытаться улизнуть от автомобиля сопровождения, ездил на приемы и в гости, не предупреждая Николсона. Во-вторых, перестал интересоваться ведомством Мабена, словно забыл о его существовании – неделями не вызывал к себе. И бедняге Мабену приходилось тратить деньги на свой страх и риск; от этого его буквально корчило.

Сколько пришлось выложить безликому террористу, и вспомнить было страшно. Целое состояние. Одно утешало, что Бернанос, тоже очень дорогостоящий сотрудник, – свой и прекрасный человек. Душа-парень, И надежный, как хранилище в Форт-Ноксе; очень было приятно хоть в ком-то не сомневаться.

От него-то и пришла черная весть: Дан Эрикссон навестил сеньора Лентини.

Боже, Господь мой, помоги, в очередной раз подумал Мабен и перекрестился перед распятием. Весть застигла его дома Джо Бернанос позвонил и произнес условную фразу: «Слушай, Жако, я запамятовал, какие цветы уважает твоя скво – тюльпаны?» Эрикссону специально на этот случай было присвоено имя «Тюльпан», Бабаджаняну – «Хризантема» и так далее. Одноразовый код; для других случаев будет другой. Во всем, что касалось крестного папаши Лентини, соблюдалась паническая, можно сказать, секретность. Например, «парнишке» Бернаноса в окружении Лентини было заплачено за предательство заранее, чтобы не передавать ему деньги после доноса и тем не засвечиваться. Но он знал, что за дополнительную информацию получит вдвое больше.

"Устал я за эту проклятую зиму, – думал Мабен, стоя перед крестом черного дерева с серебряным Распятым. – Бон, в парке деревья зацвели… Стар я становлюсь, стар, пятьдесят пять лет всего, а устал, как столетний. И Рождество не встретили толком… Что же было под Рождество?.. Нет, с Джо не будем встречаться завтра. И послезавтра. Наш штатный день – четверг, дождемся четверга».

Самое трудное было – удержаться от принятия решения сегодня же, до наступления утра.

Мабен махнул рукой, сел в кресло. Тогда к нему, слитно щелкая когтями по полу, подошел пес и прислонился к ногам: пожалел хозяина.

– Давай свой чертов прогноз, – сказал Мабен.

– Повежливей, Жако! – Бернанос поправил глазчатый галстук цвета семги. – Не поминай черта, когда говоришь о его отродье. Вещаю: насколько удалось, я изучил этих вонючек. Старик очень, очень не любит рисковать, за последние… те-те-те… шесть лет – ни одного сомнительного дела…

– Совпадает, – сказал Мабен.

– Заметь! Ни одного конфликта с полицией и вообще со службами безопасности. – Джо прикрыл глаза, руки бесцельно блуждали по столу. – Впечатление: он насосался… как клоп… Не перебивай! Помню я, помню, сколько ему деньжонок могли предложить! Одно дельце, и может уйти на покой, – помню. Но ведь дел ему могли предложить целых три, – верно, Жако? Убить твоего, еще раз уничтожить цех, и убить тех двух, в Голландии? Какое наименее опасное и потому самое недорогое, ну-ка?

– Эйвон и Басс.

– Да, так. Однако их еще надо найти, верно? Это прибавка к оплате, большая. Мой вывод: старик должен был взяться за тех двоих…

– Совпадает, – сказал Мабен. – За Умника.

– Твоего они, я думаю, пока придержат. Но этих – найдут, быстро найдут, потому что…

– Почему?

Бернанос помялся, пощелкал пальцами и вдруг объявил:

– Не знаю! Остриги меня налысо – так я чувствую! Сколько народу здесь знает, где они?

– Шеф, я и ты. Всё.

– В Германии?

– Предполагаю, один Ренн.

– Зря, зря, это зря, – вдруг забормотал Джо. – Напрямик надо было, без этого Ренна…

– Напрямик никогда не получается, старичок.

– Охранники их пишут письма домой, – сомнамбулически вещал Бернанос. – Со штемпелями на конвертах… Если этот твой Умник и аккуратен, то… Он на самом деле умник? Ты его так прозвал?

– Так его звала жена.

– За ней присматриваешь, помнится мне?

Жак кивнул, но Бернанос этого не видел – теперь он совсем закрыл глаза. И внезапно объявил:

– Шеф твой – парень что надо. Мог бросить его к дьяволу, технологию-то он заполучил… – Открыл глаза и добавил деловито:

– Две недели, Жако, две недели. Прикончат этого Умника и возьмутся за вас. Если не прислушаетесь ко второму вежливому предупреждению, Таков мой прогноз, нравится он тебе или нет.

– Совпадает, – снова сказал Мабен. Потом задал вопрос в воздух:

– Что ли теперь шефа в противоатомный бункер прятать?..

Проводив друга Джо, он немедленно, не глядя на то, что за океаном была еще ночь, вызвал по телефону своего немецкого коллегу Ренна.

Господин Ренн оказался при ближнем знакомстве иным, чем представлялось Амалии: этаким накачанным пивом баварцем, краснорожим и лысоватым. Они встретились не у Марты Лионель, как предлагал Ренн, а в маленьком амстердамском кафе, в так называемой «олимпийской деревне», тихом районе, где все улицы названы по именам древнегреческих героев. Здесь было нетрудно убедиться, что за тобой нет «хвоста». Амалия взяла кофе, Ренн, как и следовало ожидать, пива, и он полушепотом изложил то, что ему поручил передать Мабен: в течение двух недель, не более, следует ожидать диверсии со стороны противника, причем действия будут квалифицированными и безжалостными. Что думает фройляйн по этому поводу?

Странно было слышать такие слова – «противник», «диверсия» – от респектабельного господина, говорящего на изысканном «хохдойч», имеющего на пальце дорогое венчальное кольцо, на руке – часы изысканного дизайна и на дородном теле – твидовую тройку. Фройляйн сделала вид, что думает. Если честно, они с Томасом давно обсудили все возможные стратегии и не нашли ни одной удовлетворительной на случай, если атака будет по-настоящему серьезной. Если, скажем, будут прорываться на трех-четырех машинах и, не дай Бог, с гранатометами.

Она рассказала герру Ренну об этом, инстинктивно воздержавшись от тактических деталей: где помещены посты, откуда возможен доступ, откуда – нет. К несчастью, стояла очень сухая погода, так что на джипах можно было прорваться и напрямик, по целине, – насчет этого она тоже ничего не сказала. И добавила, что заиметь гранатометы и противогазы было бы весьма полезно – сказала, отнюдь не надеясь, что просьба будет исполнена. Однако Ренн, к ее удивлению, ответил:

– Пришлю сегодня же. – И спросил:

– Как полагаете, еще люди будут нужны?

По тому, как он спрашивал, Амалия поняла, что с людьми у него неважно, и пришлет он специалистов не первоклассных, и те, скорее всего, окажутся обузой. Поэтому вместо ответа спросила:

– У вас ведь тоже готовность номер один?

– Это так. Может быть, лучше эвакуировать наших подопечных оттуда?

– Да, за рабочих – страшно, – честно ответила она. – Три десятка душ, ни в чем не виноватых… Но эвакуироваться.. Нет, пока не выйдет.

Ренн вежливо улыбнулся и вдруг спросил:

– Вам, дорогая фройляйн, вам не страшно это?

Она пожала плечами. Сказать «не страшно» было бы неумной бравадой, а объяснять ему, что вообще-то ей совсем не страшно, что она об этом не думает, и только очень редко, в какие-то непредсказуемые секунды, чаше всего на закате, ее обливает ужасом смерти, как ледяной водой… Зачем?

Немец посмотрел на нее, вздохнул и сказал, что гранатометы и противогазы доставит его заместитель. О переезде оного через границу фройляйн будет извещена. В высшей степени приятно было познакомиться, он еще побудет здесь – посмотрит, нет ли за нею преследования.