Текст книги "В жерновах житейских"

Фирменный скорый поезд отправлялся с Казанского вокзала в 12.30 по московскому времени.

Цыганков купил в кассе билет и поспешил к выходу. Он совсем не любил тесноты и духоты, чего в здании вокзала хватало предостаточно. На улице – другое дело. Ласковое апрельское солнышко пригревало москвичей и гостей столицы.

Николай с пешеходного моста понаблюдал за прибывающими и убывающими составами. После, побродив вдоль многочисленных ларьков, купил в подарок деду электробритву. Решил порадовать старика.

Возникло чувство, что надо возвращаться на перрон. И, как оказалось, вовремя. Приятный женский голос объявил посадку со второй платформы четвертого пути.

Поезд, лязгнув тормозами, плавно тронулся и стал медленно набирать скорость.

Попутчики попались на радость неразговорчивые. Цыганкова вовсе не тянуло на беседы. Под стук колес остаток дня читал купленный на вокзале томик Агаты Кристи. Когда в вагоне включилось освещение, Николай оставил чтение и попытался уснуть. То ли от волнения от предстоящей встречи с родными местами, то ли от вспыхивающих в мыслях воспоминаний прошлого, только сон никак не мог его одолеть. Да и потом, когда все же удалось задремать, часто Цыганков просыпался и неподвижно лежал, вглядываясь в темный потолок купе.

«Завтра! Уже завтра я буду дома! Доигрался, добился «чего-то стоящего»! Все оказалось прахом. Миражом. Каждую ночь кошмары. Тридцать один год, а ни кола ни двора! Как же жить дальше? Как забыться, не вспоминать прошлое? Что было, то прошло! Ничего. Уже скоро… дома…» – его полусонный мозг отказывался шевелиться дальше, и он снова засыпал под убаюкивающий стук колес.

Около восьми утра Цыганков, умывшись и одевшись, с нетерпением вышел в тамбур вагона. Ему казалось, что поезд еле-еле плелся, хотя на самом деле это было не так. Скоро должна появиться его конечная. Сердце забилось учащенно, когда через окошко стали показываться угрюмые очертания провинциального вокзала.

Как только состав тяжело «вздохнул» и, свистнув колесами о сверкающие нити рельсов, остановился, Николай легко спрыгнул с подножки прямо на перрон.

Он пошел напрямик через пути. Потом мимо новых кирпичных гаражей, магазинов, каких-то обшарпанных конторских зданий. Внутри все замирало от радости. Своя земля!

«Это ничего, что до Кульково еще восемьдесят километров, ничего! Теперь уже я на своей территории! Только изменилось все – не узнать! Где-то рядом трасса», – продвигаясь вперед, размышлял Цыганков. И не ошибся.

Уже вскоре взору его открылось грязно-серое полотно асфальтированной дороги, вьющееся по окраине поселка и уходящее в бесконечную даль. Туда, где располагалось ничем не отличающееся от многих российских глубинок зело Кульково.

Около часа бодро шагал Николай по обочине шоссе.

С шумом проносились мимо него машины, поднимая колесами редкую весеннюю пыль. На одинокого путника водители не обращали ни малейшего внимания. Раздосадованный, где-то на пятом километре, он уже потерял надежду на то, что ему удастся доехать. Как вдруг позади него остановилась машина.

– Эй, тебе куда? – Услышал Николай громкий басовитый голос за спиной. – А может, просто гуляешь, кто вас знает. Ладно, мне все равно воды долить надо.

Цыганков обернулся и увидел голубенький бензовоз. Шофер поглядывал в его сторону и одновременно лил в радиатор воду из канистры. Резиновые сапоги размера сорок шестого, полушерстяные серые брюки и огромные руки-лапищи. Николай мысленно сравнил руки шофера с ластами. Десятилитровая канистра смотрелась в них, словно обыкновенная кружка! «Шустрый парень, несмотря на внешность», – подумал Цыганков. А вслух произнес:

– Да нет, не гуляю. Уже километров пять иду, и никто не останавливается.

– Ага, смотри, сейчас, – протянул шофер, продолжая лить воду и искоса поглядывая на приближавшегося попутчика. – Боится народ. Кто знает, что у тебя на уме? Теперь на дорогах невероятное творится! Не приведи Господь! Да, залезай скорее, трогаемся уже. – С последними словами он хлопнул капотом и прыгнул в кабинку.

Николаю не надо было повторять дважды. Уже через минуту автомобиль мчался по шоссе.

Через несколько километров пути в разговоре выяснилось, что водителя зовут Виталик. Сам он из Глазовки родом. Более того, учился в той же школе, что и Николай. Только был двумя годами моложе. Сам он Цыганкова не узнал. Да и как узнать, если в тридцать один тот был почти седой!

– Как там Кульково мое? – с интересом задал он вопрос Витальке. Шофер, продолжая уверенно вести машину, посерьезнел.

– Нет, братец, больше Кульково… Остались домишки кое-какие, но в них пусто. Говорят, оставался какой-то старик, да и тот помер недавно. Кто ж там жить будет? Больницы нет, школы нет, асфальта нет. Девять километров грунтовки – это не шуточки! Зимой как задует – хоть вертолетом добирайся. А в колхозе уже никакого транспорта не осталось. По два трактора на отделение, и те на ладан дышат…

Цыганков слабо расслышал концовку Виталькиного монолога. Недобрые, дурные предчувствия сразу зашевелились в его душе. Он попытался гнать прочь мрачные мысли. Затеял с водителем разговор на другие темы. Bернее, он почти молчал. В основном задавал вопросы и внимательно слушал. И узнал много нового.

Оказывается, в колхозах люди сидят третий год без копейки зарплаты. А глазовские «Заветы Ленина» – теперь вовсе не колхоз, а СПК – сельскохозяйственный производственный кооператив! Во!

– Чепуха все эти смены названий. Тяжело людям без копейки, – грустно рассказывал Виталька. – Дети у всех растут. Учить надо, лечить. Чтобы купить обыкновенный телевизор, нужно продать трех здоровенных поросят! И тех скоро кормить будет нечем. Половина земель в кооперативе не обрабатывается. То запчастей на технику нет, то горючего.

А еще он рассказывал о том, что давно обещанный газ в Глазовку так и не провели. Строительство встало на полпути. Что в Кульковских прудах водится все также много карпов и раков. И глазовские безработные мужики очень часто ездят туда за добычей. Много еще чего поведал земляку разговорчивый шофер.

Николай лишь сопоставлял, размышлял, анализировал. Он и не заметил, как автомобиль приблизился к заветному повороту на Кульково. Очнулся, когда уже остановились. Поблагодарив словоохотливого Витальку, Цыганков спрыгнул на сухую, начинавшую покрываться зелененьким ковриком травы обочину.

Когда машина тронулась с места, разгонявший ее шофер подумал: «Вот чудак-человек! Не захотел в Глазовку. В Кульково с десяток развалюх и шаром покати. Нет, на ночь глядя я бы туда ни за какие деньги не пошел! Впрочем, каждый поступает так, как считает нужным».

От развилки, где дорога круто расходилась по двум противоположным направлениям, до Глазовки оставалось километр – два. А вот до Кульково – все девять! Те самые злосчастные девять километров, которые так и не смогли, не захотели заасфальтировать местные власти. В итоге из-за них умер еще один населенный пункт.

Солнце упрямо ползло к горизонту. Нужно было спешить, чтобы до темноты успеть добраться до дома. Николай то прибавлял шагу, то почти совсем останавливался. В ушах стоял Виталькин голос: «…оставался какой-то старик, да и тот помер недавно».

Ему хотелось, чтобы все было хорошо. Так, как он думал еще там – в Москве. Но по мере приближения к селу на сердце становилось все тревожнее и тревожнее. По обеим сторонам дороги тянулись неширокие темные нити лесопосадок. На чернеющих деревьях только-только стали распускаться первые зелененькие листики. Разворачиваясь из тугих налитых почек, они радующим глаз весенним нарядом покрывали уставшие от зимних холодов и вьюг березки, осины, ясени, беспорядочно толпившиеся вдоль дороги.

Местами в оврагах, в тени кустарников еще лежали потемневшие, плачущие мутными ручейками сугробы снега. Иногда один из них, наиболее сильный, добирался до дороги и перерезал ее упрямой водяной нитью. Тогда Николаю приходилось перешагивать, а местами даже перепрыгивать.

Жаворонок, несмотря на приближающийся вечер, не умолкал ни на минуту. И гремела над просыпающейся от зимы степью его звонкая песнь возрождения.

Несколько раз Цыганков останавливался и пытался разглядеть в уже начинающем тускнеть небе неутомимого сладкоголосого певца. Напрасно.

«Гляди, какая малышка, птаха, а вся степь оживает от его голоса. – лишь восхищался Николай. – А все-таки приятно после стольких лет вернуться в родимый край!» – И он шел и шел дальше.

Остался последний бугор. Вот сейчас он поднимется на него и увидит родное Кульково. Услышит, как поют, провожая вечернюю зарю, петухи. Как брешут у дворов собаки. Увидит, как из печных труб струится голубоватосизый дымок.

По ночам ведь еще прохладно.

Тридцать, двадцать, десять шагов – все показалось! Уже видать! Но то, что он увидел, оказалось совсем иным.

С небольшой возвышенности открывался пейзаж села. Огромные серые пустыри вместо домов. И только кое-где на фоне этих безжизненных пустот обозначались единичные силуэты наглухо заколоченных изб. Нигде ни звука! Ни шороха. Полная тишина.

Она – эта гнетущая, леденящая сознание тишина заполняла все его существо. Заставляла почувствовать себя маленьким слепым котенком, брошенным в незнакомом месте на произвол судьбы. Всего пять лет назад здесь все было иначе.

В ушах снова зазвучал Виталькин голос: «…скот угнали на центральную усадьбу в Глазовку, трактора тоже. Людям стало негде работать, нечем жить. Разбежались кто куда».

Николай неотрывно смотрел в ту сторону, где находился его дом.

Позеленевшая от времени шиферная крыша с одиноко торчащей грубой, закрытые наглухо ставни, ветеранская звездочка на калитке. И тишина! Опять эта тишина.

И он понял, что ЭТО уже случилось! Но чтобы оно оказалось таким страшным, Цыганков никак не думал.

«Что ж, назад дороги нет. Домой. Что бы там ни было – нужно идти», – с тоской подумал он про себя, в полной нерешительности делая шаг вперед.

Спустившись с бугра в село. Николай услышал спереди неясный приглушенный шум. Он зашагал быстрее и уже через минуту стоял на выложенном камнем переезде через протекавший по Кульково ручей. Вода мчалась через трубу и водопадиком падала в болотце. Отсюда и слышался шум.

Цыганков никогда не думал, что можно обрадоваться обыкновенному мутному ручью. Он даже заговорил с ним, подставив ладонь под ледяную струю:

– Бежишь себе? Все покинули село, а ты вот нет. Создала природа и сказала, что будешь жить тут вечно. Вот и живешь. Вот и я к тебе. Природа – она штука умная. Где б ни мотался человек, а все тянет его домой, где вырос, где корни. – Николай убрал замерзшие до синевы пальцы, поднялся с корточек и уверенно пошагал к дому.

Калитка открылась со страшным скрипом, и он очутился во дворе. Очевидно. ЭТО случилось недавно, потому что двор был еще чистым от прошлогоднего бурьяна, так бросавшегося в глаза в других домовладениях.

С камнем на сердце Цыганков подошел к двери в дом. Толкнув ее ногой и почти не дыша, вошел в коридор. В нос ударил застоявшийся воздух. Полы были грубо сорваны. Обнаженные белые перерубы неестественно торчали из утрамбованной земли.

Он прошел дальше, в комнаты. Ужас! Дом был почти пуст. Из него вынесли все, что имело хоть какую-то ценность. Осталась только огромная железная кровать, наверное, не пролезшая в двери, да куча старого тряпья, беспорядочно валявшегося на полу.

Николай ходил по комнатам и шептал:

– Дед, дед, что же ты не дождался!

Дом, в котором он вырос, в котором был по-детски счастлив, в котором грезил первыми юношескими мечтами, встретил его холодной ледяной пустотой.

Совершенно обессилев морально и физически, Цыганков рухнул на старую кровать. Рухнул плашмя, головой вниз. Бывший капитан спецподразделения, имеющий боевые награды, прошедший суровую школу выживания – теперь плакал, словно заблудившийся в лесу пятилетний ребенок. Плакал и думал о том, что же это за штука такая – жизнь?

Недавно перенесший тяжелую травму организм не выдержал перенапряжения. И Николай незаметно уснул.

Очнулся он, когда уже в единственное с неплотно закрытыми ставнями окошко прокрался первый лучик солнца. Перевернувшись, сел, осмотрелся. Будто прошедшая ночь могла что-то изменить. Нет, все по-прежнему.

Сирота! Это слово засело в мыслях теперь как-то по-особенному очень колюче. Совершенно обреченно. Только теперь оно обрело твердый настоящий смысл, а не тогда, давно, когда еще в детстве разглядывал Николай фотографии погибших в автокатастрофе родителей.

«Придется смириться еще и с этим, – сказал он сам себе. – Вставай, сирота! Жизнь продолжается».

Он разделся до пояса и в трико вышел во двор.

Первым делом открыл ставни. Потом, сделав несколько физических упражнений, через калитку на заднем дворике выбежал в степь. Бескрайность ковылей и чабрецов!

Побежал к пруду. Зеркальный располагался где-то в километре от родного дома. Сразу за водоемом целый остров смешанного леса в море степи. Красота!

Вода оказалась обжигающе холодной. Немудрено. Пруд еще до конца не вскрылся. И хотя лед почти растаял, но все-таки еще кое-где виднелись из воды темные спины рыхлых мини-айсбергов. Но закаленный капитан запаса знал, что пройдет совсем немного времени и все станет на свои места – вода будет чистой и прозрачной, как слеза. Ну и, уж конечно, потеплеет.

Умывшись, Николай трусцой засеменил обратно к дому, вспоминая на ходу, какой сегодня день недели. «Да, нужен календарь».

Вернувшись в дом, оделся. Пожевал печенье, запил лимонадом. Снова вышел во двор. «Мать честная! Сколько же дел предстоит переделать! Похоже, скучать здесь не придется. Ничего, пусть знают люди, что хозяин на хуторе появился».

Прежде чем заняться работой, Цыганков решил сходить на местное кладбище. Оно было метрах в пятистах от дома. Одной стороной прилегало к неглубокой балке, а другой упиралось в нестройные ряды заброшенных садов. И только в ширину ничего его не стесняло. Но люди покинули Кульково. Некому стало жить и умирать – некого стало тут хоронить.

Николай открыл скрипучую калитку и оказался среди могил односельчан. Раньше он иногда бывал здесь. Здесь были могилы и его родителей.

Налетевший ветерок зашевелил кое-где висевшие на крестах металлические венки. Они заскрипели, будто ожив, будто приветствуя редкого посетителя.

С минуту постояв у могилы родителей, он побрел дальше, к относительно свежему холмику. Цыганков не видел деда мертвым, поэтому ему до конца не верилось, что ЭТО произошло на самом деле. Надпись на кресте рассеяла все сомнения. Бабушка рядом. Она отмучилась еще в далеком 1988-м.

На похороны он тогда не успел. Батальон участвовал в крупномасштабных учениях войск Варшавского договора. Учения под кодовым названием «Щит-88» проходили на Магдебургском полигоне. А срочная телеграмма, минуя бесчисленные каналы гражданской и военной связи, слишком задержалась. Николай все-таки поехал, но не успел. После очень переживал. Бабушка с детства заменяла мать.

С дедом вообще отдельная история. Бывший фронтовик Никифор Савельевич стал для внука настоящим отцом, товарищем, учителем. Он любил разговаривать с внуком открыто, «по душам». Любил честность и благородство.

«Ну вот, родные мои, вы и вместе, – рассуждал теперь Николай, присев на корточки у дорогих сердцу могил. – С другой стороны, это хорошо, что я не видел, как смерть исказила ваши добрые лица. Для меня вы всегда живы. – Он поднялся. – Нужно будет поставить оградку и столик со скамеечкой».

Еще долго простоял бывший капитан, подставляя лицо свежему весеннему ветру. Все собирался уйти, но никак не мог. Будто ноги к земле приросли. Терять близких – всегда тяжело.

Вернувшись в пустой дом, занялся наведением порядка. Среди разбросанных вещей нашел пару поношенных, но еще добрых телогреек. И некоторые необходимые в быту принадлежности. Жизнь налаживалась.

Осмотревшись во дворе, Николай обнаружил под навесом горку березовых поленьев. Через несколько минут он затопил в доме старую печку. Дым, вылетая из трубы, синим покрывалом окутывал двор. «Есть тепло – значит, будет жизнь».

В течение двух последующих недель изо всех сил старался Цыганков наладить быт. Одному, отрезанному от мира, было очень тяжело. Но в душе он уже твердо решил, что именно теперь ему и нужна такая жизнь. Именно она должна стать искуплением за прошлое. Именно она должна помочь ему, Николаю, стать спокойным, уверенным в себе человеком. И еще: пусть видят все и знают о том, что не умерло Кульково!

Через время Цыганков понял, что нужно завести хоть какую-то живность. Во-первых, с экономической точки зрения неплохо. А во-вторых, хорошо было бы хоть иногда с кем-то поговорить. Иначе совсем одичаешь.

После недолгих раздумий он решил: кролики. С детства в них влюблен. Спокойные и во всех отношениях приятные зверьки. Но где их взять? Только в Глазовке.

Дарья Михайловна, у которой он когда-то квартировал, доучиваясь в школе, без проблем помогла ему. Женщина была очень рада встрече.

Так появилось у Николая первое хозяйство – три длинноухих серых зверька, кролики-великаны. В бесконечных хлопотах проходили дни за днями. Он переделывал изгородь, вскапывал огород, ремонтировал колодец и выполнял еще кучу всяких неотложных мелочей. Везде работы – непочатый край. Задумываться было некогда.

Только иногда вечерами находила на Цыганкова непонятная тяжелая грусть. Почему он не сразу занялся всеми этими деревенскими делами? Почему возникали теперь перед его глазами безжизненные страшные картины из прошлого? И тогда он выскакивал из дома на улицу и бежал в степь, куда глаза глядят. Измотав до предела организм, возвращался и обессилено падал на кровать. И уже засыпая, чувствовал Николай, как теплится в груди крохотный огонек надежды на то, что прошлое все-таки оставит его в покое.

Он и не заметил, а уже подходил к концу третий месяп с того момента, как дом Цыганковых перестал пустовать.

Шла середина июля.

Два с половиной месяца не было дождей. Каждый новый день, начиная с полудня, царила невыносимая жара. Жуткое огнедышащее марево расстилалось над потрескавшейся серой землей.

Бывшие колхозники, а ныне работники сельхозкооператива, каждое утро собирались у кирпичного здания МTМ, чтобы уже оттуда отправиться на сенокосы и в поля. Люди приходили молчаливые, злые, задумчивые. Жара и суховеи делали свое черное дело.

– Теперь об урожае и думать нечего! – обреченно вздыхали агрономы. – Да и сено сгорело на корню.

И колхозники горевали. Похоже, скотину будет нечем кормить. А как без нее выжить – никто не представлял.

Отправляясь в поля, люди недовольно бурчали:

– Тут забросили нас все, а тут и природа обижает. Против! Все против! Не будет зерна и картошки – хоть ложись и помирай. В собственной стране никому не нужны. Да, участь незавидная. Нагрянут кредиторы богатенькие. Не спрячешь, и семенное заберут. Этим все равно, хоть подыхай.

С шумом трогаясь с места, машина увозила тружеников в поля. Так, по инерции, забесплатно зарабатывали они кому-то огромные состояния. Их использовали, как обыкновенных рабов.

А деревня продолжала жить своей жизнью. Бабы и ребятишки с утра ковырялись в грядках огородов, на картошке. Поливали, собирали колорадского жука, пололи траву. Делали все возможное, чтобы не умереть с голодухи.

Когда солнце поднималось все выше и выше, работы прекращались. И стар, и млад спешили спрятаться от жары. Кто торопился на речку, а кто просто под спасительную тень крыши. Ставни в домах были закрыты наглухо. И счастлив был тот, у кого в доме имелся обыкновенный вентилятор.

У сельского магазина с раннего утра собиралась стайка женщин. Ждали, когда из райцентра подвезут хлеб.

В ситцевых цветастых платочках бабы, преимущественно пенсионерки, обсуждали последние новости. Деревня везде одинаковая – каждый на виду. Родился кто или помер – все надо обсудить.

– Наверное, пенсию опять задержат, – завела разговор высокая, еще не старая женщина. – А у меня мать больная. Говорит: быстрей бы помереть, чтоб не мучиться. Мама, мама, жила бы еще! Нам хоть с пенсии ее перепадает. Федька-то два года уже рубля в дом не несет. А она молится только да плачет.

– Да, – отозвалась невысокая пожилая старушка. – Мы-то отжили свое. А вот вам, молодым, неизвестно как придется! Издеваются над народом. Экспериментаторы доморощенные. А нам только болтать и остается. – Мгновенно сменив тему, она, беззубо пришамкивая, продолжила: – Ой, говорят, в Кульково приехал какой-то парень. Смешной. Молодой, а волос седой весь. Один-одинешенек живет! Все с кроликами возится.

– Чего ты, Лукерья Кондратьевна? – вмешалась в бабкин монолог одна из женщин. – Человек, может, горя с три короба ухватил? А ты – седой, смешной. Да знаете вы его все. Колька это Цыганков. Дедушки Никифора внук. Вон, у Дарьи Михайловны жил, когда в школе учился.

Взоры компании мгновенно обратились к Дарье Михайловне.

– Даша, чего молчишь? Заставляешь народ волноваться, гадать.

– А чего я? Слушаю вот, пока языки почешете. – неохотно отвечала кареглазая седоволосая женщина. – Да и что говорить? Парень как парень. На войне был тяжело ранен – вот и поседел. Пошлялся по больницам. Оклемался и приехал до родной хаты. Из армии его комиссовали. Вот и весь сказ. И нечего тут гадать. – Дарья Михайловна замолчала, засмотревшись куда-то в сторону. – А вот и он зам! На почту пошел. Пенсию получает, по инвалидности.

Женщины дружно обернулись в сторону здания почты. Бабка Лукерья не преминула высказаться:

– Здоровый он с виду. Жениться надо – кричи! Нечего бирюком сидеть.

– Это он у нас не спросится, – заступилась Дарья Михайловна. – Чего людям надо? Так и лезут, так и лезут. – Недовольно качая головой, она покинула зашушукавшуюся еще сильнее компанию.

У дверей магазина два седеньких пенсионера помогали шоферу разгружать свежий хлеб. Мимо них проскользнула среднего роста молодица, повязанная темным платком.

Спустя некоторое время, купив хлеб, она вышла из магазина. На мгновение остановившись, поправила платок. И направилась по улице, мимо почты. Неожиданно она остановилась как вкопанная, а затем также неожиданно пошла, все сильнее и сильнее прибавляя шаг. И вскоре уже скрылась за поворотом улицы.

Кровь стучала в ее виски, ноги подкашивались, но молодая женщина не шла, а почти бежала. Достигнув красивого с резными ставнями дома, она быстро скрылась вс дворе. Ворвавшись в коридор, впопыхах закрылась на засов, будто за ней кто-то гнался. Уже в комнате, обессилев, рухнула она в переднем углу перед иконой Христа Спасителя. Сумка с хлебом покатилась по полу.

Женщина лежала и плакала. Красивое лицо ее заливали слезы. Потрескавшиеся от ветра губы шептали «Отче наш».

Трижды перекрестившись, она понемногу успокоилась. Вытирая кулаками огрубевших ладоней слезы, не мигая, уставилась в потолок. Растревоженные мысли походили на скачущих во весь опор лошадей: «Он! Это точно он! Значит, правду люди говорят о том, что приехал. Как увидела – думала, сердце выскочит! Люблю я его до сих пор. Прости меня. Господи! И всегда любила. С другим жила, а его любила! Грех! – Она снова размашисто перекрестилась. – Ты же знаешь. Господи, что Витька мне всю жизнь перекуверкал, гад. Одна радость осталась – Маринка. Да не виновато дате в том, что отец такой пакостью был. Чего это я так о покойнике? Прости, Господи…» – На высохшем, белом как мел ее лице снова появились бусинки слез. Она закрыла глаза, и вся жизнь вдруг пронеслась в памяти, словно один день…

…Школа. Подружки. Дома многочисленные братья и сестры. С малых лет бесконечная, нудная работа. Всех обстирай, накорми, уберись! Родителям за водкой некогда.

Николай Цыганков стал лучом света в ее однообразной, полной недетских хлопот жизни…

Теперь, не открывая глаз, она улыбнулась. Улыбнулась впервые за много лет. Улыбнулась, вспомнив, как когда-то давно несмышленой девчушкой бегала на первые свидания.

…Они встречались все чаще и чаще, пока, наконец, не поняли, что не могут друг без друга прожить и дня. И однажды, когда она, побросав дома многочисленные дела, примчалась к пруду с ивами на очередное свидание, он сказал ей те заветные слова. Сказал о том, что любит и не может без нее жить. Ах, как же приятно было это услышать!

Окончание школы уже не за горами. Им предстояло подумать о будущем. Николай собрался ехать в Рязань. А что могла она? Девчушка из многодетной семьи, у которой родители горькие алкоголики. Самое большее – это ПТУ в райцентре, за тридцать километров от Глазовки.

Как им не хотелось расставаться! Но черный день настал.

Если бы они тогда, еще до разлуки, переспали, то, может, все повернулось бы по-другому.

А так… Николай уехал в Рязань. Она же стала учиться в ПТУ На выходные ездила домой. Благо, было близко.

А еще были полные нежных слов письма. Они, как целебный бальзам, смазывали болезненные раны разлуки. Они были неразрывной ниточкой, связывающей через огромные расстояния два любящих сердца.

Но только в сказках всегда бывает хороший конец.

Отдыхая на выходных, она редко покидала родной дом. Позволяла себе лишь иногда сходить с подружкой Лизкой Масловой на вечерний сеанс. Здесь-то и приметил стройную блондинку с голубыми глазами вернувшийся недавно из армии разбитной гуляка Витька Сизов. Стал навязываться в провожатые. Но она под любым предлогом отказывалась, а то и просто убегала. И, заметив, что парень стал вести себя все настойчивее, в итоге совсем перестала кодить в клуб. На что суетливая рыжеволосая Лизка с укором заметила:

– Ладно тебе. Так всю жизнь просидишь. Думаешь, Колька с девками не гуляет? А Витька парень видный! Глаз с тебя не сводит. Никто тебя в постель не тащит. Провожать-то хоть иногда позволяй. Извелся он совсем.

– Нет, Лиз! Не могу я так. Не нужен мне, кроме Николая, никто. А Витька и подавно. Дома своих алкоголиков хватает!

– Много ты знаешь, – не унималась подруга. – Может, человек и пьет из-за того, что ты на него внимания не обращаешь.

– Все, заканчивай разговоры на эту тему, – как отрезала девушка. – Сказала, не нужен никто – так тому и быть!

На том и порешили.

Но был еще его величество случай. И не без помощи людей, конечно. В этом она была уверена до сих пор.

Лизка пригласила ее на день рождения. Явившись вовремя, среди собравшихся она с ужасом разглядела Витьку Сизова. Собралась было уйти, но побоялась обидеть подругу.

Молодежь ела, пила, танцевала. Чаще всех говорил тосты Витька.

Она позвала подругу:

– Лиз, пойду я. Гляди, этот нализался, приставать опять начнет.

– Ладно тебе, – заулыбалась рыжеволосая подогретая вином именинница. – Ну чмокнет в щечку. Не убудет же от тебя. – И Маслова умчалась танцевать.

От таких слов ей стало не по себе. Мучимая дурными предчувствиями, все же решилась уйти незамеченной.

Не удалось! Она уже покидала двор, как вдруг услышала торопливые шаги за спиной и пьяный голос Витьки:

– Куда это мы так рано? Без провожатых.

Открывая щеколду калитки, она вся сжалась от напряжения.

– Куда, куда. Домой! А провожатых мне не надо. Здесь недалеко, сама дойду.

Непослушная щеколда поддалась, и девушка выскочила на пустынную ночную улицу. Быстро зашагала в сторону дома. Решила идти через огороды.

Закрякали разбуженные утки. В свежем осеннем воздухе из раскрытых дверей сеновала доносился стойкий приятный запах разнотравья.

Она поздно увидела мелькнувшую за спиной тень. Схватка была ожесточенной, но короткой. Пьяный Сизов силой взял то, чего она никогда бы не отдала ему по доброй воле. Он взял ее честь.

Наутро первым желанием было повеситься. Все тело болезненно ныло. Под глазом сиял синяк. Она специально поздно, дождавшись, когда родители уйдут на работу, поднялась с постели. Затерла косметикой синяк. Насколько могла, привела себя в порядок и… не пошла в милицию.

Огласки побоялась. А через людей узнает и он – любимый, Николай. Нет! Такого ей не пережить! И она решила смолчать, авось обойдется.

Но надежда на «авось» не оправдалась. Через некоторое время она с ужасом поняла, что беременна! Снова мелькнула мысль повеситься. В последний момент все-таки струсила, не смогла. О чем жалела и теперь. А Витька после той злопамятной ночи извинялся, клялся в любви, настойчиво искал встреч. Частенько стал приезжать в общежитие ПТУ.

Шило, как говорится, в мешке не утаишь. От подружек Сизов узнал о том, что она беременна. Он умолял ее не делать аборт и выйти за него замуж.

К тому времени девушка, чувствуя вину, все реже стала отвечать на письма любимого. Простит ли он ее? Поверит ли? Захочет ли любить такой, какая есть? Какой… стала не по своей воле?

И она снова смалодушничала. Конечно, теперь, после прожитых лет эта изможденная безрадостным существованием, закаленная всеми ветрами женщина понимала, что можно было сделать все иначе. Но только теперь, а не тогда она это поняла.

А тогда ее терзали горькие раздумья. И положение заставляло решать все немедленно. И она согласилась выйти замуж за Сизова.

Тот был несказанно рад от счастья. И поначалу даже не в меру ласков и обходителен с молодой женой. Она же больше отмалчивалась. Старалась тихо и незаметно выполнять супружеские обязанности.

За год до этого умерла Витькина бабушка, оставив единственному внуку в наследство дом. В нем теперь и жили молодожены, ожидая скорого прибавления в семье.

Людмила Прокофьевна, Витькина мать, всегда спокойная, с морщинистым лицом и обветренными губами настоящая женщина-степнячка, очень часто навещала их. Радовалась тому, что невестка попалась трудолюбивая и чистоплотная. Сын-то всегда в наглаженном! Еды настряпано! В комнатах чистота! Казалось, что для матери, одной воспитывавшей сына, лучшего и желать не надо. Только видела она, чувствовала, что что-то не так в отношениях молодых.

А судьба, видимо, не удовольствовалась тем, что в молодости отняла у нее мужа (умер от инфаркта). К старости бедная женщина потеряла и сына.

А случилось вот что. Виктор, вернувшись из армии, частенько любил выпить. «Не напиться чтобы, а дабы не отвыкнуть!» – любил он говаривать.

Женитьба, хлопоты по дому, ожидание первенца слегка ослабили его неуемную тягу к спиртному. Он вовремя глушил колхозный трактор и торопился с работы домой. Возился по хозяйству. И только иногда позволял себе граммов ото пятьдесят за ужином.

Беда пришла позже, когда молодая жена после тяжело протекавшей беременности наконец разрешилась… девочкой!

Витьку, мечтавшего о сыне, будто подменили. Он даже не поехал в роддом на выписку. Она добиралась из райцентра одна, с ребенком на попутных машинах. Благо на улице было тепло.

Дома ждал полнейший беспорядок. Горы немытой посуды на кухне и тошнотворный запах водочного перегара вперемешку с табачным дымом. И она с ходу принялась за уборку, несмотря на собственное еще слабое после родов здоровье.