Текст книги "В жерновах житейских"

Уже скоро должен был состояться трехмесячный юбилей с того дня, как Николай и Света стали жить вместе. Каждый день, каждый вечер, каждую минуту продолжали они узнавать, сколько, оказывается, хороших качеств заложено в душе человеческой, особенно если эта душа любит и ей отвечают взаимностью.

На осенних каникулах гостила Марина. Все вместе они ходили к пруду, в лес, управлялись по хозяйству. Вечерами пили чай с душистым земляничным вареньем.

Николай, словно искушенный дипломат, вел разговоры с любопытной девочкой на самые разные темы. Всякий раз убеждался в том, что она отлично ведет диспут, знает, что сказать в следующую минуту и вообще не по годам рассудительна. Совсем неплохо для деревенской девушки.

Его поражало сходство Марины со Светой. «Та в ее годы была, пожалуй, поозорней, побеспечней, что ли. Но внешность! Вот уж удастся так удастся! – думал он про себя. – Волосы, наверное, у Марины чуть потемнее. А Света молодец! Одна такую дочь вырастила! Тьфу-тьфу-тьфу. Не разбаловалась бы теперь у бабки. Соблазнов сейчас миллионы. Возраст! – Николай поймал себя на мысли о том, что беспокоится за Светину дочь, как за свою родную. – Наверное, это неплохо. Я ее отчим. Слово какое-то колючее. Не могли выдумать другое. Постараюсь стать настоящим отцом».

Марине дядя Коля нравился все больше и больше. Рыцарь из сказки. Настоящий джентльмен. Все популярно объяснит и расскажет. Никогда не крикнет ни на нее, ни на маму. Самым главным, по представлениям девочки, было то, что мать совсем изменилась. Стала веселой, разговорчивой. Милая улыбка не сходила с ее лица. И Марина видела, чувствовала, что маме хорошо с этим полуседым долговязым дядей Колей. Она еще многого не знала во взрослой жизни, многого не понимала, но это в свои тринадцать ей все-таки удалось сообразить. Покидая Кульково, в душе Марина радовалась тому, что у нее появился такой классный отчим.

После того как Цыганковы проводили дочь, стало казаться, что в их доме слишком тихо и пусто. И прошло некоторое время, прежде чем они снова привыкли к уединению.

На календаре уже отметилась середина декабря.

На Зеркальный стали частенько ездить любители подледного лова. Николай иногда наведывался к пруду, чтобы поболтать с мужиками да рыбки на ушицу поймать.

В то утро он сидел у пробитой пешней лунки и с тревогой поглядывал на сиротливо чернеющий лес.

Корявые дубы на полянах, стройные осины и липы, низкорослые стволики татарского клена – все они стояли настороженно и тихо, боясь пошевелиться, в томительном ожидании прихода настоящей зимы. Заморозки уже стояли нешуточные, а спасительный снег не торопился укрыть корни деревьев. Поэтому трепетно-тревожно насторожился лес.

Изредка из чрева великанов дубов раздавался сухой пронзительный треск. Это мороз, будто озорной мальчишка с белой бородой и усами, улыбаясь, пробирался в расщелины и дупла, сковывая древесный сок и задержавшуюся после осенних дождей влагу. А потом упирался своими крепкими ручонками, заставляя твердые, как камень, волокна древесины лопаться со страшным треском. Так прыгал этот страшный седой мальчишка от дерева к дереву. И с каждой его проказой, щелчком или потрескиванием слышались стоны раненых великанов.

Густая трава на полянах причудливо изогнулась под тяжестью инея.

Даже сороки, и те, нахохлившись, неподвижно замерли в верхушках толпившихся у пруда сосен.

«Сколько же всего припасено у природы?» – пофилософствовал Цыганков, переводя взгляд на слегка шевельнувшийся кивок удочки. Через несколько секунд губастый и глазастый окунь трепыхался на темном льду.

– Прыткий, прыткий, – похвалил его Николай. – Лезай на место. – Он бросил рыбину в пакет.

Поймав еще несколько окуней, Цыганков решил оставить занятие, потому что мороз был слишком сильным. Наверное поэтому не приехал никто из глазовских мужиков. Так или иначе, для себя Николай решил: «Хватит».

Он смотал удочки и пошел домой. На ходу натягивал плотнее шапку и закрывал воротником от ветра лицо. Вспоминал пословицу: рыба да зайцы – выведут в старцы.

Прибавив шагу, Николай в считаные минуты добрался до своей усадьбы. Во дворе, куда задувал сухой ледяной ветер, было непривычно тихо и пустынно. Даже любопытные, вечно что-то выискивающие куры попрятались в сарай.

Уже у крыльца Цыганков уловил в морозном воздухе запах свеженьких щей. Оставив пакет с окунями в коридоре, поспешил в комнату.

– Рыбак вовремя, – с долей иронии в голосе приветствовала его Светлана. – Как раз обед поспел. Гляну, гляну в окошко – и мурашки по спине. Чего сидеть в такую погоду?

Промерзший Николай не мог вымолвить ни слова. Молча сбросил одежду и валенки. Чуть было не засунул в огонь печи озябшие руки. Бывает. Пока он отогревался. Света налила тарелку пахнущих летом щей. Сели обедать. Цыганков ел, а жена с любовью за ним наблюдала.

– На этой неделе нужно обязательно в Глазовку попасть. Дите месяц назад отправили и не показываемся. Прокофьевна скажет: вот это родители!

– Не скажет, – он отодвинул пустую тарелку. Взял бокал с чаем. – А Марина у тебя молодец! Она самостоятельная.

Света непонятно нахмурилась:

– Почему у меня?

– Извини, – понял Николай, что сморозил глупость. – У нас!

– Ты б пару кроликов забил, – снова как ни в чем не бывало заулыбалась Света. – Тяжело бабке одной да с ребенком.

– Сделаем, – уверенно ответил он. И, уже заканчивая пить чай, вдруг чуть не выронил из рук бокал! Глядя куда-то через окно, удивленно позвал:

– Све-ет! Смотри!

Они вместе уставились в окно.

На соседней улице из трубы одного из немногих уцелевших в Кульково домов вился ветром голубоватый дымок.

– Мама дорогая! – вырвалось у Светы. – Никак еще кто-то в нашу глухомань подселился?

– Ты хоть знаешь, чей это дом? – Сосредоточенно что-то прикидывал в уме Николай.

– Откуда! Я ж тут не жила.

– Котовых это дом. Помнишь Генку – одноклассника моего и друга детства? Ну который в тюрьме сидел?

Света неопределенно пожала плечами. Кто их всех упомнит? Давно было. А Николай уже стал одеваться.

– Пойду разведаю, что за гость к нам подселился.

А она как любящая жена и добрая мать сразу забеспокоилась:

– Недолго ходи, ага? Я буду волноваться.

– Да чего ты?

– Так. Ничего хорошего в том, что твой бывший друг по тюрьмам скитался.

– Хорошо. Только взгляну и назад.

На дворе по-прежнему дул неприятный восточный ветерок. Пока что он налетал только порывами, но Николай знал, что к вечеру, а особенно в ночь, этот обманчивый ветерок перерастет в обжигающий колючий ветер. Он всегда прилетал внезапно, с востока, заставляя все живое искать надежные укрытия. В народе его называли «Казахстан».

Сойдя с крыльца, Цыганков с тревогой посмотрел в пепельно-серое небо.

Подумал: «Вообще-то рано еще ему разгуливать. Его пора февраль. Эх, погубит деревья! Как пить дать погубит!» – И пошел.

Дым из трубы дома Котовых валил все гуще, все сильнее.

Цыганков преодолел пустыри, бывшие когда-то дворами односельчан, и очутился перед знакомыми воротами.

Он немного постоял, не решаясь войти в калитку. Бегло осмотрел сквозь щели дощатого забора двор, ближнюю половину дома. Во дворе сухой бурьян, крыльцо почти развалилось. Ясно. Нигде не было видно и намека на присутствие человека. Только дым из черной закопченной трубы да примятый слой стерника во дворе не оставляли сомнений, что в доме кто-то есть.

На несколько минут Николая охватили воспоминания детства. Они с Генкой играли в этом самом дворе в футбол. Консервной банкой. Однажды разбили окно, и бабушка Маруся не выпускала Генку на улицу целую неделю… Детство! Все это было так близко. Вот тут – в каждой доске забора, в каждом мутном окне покосившихся сараев, в каждой скрипящей на ветру ставне. Какая же непреодолимая стена стояла теперь между всем этим. За нее никогда не попасть и даже не заглянуть.

Он только собирался толкнуть ногой калитку, как вдруг в коридоре дома послышался глухой кашель и скрип половиц. На трухлявый порог неуверенной походкой вышел человек. Лица его не было видно. Он стоял спиной к Николаю. Синяя заношенная телогрейка, потертые джинсы, войлочные ботинки и черная вязаная шапочка – вся нехитрая одежда незнакомца. Все это так просторно обвисало на его тощей фигуре, что делало ее похожей на пугало. Старый проржавевший тазик в руках, ударяясь при ходьбе о прятавшуюся в глубине штанины ногу, издавал приглушенный звук. Бом-бом-бом!

Цыганков припоминал, кто же из родни Котовых мог быть хоть немного похожим на этого человека. Ничего подходящего не придумал. У Генки, кроме сестры Фени и ее мужа, никого не оставалось.

Пока Николай терялся в догадках, незнакомец принялся наполнять тазик, ломая остатки штакетника да толстые стебли амброзии. Надрывный, клокочущий где-то в недрах организма кашель время от времени сотрясал его сгорбленные плечи. И тут в разгар работы он неожиданно повернулся. Николай чуть не ахнул. В изможденном, белом как полотно лице со впалыми мутными глазами он узнал черты Генки Котова! Похоже, все-таки он! Цыганков толкнул коленом калитку, и она отворилась со страшным скрипом.

Кареглазая веснушчатая Мария (Генкина бабушка), как и многие соотечественницы, не дождалась мужа с кровавых полей Великой Отечественной. Похоронка пришла вскоре после его ухода на фронт. Где-то в декабре сорок второго, когда в самом разгаре была битва за родной Сталинград.

Оставшись одна с маленьким Иваном (отцом Генки) на руках, она полностью ощутила всю тяжесть тыловой жизни. Также, как многие, ездила рыть окопы, работала на тракторе, растила хлеб для фронта и ждала. Верила в то, что похоронка – это какая-то ошибка, что в один прекрасный день откроется дверь и войдет любимый муж. Время шло. То, чего ей так хотелось, не происходило. Вот уже настала пора сыну Ивану создавать семью. Он рос веселым, озорным парнем. Любил выпить. Любил поиграть на старенькой отцовской гармони. По вечерам девушки стайками слетались на звуки веселого перебора Ивановой гармошки.

Лихой парубок долго не мог выбрать суженую. И вот, когда ему стукнуло двадцать пять, это наконец случилось. Избранницей стала скромная, с тугой косой и плавным изгибом бровей украинка по имени Лида. Она приехала в Кульково еще маленькой девочкой вместе с матерью после того, как немцы заняли родной Луганск. Здесь же поселились они у материной тетки да так и остались жить навсегда.

Любовь между Иваном и Лидией вспыхнула, словно сказочная жар-птица. После веселой свадьбы прошло не так уж много времени, а у счастливой пары уже появились двое очаровательных малышей – старшенькая Фенечка и младший Гена.

После последних родов Лида так и не смогла обрести былое здоровье. И до той поры казавшийся односельчанам счастливым семейный союз стал давать глубокие трещины. Не зря говорят: брату нужна сестра родная, а мужу жена – здоровая!

Время неслось вперед. Дети подрастали, а их мать чахла на глазах. От былой сказочной любви не осталось и следа. Иван стал грубым и вспыльчивым. Еще задолго до того, как врачи обнаружили у Лиды злокачественную опухоль, эн решил развестись. Удерживали только дети. И он потихоньку стал настраивать их против собственной матери. Мария Сергеевна, глядя на то, как сын мучается с больной невесткой, тайно подключилась к «воспитанию» Фени и Гены. Исподтишка стала их науськивать.

Лида все замечала и понимала, к чему клонят муж со свекровью. Но слабая душой, она не решалась сделать самостоятельно какой-либо ответственный шаг. Она мучилась и угасала с каждым днем. Мать, жившая в доме давно умершей тетки, ничего не могла ни предпринять, ни посоветовать. Сама была уже стара и больна.

Вскоре врачи установили у Лидии страшный диагноз. Она и сама чувствовала, что здоровье все ухудшается. Скоро женщина слегла в постель.

Этого Иван вынести не смог. В срочном порядке подал на развод. У больной измученной Лиды не было ни сил, ни возможности судиться с мужем. Все, что она могла, это перебраться жить к матери. Та, сама еле поднимаясь, ухаживала за тяжелобольной дочерью.

Дети остались с Иваном. Психологическая обработка прошла успешно.

После развода их поместили в школу-интернат, находившийся на станции.

А когда те приезжали на каникулы, то шли в дом отца. Мать для них перестала существовать еще задолго до смерти.

Так и предстала Лидия перед Богом в полном одиночестве, отвергнутая собственными детьми. С одним только страшным вопросом в голове: за что?

Мать не перенесла смерти дочери. Через месяц скончалась. Детей не было даже на похоронах. Не удосужились.

Селяне это знали и все видели. Чудовищное отношение детей к собственной матери никого не оставляло равнодушным. Во многих семьях запрещали чадам водиться с младшими Котовыми.

Варвара Андреевна тоже пресекала попытки внука дружить с «чудовищем». Так она называла Генку. Но все было тщетно. Тогда она жаловалась мужу. Никифор Савельевич, нахмурившись, отвечал, что Генка еще совсем мал, что настанет день, когда он сам все поймет. «А дружат, и пусть. Лишь бы не озорничали!»

Так ребята и росли вместе. Вместе дрались с мальчишками с других улиц, лазили по чердакам в поисках красивых голубей, навещали чужие сады, добывая вкусные яблоки и груши, играли в индейцев и партизан.

Однажды, когда им уже стукнуло лет по тринадцать, они увидели фильм «Зорро». Впечатлений было – море! Они повсюду напевали песенку из фильма. И даже вырыли в лесной глуши Россыпей землянку. Чтобы там планировать и осуществлять свои освободительные, мстительские набеги. Вот только кого освобождать и кому мстить – ребята так и не смогли придумать. И постепенно их увлекли другие игры и занятия. Они все реже стали посещать свою «пещеру». А вскоре и вовсе забросили.

Генкин отец женился на одинокой женщине. Переехал в ее дом. Теперь, бывая на каникулах, Феня и Генка останавливались в доме мачехи. Она в общем-то была неплохой, доброй женщиной. Как могла, ребятишек поджаливала.

Жизнь вносила свои коррективы в судьбу Котовых. Иван часто стал заглядывать в рюмку. Наигравшись на гармошке, хмельной, поколачивал новую супругу. После пьяных скандалов они расходились. Через какое-то время сходились вновь. Так и жил – ни туда ни сюда. И все на глазах у детишек. Подумать о них было совсем некому.

Беда пришла в дом нежданно и негаданно. Кто знает, может, это было наказание Господне семье Котовых за то, как они поступили с несчастной Лидией и ее матерью? Кто знает. Так или иначе, а Иван заболел серьезной болезнью. Прободная язва. Невозможно было съесть что-либо. Он корчился и чах от невыносимой боли. Нужна была срочная операция.

В это время Иван был как раз в разводе, жил у матери. Оттуда его забрала «скорая». По телеграмме приехала Феня. Она недавно вышла замуж и жила на станции. Вместе с ней примчался и Генка, заканчивавший восьмой класс школы-интерната.

Труднейшая операция прошла успешно. Но вот то, что было дальше, стало благодатной пищей для людских пересудов и сплетен. Иван Котов, балагур и весельчак, не мог переносить боль. Как только пришел в себя после наркоза, стал материться и кричать, рвать трубки капельниц. Феня уговаривала отца, но он не хотел ничего слышать. Бесчинствовал по полной. Несколько раз у него расходились наружные швы и открывалось сильнейшее кровотечение. Он и этому не внял. Все время пытался вставать, куда-то идти. В конце концов организм не выдержал насилия над собой. На третий день после операции Иван Иванович Котов скоропостижно скончался.

Его смерть шокировала Феню и Гену. Они всю жизнь тянулись за отцом, а теперь его не стало. Люди же говорили разное. Одни искренне сочувствовали, а другие считали это божьей карой. Миллион людей – миллион мнений.

После похорон Феня с мужем и братом уехали на станцию. Первые двое – домой, а Котов-младший заканчивать восьмой класс.

Когда учебный год остался позади, Генка возвратился в Кульково, к бабушке Марусе. Решил дальше доучиться в местной школе. Особой успеваемостью он не отличался, но был не на последнем счету. Так что в школу его приняли. Больше всех радовался этому долговязый Колька Цыганков. За долгие годы знакомства мальчишки стали лучшими друзьями.

Интернатовское воспитание давало о себе знать. Генка рано начал курить. И уже был не прочь побаловаться водочкой. Он пытался и Николая приобщить к вредным привычкам. Но тот, проходя школу воспитания деда-фронтовика и доброй, в меру строгой Варвары Андреевны, только лишь попробовал табак и выпивку. И то ради любопытства. Чтобы не обидеть друга и показаться взрослым среди сверстников. Уже мечтавший о ВДВ, Николай пресек все Генкины попытки склонить его к сигаретам и вину. И друг не обиделся. Зная характер Цыганкова, вовсе перестал приставать с такими делами.

Вообще-то Котов был в школе и на улице одним из вожаков. Вот только жаль, что все его лидерские способности выражались только в плохом. Где-то подрались – не обошлось без Генки, курят за школой ученики – он предводитель, угнали лошадей с колхозной конюшни – его работа!

А Николай по мере взросления научился отличать плохое от хорошего. Дедова школа! Он и друга пытался удерживать от дурных поступков. Но увы. Постепенно они понимали, что совершенно разные. И к концу учебы в школе стали потихоньку отдаляться друг от друга.

Ребята заканчивали десятый класс, когда беда вновь вошла в дом Котовых. Умерла бабушка Маруся. Она так и не смогла оправиться от тяжелой утраты единственного сына.

Оставшись в одиночестве, Генка стал заводить дурные компании. Часто начал пропускать уроки. Уже не баловался, а подружился со спиртным.

Учителя хватались за голову. Вызывали даже сестру Феню. Но что она могла? При ней он клялся, что не будет больше ничего подобного. А когда уезжала, то снова все повторялось. Успеваемость его снизилась до шатающейся троечки по всем предметам. Николай тоже пытался уговорить товарища собраться с силами и закончить учебу. Но тот не слушал никого.

Выгонять из школы в ту пору было не принято. Могла пострадать безупречная репутация директора – члена КПСС. Поэтому учителя частенько закрывали глаза на проделки Котова. Очень обрадовались, когда, наконец, его класс стал сдавать выпускные экзамены. Густо засеяв Генкин аттестат тройками, преподаватели облегченно вздохнули, избавившись от слишком хлопотного ученика.

После школы дороги ребят разошлись окончательно. Николай уехал в Рязань. А Генка поступил на учебу в ПТУ Еще поначалу они немного переписывались. Но вскоре Котов перестал отвечать на письма друга. И Николай из дедовских весточек узнал о том, что Генка осужден и отбывает срок. Правда, дед не знал, за что и на сколько его посадили.

Да, что ни говори, а круто разбросало время и судьба росших когда-то вместе ребятишек.

Время и судьба. Как же порой трудно что-либо противопоставить этим двум слагаемым обыкновенной человеческой жизни.

От неожиданности Генкино лицо стало еще бледнее. Он испуганно вжал голову в плечи и обреченно посмотрел в сторону внезапно появившегося Николая. Замерев, почти не дышал. Узнав товарища, тут же расслабился и опустил худые плечи.

Все это не осталось незамеченным. Николай несколько мгновений приглядывался, все еще с трудом веря в то, что перед ним тот самый озорник Генка. Наконец Цыганков нарушил молчание:

– Здравствуй, что ли, пропащая душа!

Котов изобразил подобие улыбочки на своем измученном лице. Не двигаясь с места, жестом пригласил незваного гостя, проговорив тем же быстрым, с детства присущим только ему говорком:

– А, это ты. Цыган! Проходи, а то встал как у Христа на поминках. Шатаешься, будто медведь, елочки зеленые, людей пугаешь! – Внутри у Генки что-то хрипело и сипело.

Николай, шагнув навстречу, подумал: «Голос только немного изменился. А вот «елочки зеленые» остались».

Сблизившись, друзья сдержанно обнялись, похлопали друг друга по спине. Цыганков ощутил руками, насколько худое и невесомое тело скрывалось под синей телогрейкой Котова.

После приветствий Генка взял тазик с топливом и пошел к дому.

– Идем, идем, елочки зеленые, в хату. Посидим, побазарим. Столько лет не виделись! Вижу, тебя тоже житуха не баловала – седой весь как лунь.

– Долго рассказывать, – попытался отделаться Цыганков. Не хотелось снова вспоминать о прошлом.

– А вот и поговорим. У меня бутылочка имеется. За встречу, так сказать, елочки зеленые.

Преодолев полуразвалившееся крыльцо, они очутились в доме. Ставни были закрыты. Тусклый дневной свет почти не проникал в комнаты. В полумраке потрескивали в печке дрова.

Николай никак не мог привыкнуть к полутьме. Зато Генка шагал уверенно. Почувствовав себя неловко. Цыганков остановился. Его друг в это время со злой иронией заметил:

– Ты не тормози. Шагай смело! Теперь в этой хате ни на что не наткнешься. Все приватизировано, елочки зеленые! Стол, правда, в передней остался. Наверное, в двери не вошел. Так что пол-литру есть на что поставить. Под стулья я приспособил пару пеньков. Посидим как-нибудь.

Генка оставил дрова у печки. Жестом пригласил. Сказал:

– Давай, давай, что же ты!

Николай, наконец присмотревшийся к темноте, вошел в переднюю.

– Ты, как пещерный человек. Хоть бы окошки пооткрывал.

– Ладно. Ни к чему мне свет. Я по тюрьмам привык в потемках. Мимо рта боишься пронести?.. – маневреннс перешел на шутку Котов. Но Цыганкову показалось, что он делает это намеренно. «Чего-то Геночка недоговаривает!»

Сейчас между ними уже стояла глухая высокая стена – преграда из многих лет, прожитых совершенно по-разному. Некогда лучшие товарищи провели эти годы на дорогах с противоположными направлениями. Единственное, что их могло объединять, – это станция с названием детство. Все остальное было у них теперь разным.

Генка прожигал свою жизнь по кабакам да тюрьмам. Его ценностями стали свобода и деньги, которые можно было с шиком потратить. Но денежки сами не приходили. Поэтому всю жизнь приходилось рисковать, преступать закон, отбывать очередной срок. Честно зарабатывать – это так скучно! Да и где теперь в этой стране можно честно заработать?!

Николай же потратил часть своей молодости на достижение высоких идеалов, добрых целей. Он всеми силами боролся с такими, как Генка. Не раз и не два оказывался под пулями пистолетов и обрезов. А потом война! Она развеяла все жизненные позиции. Добро и зло смешалось для Цыганкова в один пестрый клубок. И невозможно было понять, где у него начало, а где конец.

Пожалуй, что в одном они теперь сходились. Они оба так и не поняли, где правда в этой жизни. Оба в растерянности вернулись к опустевшим родным очагам. Но это было слишком незначительным обстоятельством для того, чтобы вот так вот с ходу разоткровенничаться друг перед другом. Тем более Николай сразу же заметил опытным глазом некоторые странности в поведении Гены.

– Нет, мимо рта не боюсь, – сдержанно пошутил Цыганков. И присел на стоявший у стола пенечек.

Генка подбросил в печку дров. Достал из тощей сумки бутылку водки и пачку сосисок.

– Закуски маловато, – пообижался он. – Ничего, бывало и хуже.

– Может, ко мне? – пригласил Николай. – Жена и закуски приготовит.

– Нет! Давай уже здесь, елочки зеленые. Тут никто на хвост не упадет, – ощерился в деланной улыбочке Котов.

– Ага. У нас тут только зайцы да лисы остались. Может, прибегут из Россыпей к нам на огонек? – постарался подыграть Цыганков.

И вдруг Генка, быстро забывший о своей шутке, вкрадчиво спросил:

– Одни живете?

– О-о-одни-одинешеньки, – будто не заметив перемены в поведении собеседника, протяжно вытянул Николай. В нем уже проснулся инстинкт охотника.

Друзья выпили и завели разговор о прошлом. Bоспоминания детства захлестнули их с головой. И на первый взгляд могло показаться, что между ними и не существовало той непреодолимой преграды из многих лет. Но это только на первый взгляд. Цыганков многое недоговаривал. А Котов еще больше. И вот о чем рассказал он товарищу.

– Видишь, Цыган, все у тебя, каку нормального смертного. Десант, капитан, пенсия, жена путевая! А кто я?! Вор, бандит, рецидивист!!! Да на мне клеймо ставить негде! Надоело уже все – сил нет. Первый раз залетел в армии. Познакомился с блатными. И стали потихоньку офицерские квартирки чистить. Подгадывали, кто на службе, в карауле, в наряде, у кого жена уехала. В общем, вычисляли. Уносили все, что можно унести. Сдавали гражданским барыгам за полцены. Те куда-то увозили, перепродавали. Короче, когда нас накрыли, мне до дембеля два месяца оставалось. Вместо этого впаяли пять лет. Знаешь, весна на улице, все цветет белым-бело, а меня – в наручники и по этапам. Думал, оттрублю от звонка до звонка и все – больше ни в какие истории не ввязываюсь!

Какое там, елочки зеленые! Туда попади! В зоне оно тоже жить охота. Сошелся с мужиками толковыми. Под конец срока они и посоветовали, кого на воле найти, к кому за помощью обращаться, если туго будет.

Не-е-е-т, думаю, ни к кому я лезть не буду. Попробую жить честно. За решетку совсем не хочется.

Освободился. Решил остаться в Новосибирске. Это конец восьмидесятых. Как раз горбатая перестройка! Сухой закон, дефициты, полки в магазинах пустые. Пошлялся-пошлялся по городу – на работу с ксивой не берут. Жить негде. Короче, полнейший пипец!

Сажусь на скорый – и домой в Кульково. По пути к Феньке на станцию заглянул. Пожил денька три, вижу: не больно я там нужен. Мужу нее и детишек уже двое. А время такое настало, что самим бы с голодухи не сдохнуть. В общем, очутился я в Кульково, елочки зеленые. А здесь одни старики остались, и те разбегаются кто куда. Смотрел я, смотрел на все это и думаю: «Э, брат Генка, рановато ты себя хоронить собрался в этой дыре!» Достал из кармана бумагу, а на ней адресок. Ну я и махнул не глядя!

Деньги, какие были, к тому времени уже уплыли, так что пришлось на товарняках да автостопом до Тамбова добираться. Адресок-то тамбовский был.

Ну, вот, значит, прикатил я в стольный град. Небритый, немытый, злой как собака. Поверишь, на все был готов в то время…

Николай молча неопределенно кивнул. Он внимательно слушал рассказ товарища. Все время пытался представить себя на месте Генки. Как бы он поступил?

Между тем Котов, прикуривая очередную папироску, продолжал:

– …Прошвырнулся я по бумажонке своей. Попал на окраину города. Стоит там такой неприметный домик, а в нем старичок седенький сидит. Я ему: «Папаша, так мол и так. Ребята, с которыми на зоне парился, посоветовали к тебе обратиться, если туго станет».

Он как узнал, кто мне его адресок подкинул, сразу повеселел. Посмотрел на мою шевелюру и с ухмылочкой говорит: «А-а-а, знаю-знаю того чертяку! Хохол фуфла не подсунет!» Потом достал бутылочку, закуску. Выпили. Жду, когда с расспросами полезет, а он опять улыбаться: «Жуй, жуй, – говорит, – а то, смотрю, намаялся ты в пекле перестройки!»

Прожил я у этого дедка две полные недельки. Как у Христа за пазухой. Но сам себе думаю: «Не вечно же счастливый сон продолжаться будет? Не за красивые глазки меня кормят, поят!»

Точно! Скоро началось! Проверки всякие, прикидки. Несколько раз так избивали, что чуть душу не вытрясли. А как поняли, что чистый я – не мент и нет подлянки на мне, – тут же отстали. Старичок, у которого я так и продолжал жить, однажды вошел ко мне в комнату и говорит: «Ну вот. Гена, теперь тебе и дельце можно доверить. Собирайся, сегодня предстоит работа».

Вечером прикатили к Евсеичу – так его звали – на кату еще двое. У одного кличка чудная – Осел! Очень часто икал при разговоре. Я было позубоскальничал насчет его икоты, а он – пушку с глушителем вынул и мне к виску! «Еще раз, – говорит, – зубы свои крысиные покажешь – мозги по стенке размажу!»

Евсеич успокоил его. А мне объяснил, что нельзя над товарищем насмехаться. В драке ему желудок ножом проткнули. С тех пор нелады с пищеварением. А вообще-то. Осел – парень что надо. Да я и сам это уже понял.

Второго звали Игорь. Не знаю только, его это имя или, что скорее всего, кличка.

Во второй половине ночи сели мы вчетвером в «жигуленок» и покатили по спящему городу. Игорь за рулем. Евсеич рядом с ним, портфельчик черный в руках держит. Мы с Ослом на заднем сиденье. До последнего я не знал, куда и зачем едем.

Остановились у какого-то здания с вывеской. Название я не разобрал. Темно, да и мы чуть поодаль припарковались. Эти – Осел с Игорем – вперед пошли к зданию, елочки зеленые, а мне Евсеич велел пересесть за руль.

Минут через десять смотрю: на втором этаже в окошке свет красный мигнул два раза. Будто кто фонариком. Старик вылез с портфельчиком и тростью, говорит: «Заведи мотор и жди. Заметишь что-то подозрительное – посигналишь коротко два раза и сваливай. Встреча у меня на хате. Понял?»

Я кивнул. Глазом не успел моргнуть, а он уже в здание входит. Пожилой такой джентльмен с тросточкой и портфелем. Веками не подумаешь о том, что бандит.

Просидел я минут двадцать, может, чуть больше. На дворе тихо, никого и ничего не видно. Тут они вышли и к машине идут, не спеша так, спокойно. Евсеич передом, а Осел с Игорем чуть позади, и у обоих в руках по сумке полотняной.

Залезли в «жигуленок», а старик опять же спокойненько говорит: «А ну-ка. Гена, покажи, как ездить умеешь. Гони отсюда что есть духу!»

Кружил я, кружил по городу целый час. Хоть и хорошо машину вожу, но дороги-то незнакомые. В одном месте Евсеич велел тормознуть. Вылез он с портфельчиком и обращается к Ослу: «Сделаешь все, как надо. Встречаемся у меня в двенадцать дня».

«Ну, – думаю, – елочки зеленые, вот и пришел твой последний час, Геннадий Иванович! Этому Ослу человека убить – все равно что муху прихлопнуть».

Но нет. Заехали мы на какой-то пустырь. Он приказал выходить из машины. Открутил номера, полил «жигуленок» бензином из канистры и, отойдя на несколько шагов, закурил.

«Так, – говорит, – мужички! Сейчас разбегаемся кто куда, а ровно в двенадцать у Евсеича на хате. Ясно?!» И сигаретку так небрежно после глубокой затяжки швырь в машину!

Не помню, где я лазил, елочки зеленые, только к полудню все-таки попал туда, где жил. Дружки мои новые уже там, сидят в комнате за столиком. Старик шторки на окнах задернул, двери запер – и тоже к столу. Портфельчик и ге две сумки притащил. Высыпал на стол, перед носом. У меня аж глаза на лоб полезли. Такой кучи денег отродясь не видел!

Делили поровну. Правда. Евсеич себе немного больше насчитал. Те двое с пониманием отнеслись, молчат. А про меня и базара нет. Сижу и думаю: «Во ты и влип, как муха в щи! Деньги-то большие, конечно. Но за так они и даются. И пахнет это дело не иначе как «вышкой»!»

А что было делать? Назад дороги нет! Я так бы и не узнал, что к чему, да дедок этот через недельку вошел ко мне в комнату и газетку в морду сует: «На. – говорит, – посмотри, какой шухер мы состряпали!»