Текст книги "Этика публичной сферы и реалии политической жизни"

Конечно, вопросы эти нуждаются в специальном исследовании. Но, думается, и уже имеющиеся знания служат серьезным основанием, чтобы поставить большой вопросительный знак на одной из краеугольных доктрин официальной партийно-советской историографии – концепции рабочей власти. Разумеется, определенная и, вероятно, достаточно значительная часть рабочих активно поддерживала режим. Но если принять во внимание сказанное, возникает естественный вопрос: а не слишком ли узка социальная база режима, претендовавшего на роль народной власти? Не точнее ли назвать его властью люмпенов?

Так что представляется, что миф о «народной власти», использовавшийся для теоретического «освящения» политической практики террора, при более или менее структурированном взгляде не выдерживает никакой критики. Скорее можно сказать, что народ затравили «медные всадники», опиравшиеся на худших его представителей, на выродков из народной среды – смердяковых и опричников, а также на извечную системоцентристскую традицию народной покорности олицетворяемой властью судьбе, на готовность безропотно и даже с некоторым воодушевлением маршировать в колоннах по предписанным властью маршрутам, под дробь идеологических барабанов.

Тема сталинизма так же неисчерпаема, как тема мирового зла. И поскольку она не является главной темой книги, оставим ее. А в заключение раздела обозначим еще несколько проблем, заслуживающих специальных исследований и дискуссий.

Фундаментом могущества системы, несомненно, была машина террора, челюсти которой за период сталинизма перемололи десятки миллионов человеческих жизней. Анализ этого механизма – большое исследовательское поле. Но не менее важно понять, как и почему общество приняло террор в качестве допустимой и оправданной формы управления собой, почему не возникало серьезных проблем с «подбором кадров» исполнителей, а сами воспоминания о тех страшных временах до сих пор, в общем, не находят адекватного отклика в массовом сознании, а то и отторгаются им, не выполняют роль сигнальных, предостерегающих огней? Десять – пятнадцать лет назад я ставил вопрос «есть ли социальная база для рецидивов сталинской опричнины? Сейчас, к сожалению, приходится ставить его иначе: «какова она, каков ее состав?»

С позиций подхода, изложенного в нескольких моих предыдущих книгах, это объясняется тремя причинами. Во-первых, кровавый кошмар сталинщины отнюдь не был неким случайным эпизодом русской истории, а лишь продолжил движение по накатанной колее нашей древней автократической традиции периодических действий власти по геноциду собственного народа. И деяния Ивана Грозного, Петра I, красный террор – лишь самые грандиозные по масштабам, но далеко не единственные примеры. Можно без труда назвать немало и других, просто менее масштабных кампаний, когда тысячи и тысячи жизней подданных походя приносились в жертву или швырялись на кон политических игр в качестве мелкой, почти ничего не стоящей монетки.

Во-вторых, в процессе сталинского геноцида были почти подчистую вытравлены ростки другой, куда более молодой и, соответственно, менее распространенной и укоренившейся персоноцентристской, либерально-демократической традиции отношения к личности. Причем сплошная «химическая обработка почвы» в сталинский период стала лишь кульминационным актом по ее уничтожению: серьезнейший, а возможно, и решающий урон она понесла уже на ленинском этапе.

В-третьих, поскольку в сталинские преступления были в той или иной степени втянуты, по меньшей мере, как пассивные соучастники либо свидетели миллионы людей, это самым пагубным образом сказалось на уровне общественной морали в целом. Ясно, что в пределах одного поколения моральная деградация необратима. Более того, людей, жизнь которых пришлась на период разгула сталинщины, можно с грустью назвать пожизненно испуганным поколением. Но и сейчас, по прошествии стольких десятилетий, мы видим, что это зловещее прошлое не умерло. Все новые поколения в своей немалой части предпочитают оставаться в полумраке зловещей тени, которую отбросило в будущее сталинское время, не поддерживая попыток перебраться на новую историческую колею. Увы, перспективы исчезновения «штамма» сталинщины выглядят сегодня довольно проблематично.

Мы как страна, как общество, «проиграли» XX век и, реанимировав наиболее косные черты национального сознания, в лучшем случае протоптались на месте, потеряв столь важное, а, может быть, и невосполнимое время для позитивного развития. Система обанкротилась, но люди, взращенные ей, так называемый homo soveticus, не исчезли. У них началась, а во многом и продолжается до сих пор, жестокая морально-психологическая «ломка». Она перешла даже на следующие поколения, не испытавшие «прелестей» советской жизни. Общество оказалось в яме моральной аномии, безнормативности и потому столь легко клюнуло на приманки «стабильности» и «державности».

Рассматривая феномен сталинизма, можно многого не понять, если строить анализ лишь на таких категориях, как «палачи», «жертвы» и «запуганные». Значительной части современников и участников событий (не берусь давать количественные оценки) картина представлялась окрашенной в иные тона. Многие, очень многие верили в разумность и справедливость происходящего, в то, что режим действительно создает условия для новой, небывало прекрасной жизни, которая уже совсем рядом, за ближайшим историческим поворотом. Скорейшему же его наступлению мешают сонмы всевозможных врагов и реакционеров, против которых, в силу их особой опасности, допустимы любые средства борьбы. И они, выполняя преступные приказы, надрываясь на непосильной работе, вкладывая все силы в укрепление античеловеческого режима, рапортуя вождю о выполнении и перевыполнении его указаний, маршируя в приветственных колоннах, не только не сознавали, что служат марионетками в чудовищных манипуляциях десятками миллионов человеческих судеб, а искренне верили, что действуют для пользы общества. Когда же разум и совесть отказывались принять особенно страшные и несправедливые акции режима, на помощь приходила спасительная, парализующая ум и волю формула о лесе и щепках. Подобную массовую аберрацию психики можно попытаться объяснить, опираясь на несколько видов социально-психологических механизмов.

Во-первых, это защитные механизмы, именуемые замещением и рационализацией. Суть их в том, что сознание склонно вытеснять неприемлемую для него информацию о мире и заменять ее пусть ложными, но приемлемыми представлениями. Трудно жить, понимая, что служишь орудием преступной власти. Поэтому человек с готовностью идет на самообман, изобретая либо позволяя внушить себе любой миф, который приукрашивает власть и ее цели. Словом, люди по большей части предпочитают верить в то, во что им верить удобно. А это тем более легко, когда удобные версии буквально навязываются машиной идеологической пропаганды.

Тут вступают в действие механизмы суггестии и контрсуггестии (внушения и психологического сопротивления ему). В советских условиях суггестия была особенно эффективной, так как отсутствие свободы печати и слова и, напротив, традиция признания высшей авторитетности высказываний, прямо или косвенно исходивших от власти, делали массовое сознание абсолютно незащищенным от инъекций официальной пропаганды. Обычные для западной политической культуры фильтры скепсиса, недоверия, самостоятельного критического размышления над политическими вопросами (т. е. контрсуггестии) в России начали вырабатываться лишь со второй половины ХТХ века, да и то в ограниченных масштабах и с попятными движениями. Поэтому они были непрочны и рухнули под массированным напором воинствующей лжи и полуправд. В дело пошли и сладкоголосые песни леворадикальных сирен, и возвышенные утопии коммунистических идей, и, параллельно, заходящийся в злобности «лай своры», остервенело травившей любые формы и проявления нонконформизма (т. е. контрконтрсуггестия). И потому о подданных сталинской империи следует говорить и как об обманутом поколении.

Еще один психологический аспект проблемы состоит в крайне болезненной для многих потере объекта психологической символизации, самоидентификации. Очень многие идентифицировали себя именно как «советских людей», что, признаться, имело определенные основания. Лично я не имею каких-либо оснований жалеть об утрате этой дурной формы идентичности (да я, если ей и был подвержен, то в очень ослабленной форме), но для многих людей, проживших большую часть жизни с сознанием принадлежности к ней, это стало тяжелым ударом. Ведь, в конце концов, большинство людей не виновато, что их кумиры на поверку оказались людоедами и монстрами. Даже в посленацистской Германии, где разоблачение предыдущего государства как преступного десятилетиями было одним из национальных приоритетов, социологические опросы долгое время фиксировали немалую долю ностальгии по прошедшему. У нас же в этом направлении было сделано неизмеримо меньше, а последние годы мы наблюдаем и целенаправленные движения в прямо противоположном направлении, по возрождению просталинской мифологии. Есть и еще один момент: демонстративное отнесение себя к «советским» в формах использования соответствующих атрибутов (маек, портретов, флагов), по-моему, отчасти представляет фрондерскую форму выражения неприятия настоящего с позиций идеализации прошлого.

Часто недоумевают: почему столь бесчеловечная система, как сталинизм, проявляла такую живучесть в кризисных обстоятельствах и не только не рассыпаясь (как рассчитывал, например, Гитлер), но, напротив, демонстрируя весьма высокую эффективность и волю к самосохранению? Почему вообще народ, попадая в экстремальные условия, зачастую по прямой вине своих властителей, не только не отказывал им в повиновении, но и поддерживал их еще самоотверженнее? Подобные вопросы с наибольшими основаниями можно адресовать к периодам индустриализации и войны. Но помимо перечисленных, есть еще один источник повышенной устойчивости режима. Господство в обществе антииндивидуалистского сознания, оценка человека лишь с точки зрения его полезности для некоего целого, для коллектива, создают почву для феномена «муравьиного» героизма. Я имею в виду довольно широко распространенную среди сталинских поколений советских людей готовность к нерассуждающему самопожертвованию ради коллективных (или якобы коллективных) целей. Этот феномен ярко проявлялся не только в военных условиях, но и в хозяйственной деятельности. Очень часто система в качестве главного своего ресурса эксплуатировала так называемый трудовой героизм, т. е. работу людей, по своим условиям и интенсивности явно ненормальную, на износ, а то и на погибель.

Думается, что такого рода антиличностный героизм по своим моральным и психологическим стимулам существенно отличается от героизма личностного, проявляемого, например, в экстремальных обстоятельствах людьми персоноцентристского склада. В этом случае принесение человеком себя в жертву (под жертвой в данном контексте понимается не только утрата жизни, но и отказ от части собственных личных прав и интересов) воспринимается и им самим, и социальным окружением как высокий акт самоотречения. При этом цель, за которую платится такая цена, разумеется, тоже должна быть очень высокой, а сама жертва – оправданной и вынужденной. Словом, героический поступок совершается в обстоятельствах, действительно чрезвычайных, иным путем не преодолимых, и потому является актом исключительным.

В условиях же сталинщины принесение себя в жертву превратилось едва ли не в норму, т. е. в тот тип поведения, которого социальное окружение ожидает от человека в ситуациях хотя и трудных, но объективно далеко не всегда безвыходных и не требующих столь высокой платы. Впрочем, жертвы эти, в силу их социальной санкционированности и низкой цены человеческой жизни на социальной шкале, отнюдь не считались такими уж исключительными. (Уже в 70-е годы армейские политработники, ссылаясь на данные якобы «социологических опросов солдат», хвастались, что во вверенных им частях 90 % личного состава выразили готовность без раздумий повторить подвиг А. Матросова!) Оставим на усмотрение читателя решить, какой из двух видов героизма выше в нравственном отношении. Но очевидно, что сталинскому режиму традиция «муравьиного» героизма сослужила немалую службу, позволяя без особых затруднений залатывать пробоины своего корабля человеческими жизнями, что вряд ли было бы возможно на основе героизма личностного.

Глава 2
Аномия – атрибут общества транзита

Люди холопского звания

Сущие псы иногда:

Чем тяжелей наказание.

Тем им милей господа.

Николай Некрасов

Периоды подъема общественной активности в жизни той или иной страны – будь то революция или менее радикальные варианты попыток подтолкнуть проведение тех или иных преобразований – порождают высокие, обычно завышенные, ожидания и надежды. И чаще всего за этим следует период больших или меньших разочарований. Так случилось и с нами в постсоветское уже почти тридцатилетие. И, как водится в России, в тяжелой, осложненной форме.

Во многом это обычное для периода перемен явление описывается через понятие аномии, впервые введенное Э. Дюркгеймом более века назад и описывающее болезненное состояние общества, переживающего разложение, дезинтеграцию, даже распад определенной системы устоявшихся ценностей и норм, поддерживающих традиционный общественный порядок. В последующем Р. Мертон описал аномию как разрушение базовых элементов культуры, прежде всего – этических норм. Иными словами, происходит разрушение или дискредитация прежней нормативной этической системы, а новая, ей альтернативная, еще не успела сложиться. Что объяснимо, ибо процесс разрушения и по сути своей проще, и происходит быстрее, чем формирование чего-либо нового, особенно столь тонкого, как моральные ценности и стандарты поведения. В результате возникает сильно разреженное моральное пространство, а то и безнормативность, аморализм. И ни правоустанавливающие, ни правоприменительные институты сколько-нибудь удовлетворительно блокировать неизбежные негативные последствия ситуации моральной безнормативности не могут. Во-первых, они и сами оказываются поражены той же болезнью (порой даже в более тяжких, чем другие сегменты общества, масштабах). А во-вторых, в условиях распространения общественной аномии легитимность и, соответственно, поддержка действий таких институтов становится сомнительной, и оттого еще больше теряет в эффективности.

Несложно найти немало примеров, подтверждающих если не универсальность, то распространенность данного феномена. Но это не входит в задачи работы. Более важно попытаться объяснить, почему у нас в России этот «вирус» дал столь «злокачественные» формы аномии, что уже не кажутся особым преувеличением алармистские суждения о необратимой моральной деградации общества, о распаде его социальной ткани. Вспоминается даже убийственная набоковская оценка советской России как «страны моральных уродов, улыбающихся рабов и тупоголовых громил», где «перестали замечать пошлость», ибо «развилась своя, особая разновидность пошляка, сочетающего деспотизм с поддельной культурой»[18]18
  Набоков В. В. Пошляки и пошлость // Лекции по русской литературе. М. 1996. С. 388. (В какой мере она применима к России постсоветской – предоставляю судить читателю. Моя попытка дифференцированного ответа на этот вопрос содержится в последующих главах работы.)


[Закрыть].

Думается, причин несколько. Это последствия и многопоколенного выталкивания из нормальной системы социальных связей наиболее продвинутой части общества, и происходившего в нескольких поколениях негативного отбора людей в правящий класс, и распространенности консервативного синдрома массового сознания. На эту почву легли и утопия экономического детерминизма, и политический откат после краха системы к монстру полицейского государства с псевдодемократическим фасадом. И конечно, политический цинизм. Каждому из названных факторов стоит уделить определенное место в наших рассуждениях. Здесь же я остановлюсь на первых двух из них как первопричинах размывания моральных устоев.

В данном случае не обойтись без краткого ретроспективного взгляда, ибо процессы эти шли поколениями и веками. В России пресс давления власти на общество во все века был избыточно силен и потому особенно негативен по последствиям. Государства в системе социальных отношений всегда было «слишком много», а общества – «слишком мало». Или, как писал Василий Ключевский, «государство пухло, а народ хирел»[19]19
  Ключевский В. О. Курс русской истории в 8 т. М. 1958. Т. 3. С. 12.


[Закрыть]. Практически не существовало ограничений для действий верховной власти по отношению к подданным. Само же «государство понимали не как союз народный, управляемый верховной властью, а как государево хозяйство… и самый закон носил характер хозяйственного распоряжения, устанавливавшего порядок деятельности подчиненного, преимущественно областного управления, а всего чаще – порядок отбывания разных государственных повинностей»[20]20
  Ключевский В. О. Курс русской истории в 8 т. М. 1958. Т. 3. С. 16.


[Закрыть]. Да и идеи законности как взаимного ограничения прав и свобод власти и людей не существовало. Повиновение же «сверху» обеспечивалось разветвленной системой полицейских механизмов и идеологической индоктринации, «снизу» – господством таких социально-психологических стереотипов, как фатальная покорность судьбе, холопское отношение любого нижестоящего на социальной или административной лестнице к вышестоящему, угодливой готовностью подыгрывать власти по ее командам в качестве статистов.

Причем роль такого статиста отнюдь не исключает, а даже предполагает довольно бурную, порой крайнюю активность, как правило, проявляемую в агрессивных и даже хулиганских формах. От таких ее крайних проявлений власть может мягко отмежеваться, при этом исподволь ее поощряя. Наиболее распространенный вариант подобного стимулируемого властями активизма «масс» – натравливание их на «назначенного врага». В качестве примеров можно вспомнить и еврейские погромы 1905 года, и антисемитскую кампанию конца 40-х – начала 50-х, и демонстрации у разных посольств в 60-е – 70-е годы, и совсем уж свежие хулиганские, а то и бандитские, акции так называемого «антимайдана» против «нацпредателей» и «пятой колонны». А в самом конце 2015 года этот малопочтенный перечень дополнился вандализмом шпаны по отношению к зданию турецкого посольства. В самом деле, как славно, если можно безнаказанно, да еще и под благожелательным надзором полиции швырять в окна камни, а в стены бутылки с чернилами и при этом считаться не хулиганами, а патриотами?!

Исторически в российском обществе единственной возможной формой его социальной критики со стороны «холопов» было юродство. Юродивый, блаженный как бы переступал через все мирские ценности, составлявшие основу существования «нормального» человека. Тем самым он, с одной стороны, становился практически неуязвимым для любых карательных мер (ибо всякая кара предполагает лишение человека чего-либо для него ценного, юродивый же заранее отрекся от всего), а с другой – он как бы получал право «резать правду-матку» в глаза людям, порабощенным мирскими благами и соблазнами, которые сам он преодолел. С тех пор так и повелось на Руси, что человек, называющий общественные пороки их настоящими именами, иначе, как умалишенным, не объявлялся. Вспомним для примера хотя бы «дело Чаадаева», советскую карательную психиатрию; да и в расправе над «болотниками» она тоже служила одним из оружий.

Для всех прочих оставались только молчаливые формы протеста, сводившиеся к самоизоляции. Это были либо уход в монастырь, либо эмиграция. «Московский народ выработал особую форму политического протеста: люди, которые не могли ужиться с существующим порядком, не восставали против него, а выходили из него, "брели розно", бежали из государства»[21]21
  Ключевский В. О. Курс русской истории в 8 т. М. 1958. Т. 3. С. 52.


[Закрыть]. Подобный тип негативной реакции на действия власти Ключевский трактует в духе некоего синдрома «слуги» или «постояльца», согласно которому тот может лишь уйти от неудобного хозяина или домовладельца, но не более того. «Когда подданные, связанные с правительством идеей государственного блага, становятся недовольны правящей властью, видя, что она не охраняет этого блага, они восстают против нее. Когда прислуга или постояльцы, связанные с домохозяином временными условными выгодами, видят, что они этих выгод не получают от хозяина, они уходят из его дома»[22]22
  Там же.


[Закрыть]. И они уходили: крестьяне – в бега, на «вольные земли», в казаки, дворяне – в эмиграцию или в усадебное уединение. В советские времена – в так называемую внутреннюю эмиграцию. Тем самым наиболее активный человеческий капитал, обладавший потенциалом для общественного развития, вымывался из нормальных социальных процессов.

В систему же обслуживания и обеспечения интересов власти отбирались (и самоотбирались), в первую очередь, не самые умные и талантливые и уж точно не самые принципиальные, а самые послушные, «верноподданные», т. е. готовые без особых раздумий и рефлексии выполнять любые указания начальства. Из этой конструкции часто делают выводы о якобы «органической неспособности» россиян к свободе и т. д., о своего рода национальной ущербности и даже «комплексе неполноценности». Я, однако, с этим не согласен и мог бы привести немало примеров ориентированного на ценности свободы поведения сограждан. Но не углубляясь в эту боковую для нас сейчас тему, ограничусь выражением солидарности с позицией Г. П. Аксенова, считающего, что россияне отнюдь не были обделены чувством свободы, а беда страны состояла в том, что этот «инстинкт» реализовывался не внутри государственного организма, а вовне – в вольную колонизацию окружающих пространств; государство же постоянно «догоняло» своих ушедших от его гнета подданных на новых землях и вновь их порабощало[23]23
  Аксенов Г. П. Крылья орла. М.2000. С. 262–266.


[Закрыть]. Россию, по его мнению, «подвела география». Было, куда убегать. «Эту особенность русской национальной жизни можно было бы назвать экстенсивной политикой, инстинкт свободы так и остался инстинктом, не перешел в сознание и действие. Это жизнь вовне, но не внутри государственного организма. У последнего, была, образно говоря, постоянная незакрытая дыра в боку, куда уходили вся преобразовательная энергия и потенциал свободы, которые свойственны людям всегда, от начала веков»[24]24
  Аксенов Г. П. Крылья орла. М.2000. С. 262–266.


[Закрыть]. Не все в этой конструкции я готов безоговорочно принять, но основной ее пафос кажется весьма продуктивным для рефлексирующего сознания. А именно – Россия не была «нацией рабов». Но целый ряд компонентов, свойственных именно полурабскому, подданническому сознанию, у значительной части населения действительно присутствовал и присутствует. Перечислим их под общим названием.