Текст книги "Этика публичной сферы и реалии политической жизни"

1. Антиличностная социальная установка. На уровне клише массового сознания ее идеологию передает печально памятный лозунг «незаменимых у нас нет». Суть этой установки – агрессивное неприятие материальной или духовной независимости и свободы человека, блокирование «незапрограммированной» активности отдельной личности, будь то ученый, предприниматель или фермер. Этот завистливый, запретительно-угнетательный антииндивидуализм основан на посылке «никому не должно быть лучше, чем мне». Парадоксально, но его носители готовы скорее примириться с «захватным правом» Соловья-разбойника или случайной удачей ленивого Емели либо везучего Ивана-дурака, нежели с заработанным в поте лица благополучием трудолюбивого Ганса.

Эта установка имеет множество проявлений. Одно из них – принудительная псевдоколлективность, эксплуатирующая стадный принцип «все, как один» и ориентированная на ситуации, в которых человек, независимо от его воли и желания, втягивается в некое совместное действо, где его личное мнение практически ничего не решает. Индивидуальность приносится в жертву вульгарно понятой идее единства, «соборности». Социальная цена этой жертвы – отторжение, стигматизация, разного рода репрессии (а в сталинские времена – и прямое физическое уничтожение) тех, кто выделяются из «стаи», и в первую очередь людей неконформных. Результатом подобного продолжавшегося в нескольких поколениях противоестественного отбора стал тот дефицит талантливых и в то же время честных людей, который обнаружился в ходе реформ в нашей вообще-то сказочно богатой на таланты стране. В последующие же и особенно в последние – десятые – годы, когда на смену реформам пришли стагнация и даже возрождение «советскости», во всех сферах происходит просто-таки целенаправленное выталкивание Личностей из активной социальной жизни. Как сказал на излете брежневских времен Г. Владимов, «серые начинают и выигрывают». На этом фоне повторяемые иногда по инерции мантры об инновации и модернизации выглядят невысокого уровня демагогией, плохой риторикой.

2. Комплекс социально-государственной неполноценности и боязни перемен. Он распространен на разных уровнях сознания, в разных социальных группах и возникает на пересечении двух компонентов: с одной стороны, это понимание ущербности, порочности и бесперспективности господствовавшей испокон веку системы общественных отношений, с другой – ощущение своей органической сращенности с этой системой, в силу чего ее изменение воспринимается как угроза устоявшемуся порядку бытия, заведенному укладу жизни, пусть далекому от совершенства, но единственно привычному, и, следовательно, как личная угроза. Причем перемен боятся и многие из тех, кто, казалось бы, могли бы от них только выиграть. Однако риск и состязательность пугают многих. Государственная опека, дававшая гарантии прожиточного минимума, возможность прожить пусть кое-как, но зато без особого напряжения в труде, а в ряде случаев – лишь имитируя полезную деятельность, была и по-прежнему остается для многих привлекательным «наименьшим злом».

В целом здесь, видимо, срабатывает стереотип, о котором писал еще Н. Карамзин: «Зло, к которому мы привыкли, для нас чувствительно менее нового добра, а новому добру как-то и не верится». На таком причудливом фундаменте, сложенном из неудовлетворенности своей жизнью и боязни эту плохую, но привычную жизнь изменить, и зиждется комплекс неполноценности, проявляющийся в стремлении хоть как-то, пусть иллюзорно, преодолеть данное подсознательно ощущаемое противоречие, не меняя ничего по существу. Для этого есть два пути.

Первый – агрессивное наступательное самоутверждение, подлинная цель которого – скрыть внутреннюю неуверенность и раздвоенность. Его конкретные проявления – хвастливое приукрашивание своей жизни и достижений страны в прежние времена, а то и прямое мифотворчество на сей счет. Тот, кто остается рабом в душе своей, будет яростно сопротивляться попыткам вывести его из рабского состояния, более того, он будет мешать и другим выбраться из него, отстаивая своего рода моральное право на собственное рабство. Реальный идеал людей с этим типом сознания передает старая «бесовская» формула Петра Верховенского: «Все рабы и в рабстве равны». Тоска по советским временам, их мифологическое приукрашивание – очевидные симптомы этого комплекса.

Второй – реанимирование старой панслависткой идеи об уникальности духовного строя и особом предназначении русского народа, который, дескать, переделка на западный лад, погоня за материальными благами и политическими правами неизбежно разрушат. Хотя по своей изначальной окраске для него характерно преобладание мирного, романтически-патриархального настроя, но при определенных обстоятельствах он быстро обретает черты первого, агрессивно-хвастливого пути. В случае с Украиной и идеями «русского мира» и «новороссии» это в полной мере и проявилось.

3. Дефицит моральных регуляторов поведения. В России во второй половине XIX – первой половине XX в. значительно ослабла, а затем и во многом разрушилась традиционная система моральных ценностей. Однако на смену ей не пришла какая-либо иная конструктивная и внутренне легитимная система моральных регуляторов. Надежды на утверждение новой, социалистической морали оказались пустой утопией. «Моральный кодекс строителя коммунизма» остался лишь цитатником для плакатов. Система моральных ограничителей была слабой, лицемерной, ранжированной, как и идеология. А в 90-е годы (период слома без адекватной замены даже прежних советских – ущербных, но все же хоть каких-то моральных «табу») и вовсе возобладала аномия – воинствующая моральная безнормативность, вседозволенность. И произошло это одновременно с исторически беспрецедентным по масштабу перераспределением собственности.

В возникшей «ситуации Клондайка», «золотой лихорадки» люди с нравственными самоограничителями были обречены оказаться, в лучшем случае, на обочине. Возник весьма опасный вид пиратского, антилиберального по своей сути, индивидуализма, который признает лишь собственные права и свободы, но отнюдь не права и свободы других. Довольно точное слово для обозначения этого состояния сознания предложил названием своей книги С. Николаев – «Расконвоированные», описав его следующим образом: «Расконвоированному, тем более расконвоированному почти внезапно для него самого, человеку, вообще свойственно, во-первых, видеть и ощущать свободу как собственный ничем не стесняемый – чистый – произвол и искать способов ее выражения исключительно на внешних путях, во-вторых, видеть в свободе не первоначальное условие творчества, но его результат… Россия расконвоирована, но все еще не вполне свободна в плане ценностном, содержательном, освобождена, но не укоренена в свободе»[25]25
  Николаев С. В. Расконвоированные. Этюды и статьи. М. 1998. С. 41.


[Закрыть]. (Как-то раз, пытаясь объяснить в одной западной аудитории специфику данного состояния сознания, я назвал его «синдромом освобожденного узника», т. е. человека, физически вышедшего из тюрьмы, но психологически и морально там по-прежнему остающегося.)

Разумеется, моральная реконструкция общества в любом своем варианте – дело тяжелое, болезненное, достаточно долгое и несущее с собой неизбежные издержки. Полагаю однако, что это не менее важно для судеб страны, чем создание нормальной рыночной экономики.

4. Недостаточная развитость нормальной трудовой этики. На протяжении веков труд в нашей стране был почти тотально несвободным, содержал значительный элемент внеэкономического принуждения и потому рассматривался как неприбыльная повинность. Морально-психологическое отчуждение от процесса и результатов труда нашло, в частности, отражение в таких народных пословицах, как «От трудов праведных не наживешь палат каменных», «Работа дураков любит» и пр. В своей основе подобная система представлений противоположна евро-американской традиции трудовой этики (например, в американской аудитории мне было очень нелегко растолковать суть этих пословиц, показать их «изюминку» и тем более найти им хотя бы относительный эквивалент в англоязычном фольклоре). Правда, освобождение крестьян, развитие капиталистических отношений, да и в какой-то степени нэп заложили основы новой трудовой этики, но укорениться она не успела. Режим, провозгласивший лозунг свободного труда, на деле опять превратил его в казенную повинность. Принудительная коллективизация, «трудармии», архипелаг ГУЛАГ, широкое использование практически бесплатного труда военнослужащих, «шефов» из городов и т. п. отбросили трудовую этику народа на столетие назад. А действительно эффективные работники вышибались из седла, поскольку подлинно эффективный труд предполагает определенную самостоятельность работника, его хотя бы ограниченную, но в каких-то пределах гарантированную независимость от администрирования со стороны всевозможного «начальства». Этого же советская система ни под каким видом допустить не могла. Да и собратья по работе с недовольством смотрели на оказавшегося рядом «трудоголика», ибо его труд, сам ритм работы был чреват опасностью пересмотра норм и вообще прекращения «спокойной жизни». Не случайно даже в 1992 году в одном из массовых опросов пословица «От трудов праведных не наживешь палат каменных» получила почти в 6 раз более сильную поддержку (37,4 % против 6,4 %), чем ее антипод – «Не бывает у воров белокаменных домов». Вот где лежат глубинные корни высокой степени криминальности нашего бизнеса! Правда, как раз в этом отношении быстрее всего происходят заметные позитивные перемены.

5. Квазиэтатизм, т. е. фетишизация власти. Эта установка политического сознания означает, что политико-государственная власть мыслится как главный, если не единственный стержень, на котором держится все общественное устройство. Ее основными атрибутами являются неверие в закон как эффективное средство борьбы за соблюдение прав и защиту интересов личности (индекс веры в закон весьма низок), фатальная покорность любым исходящим от носителей власти предписаниям независимо от их законности и справедливости, отождествление государства и общества, «казенный патриотизм» (еще А. И. Герцен уничижительно характеризовал его как «петербургский патриотизм, который похваляется количеством штыков и опирается на пушки»). А там, где нет веры в закон, есть вера в непреодолимость действующего и воспроизводящего себя на всех уровнях произвола.

И еще один стереотип, на котором стоит наш квазиэтатизм, – боязнь «хаоса», «анархии», которые якобы наступят, если только «отпустить вожжи». Логически ясно, что тут происходит несложная подмена понятий – свобода подменяется хаосом.

Однако формальная логика, как известно, никогда не была сильной стороной массового сознания. Так или иначе, но сама идея свободы остается для обывателя непривычной и пугающей. Гораздо привычнее для него, например, полуосадное положение со всеми его атрибутами. И люди, прожившие всю свою жизнь с ощущением себя подданными всесильного тоталитарного государства, настолько привыкли к этому состоянию, что теперь чувствуют себя как-то неуютно. Но при этом они на самом деле боятся не столько «анархии», сколько необходимости индивидуального ответственного выбора – одного из непременных элементов свободы, необходимости самим принимать решения. И наши политики-реформаторы совершили серьезную ошибку, проигнорировав этот психологический фактор, когда буквально в одночасье перевели государство из режима патернализма в режим крайнего либерализма, то есть бросив привыкших к избыточной государственной опеке людей (пусть и по причине фактического финансового банкротства государства), по существу, на произвол судьбы – наедине с почти не урегулированной правом и непонятной большинству населения стихией «дикого рынка» и первоначального накопления. Так что, надо признать, наш «Клондайк» и имеющее под собой все основания чувство личной и социальной незащищенности людей дали вполне объективные дополнительные резоны для страха свободы, желания вернуться под «длань» всемогущего государства. И этот синдром сейчас вовсю и не без успеха эксплуатируют наши новые «государственники» и псевдопатриоты.

6. Консервативный национализм. Его различные разновидности ныне весьма громко заявляют о себе. (Разумеется, нельзя смешивать его с вполне конструктивными и объяснимыми национальными движениями, хотя всюду есть и «зерна» и «плевелы».) Но поскольку связанный с этим комплекс проблем чрезвычайно многогранен и требует специального углубленного обсуждения, ограничусь замечанием общего порядка.

Думается, в основе многих форм национализма (включая шовинизм) лежит глубоко замаскированный, по большей части неосознаваемый комплекс неполноценности. Базирующаяся на нем идеология проникнута духом поиска постороннего «козла отпущения», т. е. возложения ответственности за собственные беды и неудачи не на самих себя, а на неких злокозненных инородцев. Погромный потенциал такого рода «неопочвенничества» может обращаться и часто обращается на любые национальные меньшинства и на этнических соседей и даже на «титульную» нацию. Проблема эта настолько сложна и болезненна, что ее никак нельзя обсуждать походя. Поэтому замечу лишь, что комплекс национальной неполноценности, казалось бы, уж никак не должен быть присущ нашей великой нации, для коей к тому же открылось сейчас необъятное поле деятельности по «обустройству» собственной жизни и страны без поиска каких-то «злоумышленников», якобы задумавших сгубить более чем стомиллионный народ с тысячелетней культурой, живущий на богатейшей земле.

7. Стихийный народный «империализм». Он тесно сопряжен с национализмом. Обычно понятие империализма применяют к государственно-идеологическим сферам. Однако существует и империализм «народный», присущий так называемым простым людям. Явление это носит интернациональный характер и присуще, например, французскому (а до 1945 г. – и немецкому) массовому сознанию ничуть не меньше, чем российскому. Нередко можно слышать, как какой-нибудь обыватель с кругозором, ограниченным его убогой повседневностью, интуитивно рассуждает почти в классических геополитических категориях государственных интересов, интернационального долга и т. п. Применительно к азиатской части СССР упор делался на «цивилизаторскую миссию» России; применительно же к Восточной Европе и Прибалтике главный тезис звучал приблизительно так: «Мы-де их освободили, а они, неблагодарные, не захотели жить по-нашему!» При этом почему-то не приходило в голову, что «освобождение», сопровождающееся стремлением принудить «жить по-нашему», называется не столь возвышенно.

Могут возразить, что вся эта народная империалистическая психология сложилась отнюдь не спонтанно, а внушена массам по идеологическим каналам. Однако если это и справедливо, то лишь отчасти. Как свидетельствует история мощнейшей советской системы массовой пропаганды, она бывала эффективной лишь в тех случаях, когда ей удавалось «оседлать» уже существовавшие в массовом сознании представления. В данном случае она лишь усиливает глубинные стереотипы традиционалистского сознания, отражающие настороженную неприязнь ко всякого рода «чужакам» и, манипулируя ими, направляет ее против того «врага», возмущение которым в данный момент больше всего отвечает потребностям текущей политики. Последние годы дали, к сожалению, новые подтверждения живучести народного империализма на крымском да и в целом на украинском «фронтах».

8. Система моральных уловок и самооправданий. Активная гражданская позиция, развитое чувство социальной ответственности, инициативное поведение людей – все это относится к числу решающих предпосылок успеха преобразований. Соответственно, уход от ответственности, психология «маленького человека», конформизм сознания и поведения являются их серьезными морально-психологическими тормозами. Однако чаще всего они выступают не в явном виде. Тут срабатывают защитные механизмы сознания, которые, анестезируя совесть, позволяют человеку «сохранить лицо» перед другими и перед самим собой. Назову некоторые разновидности таких механизмов: мораль «рабочей лошадки», полагающая излишним вмешиваться «не в свое дело» (чаще всего под этим подразумеваются граждански значимые острые проблемы); философия собственного бессилия и всесилия любого «начальства» («А что я могу сделать?», «Они меня в бараний рог согнут!» – вот ее наиболее расхожие клише), хотя, пожалуй, наиболее точно ее определил еще в 50-е годы Василий Гроссман, назвав ее «подлым икорным страхом», т. е. боязнью потерять некие материальные жизненные блага; подчеркнутая, даже демонстративная лояльность ко всему, исходящему от власти, на деле маскирующая прагматичный карьеризм, обывательское желание застраховаться от любых возможных неприятностей, двойную и тройную мораль; откровенное возведение морального релятивизма в жизненный принцип; позиция «фиги в кармане», одновременно и анестезирующая совесть, и не ставящая под угрозу личное благополучие. В нынешних условиях конкретные формы этих защитных механизмов претерпели определенные изменения, однако их суть – «самоиндульгенция» – осталась прежней.

9. Агрессивная нетерпимость по отношению к носителям других взглядов и позиций. Она особенно опасна в условиях не сложившегося гражданского общества. Разумеется, терпимость не может быть безгранична: например, не должна распространяться на насильственные действия, их подготовку или призывы к ним. В принципе, границы «дозволенного» сегодня достаточно ясны. За это знание человечество заплатило в XX веке огромную цену. И здесь, несомненно, на первый план выходит роль и ответственность государства. Именно оно обязано обеспечить, с одной стороны, свободу мнений и их выражения, с другой – защиту общества и отдельных граждан от насильственных действий и экстремистских организаций, деятельность которых направлена на подрыв основ демократического правопорядка. Карл Поппер в своей классической работе «Открытое общество и его враги» писал в данной связи: «При демократии полная правовая защита меньшинства не должна распространяться на тех, кто подстрекает других к насильственному свержению демократии»[26]26
  Поппер К. Открытое общество и его враги. М. 1993. Т. 2. С. 187.


[Закрыть]. И далее, развивая концепцию необходимости эффективной и активной защиты демократии, он подчеркивал: «Политика – много говорить и ничего не делать перед лицом реальной и возрастающей опасности для демократических институтов – ведет к катастрофе. Она учила фашистов бесценному методу говорить о мире, одновременно ведя войну»[27]27
  Там же. С. 190


[Закрыть]. Думаю, нам следовало бы повнимательнее прислушаться к этим советам.

В частности, я считаю, что наши правоохранительные органы ставят под угрозу интересы и безопасность всего общества, постоянно проявляя, как минимум, «мягкость» по отношению к неофашистам, другим агрессивным провластным организациям типа «антимайдана», «ночных волков», НОД и т. п., в то же время демонстративно жестоко подавляя мирные формы ненасильственного, «болотного» протеста. К сожалению, репрессивные законы, принятые Госдумой в 2012–2015 годах и постоянно все дополняемые, расширяющие список запрещенных действий, усиливающие их негативное действие выходящими за любые разумные пределы санкциями, дают все новые возможности для остающегося безнаказанным и, следовательно, поощряемого полицейского произвола, означая, на мой взгляд, очевидный курс на подавление государственной машиной ростков гражданского общества да и просто независимого сознания и поведения.

В нынешнее время доминирования полицейско-бюрократического государства, лишь слегка прикрытого псевдодемократическим камуфляжем, в рефлексирующем сознании распространена идеологема, обосновывающая и как бы оправдывающая неизбежность произошедшего авторитарного разворота. При этом ссылаются на отечественную политическую культуру и традицию, пресловутые «историческую колею» и «матрицу». В устах одних данная аргументация звучит как безнадежность, как признание крушения всех надежд. У других, у так называемых «антилибералов-государственников», – как почти нескрываемое удовлетворение типа «таскать вам – не перетаскать». Но конечный вывод у представителей обоих флангов этих во всем другом непримиримых оппонентов сходится: перемен к лучшему не будет просто потому, что их не может быть в принципе, а все пойдет по прежней наезженной колее. И в самом деле, российская история, и старая, и новая, дает немного оснований для исторического оптимизма. Однако представляется, что оснований для столь фатального исторического пессимизма тоже нет. Разумеется, культурная традиция – фактор очень мощный. Но не единственный. И нет ни исторических, ни логических оснований считать ее раз и навсегда заданной, не подлежащей изменению. Ведь некогда все демократические ныне страны жили отнюдь не по либеральным стандартам отношений и типа сознания. Однако в одних раньше, в других позднее, но произошли фундаментальные перемены.

Почему? Во-первых, политические культуры не гомогенны. В обществах одновременно сосуществуют их разные виды; одни продуцируют изменения, другие – консервацию, третьи могут даже тянуть назад. Во-вторых, сама идея некоего культурного детерминизма представляется скорее удобной политтехнологической мифологемой (а, для кого-то, возможно, искренним символом веры), чем подтверждаемой фактами научной концепцией. Как пишет крупный современный политолог Арчи Браун, «политические культуры со временем меняются во взаимодействии их институтов и ценностей… Культурное влияние есть важный фактор политической жизни, однако он ни в коей мере не должен восприниматься как культурный детерминизм»[28]28
  Brown A. The Myth of the Strong Leader. Political leadership in the modern age. L. 2014. Pp. 44–45.


[Закрыть]. Миф о якобы неизменности «культурного кода», его «предопределенности», как справедливо отмечает Э. Паин, есть весьма распространенный в мировой практике способ оправдания незыблемости авторитарных режимов[29]29
  Паин Э. А. Распутица: полемические размышления о предопределенности пути России. М. 2009. С. 5.


[Закрыть]. К тому же, добавлю, его принятие выглядит как признание своего рода национальной неполноценности, при которой страна предстает неким подобием дантова ада с надвратной надписью: «Оставь надежду, всяк сюда входящий», с чем трудно примириться. И не просто эмоционально, а потому, что в это не укладывается слишком многое – и великая русская культура, и многочисленные образцы морально безупречного поведения людей в самых тяжелых обстоятельствах, в том числе под прессом преследований со стороны собственного государства, и наконец, оболганные, но морально высоко достойные перестроечные и 90-е годы, и многое-многое другое.

Россия во многих отношениях – великая страна. И это признано миром. Однако ее вклад в мировую, прежде всего в западную, цивилизацию связан отнюдь не с ее государственными институтами, политикой, идеологией. Более того – он во многом сделан вопреки им. Ведь «мировую славу России создали не государство и церковь, а ее великая культура, считавшаяся подрывной»[30]30
  Кон И. С. Восемьдесят лет одиночества. М. 2011. С. 349.


[Закрыть]. Думаю, феномен декабризма тоже можно поставить в этот ряд. Хотя к его политическим и тактическим аспектам можно относиться по-разному[31]31
  О моем отношении см. Оболонский А. В. Драма российской политической истории: система против личности. М. 1994. Гл. 4.


[Закрыть], но в ценностном, моральном плане декабризм, несомненно, остается высочайшим образцом самопожертвования во имя общественных идеалов.

Вообще вопрос о характере (и даже более широко – типе) отечественной политической культуры давно вышел у нас за рамки научных споров, превратившись в аргумент для обоснования той или иной политической позиции или даже личного политического поведения. Наибольшую популярность приобрели в этом плане категория ментальности и неоправданно расширительное толкование концепции path dependence (зависимость от прошлого), которой часто придается фатальный, непреодолимый характер. При этом любопытно, что к ней апеллируют полярно противоположные во всем остальном оппоненты: традиционалисты в духе известной фразы Николая I твердят о нашем «героическом прошлом, замечательном настоящем и невообразимо прекрасном будущем», и что всей этой благости угрожают лишь иностранная злокозненность, тлетворные влияния Запада и «пятая колонна»; либералы же говорят о «проклятии ментальности», о неизбывной порабощенности нашего народа деспотическим прошлым, делая отсюда вывод о якобы его принципиальной неприспособленности к демократической и гражданско-правовой культуре и потому бесперспективности попыток что-либо изменить к лучшему, во всяком случае, в обозримом будущем.

Думается, однако, что обе эти позиции равно неадекватны. Серьезные исследователи, описывая различие национальных и религиозных культурных паттернов с точки зрения их влияния на способность того или иного общества к экономическому развитию или, более широко, к модернизации, и подтверждая, что действительно не все культуры в данном отношении равно благоприятны[32]32
  Видимо, в этом контексте следует вспомнить работы М. Вебера (а, возможно, надо начать и с А. Токвиля), П. Бурдье, Р. Инглхарта, С. Хантингтона и др. Но это увело бы нас далеко в сторону от темы книги.


[Закрыть], тем не менее отнюдь не склонны считать это непреодолимым барьером для возможности изменений. Во-первых, культуры неоднородны – «даже в культурах, сравнительно враждебных прогрессу, существуют альтернативные течения, и некоторые из них могут содержать элементы прогрессивных ценностей»[33]33
  Харрисон Л. Евреи, конфуцианцы и протестанты: культурный капитал и конец мультикулътурализма. М. 2014. С. 31.


[Закрыть]. Во-вторых, культура не есть некая раз и навсегда заданная матрица, она подвержена изменениям, причем в наш динамичный век весьма быстрым. Применительно же к России, где даже в самые тяжкие времена деспотичной и тоталитарной власти ей противостояли высокие образцы альтернативной контркультуры, концепт, пусть даже в неявном виде предполагающий некую нашу «национальную неполноценность», просто не выдерживает проверки историческими фактами. Этика же – один из важнейших компонентов культуры.

И, как представляется, извечный теоретический спор о том, что важнее – человеческие качества людей[34]34
  На научном уровне вопрос о человеческих качествах был впервые всерьез поставлен Римским клубом. В посвящении к своей книге, так и озаглавленной – «Человеческие качества» и изданной на многих языках, включая русский, – его президент А. Печчеи с надеждой обратился к потомкам: «Моим детям, моим внукам, всей молодежи, чтобы они поняли, что должны быть лучше нас».


[Закрыть] или же институты, их направляющие и, как многие считают, формирующие, может быть отчасти решен посредством этического (de facto этико-правового) регулирования поведения людей публичных профессий. Оно включает этические кодексы (они существуют под разными названиями, но принципиальная суть их одна), плюс обеспечивающую их соблюдение так называемую «этическую инфраструктуру» (т. е. консультативные и контрольные механизмы) плюс преобладающий в сфере публичных отношений этос.

Нет одной волшебной палочки, которая позволила бы решить все виды проблем. Представления о ее существовании – заблуждение. В обыденном, вненаучном сознании есть ряд мифологических конструкций на сей счет как мистического, так и иного характера Не станем на них останавливаться. В мире же науки одним из факторов, ограничивающих наши познавательные возможности, является на мой взгляд, преобладающая в научном мире чрезмерная специализация, ведущая к монодисциплинарному, «туннельному» видению. В данной связи особого разговора заслуживает экономический вид детерминизма.