Текст книги "Этика публичной сферы и реалии политической жизни"

Глава 3
Моральные издержки экономического редукционизма

Не хлебом единым жив человек.

Второзаконие, гл. 8, ст. 3.

Экономический детерминизм существовал у нас в двух изводах – при СССР в марксистском, а после его краха – в смитианском, если не входить в тонкости. При этом о правовых и иституциональных основах формирования и развития общества, если и задумывались, то как о чем-то вторичном, производном, что якобы должно сложиться само собой под влиянием «его величества рынка». К моральным же принципам и основаниям жизни подобное экономоцентристское пренебрежение относится еще в большей степени. Поскольку это стало одной из причин начавшегося еще во второй половине 90-х годов и достигшего в последние годы угрожающих масштабов отката от базовых либерально-демократических ценностей, стоит остановиться на этом подробнее.

В конце 80-х – первой половине 90-х годов мы пережили романтический период так называемой революции ожиданий. Этот часто встречающийся на начальном этапе преобразований феномен своим, как правило, неизбежным следствием имеет ту или иную степень разочарования как реакцию на завышенные, а потому, естественно, не оправдавшиеся общественные ожидания и надежды. В нашем случае это была вера в почти мгновенное преобразование всей нашей жизни в лучшую сторону на основе демократических порядков и институтов. Чего, естественно, произойти не могло. Лягушка мгновенно превращается в красавицу лишь в сказке. Само понятие завышенных, т. е., по меньшей мере отчасти, иллюзорных, ожиданий предполагает неизбежность и потому как бы нормальность разочарования. Но здесь, как говорится, лишь часть проблемы.

Наряду с этим в общественном дискурсе активно стали муссироваться (а в последнее время – особенно) идеологемы об уникальности России, ее «особенной стати» и по этой причине якобы непригодности для нее «западных» демократических стандартов общественного устройства и жизни. Не возвращаясь сейчас к дискуссии по данному вопросу, хотел бы обсудить другую часть проблемы – не обязательные, или, используя теннисную терминологию, «невынужденные ошибки», демократов первой волны и, прежде всего экономический редукционизм как одну из них.

Вспомним «черный понедельник» 17 августа 1998 года. Он столь сильно ударил по моральным позициям тогдашней власти еще и потому, что финансово-экономические факторы были главным, стержневым звеном ее идеологии и программы. Поэтому, когда в этом звене произошел сбой (не будем сейчас обсуждать его причины и виновников – тема эта много муссировалась как профессионалами, так и дилетантами, и я, не будучи экономистом, не хочу множить число «имеющих собственное мнение» дилетантов), возникла растерянность, ибо убедительного внеэкономического ответа на резонный вопрос массового сознания «за что боролись и страдали?» у наших либеральных политиков не оказалось. Так сложилось, что в массе своей они были людьми честными, даже самоотверженными, в сущности, спасшими в начале 90-х годов обанкротившуюся страну от неминуемой катастрофы, но при этом глядевшими на мир, в основном, через призму финансовых и макроэкономических процессов. В этом была их сила, но и определенная ограниченность.

Между тем подобный экономический перекос совсем не обязателен для либерализма, возникшего, как понятно даже из этимологии самого слова, из стремления людей к свободе – ко всякой свободе, а не только экономической! Он скорее отражает извечный человеческий соблазн найти универсальный «философский камень», или, другими словами, одну-единственную первопричину всего, доминанту, определяющую ход всех прочих происходящих в обществе процессов. Увы, тяга к одномерным объяснительным схемам присуща людям с древнейших времен. В древности и Средние века причины событий сводили к воле и деяниям царей, героев, пророков, либо к Божественному Промыслу. Уже в Новое время Гегель объяснял историю через развитие Абсолютного Духа И, как ни странно, человеческая мысль и поныне не излечилась от соблазна сводить все к единому «знаменателю».

В XIX–XX столетиях «проклятие одномерности» наиболее ярко и агрессивно проявилось в форме так называемого «экономического монизма», основанного на убеждении в безусловном примате хозяйственной деятельности над всеми прочими сферами жизни людей. Марксистская версия этого монизма, на которой воспитывались все советские люди, излагала данную дилемму в терминах приоритета производительных сил над производственными отношениями, базиса над надстройкой. Сейчас в моде другие версии экономического монизма, который, впрочем, точнее называть редукционизмом. Как известно, есть разные его виды – политический, религиозный, научно-технократический, этнический, психологический, даже экологический… Но за каждым из них стоит все то же плоскостное и, как правило, довольно высокомерное сознание «жрецов», служащих, по их мнению, в храме «главного» божества. Это – общемировое явление.

Парадоксально, но наша страна, казалось бы, до дна испившая горькую чашу экономической одномерности, не избавилась от нее и в постсоветские времена. И наши либералы, которые, как правило, были высококлассными экономистами, хотя порой и выходили за рамки экономических схем (например, заговаривали о свободе слова, о правах человека), но делали это как-то вяло и неубедительно. Чувствовалось, что свобода духа, в отличие от свободы экономической – не их сфера, что в глубине души они все-таки не верят, что «не хлебом единым жив человек». Боже упаси упрекать их в этом. Просто не были они гуманитариями по своему профессиональному опыту и взгляду на мир. Разумеется, такие люди нужны в политике и правительстве.

Но наряду с ними нужны и другие – люди с более многомерной рефлексией – социальной, философской, правовой. Почему же их не оказалось «в нужное время в нужном месте»? Почему поле для риторики и спекуляций на духовных факторах было безропотно отдано нашим так называемым «левым»? Почему коммунистам, лишь сменившим риторику «народовластия» на державно-православные знамена, но отнюдь не чувствующим себя обремененными страшным грузом исторической ответственности их партии за истребление десятков миллионов людей, за конечный экономический крах страны, и нашим «почвенным» нацистам, грозящимся продолжить эту «работу», была отдана монополия на право величать себя «патриотами»? Первым понял эту слабину экономической версии либерализма Жириновский, когда на выборах 1993 года в Думу, в противовес «скучным» либеральным рассуждениям о налогах, инвестициях, процентах и прочих «низменных» материях, он мастерски разыграл карту потребности человека в мечте (ее российские варианты воплотились в образах «золотой рыбки», сидящего на печи Емели, «конька-горбунка»), добавил к этому толику обещаний удовлетворить тоску по утраченной державности, т. е. в извращенном, но распространенном варианте самоуважения, и выиграл.

В явном перекосе нашего раннего либерализма в сторону одномерного экономизма, видимо, сыграли роль и неизжитость марксистского сознания, и действительно аховая экономическая ситуация того времени, и задача перераспределения беспрецедентного по масштабам массива собственности, и персональные моменты. В сознании наших либералов-экономистов по-видимому, причудливо перемешались усвоенная со студенческой скамьи марксистская политэкономия и классика либерализма XIX века. И до какого-то момента представлялось, что все это оправданно. Но в условиях экономического кризиса 1998 года оказалось, что они, по большому счету, мало что могут сказать людям.

Между тем модернизированная в XX веке версия «нового либерализма» уже довольно давно исходит из того, что рациональный, исключительно материально ориентированный homo economicus – неадекватная модель человека. Такие ее «столпы», как лидеры австрийской экономической школы фон Мизес и фон Хайек ушли далеко вперед от экономической одномерности в сторону социально-культурологических взглядов на историю и мотивы человеческого поведения[35]35
  Об этом см. например, Заостровцев А. П. Социальный либерализм: анализ с позиций австрийской школы // Общественные науки и современность, 2015, № 1. В этом плане представляются почти символически важными для нашей темы подзаголовки двух недавних книг Д. Макклоски – «Bourgeous Dignity: Why Economics Can't Explain the Modern World», Chicago, 2010, а также «How Markets and Innovation Become Ethical. «Chicago, 2014.


[Закрыть]. И не случайно многолетний уже ежемесячный Круглый стол нашей «Либеральной миссии» именуется «Культура имеет значение».

Приходится признать, что те, кто формировал идеологию путинского времени, с самого начала поняли моральное значение символов. Оставив экономистам площадку для «скучных» и, прямо скажем, мало способных вдохновить массовое сознание рассуждений о процентных ставках, ВВП, волатильности валют и пр., они стали апеллировать к моральным факторам, спекулируя на произошедшем в массовом сознании ценностном кризисе с элементами неизбежной ностальгии по ушедшим символам. Символы эти были, в основном, всего лишь новым изданием советских идеологем и мифов – михалковско-александровский гимн 1945 года, «вечно живой» Ленин в мавзолее, «друг детей» Дзержинский, «чистые руки» ЧК, стерилизованная парадная версия войны.

Но в условиях моральной аномии они нашли отклик. Либеральные экономисты уделили произошедшему перехвату моральной повестки мало внимания, во всяком случае по сравнению с его важностью. Их отчасти можно понять: в условиях финансового кризиса и его последствий, казалось, не до того. А когда процесс пошел дальше, дойдя до реабилитации в массовом сознании образа Сталина, до возрождения идеи о якобы извечной злокозненности имманентно враждебного России Запада и «далее по списку», было уже поздно. Политическая площадка, на которой формировались идеологемы «нового курса», была монополизирована околокремлевским официозом. Наступило время «единого учебника истории», государственной поддержки лишь «патриотического» искусства, время переходящей все границы разнузданности, «выпрыгивающей из штанов» телепропаганды ненависти ко всему «ненашему» и других форм массового оглупления, контролируемых и направляемых при этом из единого центра.

И, как показывают социологические замеры последних лет, это, к сожалению, работает. «Не желая добираться до причин инновационных провалов, люди ищут простейшие объяснения, сваливая все на внешние факторы, на всевозможных «злоумышленников» и "врагов России". Действенным оказывается и влияние всевозможных «лейбисториографов», обслуживающих власть. Массовое сознание, развращенное поветрием конспирологии, легко воспринимает на веру то, что подсовывается этими угодливыми сочинителями из «патриотических» якобы соображений»[36]36
  Булдаков В. П. Модернизация по-русски: опыт Первой мировой войны// Труды по россиеведению. Вып. 5. М. 2014. С. 378.


[Закрыть]. Подобные «лейбинтеллектуалы» цинично паразитируют на заданной политической конъюнктуре не только в сфере истории, но и в иных областях культуры и общественных наук. По счастью, есть и другие, честные исследователи. Однако не в их руках камертон, задающий тон общественной жизни и пропаганды.

Большой интерес, с моей точки зрения, представляет в этом плане психологический анализ. В частности, заслуживает самого серьезного внимания концепция происходящего в современном мире кризиса идентичности. Его причиной, по мнению многих психологов, является потеря людьми привычных, интериоризованных всем предыдущим жизненным опытом ориентиров и ценностей, в результате чего они утрачивают уверенность в себе и самоуважение, ищут спасения в обращении к традиционализму, причем даже в архаичных и, казалось бы, давно изжитых формах, в возврате к племенному сознанию.

А политические психологи В. Волкан и Дж. Олдердайс, развивая в данном контексте теорию «разделенной травмы» (shared trauma), ищут на этой основе пути преодоления межнациональных и межкультурных конфликтов[37]37
  См. об этом, например, материалы группы ведущих международных экспертов в области решения межнациональных конфликтов, с 2007 г. проводящей на регулярной основе аналитические сессии в разных странах. См.: [email protected].


[Закрыть]. Оживление национализма, «трайбализация» стали ответом, реакцией на экономическую глобализацию. Не случайно в большинстве стран Европы происходит рост партий и движений националистического толка. Возрождение традиционалистского, фундаменталистского сознания носит мировой характер. В арабском мире оно уже привело к катастрофическим последствиям. Но и другие азиатские страны, включая многоконфессиональную Индию и, как еще недавно казалось, секуляризованную Турцию, в той или иной мере им захвачены. Даже США оно не обошло стороной.

В России, к счастью, мы далеки от уровня ближневосточного кровавого хаоса, но наша ситуация представляется более опасной по сравнению с гораздо более адаптивной и достигшей иного цивилизационного уровня Европой. Вряд ли можно особо винить за это «простых» людей. Ведь граждане России, да и большей части бывшего СССР, пережили в короткое время гигантский слом идентичности по многим параметрам. Страна, где в массовое сознание долгие десятилетия внедрялись мифы «сверхдержавности» и «авангарда прогрессивного человечества», практически в одночасье потеряла эти иллюзии, превратившись в третьеразрядного неудачника, едва ли не в так называемое failed state. И психологической компенсации, соразмерной этой потере, не произошло. Даже надежда на скорое достижение экономического благополучия, на быстрое «превращение лягушки в царевну», что сулила русская сказка, оказалась иллюзорной. И расплата не заставила себя ждать. Поэтому поворот путинской политики в сторону утверждения «негативной идентичности» на базе милитаризации и сакрализации прошлого, назначения и стигматизации внешних и внутренних врагов, оказался столь эффективным.

Лично я никогда не верил, что тайники человеческой души можно открыть при помощи связки одних экономических ключей. И судьба России, не меньше, чем от экономических параметров, зависит и от факторов внеэкономических, прежде всего – моральных и правовых. Десятилетиями нараставшая и даже поощрявшаяся моральная деградация общества, ущербность господствовавшей в нем системы моральных норм, извращенное и недоразвитое правовое сознание привели нас в состояние, когда даже самые радикальные и вроде бы рациональные экономические шаги, если им не сопутствуют восстановление нормальной трудовой морали, повышение уважения к праву (которое, кстати, не тождественно закону), не приводят к положительным результатам, а порождают неожиданные даже с чисто экономической точки зрения эффекты. Нам равно необходимы и возрождение «честного купецкого слова», и вытеснение из сознания закрепленного в пословице и, увы, до сих пор отражающего правду жизни стереотипа «от трудов праведных не наживешь палат каменных», и подкрепленная массовыми примерами вера в правосудие, и осознание того, что материальные блага – лишь часть того, что нужно человеку для счастья, а на самом деле «не хлебом единым жив человек», и полноценное понимание духовной природы человека.

Разумеется, было бы нелепо призывать к игнорированию экономических факторов. Но столь же односторонней представляется и их абсолютизация как якобы основы всех основ. Еще Сократ в Платоновой «Республике» говорил, что очень важную часть человека составляет его духовное начало – thymos. Именно оно подвигает человека совершать поступки, не находящие удовлетворительного объяснения в рамках материалистических, в том числе экономистских, представлений, а в предельных случаях – и жертвовать жизнью во имя отнюдь не материальных ценностей. Эта мысль находила то или иное преломление и воплощение в большинстве главных философских систем – у Гоббса, Канта, Гегеля, Локка, Спинозы и многих других великих философов.

В современной гуманистической психологии она описывается через категории потребности в самореализации или «потребность смысла жизни». В основе концепта лежит психологическое наблюдение, согласно которому человек способен успешно действовать в жизни, лишь если он обладает сознанием ценности собственной личности. В противном случае его вера в собственную «ничтожность» деструктивно влияет на его поведение, становясь как бы «самоорганизующимся пророчеством». Самоуважение же обычно опирается на успехи в какой-либо сфере деятельности (не исключая, кстати, и сугубо бытовой, домашней) и осознание их как ценности.

Однако не следует смешивать это с внешне похожим самоощущением себя как «высшего», «главного» по сравнению с другими и отказом на этом основании признать за ними равные с собой права. Оно тоже может опираться на некие личные достижения (в кавычках или без оных), но выводы из этого делаются, прямо дискриминирующие тех, кто не преуспел по избранному данным персонажем критерию и потому, как минимум, уважения не заслуживает. («Классический афоризм», выражающий данную позицию, принадлежит одиозному дельцу от строительного бизнеса Полонскому – «тот, кто не заработал миллиона долларов, придурок и ничтожество».) В наших обстоятельствах зашкаливающей экспансии бюрократического государства подобное псевдоэлитарное самосознание присуще народившейся у нас за пару последних десятилетий социальной группе, для членов которой крупный бизнес, политика и высокие посты в управленческой иерархии переплетены в едином клубке и которая с присущей ей полным отсутствием самоироничной рефлексии именует себя «элитой», на самом деле будучи не более, чем привилегированными лакеями. Такого рода чванное и основанное явно не на личных достоинствах высокомерие так называемой элиты либо претендентов на зачисление в нее противоположно сократовскому «тимосу» – моральной потребности человека быть признанным равным другому в личном достоинстве.

Именно здесь мне видится глубинный смысл многих наших острейших коллизий прошлого и настоящего и серьезный источник нестабильности, даже более опасный по сравнению с фактической бесправностью советских людей. Ведь хотя советский тоталитарный режим реально представлял высшую степень отчуждения человека от политической власти, он, тем не менее, создавал некую пусть карикатурную, но все же как-то работавшую иллюзию соучастия в ней «простых людей» через демагогию о «народовластии» и сопутствовавшие ей механизмы. Теперь же граждане России и субъективно, психологически чувствуют себя совсем уж отчужденными от участия в решении вопросов, затрагивающих их жизненные интересы. И не в последнюю очередь это происходит потому, что небольшая группа, обеспечившая себе доступ к реальным рычагам политической, экономической, информационной и иной власти, с неумным чванством и обескураживающим дефицитом самоиронии, отсутствием способности «посмотреть на себя в зеркало», со стороны, называет сама себя «элитой» и соответственно себя держит, низводя всех прочих до уровня «электората» и вспоминая о них лишь накануне выборов. (Для сравнения представьте себе политическую судьбу политика в любом демократическом обществе, который будет иметь глупость публично сказать о себе или своем социальном слое «элита» либо как-то обозначить это своим поведением.) Готов согласиться с В. П. Макаренко, считающим, что в нашем случае «для обозначения вершины и остальных уровней властных аппаратов более уместен социологический смысл термина клика»[38]38
  Макаренко В. П. Русская власть и бюрократическое государство. Ростов н/Д. 2013. С. 326.


[Закрыть]. Ведь, как справедливо отмечал Ж. Т. Тощенко, элита – это не обладание властью, а служение национальным интересам в международном и внутреннем смысле; патриотизм и гражданственность; высокий интеллектуальный уровень. Притом ни одного из этих качеств ни у советских, ни у нынешних властителей, нет и в помине[39]39
  Тощенко Ж. Т. Элита? Кланы? Касты? Клики? Как назвать тех, кто правит нами? // Социс. 1999, № 11. С. 121–133.


[Закрыть]. Думаю, что даже если стараться найти для них самое мягкое слово, то больше всего подойдет термин «олигополия».

Глава 4
Об «особой роли» государства в России

Государство расположилось в России как оккупационная армия.

Александр Герцен

Государству служат худшие люди, а лучшие – только худшими своими свойствами.

Василий Ключевский.

В последние годы у нас стало модным по любому поводу, и даже без оного величать себя «государственниками». Один из подтекстов этой фигуры речи – противопоставление себя неким якобы «антигосударственникам». Этот ярлык часто навешивается именно на либералов, которые теперь получили еще и клички «пятая колонна», «нацпредатели» и т. п. Между тем «государственничество» – отнюдь не антитеза либерализму. Кто, как не государство, должен стоять на страже базовых экономических, гражданских, интеллектуальных, духовных прав и свобод человека? Ведь если простые люди не имеют практической возможности реализовать либеральные ценности и идеалы, то последние превращаются в фарисейство кучки «сильных». Это особенно важно в условиях нашего «недоразвитого» гражданского общества, где слабо развита культура добровольных ассоциаций граждан по отдельным групповым интересам и в котором простые люди не имеют возможности сами себя защитить даже посредством апелляции к закону и призванным обеспечивать его соблюдение структурам. А ведь эффективность механизмов юридической защиты – conditio sine qua non либерализма.

Действительно, «государственничество» имеет в России глубокие корни и в праве, и в общественных науках, и в искусстве, и, главное, в практике самого государства. По сравнению с западным миром, государства в России было и до сих пор остается значительно «больше», чем общества, и его воздействие на общественную жизнь существенно более активно и многосторонне. Оно действительно играло роль более универсальную, нежели в большинстве европейских стран, не говоря уж о США, выступая как активная, во многом первичная по отношению к обществу сила.

Оставим в стороне исторические причины подобного соотношения и обратимся к их последствиям. Они неоднозначны. Порой это способствовало прогрессу. Например, просвещенная и либерально ориентированная часть российской государственной бюрократии во второй половине XIX века несомненно работала как проводник идеологии модернизации страны (что, правда, не мешало российскому чиновничеству служить традиционным «козлом отпущения» при всех властителях и режимах, но это – тема особая[40]40
  См. об этом, например: Оболонский А. В. На государевой службе. Бюрократия в старой и новой России. М. 1997.


[Закрыть]).

Но, с другой стороны, ситуация «сильное государство – слабое общество» блокировала возможности для полноценного развития независимых от государства общественных сил – неотъемлемого элемента подлинной социальной модернизации. К тому же наше государство, доминируя над обществом, отдельную личность уж и подавно игнорировало. Не будет большим преувеличением сказать, что российский подданный имел по отношению к своему государству только обязанности, государство же по отношению к нему – только права. Помните, как писал В. О. Ключевский: «Государство пухло, а народ хирел»?[41]41
  Ключевский В. О. Курс русской истории в 8 т. Т. 3. М. 1958. С. 12.


[Закрыть] А французский путешественник А. де Кюстин, гуляя по Невскому в середине дня, заметил: «По проспекту сновали толпы чиновников, и в походке каждого была видна воля пославшего его»[42]42
  Де Кюстин Астольф. Россия в 1839 году. Том первый. М. 1996. С. 130–131.


[Закрыть].

В результате люди, не желавшие мириться с участью конформных слуг государства, как бы выдавливались из «нормальной» жизни: на Север, в скиты, в степь, в казаки, позднее в эмиграцию, в нигилисты… Так или иначе, но наиболее активный людской потенциал столетиями самоотчуждался от государства. В психологическом плане это породило подозрительно-недоверчивое, а то – и прямо негативное отношение ко все же исходившим время от времени от государства позитивным инициативам. При этом парадоксально, что именно в тех случаях, когда они обещали людям выгоды пассивное, как минимум, сопротивление им бывало особенно сильным. Многократный негативный опыт общения с государством создал прочный стереотип: «старое зло привычней и потому надежней нового добра, а новому добру как-то и не верится», из начальственных затей все равно ничего хорошего не будет. Один из классических примеров – общественная реакция на екатерининскую Комиссию Уложения. Приведенная фраза – лишь минимально подредактированное описание Ключевским печальной судьбы того призыва власти к общественному содействию.

К сожалению, и тенденция доминирования государства над человеком, и причины, ее порождающие, сохранились и в постсоветские годы. А в последнее время демонстративное неуважение власти к людям стало модой, стилем поведения. Словом, все по арии князя Галицкого из оперы «Князь Игорь»: «Пожил бы я всласть, ведь на то и власть».

В результате превращение «государственничества» в ведущий официальный идеологический тренд привело к тому, что базовая либеральная ценность – свобода – была в значительной мере девальвирована и дискредитирована в общественном сознании. Возникла реакционно-утопическая ностальгия по «порядку». А на гребне ее поднялась и затопила всё пена политической реакции.

Так что наши нынешние крайние «государственники», увы, опираются на мощную культурно-историческую традицию. Однако, поскольку мы сейчас все-таки живем в период переосмысления традиций, необходимо заново проанализировать характер, значение и последствия этого исторического обстоятельства. И думается, серьезные резоны имеет точка зрения, что одной из фундаментальных причин российских бед как раз и было то, что у нас всегда было слишком сильное государство и слишком слабое общество. И чем лучше становилось государству, тем хуже – жившим в нем людям. Государство у нас воспринималось как враждебная человеку сила, и на самом деле почти всегда таким и было. И «оказенивание», фактическое присвоение государством категории патриотизма – один из извечных используемых им механизмов.