Текст книги "Этика публичной сферы и реалии политической жизни"

Понятие патриотизма включает в себя и существенные моральные аспекты, мотивы и ограничения. В частности, в отличие от его симулякров, от показных и имеющих мало реального содержания его демонстративных проявлений, которые всячески стимулируются и поощряются официозом, настоящий патриотизм (собственно, единственно и заслуживающий этого названия) – реальная, а не выставляемая напоказ любовь к своей стране. И она проявляется не в ленточках, не в размахивании флажками (причем предпочтительно – на виду у начальства), не в защите и обосновании дефектов окружающей жизни, а также ошибок и преступлений в истории страны, а в стремлении их преодолеть, исправить.

Между тем нынешний официоз цинично и сознательно смешивает два вида патриотизма – «формально-казенный», идущий от «начальства», и по-человечески искренний, идущий изнутри человеческих душ, патриотизм государства и патриотизм страны, в которой живешь. Не говоря уж о том, что есть и патриотизм локальный, связанный с местностью или городом, и вообще не имеющий какого-либо отношения к государственным границам. Поэтому, учитывая многовековые традиции государственного деспотизма нашей «печальной и многотерпеливой истории», реальные последствия так называемой «особой роли государства» в России, а, называя вещи своими именами – всегдашнего подавления общества репрессивным государством, курс на «укрепление вертикали власти» не может не вызывать самой серьезной тревоги за наше общее будущее. Поскольку это может стать хотя и безнадежной в историческом отношении, но способной причинить немалый ущерб и людям, и обществу в целом попыткой затормозить, а то – и заблокировать движение по пути к нормальному открытому обществу. Именно через эту призму надо оценивать нынешнюю ситуацию реанимируемого авторитаризма с одновременной активизацией подданнических (чтоб не сказать – холопских) стереотипов нашей политической культуры.

Патриотизм отнюдь не синоним верноподданности, низкопоклонства перед политической верхушкой. Известны, в частности, яркие суждения на сей счет Л. Н. Толстого относительно спекуляций на патриотических чувствах и стереотипах приближенной к престолу «великосветской черни» и клерикальных кругов. В своей поздней работе «Христианство и патриотизм» он говорил о «гипнотизации» народа посредством разжигания патриотизма: «То, что называют патриотизмом в наше время, есть только, с одной стороны, известное настроение, постоянно производимое и поддерживаемое в народах школой, религией, подкупной прессой в нужном для правительства направлении, с другой – временное, производимое исключительными средствами правящими классами, возбуждение низших по нравственному и умственному даже уровню людей народа, которое выдается потом за постоянное выражение воли всего народа. Патриотизм… есть не что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых – отречение от человеческого достоинства, разума, совести и рабское подчинение себя тем, кто во власти»[43]43
  Толстой Л. Н. Поли. собр. соч. В 90 тт. Т. 39. С. 65.


[Закрыть].

И еще приведу цитату из почти забытого публициста второй половины XIX века Варфоломея Зайцева: «Есть два манера любить свой народ и свое отечество. Первый манер любить его так, как каждый из нас любит хорошее жаркое. Этот способ любви чрезвычайно психологически прост и понятен каждому идиоту, почему идиотами и признается единственно нормальным… Относясь беспристрастно к своей родине, мы видим в ней вместо сочного жаркого одну из самых обездоленных частей земного шара… Официальные патриоты заинтересованы в том, чтобы она такою и оставалась, так и в этом виде она представляет им вкусное блюдо, снабжая в изобилии севрюжиной, морошкою и рябчиками. Мы же заинтересованы в том, чтобы вывести родину из этого невзрачного положения. Беспристрастный человек может легко рассудить, чей патриотизм бескорыстнее и чьи стремления выгоднее для самой родины»[44]44
  Зайцев В. Ф. Наш и их патриотизм // Прометей. 1966. № 1. С. 295–296.


[Закрыть]. Написано будто вчера и про нас, не правда ли?! Мне даже представляется, что первый «манер» патриотизма по Зайцеву скорее заслуживает имени антипатриотизма ибо он объективно направлен против полноценного развития страны в интересах подавляющего большинства ее граждан.

Но именно такой квазипатриотизм нагнетается сейчас по медийным и иным «усилителям», подменяя естественно присущие большинству людей теплые чувства к своей стране, к ее людям, к «малой родине», «патриотизмом» казенным, фетишизирующим власть и любые ее действия, выдающим ее за главный стержень, на котором держится страна, и навязывающим ее демонстративную поддержку.

Когда-то, пожалуй, наиболее глубокий и едкий из критиков российского казенного имперского самосознания – М. Е. Салтыков-Щедрин – ядовито заметил: «Начальство полагает, что наилучшее выражение патриотизма заключается в беспрекословном исполнении начальственных предписаний»[45]45
  Салтыков-Щедрин М. Е. Признаки времени // Полн. собр. соч. СПб. 1906. Т. 7. С. 171.


[Закрыть]. Но даже и некоторые «внутриаппаратные» люди, служившие на государственной ниве в реакционные времена царствования Николая I, негативно относились к модным и тогда лишенным реального содержания якобы патриотическим выкрикам. Так, известный своими мемуарами государственный цензор А. В. Никитенко с негодованием писал: «Что это за люди эти педанты-патриоты, которые думают, что для того, чтобы прослыть народными, достаточно кричать, кричать, кричать во все горло: „давайте будем патриотами, давайте будем народными!“. Они забывают, что прежде всего надо быть человеком, и притом честным. Патриотизм есть плод чести: а где у нас эта честь»[46]46
  Никитенко А. В. Дневник в трех томах. Том 1. С. 136. М. 1955.


[Закрыть]. А А. И. Герцен уничижительно характеризовал этот тип как «петербургский патриотизм, который похваляется количеством штыков и опирается на пушки», а также как «патриотический сифилис».

«Тонкая красная линия» отделяет патриотизм от поначалу почти незаметного перерождения его в национализм. Дальнейшее происходит уже по иной логике, по законам, описывающим, например, движение под гору. Наш великий философ В. С. Соловьев заметил, что в России даже самый умеренный национализм превращается в «бешеный», неумолимость сползания по четырехступенной «лестнице» – национальное самосознание – национальное самодовольство – национальный эгоизм – националистическая ненависть[47]47
  См. например, посвященную этой проблеме монографию А. Л. Янова «Патриотизм и национализм в России. 1825–1921» (М. 2002).


[Закрыть]. Изначальное доброе содержание патриотизма исчезает, уступая место шовинистической злобности по отношению к другим.

Думается, в основе многих форм национализма (включая шовинизм) лежит глубоко замаскированный, по большей части неосознаваемый комплекс неполноценности. Базирующаяся на нем идеология проникнута духом поиска постороннего «козла отпущения», т. е. возложения ответственности за собственные беды и неудачи не на самих себя, а на неких злокозненных инородцев. Об этом уже шла речь выше, но вновь хотелось бы подчеркнуть, что погромный потенциал такого рода «неопочвенничества» может обращаться и часто обращается на любые национальные меньшинства и на этнических соседей и даже на «титульную» нацию. Примеров его, увы, немало и на территории бывшего СССР, и в самой России. Проблема эта настолько сложна и болезненна, что ее никак нельзя обсуждать «походя», наряду с другими вопросами, как в случае данной книги. Замечу лишь, что комплекс национальной неполноценности, казалось бы, уж никак не должен быть присущ нашей великой нации, для коей к тому же сейчас есть необъятное поле деятельности по «обустройству» собственной жизни и страны без поиска каких-то «злоумышленников», как теперь говорят «национал-предателей».

Тем не менее, тесно сопряженный с национализмом «стихийный народный империализм» – эмпирический факт, от которого не уйти. Мы рассматривали его в предыдущем разделе в качестве одного из элементов консервативного синдрома массового сознания. Еще в 1923 году П. И. Новгородцев предвидел гигантскую сложность задачи нравственного возрождения нации после краха большевистского режима: «Русскому человеку в грядущие годы потребуются героические подвижнические усилия для того, чтобы жить и действовать в разрушенной и откинутой на несколько веков назад стране. Ему придется жить не только среди величайших моральных опустошений своей родины, но и среди ужасного развала всех ее культурных, общественных и бытовых основ… Среди этого всеобщего разрушения лишь с великим трудом будут пробиваться всходы новой жизни… Сколько новых темных чувств незаглохнувшей стихии опять появится! Сколько натворит новых бед суровая страсть порядка и покоя! Сколько тяжелых этапов пройдет и могучая потребность хозяйственного восстановления с ее неукротимыми инстинктами приобретения и накопления»[48]48
  Новгородцев П. И. Об общественном идеале. М. 1991. С. 577.


[Закрыть]. С тех пор, как были написаны эти строки, ситуация лишь ухудшилась. Разве что процессы ускорились: века сжались до десятилетий, а они – до немногих лет. Но все же не стоит особо надеяться на «русское чудо». Конечно, психологически социальное нетерпение, желание сделать все и сразу – «здесь и теперь» – очень понятно. Мы уже до оскомины наелись сказок о «светлом будущем». Но что же делать, если сроки человеческой жизни не совпадают с историческими периодами? «Крот истории» роет медленно. А, как известно, «времена не выбирают».

В свое время Франклин Рузвельт сказал: «Одному поколению многое дано, с другого многое спросится, а некоторые поколения встречаются с будущим». Мы встретились со своим будущим. Так что в случае, если мы опять изберем старую «патриотическую» колею, жаловаться будет не на кого. Карл Поппер считал глубочайшей и еще далеко не завершенной революцией в истории переход от общества закрытого, где индивид растворен в коллективности, взамен получая иллюзию защищенности, к обществу открытому, где он свободен и должен сам принимать личные решения. Такой переход неизбежно сопряжен со страхом свободы, с желанием и попытками вновь захлопнуть уже отворенную дверь. И, как показывает история, процесс действительно можно задержать. Но вернуться в мнимый «утраченный рай» тоталитаризма невозможно. «Для вкусивших от древа познания рай потерян. Чем старательнее мы пытаемся вернуться к героическому веку племенного духа, тем вернее мы в действительности придем к инквизиции, секретной полиции и романтизированному гангстеризму… нам следует найти опору в ясном понимании того простого выбора, перед которым мы стоим. Мы можем вернуться в животное состояние. Однако если мы хотим остаться людьми, то перед нами только один путь – путь в открытое общество. Мы должны продолжать двигаться в неизвестность, неопределенность и опасность, используя имеющийся у нас разум, чтобы планировать, насколько возможно, нашу безопасность и одновременно нашу свободу»[49]49
  Поппер К. Открытое общество и его враги. М. 1992. Т. 1. С. 248.


[Закрыть]. Лишнюю каплю оптимизма здесь, мне кажется, добавляет ускорение исторических процессов. Но, разумеется, ничто не происходит автоматически. Немало, а на перекрестках истории – критически, решающе много, зависит от так называемого человеческого фактора, от позиции и поступков конкретных, живущих в данный момент людей, особенно тех из них, кто тем или иным образом функционирует в публичной сфере. Именно на них лежит особая, повышенная социальная ответственность. Публичные роли – не только не лишенная приятности привилегия, но и серьезное социальное обязательство, а порой нелегкое и не лишенное риска бремя. Но «кому больше дано, с того больше и спросится».

С моей точки зрения, в современном мире подлинный патриотизм, в отличие от его симулякров (к тому же, чаще всего, отнюдь не бескорыстных) несовместим с патерналистским типом сознания. Более того, он неизбежно несет значительный критический заряд по отношению к реальности, намерение и способы ее изменить к лучшему, тогда как ложный патриотизм, в первую очередь, озабочен ее апологетикой. И здесь очень важен фактор повышенной моральной ответственности производителей социальных смыслов, особенно сейчас, в условиях «ренессанса» политического цинизма.

Глава 5
Политический цинизм: концепт и российская реальность

Если людоед пользуется ножом и вилкой, это прогресс?

Станислав Ежи Лец

Эта тема не просто актуальна, а угрожающе актуальна, ибо политический цинизм в сегодняшнем его изводе представляет реальную угрозу самому существованию нашего общества как современного и цивилизованного. Я бы предпочел, чтобы она была не столь актуальна. Ведь не на пустом же месте возникла почти апокалиптическая точка зрения, что Россия за последние годы «выпала из цивилизации». Будучи относительным оптимистом, я не вполне с ней согласен как с констатацией (равно как и с утверждением о постигшей Россию «антропологической катастрофе»). В частности, мне кажется, оценка Л. Д. Гудкова, согласно которой сегодня в российской публичной жизни морали просто нет, что она «ушла из сознания»[50]50
  Гудков Л. Д. Человек в неморальном пространстве: к социологии морали в посттоталитарном обществе // Вестник общественного мнения. 2013. № 3–4. С. 125.


[Закрыть], при всей резонности его доводов, все же несколько избыточно трагедийна В разных сферах публичной жизни, начиная от благотворительности и кончая журналистикой, действует немало порядочных, порой до самоотверженности, людей. Однако подобная угроза, несомненно, существует и даже вполне реальна. Ведь политический цинизм из сферы рассуждений теоретиков вновь переместился в область кровавой античеловечной практики. Но, как и полагается в академических текстах и штудиях, сначала немного об истории и понятиях.

Происхождение слова и понятия

Цинизм, как и многое в жизни человечества, родился из парадоксов. И первый из таких парадоксов – этимология слова. Как известно, оно произошло от самоназвания древнегреческих киников, людей, для которых главным было не философствование, не игра с понятиями, а «кинический» образ жизни. С веками кинический взгляд на «правила жизни» тем или иным образом вошел в целый ряд очень разных по иным параметрам философских течений и типов поведения – от римской стои и христианского аскетизма до экзистенциализма, хиппстерства и других демонстративных форм контркультуры XX–XXI веков. Ведь «классические» хиппи по типу поведения и идеологии тоже были близки к киникам, даже по стилю жизни походя на Диогена. Да и на современный акционизм тоже можно посмотреть в киническом контексте; хотя его порой открыто провокативный, вплоть до демонстративного отвержения принятых норм социальной морали, характер приближает его к цинизму в негативной коннотации слова. Но в основном киницизм к собственно цинизму в сложившемся понимании слова имеет скорее вербальное, чем смысловое отношение. И затронул я данный вопрос лишь для того, чтобы избежать смешения понятий. А теперь перейдем к цинизму в подлинном смысле.

Из многочисленных определений цинизма достаточно четкими и научными, как ни странно, оказались два из изданий глубоко советских времен. От них и будем отталкиваться. Лишь в немного сокращенном варианте.

Итак, «цинизм – нигилистическое отношение к достоянию общечеловеческой культуры, особенно к морали, идее достоинства человека, иногда – к официальным формам господствующей идеологии, выраженное в форме издевательского глумления. Цинизм в поведении и убеждениях характерен для людей, стремящихся достигнуть своих эгоистических целей любыми средствами. В социальном плане явления цинизма имеют двоякий источник. Во-первых, это "цинизм силы", характерный для практики господствующих… групп, осуществляющих свою власть и своекорыстные цели откровенно аморальными методами… Во-вторых, это бунтарские настроения и действия (напр., вандализм) социальных слоев, групп и индивидов, испытывающих гнет несправедливости и бесправия, идеологическое и моральное лицемерие эксплуататорского класса, но не видящих выхода… и повергнутых в состояние духовной опустошенности»[51]51
  Большая Советская Энциклопедия в 30 т. Т. 28. М., 1978. С. 570.


[Закрыть]. «Цинизм – моральное качество, характеризующее презрительное отношение к культуре общества, к его духовным, и в особенности нравственным ценностям… первоначально это – возврат к естественному состоянию. Впоследствии цинизмом стали называть слова и деяния, в которых совершается надругательство над тем, что составляет исторические достижения культуры человечества, глумление над нравственными принципами, осмеяние идеалов, попрание человеческого достоинства. Цинизм в поведении и убеждениях характерен для людей, преследующих свои эгоистические интересы всеми возможными средствами, включая и аморальные»[52]52
  Словарь по этике, под ред. И. С. Кона. М. 1975. С. 342.


[Закрыть]. Развернутый набор элементов цинизма политического был дан Ю. А. Левадой и Л. Д. Гудковым[53]53
  См., например: Левада Ю. А. Человек в корруптивном пространстве // Ищем человека. М.2006. Гудков Л. Д. Человек в неморальном пространстве: к социологии морали в посттоталитарном обществе. // Вестник общественного мнения. 2013. № 3–4. С. 118–178.


[Закрыть]. К нему мы обратимся чуть ниже. А пока немного истории.

Принято считать, что первым теоретиком политического цинизма был Никколо Маккиавелли, а его краткий трактат «Государь» (на самом деле – Prince, т. е. скорей Герцог) стал первым сводом цинических правил эффективного политического менеджмента или «политтехнологий», на современном языке. Думается, однако, что пальмы первенства он не заслуживает. Первым теоретиком политического цинизма представляется китайский аристократ Шан Ян. Ибо почти за две тысячи лет до Маккиавелли он сформулировал основные принципы легизма, по своей полноте и разработанности далеко превосходящие список рецептов флорентийца. В сущности, его «Книга правителя области Шан» – первая библия тоталитаризма, «справочник политтехнолога», где четко, откровенно, предельно цинично описан набор механизмов подавления народа и манипулирования людьми для обеспечения безграничной власти деспотического государства. Назову лишь некоторые.

1) Концепция наказания, предусматривающая отсутствие какой-либо связи между тяжестью проступка и мерой возмездия, ибо «там, где людей сурово карают за тяжкие преступления, но мягко наказывают за мелкие проступки, не только нельзя будет пресечь тяжкие преступления, но невозможно будет даже предотвратить мелкие проступки»[54]54
  Цит по: Переломов Л. С. Конфуцианство и легизм в политической истории Китая. М., 1968. С. 164.


[Закрыть].

2) Идея, что сила государства обеспечивается слабостью народа: «Когда народ слаб – государство сильное, когда государство сильное – народ слаб. Поэтому государство, идущее истинным путем, стремится ослабить народ»[55]55
  Шан цзюнь шу (Книга правителя области Шан) // Древнекитайская философия в 2 т. Т. 2. М., 1968. С. 219.


[Закрыть]. И соответствующая глава трактата названа предельно откровенно: «Как ослабить народ».

3) Поощрение всеобщего доносительства и круговой поруки, начиная от семей и кончая армией.

4) Система прижизненных и загробных привилегий.

5) Совокупность мер по предотвращению возникновения бюрократических корпораций и подчинения всех чиновников лишь милости и гневу императора[56]56
  Подробнее см. Государственная служба: комплексный подход. Под редакцией А. В. Оболонского. М., 2009. С. 20–21.


[Закрыть].

Поскольку Шан Ян, в отличие от Маккиавелли, был к тому же и практическим деятелем, министром при правителе, то книга содержит проекты указов, его речей и наставлений. «Это был один из самых читаемых политических трактатов… древности, нового и новейшего времени… Формирование политических и экономических воззрений Чан Кай Ши и Мао Цзэдуна также испытало влияние "Книги правителя области Шан"[57]57
  Переломов Л. С. Конфуцианство и легизм в политической истории Китая. М. 1968. С. 109.


[Закрыть]. Но не будем углубляться в известную дискуссию о том, был ли Маккиавелли искренним «маккиавеллистом» или же просто написал справочник по заказу правителя. Ограничимся констатацией приоритета китайского автора как теоретика научного тоталитаризма.

Для нашего сюжета важней, что и Шан Ян, и Маккиавелли были циниками откровенными, честными, если можно так выразиться. А во времена, более близкие, цинизм стал маскироваться, камуфлируясь понятиями «государственных интересов», «суверенитета» и т. п. Идеологической основой этих построений долгое время было так называемое «божественное право государей». В начале же XX века, когда легитимность религиозных, «сакральных» обоснований светской власти, как минимум, потускнела, появились иные конструкты. И одним из самых популярных стала геополитика, которой ниже будет посвящена отдельная глава. А пока обратимся к морально-психологической базе цинизма в сознании современных россиян.

Пораженность массового сознания россиян посттоталитарным вирусом оказалась куда серьезнее, чем представлялось многим еще недавно. Причины устойчивости этого комплекса – тема отдельная и очень серьезная. Ее, в частности, глубоко осветил Гудков[58]58
  Гудков Л. Д. Указ. соч.


[Закрыть]. Считаю, что ее прежде всего надо обсуждать в категориях глубокой ценностной деформации и деградации отечественного общественного сознания. Вообще причины поразившей массовое сознание россиян украинофобии и, в частности, «крымнашизма» с трудом поддаются рациональному объяснению с позиций homo sapiens. Думаю, тут следует обращаться к таким психологическим феноменам, как «стокгольмский синдром», «виктимизация», демонстративный суперконформистский активизм, снижение чувства эмпатии по отношению к назначенным «врагам», романтизм вседозволенности (вспоминаются слова песни из классического мультфильма советских времен – «романтики с большой дороги»), «банальность зла» (по X. Арендт[59]59
  Арендт X. Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме. М. 2008; Ее же. Ответственность и суждение. М. 2013. Возможно, полезным может быть анализ с позиций неофрейдизма, в частности, введенные В. Волканом категории «избранной славы» (chosen glory) и «избранной травмы» (chosen trauma). См., напр.: Volkan V. The Need to Have Enemies and Allies. From Clinical Practice to International Relationships. Nortvale, NJ, L. 1988 и др. работы того же автора. Ведь «понижающая адаптация» Левады-Гудкова близка к фрейдовскому Id, а адаптация повышающая – к его Superego.


[Закрыть]).

Полагаю, работы Гудкова, принявшего «эстафету» разработки темы у Левады, содержат для этого очень хорошую основу. Напомню некоторые основные выделенные им конструкты: негативная мобилизация, понижающая адаптация, отрицание существования у людей «высоких» мотиваций, примитивизация ценностной шкалы и некроз высших ценностей, признание приоритета силы над правом, патерналистские суррогаты идеологии, стерилизация культурных и интеллектуальных элит, наконец – милитаристский национализм как негативная самоидентификация, в крайних проявлениях приобретающая печально знакомые черты нацизма.

Наше общество глубоко нездорово. Думается, одна из причин этого – комплекс социально-государственной неполноценности и боязни перемен. Он распространен на разных уровнях сознания, в разных социальных группах и возникает на пересечении двух компонентов. С одной стороны, это сознание ущербности, порочности и бесперспективности господствовавшей испокон веку системы общественных отношений, с другой – ощущение своей органической сращенности с ней, из-за чего ее изменение воспринимается как угроза устоявшемуся порядку бытия, заведенному укладу жизни, пусть далеко несовершенному, но единственно привычному. Причем перемен боятся и многие из тех, кто, казалось бы, могут от них лишь выиграть. Но ситуация риска и состязательности их пугают. Государственная опека, дававшая гарантии прожиточного минимума, возможность прожить пусть кое-как, но зато без особого напряжения в труде, а в ряде случаев – лишь имитируя полезную деятельность, по-прежнему привлекательна. В целом здесь, видимо, срабатывает стереотип, о котором писал еще Карамзин: «Зло, к которому мы привыкли, для нас чувствительно менее нового добра, а новому добру как-то и не верится»[60]60
  Карамзин И. М. Записка о древней и новой России. М. 1991, с. 114.


[Закрыть]. И для цинизма здесь открыто широкое поле.

Начнем с уровня производителей смыслов. В их устах «новый» извод политического цинизма представляет особую, повышенную опасность, ибо он демагогически маскируется словесными клише, такими как «национальные интересы», «патриотизм», «исторические корни», «скрепы» и т. п., одновременно стигматизируя несогласных клише негативными – «пятая колонна», «национал-предатели» и пр. При этом даже не озабочиваются придумыванием новых слов, а просто бездумно заимствуют их из известных и давно дискредитировавших себя источников. (Думаю, для читателей данной книги уточнения не требуются.)

В том же «поле» находится и наглость как стиль политического поведения и его вербального оправдания. Причем чем она «круче», как и неизбежно сопровождающая ее ложь, тем «лучше» и в краткосрочной перспективе, по видимости, эффективней. Это проявляется и на переговорах с западными политиками, которые тушуются, когда «на голубом глазу» отрицаются очевидные вещи.

И за все это расплачиваться приходится обществу. Например, если при привлечении политической экспертизы выбор между качеством и лояльностью сделан в пользу последнего приоритета, то уровень экспертных оценок неизбежно понижается с очевидными негативными последствиями для качества принимаемых государственных политических и управленческих решений. И неважно, что порой «новый цинизм» прикрывает свою убогость симулякрами интеллектуализма. Ведь наряду с полублатными клише используются и цитаты из серьезных философов прошлого – из И. Ильина[61]61
  И. А. Ильин, а точней, вырванные из него цитаты и их интерпретации, стали сейчас у некоторых наших склоняющихся к нацизму государственников весьма модным инструментом. Но это – сюжет отдельный.


[Закрыть], например, или даже Н. Бердяева. Правда, делается это весьма избирательно и порой путано и ошибочно, но этого хватает, чтобы придать некоторым «пещерным» взглядам некий псевдоинтеллектуальный лоск и видимость «научности».

Но оставим политический истеблишмент и перейдем на уровень потребителей смыслов. Тут тоже стоит выделить несколько компонентов.

Активистский конформизм как форма демонстративной политической псевдоактивности. Ее ведущая «ценность» (если здесь это слово вообще уместно) – демонстративная солидаризация с любыми словами и действиями высокого начальства. Отвлекаясь, во избежание лишних эмоций, от совсем уж близких примеров, вспомним персонажа из «Двенадцати стульев», на вопрос о его политическом кредо ответившего одним словом – «всегда!»

Синдром «маленького человека». Его суть выражается стереотипами «начальству виднее», «мы – люди маленькие» и т. п. Их приземленный как бы рационализм отражает стремление быть подальше от «опасной» сферы политики, от власти, максимально от нее дистанцироваться, словом – «прикинуться несъедобным» (по Гудкову), или «шлангом» (по-народному). А циничность состоит в снятии с себя ответственности за все, происходящее за пределами маленького личного или группового мирка, в своего рода «самоиндульгенции».

Синдром одинокого человека. Он, по сути, служит той же цели, но в несколько ином варианте, выражающейся словами «что я могу один?». (Тут вспоминается сцена из старого спектакля студенческого театра МГУ в постановке М. Розовского, где эта фраза многократно повторялась людьми, которые по одиночке выходили на сцену, произнося ее; так сцена все более заполнялась жаловавшимися на свою идущую от одиночества якобы беспомощность; но в какой-то момент они начинали ритмично маршировать, скандируя рефрен – «что я могу один?».) А в плане научном этот синдром «толпы одиноких»[62]62
  Lonely Crowd – название классической книги Д. Рисмена.


[Закрыть] означает отсутствие чувства солидарности между людьми даже в критических обстоятельствах. Наиболее наглядно он проявляется в качественной, на порядки, разнице в количестве людей, выходящих на уличные акции в наших городах и в городах зарубежных, с выражением реакции на какие-либо экстремальные события, например, убийства по политическим или религиозным мотивам – от убийства «неудобных» журналистов до убийств оппозиционных политиков. (Например, на марши после убийства Политковской в Англии вышли тысячи, в Риме – десятки тысяч человек; в Москве – триста человек. Даже траурный марш после убийства Немцова, все же собравший больше 50 тысяч человек, трудно сравнить с миллионным маршем в Париже после расстрела редакции Шарли Эбдо в начале 2015 года.) Там же, где вопрос напрямую не касается жизни и смерти, картина еще более удручающая: ни фактическое уничтожение Российской академии наук, ни весьма болезненные для людей меры в системе здравоохранения, ни разрушение памятников архитектуры и т. п., не вызывают адекватных важности событий массовых протестов как членов профессиональных сообществ, так и «просто» граждан. А с протестами небольших групп энтузиастов и активистов власти научились справляться в амплитуде от посулов и игнорирования до прямых разгонов и репрессий.

Преставление (искреннее или лицемерное) о политике как деле, несовместном с моралью, имманентно «грязном» и потому якобы недостойном «порядочных людей» занятии. Дескать, главное в политике – властолюбие, стремление к власти любой ценой, умение предать, обмануть и т. п. Увы, следует признать, что подобные мнения и суждения подкреплены обширной практикой, как исторической, так и современной. Однако, на мой взгляд, здесь происходит лукавая подмена должного сущим, легитимация аморализма и даже апология подлости. Сведение политики к «византийству», к маккиавеллизму парадоксальным образом само не лишено элементов цинизма, ибо при этом отрицается существование такой несовместимой с цинизмом моральной категории как справедливость. Ведь, как писал блаженный Августин еще в V веке, «в отсутствие справедливости что есть государства, как не просто большие шайки разбойников, и что есть шайки разбойников, как не государства в миниатюре»[63]63
  Цит. по Графский В. Г. История политических и правовых учений. М. 2005. С. 185.


[Закрыть]. А за восемь веков до него – Аристотель: «Политика есть публичное пространство, расположенное между людьми и располагающее их по отношению друг к другу. Это… арена, на которую выступают индивиды, предъявляя себя друг другу… исследование человеческого общения в наиболее совершенной его форме, дающей людям полную возможность жить согласно их устремлениям»[64]64
  Аристотель. Политика. В: Аристотель. Сочинения в четырех томах. М. 1984. Т. 4. С. 415.


[Закрыть].

Мне представляется, что именно наличие моральных факторов маркирует границу между политикой и политиканством. Ибо чем же иначе отличается политика от того, что на современном жаргоне называется преступным «беспределом»?! Политика в подлинном смысле слова апеллирует к лучшему в человеке – к возвышающим его ценностям, к развитию и поощрению человеческого капитала, креативности, в то время как политиканство – к худшему – к злобе, зависти, всевозможным фобиям.

Предложенная классификация не исчерпывающа. И можно многое добавить или иначе сформулировать, например ввести в нее проекцию на других собственных понижающих мотивов, о чем писал Гудков. Но общим знаменателем мне представляется глубокая ценностная деформация или даже ценностная аномия у большой части нашего народа.

Моральность политики выстрадана человечеством, заплатившим за понимание этого страшную цену десятками миллионов жертв двух мировых войн, полувековой угрозой третьей мировой войны, множеством жертв «малых» войн» и искалеченной психологией и ценностной шкалой целых поколений. Не хочу играть роль «гонца, приносящего плохие вести», но тенденция возврата к цинизму в политической практике, причем на разных уровнях политического сознания и поведения, становится не просто угрозой, но и реальностью нашей жизни.