Текст книги "Этика публичной сферы и реалии политической жизни"

Миф «особого пути» – извечная российская консервативная утопия. Он напрямую связан с геополитикой. За последнее десятилетие он занял непомерно большое место как в массовом, так и в «просвещенном» сознании наших соотечественников. Одни – условно назовем их «патриотами» – его лелеют и пестуют. Другие – опять же условно «западники» – относятся к нему как к несчастью или, по меньшей мере, как к плохому климату, в котором им выпало жить. Но и те, и другие трактуют его как нечто фатальное, как якобы нашу непреодолимую судьбу, в духе греческих трагедий.

Просвещенные «патриоты» являются не только активными «пользователями» мифа «особости». Многие из них – его редакторы и даже конструкторы. Ведь «концепция суверенной демократии» имеет отнюдь не народное происхождение, а зародилась в конкретных мозгах и с вполне конкретными целями. То же относится и к идеологемам «ресурсного государства» и административного ресурса, рассматриваемым не как преступное отклонение от выстраданных цивилизацией стандартов, а как якобы неотъемлемый элемент российской специфики. Нормой объявлены и клиентельные отношения между держателями административного ресурса и потребителями государственных услуг. Их ведь тоже ввели в оборот и легитимировали как нашу якобы естественную и неизбывную специфику отнюдь не народ, а прикормленные «ученые приказчики», вся «идеология» которых состоит в том, чтобы удачно склеить еще существующие, но отнюдь не доминирующие патриархальные стереотипы массового сознания, с исходящим «сверху» сиюминутным политическим заказом.

Впрочем, с теми «профессионалами-особистами», которые впрямую кормятся от мифа «особости», все более или менее понятно. Деятельность их представляет интерес не в научном, а совсем в иных аспектах, прежде всего – в плане социальной (а может, и не только) ответственности таких интеллектуалов-мифологизаторов.

Гораздо больше требует осмысления другое – негативный эффект воздействия мифа особости на общественное сознание. Как и любая легитимация фатальности, он оказывает на людей деморализующее, обезоруживающее воздействие, подавляя в них потенциал инициативности, желания добиваться перемен к лучшему. При этом он служит для них еще и неким лукавым самооправданием по модели «ничего нельзя сделать, все предопределено», а на самом деле формой пассивной адаптации, способом «выживания» в якобы раз и навсегда заданных и непреодолимых условиях.

Сама по себе идеологема «особого пути» – вещь не оригинальная. В каком-то смысле каждая страна идет по своему особому пути, что отнюдь не предполагает глубинных цивилизационных различий. Но, превращаясь в инструмент политиканской эксплуатации и манипуляции, эта идеологема может привести к катастрофе. Известно, куда завел Германию Zonderweg[74]74
  Понятие «особого пути» родилось в Германии в период зарождения национального романтизма, было очень популярно в первой половине XX века, но ныне полностью вышло из «моды» вместе с осознанием того, куда этот особый путь их завел.


[Закрыть]. Известны и другие его варианты. Например, в странах Латинской Америки одно время пользовались популярностью клише «аргентинская державность», «особая чилийская духовность», «перуанский народбогоносец», «уругвайская всечеловечность». Разумеется, каждое в «своей» стране. Пожалуй, стоит оговориться, что за возможные читательские аллюзии автор ответственности не несет!

В основе концепции особой российской цивилизации, полагаю, лежат цели, далекие от декларируемой «подлинной духовности», а весьма приземленные практические интересы определенной группы лиц. Убедительно, по-моему, показал это Э. Паин в книге «Распутица». Сопоставляя объективное научное знание с мифологией культурной предопределенности, он приходит к выводу, что «концепция «особой цивилизации», обусловливающая и «особый путь», и «особую демократию» России – весьма распространенный в мировой практике способ оправдания незыблемости авторитарных режимов», что это есть не что иное, как идеологически ангажированная геополитическая спекуляция в интересах определенных групп; а ее навязывание имеет простую и прозаичную цель – исторически «освятить» сложившийся у нас в XXI веке политический режим с его «вертикалями» и патернализмом[75]75
  Паин Э. А. Распутица: полемические размышления о предопределенности пути России. М.2009.


[Закрыть]. А уж плоды западной цивилизации не просто потребляются, а активно и, я бы сказал, с безудержной жадностью поглощаются как раз самыми громкими и скандальными нашими якобы антизападниками. Вспомним, где приобретают собственность, отдыхают, лечатся, учат детей члены нашей псевдоэлиты.

На мой взгляд, приписывание массовому сознанию россиян некой фатальной, непреодолимой подчиненности химере «особого пути» равносильно тезису о нашей национальной неполноценности. И даже самое критическое видение всех трагедий и несуразностей отечественной истории и современности не дает оснований для подобного заключения. У России нет «цивилизационного запрета» на переход от авторитарного к правовому, демократическому режиму, тем более, что в нашем обществе, наряду с подданническим менталитетом, с давних пор существовала и существует альтернативная, персоноцентристская контркультура, а «вся русская классическая литература… доказательство национальных российских корней концепции гражданского общества… ее защитница и нравственный гарант»[76]76
  Там же. С. 201.


[Закрыть]. И наш действительно особый путь состоит как раз в острой необходимости найти способ вырваться из порочного исторического круга, воспроизводящего все те же архаичные модели взаимодействия народа и властей предержащих. Они много раз доказали свою историческую бесперспективность. Из-за них Россия трагически проиграла XX век. Но сегодня они опять навязываются нам, теперь в оболочке якобы консерватизма, а на самом деле – ретроградства, имеющего мало общего с консерватизмом подлинным. В нынешний же век они становятся просто разрушительными, грозя стране и ее гражданам сначала коллапсом, а затем и окончательной катастрофой.

До сих пор мы как социум были не слишком удачливы в выборе исторических путей. Как все сложится на этот раз? Не берусь давать оценку вероятности реализации разных сценариев. Но важно в полной мере осознать собственную ответственность за судьбу страны. И история, и свежайший пример соседней (совсем недавно еще братской) страны показывают, что в критические периоды не только позиция и желания так называемой политической и прочей «элиты», а воля и поведение обычных людей, рядовых граждан, которые в подлинном, а не в казенно пропагандном и шовинистском смысле поднялись с колен, обретая личностное сознание и достоинство, может стать решающим фактором, который определит дальнейшую траекторию развития. Если же мы по-прежнему будем упиваться нашей «уникальностью» или сокрушаться из-за нее (в данном случае модус несуществен), то перспективы наши печальны. Мы уже много раз упускали свой шанс и исчерпали лимит на ошибки.

К тому же я разделяю взгляд, что «история – это не судьба и что порочный круг может быть разорван»[77]77
  Заостровцев А. П. История по Асемоглу-Робинсону: институты, развитие и пределы авторитарного роста // Общественные науки и современность. 2014. № 3. С.40.


[Закрыть], притом многое зависит от исторических случайностей и субъективных факторов. Но надо иметь ввиду, что, как подчеркивают Асемоглу и Робинсон, возможно не только поступательное, но и попятное движение. Да нам и самим несложно вспомнить примеры торжества реакции как в европейской, так и в собственной истории. Конечно, такие отступления временны. Но жизнь конкретных поколений или минимум ее часть исковеркать вполне могут. Будущее, даже ближайшее, всегда альтернативно. И тут многое зависит от нас самих. Еще в XVII веке немецкий поэт П. Флеминг в «Балладе о времени» писал: «Подчас о времени мы рассуждаем с вами. Но время это – мы! Никто иной. Мы сами». А он жил во времена гораздо более тяжкие, когда перед его страной реально стояла проблема выживания. Для нашего же века это истинно вдвойне.

Завершить тему хочется цитатой из Карла Поппера, считавшего глубочайшей и еще далеко не завершенной революцией в истории переход от общества закрытого, где индивид растворен в коллективности, взамен получая иллюзию защищенности, к обществу открытому, где он свободен и должен сам принимать личные решения. Такой переход неизбежно сопряжен со страхом свободы, с желанием и попытками вновь захлопнуть уже отворенную дверь. И, как показывает история, процесс действительно можно задержать. Но это приносит лишь новые беды, ибо вернуться в мнимый «утраченный рай» тоталитаризма невозможно. «Чем старательнее мы пытаемся вернуться к героическому веку племенного духа, тем вернее мы в действительности придем к инквизиции, секретной полиции и романтизированному гангстеризму… нам следует найти опору в ясном понимании того простого выбора, перед которым мы стоим. Мы можем вернуться в животное состояние. Однако если мы хотим остаться людьми, то перед нами только один путь – путь в открытое общество»[78]78
  Поппер К. Открытое общество и его враги. М. 1992. Т. 1. С. 248.


[Закрыть].

Глава 7
Моральный парадокс: гражданское недоверие к власти как позитивный фактор политического развития

Настоящий патриот всегда должен быть готов защищать свою страну от своего правительства

Эдвард Эбби

Проблематика, связанная с доверием, за последние годы стала одной из центральных в целом ряде социальных наук. Например, она была заявлена в качестве главной темы одной из ежегодных международных конференций НИУ-ВШЭ по проблемам развития экономики и общества. Доверие было ключевым словом в названии проходившего в 2015 году конгресса Международного института административных наук. И в докладах, прозвучавших на этих форумах, и в других работах приводится немало аргументов в пользу тезиса о необходимости высокого уровня доверия для успешного функционирования бизнеса и некоммерческих объединений, для нормального развития экономики и общества в целом. С этим трудно, да и странно было бы спорить, когда речь идет о доверии социальном, деловом, а также межличностном. Но за одним весьма существенным исключением. Доверие политическое – случай особый. И именно о нем пойдет дальше речь.

В целом, в политической науке принято считать, что доверие к «властям предержащим» – факт безусловно позитивный. И соответственно, низкое доверие или вообще недоверие – вещь негативная. Это почти аксиома. Однако представляется, что реальность далека от подобной одномерной картины. Поэтому цель данного текста – посмотреть на проблему под иным углом зрения, исходя из гипотезы, что при определенных условиях именно НЕдоверие становится движущей силой развития, тогда как доверие, особенно в патерналистской его ипостаси, консервирует неблагополучное положение.

Сегодня, чтобы получить этому подтверждение, достаточно «посмотреть в окно». Ведь именно обоснованное недоверие к честности выборов 2011–2012 гг., причем на всех этапах их подготовки и проведения, послужило толчком не только к спонтанным протестным акциям (что само по себе тоже очень важно), но и к формированию на основе чисто добровольной самоорганизации людей таких структур гражданского общества, как «Гражданин наблюдатель», «Голос», «Лига избирателей», призванных отслеживать фальсификации при голосовании. Это потребовало большой, порой на грани подвижничества, и абсолютно бескорыстной кропотливой подготовительной работы тысяч людей на протяжении достаточно продолжительного периода времени – и перед днем голосования, и непосредственно на избирательных участках, где они выявляли и регистрировали факты многочисленных и многоуровневых фальсификаций, и последующих действий по систематизации и приданию публичности даже не просто фактам, а целой системе преступных нарушений избирательных прав граждан и соответствующего законодательства, и попытка отстаивания своих прав в суде. Именно так, а не по указам «сверху», и возникает гражданское общество, ибо, как точно написал в сети известный европеист профессор Ю. А. Борко, оно «рождается и набирает силу только в постоянном противостоянии с государством».

Итак, стандартная презумпция политологического анализа такова: доверие людей к политическим и управленческим институтам, а также к персонам, ассоциирующимся с ними в общественном сознании, – необходимое условие нормального функционирования современного общества. В общем виде это действительно так. Однако не следует упускать из вида, что само доверие, во всяком случае, в обществах современного типа – переменная не независимая, а зависимая, производная. Более того: идеология конституционализма, разделения властей выросла именно на презумпции недоверия к неограниченной власти, а в современных обществах породила феномен доверия ограниченного, условного, основанного на контроле и информированности. Да, общество доверяет неким лицам осуществление определенных политико-управленческих функций, но не в полной мере, не безусловно, а на определенных ограничительных условиях. И одним из таких условий, наряду с компетентностью, ответственностью и т. д., является честность этих лиц.

В современной России, как известно, и с доверием, и с честностью тех, кого принято называть «элитой», ситуация, мягко выражаясь, далека от благополучной. Поэтому проблема доверия (а, вернее сказать, его дефицита или даже отсутствия) приобрела у нас несколько специфический характер. Она нуждается в обсуждении как объектов, так и субъектов доверия, что на простом обыденном языке проявляется в восклицаниях типа «а кому доверять-то?» или «а судьи кто?» Естественно, важной частью круга связанных с этим вопросов являются проблемы коррупции.

К оценке влияния фактора коррупции различные научные школы подходят по-разному. Но в любом случае тесно связанные с ним категории доверия и честности – базовые понятия для аналитиков различных, даже противоположных подходов к данной проблематике.

Обратимся сначала к «теории общественного выбора». В ее рамках коррупция и уровень доверия связаны явной негативной корреляцией: больше коррупции – доверие ниже, меньше коррупции – доверие выше. В более широком плане ее представители отмечают негативное влияние коррупции на все экономическое развитие, рассматривая это в терминах роста трансакционных издержек, ориентации поведения бюрократии на извлечение ренты (rent-seeking behavior), «дилеммы заключенного» (prisoner dilemma) из теории игр и т. д. Один из эмпирических аргументов «от обратного» в этом контексте состоит в том, что повышение общественного доверия всего лишь на один процент ведет к увеличению ВВП на душу населения на протяжении пяти лет ни много ни мало – на 660 долларов.

Френсис Фукуяма, анализировавший данную проблематику в сравнительном, кросскультурном аспекте[79]79
  Фукуяма Ф. Доверие: социальные добродетели и путь к процветанию. М. 1995.


[Закрыть], рассматривает преобладание социального недоверия над доверием как дополнительный налог на любую национальную экономику. Правда, он дифференцирует типы доверия по его объектам. Доверие к институтам, к деловым партнерам он трактует как фактор позитивный, в то время как доверие внутриклановое или семейное – как фактор негативный и препятствие для модернизации. Он даже ввел понятие «аморальной семейственности» (immoral familism). В этом отношении он объединяет в один кластер столь разные во многих отношениях общества, как южная Италия и Китай, поскольку там люди не склонны доверять никому, кроме членов собственной семьи. А это, по мнению Фукуямы, существенно ограничивает потенциал социального капитала, препятствуя тем самым развитию предпринимательских организаций современного типа. Он отмечает отсутствие в этих обществах «промежуточных» (intermediate) добровольных ассоциаций граждан, являющихся каналом взаимодействия между гражданином и государством. В последнем отношении Фукуяма представляется продолжателем токвиллевской традиции, начало которой положила написанная более полутора столетий назад и ставшая классической работа «Демократия в Америке».

Однако существует и иной, так называемый «ревизионистский» подход к проблеме. Не углубляясь в детали, обозначу его суть: коррупция рассматривается не как патология, а как якобы норма, присущая обществам в период транзита, как неизбежный и даже отчасти положительный механизм для обществ незавершенной модернизации. В этом контексте вводится понятие так называемой «административной ренты» как якобы приемлемого (а то – и полезного) механизма регулирования отношений между государственными институтами и бизнесом и, более того, между государством и обществом. В оборот введен даже термин «денежная смазка»[80]80
  Его ввел С. Хантингтон, причем как раз полемизируя, хотя и с оговорками, с представлением, что коррупция на определенных этапах якобы способствует развитию.


[Закрыть], что, впрочем, есть всего лишь перефразирование извечного нашего «не подмажешь – не поедешь» или английского «grease a palm», что можно перевести как «позолотить ручку» или «умаслить ладонь».

Но представляется, что в данном случае мы имеем дело с логической подменой сущего – должным. Коррупционные отношения тем самым институционализируются как неизбежная и потому якобы нормальная практика. А в сущности, легитимируется один из самых опасных видов преступности. Его социальная опасность, помимо экономических потерь, обусловлена еще и тем, что преступления совершаются «под щитом и флагом» государства. В этой связи характерно весьма неудачное замечание нашего президента, который несколько лет назад, рассуждая о коррупции, говорил о ней хотя и с неким осуждением, но одновременно с эдакой почти отеческой снисходительной теплотой: дескать, нехорошо, конечно, но такая уж у нас, россиян, «ментальность».

Вполне допускаю, что это – неотъемлемый атрибут «ментальности» определенного круга. Однако проецирование его на национальный характер, с моей точки зрения, неприемлемо и оскорбительно. Ведь в переводе на простой язык это означает, что казнокрадство, воровство «государевых слуг» и систематическое ограбление ими подвластного населения якобы в природе русского национального характера. А раз так, то и относиться к этому можно «по доброму», как к хоть и неприятной, но вполне терпимой особенности. Эту спичрайтерскую «проговорку», к сожалению, стали тиражировать: и другие члены «элиты» начали упражняться в том же духе. Так, бывший начальник путинского избирательного штаба кинорежиссер С. Говорухин, как бы отталкиваясь от названия своего фильма времен перестройки «Так жить нельзя», заявил, что с коррупцией «жить можно», что она, дескать, «у всех есть». Хотя в подобной логике затушевываются почти галактические различия в масштабах коррупции – от первых мест в индексе Transparency International, скажем, североевропейских стран до нашего «почетного места» в середине второй сотни.

Полагаю, что в определенном смысле коррупционер даже хуже уличного грабителя или налетчика. Ведь те действуют сами по себе или, максимум, от лица некой банды, преступной группы. Коррупционер же так или иначе использует полномочия, полученные им от государства, т. е. как бы «прикрывается» государством. Тем самым коррупция есть прямой удар по престижу, авторитету государства, причем в самых разных смыслах и отношениях. А так называемый «административный рынок» есть не что иное, как торговля ворованным, незаконно присвоенным благодаря служебному положению. Отсюда и коррупция – это злоупотребление публичной властью ради частной выгоды, ее получение за чужой, общественный счет. Она – крайне разрушительный для общественной морали вид организованной преступности. А это впрямую связано с центральной в данном случае для нас проблемой политического доверия. Еще В. О. Ключевский, рассказывая о созванной Екатериной II в начале ее царствования так называемой «Комиссии Уложения» для выработки нового, соответствовавшего прогрессивным веяниям века Просвещения, законодательства, писал, что первым из стоявших на ее пути препятствий было «закоренелое равнодушие и недоверие, с каким население привыкло встречать правительственный призыв к общественному содействию, зная по опыту, что ничего из этого, кроме новых тягостей и бестолковых распоряжений, не выйдет»[81]81
  Ключевский В. О. Курс русской истории в 8 томах. Т. 5. М. 1958. С. 187.


[Закрыть]. Разумеется, коррупция, как и многие другие виды девиантного, преступного поведения, – увы, часть нашего мира. Она существовала и продолжает существовать. Однако подмена объяснения ее причин любым, пусть даже самым частичным ее оправданием, тем более – с позиций якобы «объективной науки», крайне опасна. Ведь в рамках подобной логики недалеко и до оправдания любых злодеяний, вплоть до массовых преступлений против человечности – геноцида, депортаций, концентрационных лагерей и, как говорится, далее по списку.

И здесь мы вновь обращаемся к вопросу об объекте доверия «принципала», т. е. общества, к «агенту», т. е. к государству. Иными словами, к вопросу: «кому доверяем?» Но сам вопрос этот адекватен лишь в рамках современной, «принципал-агентской», а не традиционалистской «клиентельной» модели, возродившейся в новой, крайне опасной по своим последствиям, реинкарнации, в посткоммунистической Восточной Европе и особенно в России. Этот процесс точно и глубоко, на наш взгляд, описал венгерский ученый А. Шайо. Вот как он описывает «клиентурно-корруптную атмосферу», сложившуюся в Венгрии и России после распада системы господства компартий. «Для обеих стран было характерно то, что на арене осталась единственная серьезная сила, организующая общество – могущественное, вездесущее или единосущное государство со своими совершенно некомпетентными и нищенски оплачиваемыми чиновниками, которых революция возвела в ранг должностных лиц (Во всяком случае, тех из них, кто был неспособен найти себе более доходное занятие, т. е. третьеразрядных чиновников, к которым быстро примкнула первая волна политических протестов.)… Бюрократия, оказавшаяся в ведении государства и политической власти, была той архимедовой точкой опоры, с которой они смогли перевернуть мир в свою пользу, т. е. вывернуть общественные и частные карманы… Коррупция зачастую служит не повышению доходов или обогащению чиновников и политиков, а выражает стремление оказать таким путем решающее влияние на функционирование политической и экономической системы, причем отнюдь не в духе свободного рынка и конституционной демократии… Испуганно-угодливые еще в 89–90-х гг. чиновники сумели удержать свои позиции и, поскольку иного контроля, кроме как со стороны патрона, над ними не было, постепенно обнаглели. Вместе с должностями чиновники сумели сохранить и систему институтов, противостоящую свободной конкуренции и обеспечивающую государственные и частные привилегии и монополию. Антикоррупционные меры останутся пропагандистскими трюками грабящих друг друга элит, пока они не перейдут в руки таких общественных сил, которые действительно заинтересованы в гласности действий правительства и разоблачаемой в результате этой гласности непорядочности»[82]82
  Шайо Андраш. Система клиентуры и коррупция в посткоммунистическом правовом государстве. Материал был подготовлен для Центра конституционных исследований МОНФ.


[Закрыть].

Автор решительно отвергает идею о любой, даже ограниченной полезности коррупции в период транзита, показывая, что кратковременный положительный эффект от перехода собственности в руки «эффективных владельцев» быстро гаснет, а господство новой номенклатуры убивает развитие. Из анализа А. Шайо вытекает, как представляется, следующий вывод: после краха властной монополии коммунистических структур и в условиях отсутствия укорененного гражданского общества номенклатура обладателей государственных должностей стала главной реакционной силой, главным препятствием на пути прогресса. И это имеет самое непосредственное отношение к рассматриваемой дихотомии доверия-недоверия.

Этот вопрос, к несчастью, весьма актуален для современной российской действительности, причем не только в практическом, но и в научном плане. Дело в том, что некоторые отечественные авторы, очевидно, в целях легитимации и апологетики описанной патологической системы, не только широко оперируют термином «ресурсного государства», но и обосновывают его как особую, якобы полезную модель отношений государства и общества. (тут вновь вспоминается «стационарный бандит» М. Олсона) или как «бондинг» (от bond – связь), т. е. формирование некой группы, внутри которой действуют механизмы определенного доверия и взаимозащиты лишь для «своих», включая покрытие незаконных и даже преступных действий[83]83
  Об этом см., напр.: Аузан А. Институциональная экономика для чайников. М. 2011. С. 70–71.


[Закрыть]. Такая группа может быть и весьма значительной по числу членов, и охватывать людей из самых различных и формально не связанных государственных служб, например – управлений школ и избирательных комиссий, полиции и судов. Наиболее яркий и свежий пример – совершение в ходе выборов представителями разных уровней и звеньев власти массовых правонарушений в пользу одной партии и отказ формально независимых судебных органов адекватно реагировать на них. С моей точки зрения, этот феномен более, чем уместно рассматривать в категориях организованной под флагом государства преступности, мафиозного захвата или даже перерождения государства, о чем писал, в частности, Г. Сатаров[84]84
  См., например, «Российская коррупция: уровень, структура, динамика. Опыт социологического анализа». Под ред. Г. А. Сатарова. М., 2013.


[Закрыть].