Текст книги "Клуб избранных"

Глава 5

С детских лет Магомет Мадуев знал, что рождён для великих дел. Об этом ему постоянно напоминал его отец – всеми уважаемый Султан Рашитович, ответственный работник горкома партии. Магомет был единственным сыном в семье, поэтому к нему относились не как к мальчику, а как к молодому хозяину. До рождения Магомета, его мать, красавица Гюльнара, трижды радовала мужа рождением дочерей, но с каждой гостьей, а именно так называли дочерей на Востоке, Султан Рашитович становился всё мрачнее и мрачнее. Наконец аллах даровал им сына. Султан Рашитович по этому случаю устроил пышный праздник, на который пригласил всех родственников, соседей и коллег по партийной работе. Весь вечер он принимал поздравления и был страшно горд. Праздник удался на славу: столы ломились от разнообразных закусок, обилия фруктов и горячих блюд, музыканты играли, не зная усталости, а многочисленные гости веселились от души.

Когда на тёмно-синем бархате вечернего неба появилась бриллиантовая россыпь звёзд, а гости после очередной перемены блюд, кто-то в шутку, а кто-то и всерьёз, стали молить о пощаде и, рассыпаясь в благодарностях гостеприимному хозяину (да продлит аллах его годы), стали собираться в обратный путь, Султан Рашитович незаметно вздохнул с облегчением и подошёл к столу, за которым скромно сидел сын его родной сестры Зухры – племянник Хасан.

Несмотря на жаркую погоду, Хасан был в новенькой военной форме. На плечах Хасана, как два маленьких золотистых крылышка топорщились лейтенантские погоны. Лейтенант Мадуев только что окончил Ташкентское высшее военное общевойсковое училище и перед убытием к новому месту службы, находился в очередном отпуске. Личная жизнь старшей сестры Султана не сложилась: муж умер при загадочных обстоятельствах сразу после свадьбы, так и не увидев первенца. С тех пор Султан Рашитович всячески опекал сестру и её сына.

– Здравствуй, Хасан! Рад видеть тебя! – искренне произнёс Султан Рашитович, широко раскрыл объятия.

– Здравствуйте, дядя Султан! – вскочил из-за стола Хасан и почтительно склонил голову перед старшим. Они обнялись и сели за стол. Султан Рашитович обстоятельно расспросил родственника о здоровье сестры, о его планах на будущее.

– Планы простые: обосноваться на новом месте и служить Родине! – белозубо улыбаясь, ответил Хасан.

– Это хорошо, что ты так решил! – поддержал его Султан Рашитович. – Только на новое место без хозяйки ехать не годится! Жениться тебе надо.

В ответ Хасан тяжело вздохнул. Жениться он был не прочь, и часто об этом задумывался. В Ташкенте он познакомился с русской девушкой Катей, и у них завязались дружеские отношения, которые со временем переросли в любовные, но ввести Катю в свой дом в качестве жены он не мог: родственники были категорически против русской невестки. Катя знала об этом, поэтому их прощальный вечер прошёл тяжело: они знали, что расстаются навсегда и никаких иллюзий на будущее не строили.

Даже после окончания престижного военного ВУЗа, Хасан не входил в число завидных женихов. Несмотря на то, что на дворе была середина двадцатого века, и в республике давно и прочно утвердилась Советская власть, в родном городе Хасана за невесту было принято платить калым. Как правило, это была очень крупная сумма денег, сопоставимая с затратами на покупку квартиры или новенькой «Волги». Разумеется, таких денег у лейтенанта Мадуева не было.

– Не горюй, Хасан! Постараюсь тебе помочь, – сказал на прощанье Султан и ободряюще похлопал лейтенанта по плечу.

Этим же вечером, провожая до калитки очередного гостя, которым был директор местного ресторана, Султан Рашитович прощаясь, тихонько сказал:

– Дело у меня к тебе, Юсуп Сабирович, надо бы поговорить!

– Мой дом – твой дом, Султан Рашитович! Приходи в гости, уважаемый, поговорим, – учтиво склонив голову, ответил Юсуп, прижимая ладонь к сердцу.

Султан не заставил себя долго ждать, и на следующий день пил чай в тенистом саду, который располагался вокруг скромного двухэтажного особняка директора ресторана. Сначала, как и полагалось, справились о здоровье близких, потом поговорили о погоде, о видах на урожай хлопка, которым славилась республика, а когда разговор зашёл о детях, Султан Рашитович перешёл к главному. Посчитав, что все условности соблюдены, он без лишних слов предложил Юсупу отдать его старшую дочь Лейлу в жены своему племяннику Хасану.

Спешка в таких делах непозволительна, поэтому Юсуп сначала пригубил из пиалы чай, потом, прикрыв глаза, задумчиво покачал головой. Гость не торопил с ответом, так как знал, что для Юсупа это будет непростым решением. Род Мадуевых был старейшим и уважаемым в республике, да и положение Султана Рашитовича сулило Юсупу большие выгоды, но в своих мечтах он видел дочь замужем за сыном достопочтенного Абдуллы Магометова, который занимал высокий пост в министерстве торговли республики.

Наконец Юсуп поднял глаза на собеседника.

– Я знаю наши законы, уважаемый Юсуп! – перебил Султан открывшего рот хозяина дома. – Поэтому калым будет внесён, как и положено, об этом уважаемый можете не волноваться.

– Породниться с Вами для меня большая честь, уважаемый Султан Рашитович, – наконец произнёс отец невесты, мысленно решив, что у сына министерского чиновника, как и прежде, будет достойный выбор в виде троих незамужних сестёр Лейлы.

На следующий день Султан Рашитович передал племяннику ключи от новенькой, купленной месяц назад «Волги», и велел отогнать её к дому Юсупа.

– Можешь брать Лейлу в жены, отец не против, – сказал с улыбкой Султан опешившему юноше.

Хасан не знал, радоваться ему или огорчаться, но, как и положено, горячо поблагодарил дядю за царский подарок. Лейла не была красавицей: маленький рост и болезненная худоба делали её мало привлекательной. Хасан знал, что если он откажется взять Лейлу в жены, то нанесёт смертельную обиду как своим родственникам, так и родственникам Лейлы. Поэтому через месяц, после шумной свадьбы, лейтенант Мадуев вместе с молодой женой убыл к новому месту службы – на общевойсковой полигон со странным название Прутбой. В родной город старший лейтенант Мадуев вернулся через четыре года, когда в Высшем военном училище противовоздушной обороны появилась вакансия заместителя начальника штаба. Султан Рашитович приложил немало усилий, чтобы это место досталось племяннику.

Военное училище располагалось на окраине города, поэтому следующие тринадцать лет Хасану приходилось добираться до места службы в переполненном трамвае. На четырнадцатом году службы в училище его назначили заместителем начальника по учебной части и закрепили за ним персональную машину. Теперь полковник Мадуев добирался до места службы с комфортом. Когда его племяннику Магомету Мадуеву исполнилось семнадцать лет, он стал курсантом военного училища. Магомет не блистал знаниями, но авторитет полковника Мадуева и фамилия абитуриента оказали на приёмную комиссию сильное впечатление.

С первых дней службы Магомет посматривал на сослуживцев свысока. Он был местный, а местные, по неписаным законам, диктовали на курсе свои условия. Всё это сильно попахивало «дедовщиной», но были и положительные моменты: так, в первый же месяц обучения в училище всех иногородних курсантов отучили ругаться матом. Если быть точнее, отучили ругаться матом не полностью, но упоминать в бранных выражениях мать категорически запрещалось. Тому, кто рискнул употребить выражение «твою мать…» грозили крупные неприятности. Драться с «местными» не рекомендовалось, так как виновником драки всегда признавался иногородний курсант, который отчислялся в войска для дальнейшего прохождения службы в качестве рядового.

Но через полгода ситуация на курсе резко поменялась. После первой зимней сессии почти все курсанты из «местных» были отчислены, кто за регулярные нарушения воинской дисциплины, кто за неуспеваемость. Сам Магомет попал в неуспевающие: из четырёх экзаменов два он успешно «завалил», и если бы не покровительство дяди, то убыл бы вместе с земляками на далёкий российский север, где в забытых богом и командованием заполярных гарнизонах очень нужны сильные солдатские руки. Бывшие «местные» сразу перешли в категорию «приезжих» и быстро научились есть свинину и откликаться на интернациональное обращение «чурка».

После зимней сессии на роль неформальных лидеров выдвинулись курсанты, пришедшие в училище из армейских рядов. Некоторые из них, в основном бывшие пограничники, имели боевой опыт. Магомета быстро поставили в общий строй и лишили привилегий, которые ему незаконно даровала местная прописка. Однако Магомет продолжал частенько перелезать через высокий каменный забор и уходить домой на ужин, то есть в «самоволку».

Однажды вечером Магомет, как всегда, перелез через забор и спрыгнул на тротуар. Было темно, и он не видел комендантский патруль, зато патруль его видел хорошо. Магомет попытался рывком оторваться от патрульных, но солдаты из комендантского взвода очень хотели в краткосрочный отпуск, поэтому бегали быстро. Ему профессионально заломили руки и сняли ремень, потом окончательно скрутили и отобрали документы. Такому унижению Магомет ещё не подвергался. Кровь ударила ему в голову, и он, брызгая слюной, в нецензурных выражениях стал насылать проклятья на головы начальника патруля и всей комендатуры.

Ему дали десять суток ареста, хотя за оскорбление старших по званию могли отдать под суд. Эти десять суток поменяли мировоззрение Магомета коренным образом. Он понял, что пустое бахвальство и позёрство вредны для карьеры и здоровья. Больше он ни на кого и никогда не смотрел свысока, потому что это была недооценка противника, а, как учили на кафедре тактики, недооценка противника ведёт к поражению. После того, как Магомет отбыл все десять суток ареста, его вызвал к себе в кабинет полковник Мадуев и устроил форменную головомойку.

– Позор! Какой позор: курсант Мадуев на гауптвахте! – кричал полковник. – Я тебя этому учил? Так ты платишь мне за доброту! Ещё раз уйдёшь в «самоволку», я тебя лично под суд отдам!

– Не могу я… – повесив голову, пробормотал Магомет.

– Чего не можешь? – снизил тон разъярённый родственник.

– Свинину есть не могу, а в курсантской столовой всё готовят на свином сале.

– Будешь жрать! Ещё как будешь! – снова вспылил полковник. – Я в курсантские годы ел, и ты будешь!

– А как же Коран? – пробубнил Магомет и тут же пожалел о сказанном.

– Мальчишка! – взревел Мадуев. – Ты меня учить вздумал! Пока ты в армии, можешь считать устав Кораном, а в уставе про свинину ничего не сказано.

После этого разговора Магомет вынужден был подчиниться воле родственника, который к тому же был старшим по званию. Через полгода Магомет с удовольствием уплетал украинское сало, которым его угощали хохлы-однокурсники, утешая себя при этом, что именно этим боком свинья лежала к солнцу.

Через четыре года учёбы выпускник Магомет Мадуев имел твёрдые жизненные убеждения, сильное натренированное тело и диплом о высшем военном образовании. С таким багажом после распределения он должен был убыть в технический дивизион, располагавшийся на самой южной оконечности республики, городе Мары. Однако время было беспокойное, а близость афганской территории не сулила ничего хорошего, поэтому дядя снова подключил все связи, и племянник убыл для дальнейшего прохождения службы в штаб зенитно-ракетной бригады, располагавшейся в ста километрах от Баку, в городе Мингичауре.

В Мингичаурской бригаде лейтенант Мадуев был на хорошем счету: начальство ценило его упорство при выполнении поставленных задач и хорошие организаторские способности. Магомет начал подумывать о поступлении в академию, как грянула перестройка. В отличие от своих сослуживцев, он не поддался всеобщей эйфории: что-то подсказывало ему, что грядущие перемены несут отнюдь не радостные события.

Предчувствие его не обмануло: через полтора года ракеты и матчасть вывезли в Россию, зенитно-ракетную бригаду расформировали, а самого Магомета сократили. Это была первая волна повального сокращения Вооружённых Сил. Рассчитывать на помощь дяди он больше не мог, так как военное училище тоже расформировали, а полковника Мадуева отправили на заслуженный отдых.

Вернувшись, домой гражданским человеком, Магомет на какое-то время растерялся: надо кормить семью, а работы в республике не было. Заводы и предприятия закрывались один за другим, специалисты уезжали в Россию. Республику захлестнула преступность и безработица. Фактически вся республика, которая теперь гордо именовалась государством, распалась на родовые кланы, и каждый клан вооружался, как мог. Предстояла кровавая драка за власть. К Магомету, как к бывшему военному, неоднократно обращались дальние и близкие родственники с «заманчивыми» предложениями. Однако возить героин через афганскую границу или быть полевым командиром Магомет не хотел. В душе он продолжал оставаться офицером, и любую связь с криминалом он считал ниже своего достоинства.

Однажды тёплым майским вечером Магомет сидел в чайхане и предавался грустным размышлениям. Неожиданно его кто-то крепко хлопнул по плечу. Магомет поднял глаза и увидел бывшего однокурсника Серёжку Коробова. Они не виделись пять лет и эти пять лет пошли Коробову на пользу: перед Магометом стоял не худенький белобрысый курсант, а крепкий, уверенный в себе и довольный жизнью мужчина. Серёга излучал неподдельную радость от встречи.

– Как хорошо, что я тебя встретил! – морщась от первых «фронтовых» ста граммов водки местного производства, произнёс Коробов. – Мне сейчас надёжный напарник вот как нужен! – и Серёга провёл ладонью под вторым подбородком.

– Я на криминал не подписываюсь, – тихо, но твёрдо произнёс Магомет.

– А кто говорит о криминале? Зарабатывать будем честно, вот этими руками! – потрясая двумя кулаками, в которых был зажат большой кусок лаваша, возразил бывший однокурсник. – Я, Магомет, после того, как Родина, по достоинству оценив мои заслуги, из армии выкинула, организовал бизнес честный, но рисковый: гоняю иномарки из Германии в Союз. Всё законно, но гнать технику приходится через Польшу, а там и наших и польских бандитов больше, чем проституток в Москве. Так что всякое бывает, но я знаю, ты трусом никогда не был, к тому же риск хорошо оплачивается. Решайся!

– А что случилось с твоим бывшим напарником? – прихлёбывая чай, как бы между прочим спросил Магомет.

– Я же говорил, что в нашей работе случается всякое, – заметно погрустнев, туманно ответил бывший сослуживец.

Магомет согласился. Ему казалось, что зарабатывать деньги с риском для жизни – дело для настоящих мужчин.

Коробов не обманул: работа была тяжёлая и рискованная. После выезда из чистенькой и законопослушной Германии начинались гонки на выживание. Правила были простые и понятные: чем быстрее ты доедешь до Бреста, тем больше шансов остаться в живых. Автомобиль можно было продать и в Бресте, но это в том случае, если ты «вольный стрелок», а если гонишь машину под заказ, тогда надо добираться до Москвы или Питера. Можно сдавать пригнанную технику перекупщику, но это невыгодно. Коробов гонял машины под заказ: гарантия, что машину возьмут по фиксированной цене.

Полгода им везло: было пару мелких стычек, но уходили без потерь. Вернувшись очередной раз из трудного рейса, Магомет, высылая деньги семье, подумал, что такая кочевая жизнь ему не по нутру. Он твёрдо решил копить деньги и открыть своё дело. Какое именно, он и сам не знал, знал только, что вечно гонять автомобили через всю Европу не сможет.

– Поработаю ещё годик, скоплю деньжат, а там будет видно! – решил Магомет, но год поработать ему не дали.

В апреле пришёл заказ перегнать лимузин представительского класса в Москву. Через пару дней Магомет и Коробов приехали в Берлин, где в чистеньком офисе небольшой фирмы, которую держал выходец из России, им вручили пакет документов и ключи от автомобиля. Сам автомобиль покорно ждал новых хозяев в гараже фирмы. Коробов осмотрел большой чёрный автомобиль, чем-то неуловимо напоминавший катафалк и выдал заключение:

– Плохая машина.

– Почему? – удивился Магомет, с восторгом рассматривая автомобиль.

– Потому что приметная! – раздражённо ответил Коробов и тяжело вздохнул. Дурные предчувствия напарника скоро оправдались. «Пасти» их начали от самой границы. Спасала скорость: Коробов выжимал из машины всё, что можно, и лимузин послушно летел по автобану, оставляя преследователей далеко позади. На второй день преследования им показалось, что наконец-то они оторвались, и Сергей позволил себе съехать с трассы на автозаправку. Магомет на минутку забежал в магазин за кофе и сигаретами. Когда он приоткрыл дверцу машины, чьи-то сильные руки рывком втащили его в салон и приставили ствол к голове.

– Документы на машину! – по-русски, но с сильным акцентом потребовал незнакомец, сидевший сзади.

– У водителя спросите, – ответил Магомет, видя, что Коробова в машине нет.

– Он уже ничего не скажет. Юзеф поторопился, – спокойно продолжил незнакомец и вновь потребовал документы.

Магомет скосил глаза на второго бандита, который держал ствол автомата у его головы. Второй ему очень не понравился: был какой-то нервный, с красными глазами и болезненно жёлтым лицом.

«Наркоман, – уверенно определил Магомет. – Судя по жёлтой коже, предпочитает гашиш. Такой убьёт, не задумываясь. Плохо дело! Хотя с наркоманом я справлюсь, а толстяк за моей спиной, вероятно, не вооружён».

– Юзеф, поторопи нашего друга, – сказал толстяк, и напарник с готовностью ударил рукояткой автомата Магомета по голове. Кровь из раны стала заливать глаза, чем значительно затрудняла обзор, но Магомета это не волновало, злость вытеснила страх, и Магомет понимал, что уже не владеет собой.

– Пся крев! – со смехом сказал наркоман и плюнул Магомету в лицо.

– Я твой нюх топтал! – прошипел Магомет и резким движением левой руки задрал ствол автомата вверх, а костяшками пальцев правой руки нанёс сильный удар в переносицу. Наркоман Юзеф клацнул зубами и затих. Теперь надо было развернуться и нанести удар толстяку, но сделать это Магомет не успел: что-то горячее больно ударил его в левую половину головы, и он потерял сознание.

– Пся крев! – повторил ругательство толстяк и спрятал пистолет.

Глава 6

В Разгуляевку Лёшка Цыганков вернулся сразу после отсидки. Можно было, конечно, с «корешами» и в Новосибирске погулять, благо деньги имелись – на лесоповале за пять долгих лет он заработал прилично, но уж больно тянуло его к родному дому, к речке Медведице, где пацаном ершей да окуньков ловил. Маманька из его улова уху варила: ничего вкуснее этой ухи Лёшка не едал. Пять лет в холодном бараке снились ему маманька и уха её. Так что не мог Лёшка по кабакам городским разгуливать: звала его Разгуляевка, каждую ночь манила.

Освободился Лёшка в июне. Время хорошее: тайга зеленью вся покрылась, зверьё после зимы вес набирать стало, да и молодняк подрос.

Домой из областного центра Лёшка добирался на попутке. Не доезжая пару километров до Разгуляевки, он машину остановил, сунул водителю сотенную купюру и пошёл пёхом. За ближайшим поворотом Лёшка не утерпел: скинул ватник, упал в траву лицом, и долго лежал так, вдыхая медовый запах разнотравья, даже задремал чуток. Потом солнце припекать стало, поднялся Лёшка Цыганков – бывший осуждённый, а теперь человек вольный, провёл ладонью по лицу, словно умылся, закинул «сидор»[44]44
  Сидор (жаргон) – вещевой мешок.


[Закрыть] за плечи и зашагал походкой лёгкой прямиком к родимому дому.

Дома, после того, как маманька всплакнула на радостях, Алексей одежду с себя всю снял и на пол бросил.

– Одёжу, маманя, сожгите!..И «сидор» тоже в печь! Всё в огонь, чтобы в хате тюрьмой и не пахло! – хриплым от волнения голосом произнёс Лёшка, и как был в трусах, так и вышел из хаты. Перемахнув через плетень, он вприпрыжку пробежал через огород, выбежал на берег и с разбегу бросился в Медведицу. Медведица приняла его в своё лоно и ласково омыла прохладной водой тело и душу. На берег Цыганков вышел другим человеком: унесла Медведица все его боли и печали, что за пять тюремных лет накопились.

– Со свиданьицем! – насмешливо произнёс чей-то голос. Оглянулся Лёшка и видит: сидит на берег, Жорка Карась и как кот щурится. На толстощёком лице Карася улыбка, да только Лёшку теперь улыбками не обманешь! Не верит Лёшка больше ни Жорке, ни словам его ласковым. Вся порода их, начиная от кабатчика Василия, до правнука его Жорки, лживая. Если бы не Карась, не валил бы Лёшка лес на зоне. Пять лет назад на танцах в деревенском клубе «впрягся» Лёшка в разборку, не по своей воле – Карась попросил. Если бы трезвый был, до драки дело бы не дошло, а как драка началась, Карась куда-то подевался. Пришлось Лёшке одному против троих отдуваться. Зуб тогда Лёшке передний выбили. Выплюнул зуб Лёшка, и такое зло взяло его.

– Ах, мать вашу…! Что же я теперь, по вашей милости ходить щербатым буду? – взревел он, и, достав из-за голенища сапога охотничий нож, кинулся на обидчиков. Убить не убил, но двоих порезал: одному парня по щеке полоснул, второму нападавшему брюшину пропорол. Мужики Лёшку скрутили, и перед тем, как прибывшим по вызову милиционерам передать, от души попинали по рёбрам.

Потом было следствие, на котором Цыганкову всё припомнили: и драку в клубе – злостное хулиганство, и нож охотничий – незаконное ношение холодного оружия, и то, что двоих порезал – тяжкие телесные повреждения. На суде Цыганков ничего не отрицал, но про Жорку Карася промолчал: так адвокат посоветовал, которого Жорка для него нанял. В итоге по совокупности получил Лёшка «пятерик» и отбыл в места не столь отдалённые.

Обидно стало Алексею: он пять лет баланду тюремную хлебал, а Жорка в это время на разных курортах загорал, да девок местных, до которых был большой охотник, портил. Вот и сейчас выглядит Жорка не по-деревенски: рубашка на нём цветастая, вся в пальмах да попугаях заморских, на голове белая бейсболка с прозрачным козырьком, а вместо штанов – шорты, такие же белые, как бейсболка. Шикарно выглядит Карась, не то, что Лёшка, у которого всего добра – старый костюм отцовский, да ватник лагерный.

– Да ты никак на меня обижаешься? – удивился Жорка.

– Как не обижаться? – сжал кулаки Лёшка. – А не ты ли меня на драку в клубе «подписал»[45]45
  Подписать, подписаться (угол. жаргон) – дать согласие.


[Закрыть]?

– Я! – легко согласился Жорка. – В драку ты по моей просьбе ввязался, но ножом размахивать я тебя не просил. Так что, голуба, ты за свои грехи срок мотал.

Промолчал Лёшка, так как нечего в ответ Карасю сказать, есть правда в его словах: не просил Жорка людей уродовать, пугнуть надо было, а он сдуру ножичком размахивать начал. Выходит, прав Карась: за свою дурость он на зоне пять лет корячился.

– Ладно, старик! Забудем былое, пошли лучше ко мне, отметим твоё освобождение, – примирительно произнёс Жорка и положил ему руку на плечо. Лёшка руку с плеча стряхнул:

– Иуда, ты Карась! Водкой откупиться хочешь! Пошёл ты со своей выпивкой, знаешь куда…!

– Зря ты так. Я ведь хотел по-людски, а ты меня за это матюками кроешь! – обиделся Карась. – Непутёвый, ты Цыганков, как есть непутёвый! Вот ты сейчас ругаешься, а того не знаешь, что рано или поздно ко мне за помощью придёшь.

– Не приду! Сдохну, но не приду! – процедил сквозь зубы Цыганков.

– Придёшь! – уверенно возразил Жорка. – Ещё как придёшь, и умолять меня будешь, чтобы помог. Деваться тебе не куда. В Разгуляевке работы нет, а в городе кто судимого, да к тому же и без профессии на работу возьмёт?

– Возьмут. В леспромхоз очень даже возьмут! Я на лесосеке за пять лет не одну специальность освоил.

– Я же говорил, что ко мне придёшь! Леспромхоз теперь мой!

– Как твой? Был же государственный?

– Вот именно, был! Обанкротился леспромхоз, развалился. Остатки земляки разграбили да разворовали. Я всё, что от бывшего государственного предприятия осталось, выкупил, лесопилку отремонтировал, оборудование японское завёз, новые тягачи закупил. Всеми правдами и неправдами лицензию оформил, сейчас лесом с Японией торгую. Так что благодаря моей фирме люди в Разгуляевке живут лучше, чем в областном центре. Там-то целлюлозный комбинат совсем закрылся. Нерентабельно, говорят, у нас целлюлозу выпускать: оборудование устарело, себестоимость высокая, да ещё транспортировка через всю страну. Одним словом, дорого!

Ничего не ответил Цыганков, так и побрёл домой мокрый, понурый, в синих семейных трусах до колен. Праздник был испорчен. Карась, хотел он того или нет, открыл Лёшке глаза на суровую действительность. За пять лет много в Медведице воды утекло: другая жизнь, другие законы, другие хозяева жизни.

Лето и осень Алексей провёл на огороде: сажал, пропалывал, поливал, удобрял и много чего делал, чтобы зимой не голодать. Зимой на песцов капканы ставил, пробовал белковать, да не получилось. Однажды под вечер пришли в дом к Алексею участковый милиционер Копысов и Архип Березин – лесник местный, которого разгуляевцы за огромный рост и нелюдимость прозвали Потапычем.

– Значит, нарушаем. – не то спросил, не то констатировал факт нарушения законности участковый.

– Никак нет, гражданин начальник! У меня всё по закону: не пью, не скандалю, на отметку хожу регулярно. Да Вы же сами знаете, – по-военному чётко ответил Цыганков.

– Нарушаете! – стоял на своём милиционер. – Незаконное владение охотничьим оружием – это что, разве не нарушение?

– У тебя от батьки ружьецо осталось, двустволка тульская. Люди баяли, ты с ней по тайге гуляешь! – пробасил Потапыч.

Двустволку изъяли.

– Ты судимый, разрешение на оружие тебе никто не оформит, так что ружьё тебе не положено, – коротко пояснил Копысов и заставил Лёшку расписаться в протоколе.

– Следующий раз так легко не отделаешься, – пообещал участковый и хлопнул дверью.

Оставшись один, Алексей долго курил, размышлял, прикидывал и так и этак. Получалось, что хочешь, не хочешь, а на поклон к Карасю идти придётся. Под утро Лёша зашёл в спаленку.

– Мамань, слышь, что говорю? Не вытянуть нам зиму без ружьеца-то. Придётся мне в леспромхоз наниматься. Если Жорка на работу возьмёт, хорошие деньги домой приносить буду. Мамань? Мамань!.. М-а-м-а-а!

Это хмурое зимнее утро Лёшка Цыганков встретил, будучи сиротой. Гроб Лёшка сам состругал, из сосны, могилку в мёрзлом грунте выдолбить соседи помогли. Огляделся Лёшка и видит, что в доме нищета беспросветная, даже гроб обить нечем.

Вечером кто-то тихонько в дверь поскрёбся. Скрипнула дверь, и в хату несмело вошёл Карась. Вздохнув, Жорка стащил с головы песцовую шапку и перекрестился. Молча присел за стол на краешек лавки и опасливо покосился на гроб. Лёшка покусывал губы и упорно молчал. В доме – хоть шаром покати, даже поминки справить не на что.

– Лёша, мы тут с соседями на похороны собрали немного, – тихонько промолвил Карась и выложил на столешницу две пачки купюр: одна была разномастная, потрёпанная – всё больше десятирублёвки российские, во второй пачке были новенькие доллары. Лёшка догадался, что доллары пожертвовал Жорка, так как у разгуляевцев «зелень» заморская отродясь не водилась, а российские деньги в руках долго не задерживались.

Уходя, Жорка повернулся и напоследок сказал:

– Вот что, Алексей! Ты после похорон в контору ко мне приходи. Напишешь заявление, пойдёшь работать. Тягач я тебе, конечно, сразу доверить не смогу, пойдёшь сучкорубом, а дальше видно будет.

Сказал так и ушёл, а Лёшка остался один.

Холодно в доме, пусто. Тускло горит свеча в руках покойницы, капает горячий воск на холодные пальцы, капают мужские слёзы на старую столешницу. Завтра появится на погосте могилка новая, да видно, не последняя.

До чего же отвратительна смерть!

* * *

Зиму и весну Лёшка проработал в леспромхозе, в бригаде сучкорубов. Работа тяжёлая, но привычная. Чтобы горе позабыть и от мыслей тяжёлых отвлечься, махал Цыганков топором без устали. В бригаде на него коситься стали. Однажды после работы, когда вся бригада в ожидании машины дружно перекуривала, отвёл Лёшку в сторону бригадир, тоже бывший зык, по кличке «Дубль», и тихонько высказал ему мнение трудового коллектива:

– Зря ты, «корешок», так надрываешься. Премии здесь не предусмотрены… или ты в передовики выбиться хочешь? Так мы все не первый день на лесосеке, топориком махать не хуже тебя можем. Пойми, хозяин свои деньги очень хорошо считать умеет, да и наши тоже. Увидит плановик, что мы дневную норму за полдня делаем, доложит Карасю, ну а тот норму нам и поднимет. Зарплата останется прежней, а дневная норма вырастет. Вот и решай, «корешок», стоит ли на дядю так горбатиться!

После это разговора Лёшка обороты сбавил, и на товарищей своих стал смотреть внимательней. Дубль держал бригаду в строгости: за нерадивую работу, опоздания или, не дай бог, пьянку, из бригады гнал без всякой жалости. Будучи бригадиром, Дубль, как и положено, наряды сам закрывал, поэтому деньги в бригаде распределялись неравномерно. Однако по этому поводу никто и пикнуть не смел. Большинство рабочих были ранее судимыми, поэтому привыкли подчиняться беспрекословно, живя по принципу «как старшой решил, так тому и быть».

Так бы и махал Цыганков топором до пенсии, если бы не приключилась с ним очередная неприятность.

В начале лета на лесосеку неожиданно пожаловал Карась. Был он в хорошем настроении, какое бывает у человека, начавшего загул в пятницу вечером и планирующего остановиться не раньше утра понедельника.

– Я, мужики, с японцами новый контракт подписал, большие «бабки» нам «ломятся»! Так что гуляем по полной программе, – радостно вещал Карась, выгружая из «внедорожника» ящик водки и сумку «мечта оккупанта», набитую разнообразными закусками. Все с надеждой поглядывали на бригадира: в бригаде был «сухой закон», а до окончания рабочего дня ещё далеко.

Дубль быстро оценил ситуацию и еле заметно кивнул головой, что означало «как старшой решил, так тому и быть». Если хозяин хочет продолжения банкета, значит, будет банкет, тем более если за его счёт. Сучкорубы сразу оживились и бросились помогать хозяину «накрывать поляну».

В самый разгар веселья, захмелевший Карась, стал собираться домой.

– Слышь, земляк! Отвези меня домой! – обратился пьяный Карась к Цыганкову и, не дожидаясь ответа, полез на заднее сиденье «внедорожника», где тут же и заснул. Алексей под пьяные шуточки сучкорубов нехотя сел на место водителя.

– Осторожно езжай! – напутствовал его Дубль.

– Пускай катится! Одним холуём меньше, а нам водки больше! – нарочито громко сказал Козаченко – злой и чрезвычайно задиристый парень, который почему-то невзлюбил Алексея с первых же дней его появления в бригаде. Алексей дёрнулся к обидчику, но помешал Дубль.

– Езжай! – сквозь зубы процедил бригадир. – Завтра разберётесь, – и захлопнул дверцу автомобиля.