Текст книги "Невидимая грань пирамид"

Шляться по вечерним каирским улицам вдвоем с Костей Простаковым было нелегким испытанием. Костины пшеничные волосы, зеленые глаза, румянец на белых, без признаков загара, щеках, аккуратно подстриженные усики над яркими, как у девушки, губами вызывали у туземок противоположного пола душевный и телесный трепет. Они в буквальном смысле пожирали Костю глазами, умоляли его, хотели его и мысленно отдавались ему. Черные, вишневые, карие глаза, густо оттененные макияжем, со стрелками, уходящими к вискам, впивались в сказочного блондина, пока он гордо проходил мимо, наслаждаясь своей властью над сдерживаемыми суровыми вековыми гаремными правилами, но оттого не менее трепетными дамскими и девичьими душами. Ни слова, ни жеста не могли позволить себе несчастные женщины Востока. Это при том, что многие тогда носили мини и вообще старались не отставать от эмансипированой Европы, по крайней мере, в одежде и косметике. А мы-то, нехорошие люди, вот так просто взяли и прозвали красавчика Костю – «Таракан».

Как уже говорилось, при всей привлекательности вечерней каирской жизни, соблазнительного права на халяву плескаться в бассейне и сытных посольских обедов, для счастья не хватало главного – полноценного такого аналога московской компании с душевными разговорами под рюмочку, самодеятельной гитарой, танцами с обжималками и невинными поцелуями.

В оставленной на время Москве все это у нас было. В те далекие годы обходились без визитных карточек и страничек в социальных сетях. Человека характеризовала его компания. Иногда еще спрашивали поздно вечером в чужом районе после проводов подружки: «Ты с какого двора?». Москва полвека назад была маленькой, ответ обычно удовлетворял собеседников и обходилось без мордобития, выкуривали, как водится, по сигаретке и расходились. Компания могла состоять из соседей по двору и одноклассников, в нее легко и органично вливались одновозрастные родственники, однокашники по вузу или техникуму, коллеги по работе. Можно было одновременно, как теперь говорят, тусоваться в разных компаниях, нельзя было только одного – не входить ни в какую. Вот такая специфическая особенность эпохи развитого социализма.

В наше компьютерно-интернетное время мне с удивлением вспоминается, как в базовой моей московской компании мы наряду с распитием пива и иных, более крепких напитков, ухаживанием за девушками и других присущих возрасту занятий могли, например, часами читать вслух ранние миниатюры А.П.Чехова, «Бравого солдата Швейка» Гашека или рассказы О. Генри. Кроме гитары, центром компании выступали те, у кого был магнитофон, невиданная роскошь по тем временам. С гаджетами вообще в Советском Союзе дело было плохо, это вам не пушки-танки. Пластинки не продавались по идеологическим соображениям, но дыра, пробитая в 1957 году Всемирным фестивалем молодежи, неуклонно расширялась и из нее уже не просто капало, а хлестало. После фестиваля появились не только стиляги и черненькие малыши, возникла новая профессия – фарцовщик. В нашем дворе двое представителей этой почтенной, но опасной профессии специализировались так: один – исключительно на джазовых пластинках и его фонотека была одной из лучших в Москве, второй – только на женщинах, денег, благодаря состоятельному папаше, у него и так было сколько угодно.

Кроме развлечений, компании были исключительно полезны в утилитарных целях. В стране победившего социализма главным, кто помнит, были не деньги, а связи. Через компанию и ее различные ответвления устраивались на работу, поступали в учебные заведения, лечили зубы и шили костюмы. Не говоря уже о том, чтобы приобрести что-то нужное и дефицитное, будь-то цветной телевизор, меховая шапка, импортный ковер или мебельный гарнитур. В значительной степени связи играют ключевую роль и в нынешней россиянской жизни.

В Каире большинство этих задач решалось гораздо проще, к тому же мы жили на казенных квартирах, обставленных казенной мебелью, с казенной посудой и утварью на кухнях. Проблемой оставался привычный культурный, душевный досуг. И тут нам исключительно повезло. В том же учебном центре работала и ездила с нами в одном автобусе девушка Светлана, инязовка. Конечно, мы познакомились. Света и ее подруга Наташа приехали в Египет по контракту еще до шестидневной войны, после нее девушек военные на работу переводчиками уже не брали. Жили Света и Наташа в съемной огромной квартире с камином (!) в престижном каирском районе Замалек. Не знаю, куда смотрело приехавшее до нас поколение перводчиков, мы-то немедленно организовали компанию, нашлась и гитара, и исполнитель, магнитофон пока что заменил радиоприемник, по нему исправно передавали танцевальную музыку. Выпивка, закуска, свечи и салфетки продавались в магазинах, шашлыки и креветки в тесте жарились неподалеку на углу.

В общем мы мило, привычно, эдак по-московски проводили вечера. Должен заметить, что почему-то в моих компаниях, что московских, что каирских, почти не велись разговоры на политические темы. Казалось бы, все нормальные люди понимали бесперспективность так называемого коммунистического строительства, отдавали себе отчет, что живем мы, поголовно руководствуясь двойной моралью и перенеси нас на другие берега, просто задохнемся, как рыбы без воды, стоит только попробовать дышать нормальным человеческим воздухом. Экономическое образование тоже, вроде бы, должно было способствовать обсуждению животрепещущих тем, как минимум перспектив ближайшего будущего. К тому же наше неуклонное отставание в уровне жизни с каждым годом увеличивало накал идеологической истерики, услиливало желание правителей всячески заткнуть всевозможные реальные и кажущиеся дыры и дырочки. Да и рты, наверное, должны были развязаться, книги, фильмы, журналы, пресловутая оттепель так или иначе к этому подталкивали.

И вот на тебе! Диссидентство и самиздат прошли мимо, практически не задев, за малым исключением, окружающих меня людей, да и я жил, не слишком-то заморачиваясь проклятыми вопросами, хотя, по логике вещей, они должны были ежесекундно, как артериальные толчки, стучать в висок. Удивительно, в своей первой школе я был абсолютно отвязанным неслухом, поэтому и пришлось получать аттестат зрелости в вечерке, но миновала меня чаша диссидентства, в университете я учился с удовольствием, если не считать природной неспособности к математике, пришлось, конечно, вступить сразу же на первом курсе в комсомол, тут уж наши негласные кураторы из большого дома были неумолимы. И еще вот что. У меня не вызывали отторжения ни разумные вещи у Карла Маркса, ленинская работа «Империализм как высшая стадия капитализма» до сих пор кажется мне полезной, но вот дальше… Дальше марксистская мысль не смогла создать ничего плодотворного и повторять беспомощные положения политэкономии социализма на государственном экзамене было просто стыдно. Конечно, прикрывать словесной казуистикой то, что проиходило в стране на самом деле – все равно, что выдавать лагерную вышку за жилой дом. Другое дело, что деградация поедала советское общество постепенно, шаг за шагом, почти незаметно, особенно для молодого взгляда, склонного зачастую в спешке жизненного азарта скользить по поверхности.

Ну вот, снова отвлекся. Просто хотелось еще раз через много лет удивиться до румянца стыда на щеках, к тому же прочитав Солженицына, Шаламова, Волкова, многих других, – почему то, чем они горели и за что принимали неимоверные муки, прошло мимо меня. Не знаю. Я без особых эмоций прочитал в «Новом мире» «Один день Ивана Денисовича», о «Докторе Живаго» уже говорилось. Фальшь окружавшей системы была видна невооруженным взглядом, но правила жизни по двойной морали не слишком-то обременяли. Наверное, это все-таки вопрос темперамента, душевной организации, среды, возраста. Возможно, есть люди, для которых просто невозможно дышать в окружающем их мире, если он построен на фальши и лжи. Странно, не правда ли, что дети и внуки, если с честью и совестью, опять мучаются все теми же вопросами. Казалось бы, вот уже и строй сменился… Им, правда, проще – когда допекает, они бегут из России вон – куда глаза глядят.

Тема прошлого, настоящего и будущего страны вечна. Чем больше я узнавал, свободно впитывая информацию, тем настойчивей шевелилась догадка – смертельная рана была нанесена России в октябре семнадцатого. Один раз удалось еще раз напрячь все мускулы и силы души и выиграть самую страшную войну в истории и это был последний народный подвиг. Трупный яд миллионов безвинных русских жертв двадцатого века будет еще очень долго отравлять кровь все новых и новых поколений.

Много позже, когда я уже кое-что увидел, узнал и продумал, давняя встреча – невесть откуда возникший старинный товарищ моих родителей стал для меня символом прожитых страной семидесяти страшных лет. Это было обычное застолье году этак в пятьдесят восьмом, по случаю приезда из Питера близкого друга семьи. Один из гостей, седой как лунь, человек рассказывал о плене и лагере. Он ушел на фронт в октябре сорок первого с московским ополчением и поскольку был парторгом крупного завода, получил, как я понял, должность полкового комиссара. Дальше был плен, там в их лагерь приезжали московские знакомцы по партконференциям, теперь они служили в другой армии, предлагали и ему перейти под знамена Вермахта, вернее, Власова. Он отказался и, как ни странно, выжил, его не замучили и не расстреляли. Потом была Победа и лагерь отечественный, родной. И здесь наш гость зарыдал и говорить больше не смог. Вот про немецкий лагерь мог, а про советский – не смог. Я никогда в жизни больше не видел, чтобы так рыдал взрослый, многое повидавший большой мужчина. И запомнил это, как оказалось, на всю жизнь. Человека этого все окружающие звали Миша, да будет тебе земля пухом, Миша Сутягин.

Здесь, в Каире, о прошлом нам напоминали советники, с которыми мы работали. Честно говоря, я никогда не интересовался и только сейчас, тыкая пальцем в клавиши компьютера задумался, а в самом деле, сколько было лет, скажем, тому же бригадному моему советнику полковнику Китову? Понятно, что был он тогда намного моложе меня сегодняшнего, а все-таки… С точностью до двух-трех лет, отталкиваясь от его участия в войне сказать, конечно, можно. Спасибо, что на нас они, как правило, смотрели со снисходительной улыбкой. Да и то правда, мы годились им в сыновья.

Наши вечера в замечательной девичьей квартире в Замалеке, по драматургической логике, дожны были закончиться появлением принца. Так все и вышло – как в сказке. Правда, Наташа тут отошла на второй план – она хранила верность жениху в Москве и преданно копила пиастры то ли на авто, то ли на первый взнос на кооператив. Оставалась Света. И вот в один прекрасный вечер появился он. В отличие от Кости-Таракана, любившего все военное – команды, щелканье каблуками, отдание чести, что проявилось еще в летних лагерях перед получением званий мл. лейтенантов запаса, Ника Криворотов и был самым настоящим военным переводчиком. Он не щелкал каблуками и не тянулся – он, наверное с рождения уже был вытянутым в струнку. С таких как Ника, нужно было делать формы для отливки манекенов в Военторге.

К сожалению, на моих глазах происходила лишь завязка романа Светы и Ники и его счастливый апофеоз. Так уж случилось, что наши приятные вечера продолжались недолго. У партии и правительства во главе с еще бодрым Леонидом Ильичом Брежневым были свои планы относительно ситуации на Ближнем Востоке и, видимо, наши желания телесного покоя, душевного уюта и относительного материального благополучия ими в расчет не принимались. Короче, очень скоро начали поступать советники. Не говорю, «приехали» или по-военному «прибыли», нет, именно поступали, причем в большом количестве, пачками, сотнями. Переодетые для конспирации в одинаковые гражданские костюмы и рубашки, что делало их похожими на деревянных солдат Урфина Джюса. Не замедлили накрыться медным тазом и необременительные наши занятия в Учебном центре.

Генерал Степанов, нестарый еще, с курчавой темной шевелюрой, умными живыми глазами за стеклами очков в золотой оправе, производил скорее приятное впечатление. Ничего солдафонского во внешности, хотя потомственный военный; отец, по его словам, служил в приличных чинах еще в императорской армии. Настоящий сапер, у меня сердце соединялось с печенкой, когда он ножиком скреб огромную противотанковую безоболочную мину и пробовал соскоб языком или совал мне в руку маленькую противопехотку, восхищаясь ее продуманным устройством. Дело он знал, но вот армия, куда его занесла судьба, была совсем другая и командовали тут люди, воспитанные в другой культуре и с иными побудительными мотивами. И еще Рафаилу Ивановичу недоставало привычной по Союзу генеральской свиты – адъютантов, денщиков, разного рода порученцев, повара, связисток и машинисток. Вот и я, грешный, не мог, не умел, да и честно говоря, не очень хотел создавать привычную суету вокруг генеральского портфеля. Да еще и не привык носить этот самый портфель. Тут идеально подошел бы Ника, но вот беда – переводчиков, в отличие от генералов, в нашей родной армии катастрофически нехватало.

При всей разности в возрасте, чинах и темпераменте мы сосущестовали как положено интеллигентным, воспитанным людям. Рафаил Иванович, правда, тяготился одиночеством, супруга не торопилась присоединяться к нему, он скучал, варил вечерами макароны с колбасой, доставал из холодильника отечественную поллитровку и звонил мне, соблазнял – приезжай, я тут шикарный ужин приготовил. Ну что делать, ехал, не тащить же генерала на квартиру к Свете с Наташей, хотя, наверное, надо было попробовать, пригодился бы на будущее со своими большими звездами на погонах, пусть и на оставленном где-то там, в Питере мундире. Еще Рафаил Иванович остро страдал без привычной охоты, я уговорил египетских коллег свозить нас куда-нибудь, поехали, но был, кажется, не сезон, так, проветрились и только. Был период, когда генерал исправно ездил на теннисную площадку в офицерский клуб, из меня спарринг-партнер был неважный, но при клубе в качестве тренера состоял сухой, без капли жира, бывший многократный чемпион Египта. Он гонял по площадке самолюбивого Рафаила Ивановича как сидорову козу.

Я и по сию пору искренне благодарен генералу Степанову, он, если была такая возможность, обходился без меня на высоких совещаниях, где я не знал как себя вести в массе высокопоставленных генералов – изображать почтение и готовность услужить не умел, разворачивать карты и тонко очинить и подать карандаш тоже не натренировался. Так что чаще всего я в таких случаях оставался в генеральской голубой «Волге» и читал книжку.

Но надо же было куда-то девать избыточный генеральский темперамент. В домашней, привычной обстановке нашелся бы какой-нибудь захудалый офицер, распустивший свою часть или вверенный ему участок работы и таким образом готовый выступить идеальным громоотводом для начальственного гнева. В Египте же к услугам Рафаила Ивановича кроме меня, грешного, под рукой никого не было. Советники при частях не так уж часто появлялись в Управлении, о переводчиках и говорить нечего, к тому же ни на ком не было привычных погон, ходили когда в штатском, когда в желтой полевой форме без знаков различия. Распекать таких анархистов и пиджаков, а тем более орать и стучать кулаком было бы просто смешно и умный генерал это понимал. Оставались египтяне.

В Советском Союзе, что в армии, что на гражданке, конфликт, неважно какой, производственный или бытовой, а то и оба вместе был нормой и зачастую содержанием и смыслом жизни. Иначе и быть не могло в стране коммуналок и дефицита, доносов и анонимок, зэков и вертухаев. Терпимость и уважение к особенностям другого человека остались где-то там, за историческим поворотом, в проклятой царской России. До сих пор заезжие иностранцы удивляются нашей агрессивности и это, заметим, после полувека относительно сытой и спокойной, без больших войн, жизни.

Кто ищет, тот как известно, всегда найдет. Так и с генералом Степановым. Попался ему под руку во время какой-то инспекционной поездки некий полковник, не помню чем тогда командовавший. Толстенький, с большими пушистыми усами. Но по делу ни в зуб ногой. Потел-потел и все без толку. Рафаил Иванович ущучил его на все сто. Только из этого ничего не следовало и египтяне на требование русского советника убрать незнайку из волшебного города куда подальше, понизить в звании и желательно разорвать на мелкие кусочки по партийной линии пожали плечами и оставили все как есть. Идти на принцип «или я, или он» было рискованно и глупо, и Рафаил Иванович это понимал. Но при каждом удобном случае, что называется, «поднимал вопрос».

Я помнил полковника еще в должности заместителя начальника того самого Учебного центра, в котором начинал свою египетскую карьеру. С тех пор мы неизменно при встречах вежливо ручкались и одаривали друг друга приятственными улыбками. Поварившись немного среди египтян, ловя какие-то обрывки разговоров, не предназначенных для посторонних ушей, внимательно вглядываясь в восточную выразительную мимику, я-то понимал всю тщетность борьбы Рафаила Ивановича. Вопрос был, собственно, не в судьбе полковника, а в том, чтобы советский генерал-советник не потерял лицо. Один дон Кихот против целой корпорации – офицерского состава инженерного корпуса египетской армии – затея с самого начала казалось мне безнадежной. Она и была таковой. История эта закончилась назначением нашего полковника на должность начальника Учебного центра и присвоением ему звания бригадного генерала. Хорошая пенсия через несколько лет, почет и уважение. Точка. Произошло это до отъезда генерала Степанова или после него, честно говоря, не помню. Я с ним уже не работал.

Первый месяц нашего совместного с Костей житья закончился весьма поучительным образом. Все мы, недавние студенты из средних московских интеллигентных семей, в сущности, до Египта оставались жалкими неумехами и маменькими сынками. Это несмотря даже на уроки колхозной картошки, целины, нашей совместной с Костей месячной летней повинности на ЗИЛе. Мой годичный опыт работы токарем на заводе и служба на радио тоже в расчет не шли. Несмотря на усы и университетский диплом командировка в Египет оказалось для нас первым опытом самостоятельной жизни вне дома. В те годы никому бы и в голову не пришло, например, снимать квартиру и жить отдельно от родителей, это только иногородние студенты делили комнаты в общежитии и умели считать копейку.

Мы же с Костей очень быстро потерпели фиаско, точнее дефолт. Выяснилось, что надо уметь рассчитывать финансы аж на целый месяц, в Советской Армии денежное содержание выдавали один раз, двадцатого числа, неважно в Воронеже или Египте, да хоть на Северном полюсе. Итак, мы просто-напросто поиздержались. Но родина не оставила в беде своих верных сыновей. После шестидневной войны Советский Союз осуществил срочные поставки военной и гуманитарной помощи в Египет. Еду, в частности говяжью тушенку и сардины в масле, египтяне пустили в продажу по бросовым ценам, но у местного населения они популярностью не пользовались. Аборигены, если есть деньги, предпочитают парное мясо и свежую рыбу. Но именно этими-то консервами и питался на постоянной основе наш бережливый сосед-капитан. Пришлось и нам брать пример со старших товарищей. А что, горячая тушенка со свежей булкой-багетом и салатиком из помидоров, огурчиков и лука – мечта советского человека. Дефицит! Да еще по дешевке.

На нашу беду мы еще и пристрастились к изысканной выпивке. Почему-то нам очень понравилось распивать под кофе в дамской компании сладкое и крепкое шерри-бренди. Эти буржуазные привычки пришлось, пусть и временно, но оставить. Стесняясь своего грехопадения мы отправились в аптеку за спиртом. Признаться, мы ничего в спирте не понимали, слышали правда, что эта штука не только градусно-крепкая, но и опасная. Ходили слухи, что отечественный большой морозильный траулер, перед тем как выйти в море из александрийского порта, запасся спиртом на весь долгий рейс, по случаю отвала мореманы устроили пирушку, потом уже в море дали сигнал SOS, но было поздно. Спасли немногих, да и те ослепли.

Мы вышли из аптеки с поллитровой бутылью, убедились, что не привлекаем к себе лишнего внимания, отвинтили пробку, втянули пьянящий запах в ноздри и посмотрели друг другу в глаза. В расширившихся от волнения зрачках застыло сомнение. Некоторый денежный запас еще имелся, вспомнились заветы основоположников и осторожное «не уверен – не обгоняй» перевесило знаменитое «кто не рискует…». Бутыль опустилась в ближайшую урну. Продолжаться так до бесконечности, конечно, не могло. Третью емкость мы доставили домой, нарезали салат, разогрели тушенку, разлили по чуть-чуть по стаканчикам, разбавили слегка пузырящейся «Кока-колой» и, молча чокнувшись, выпили. Теплая волна взорвалась в желудке и побежала по телу, сметая прочь сомнения и страхи. Мы улыбнулись друг другу и запустили вилки в банки с тушенкой.

Теперь-то, по прошествии почти полувека, я могу понять и оценить значение того, казалось, рядового в череде подобных, вечера. Мы с Костей присоединились к миллионам наших соотечественников, ведущих и поныне отважную и, как выяснится для нас много позже, бесперспективную борьбу с зеленым змием. Нет, не зря, не зря предупреждал нас по приезде тот самый генерал в рубашке-апаш, лузгавший семечки, он-то уже хорошо знал силу противника и, главное, был уверен в печальном исходе длительного соревнования на выносливость. Слабым оправданием могло служить только то, что в стране развитого социализма пили смертной чашей, за малым исключением, все поголовно, независимо от пола и возраста. Никогда не забуду, как мы проезжали на целине большое село в день совхозной получки. По обочинам дороги в самых разных позах лежали в отключке мужики всех возрастов. Около некоторых шевелились матери и жены, стараясь дотащить недужных хотя бы до калитки. Помнится, острой иглой вонзилась в мозг шальная мысль, что снова началась гражданская война и вот сейчас из-за поворота выйдут бородатые люди в папахах с дымящимися наганами в руках. Через много лет после египетской командировки нечто подобное я лицезрел в своем московском районе, населенном преимущественно гегемоном. Если без дураков, это тоже жертвы режима и нам, несмотря ни на что, повезло. Мы выжили и даже добрели до почти преклонных, по европейским меркам, лет. Вот только страшно открывать старую телефонную книжку – в ответ почти всегда бесконечные длинные гудки.

Вышеописанный казус случился с нами до поступления советников. Они-то, прошедшие огонь, воду и медные трубы Великой Отечественной, немедленно вспомнили и свято блюли фронтовой обычай ежедневного приема внутрь «наркомовских» ста граммов. Более того, будучи неспособными без нашей помощи объясниться с египетскими коллегами, в деле приобретения дешевой огненной воды многоопытные полковники и майоры проявляли чудеса изобретательности и интуиции. Они перебрали все каирские аптеки и рынки и методом проб и ошибок нашли-таки лучший сорт вожделенного напитка, а именно тростниковый спирт. Утверждали, что это он, слегка отдающий желтизной, если был выдержан в деревянном бочонке, чуть сладковатый, с мягким вкусом служит основой местных сортов бренди, эти же сорта впоследствии вместе с сигаретами «Клеопатра» и пивом «Стелла Артуа» поставлялись в Советский Союз в счет долга за отечественную боевую технику. Не исключено, что и наши скромные услуги египетской армии были оплачены таким способом. Так что Египет не один раз был еще нами помянут уже после окончания долгой командировки.

Следующими моими соседями в Каире стали Толик Рябинин и его жена Соня. Толик был первым человеком, с которым меня познакомили перед вступительными экзаменами на Экономический факультет МГУ. Помнится, солнечным весенним днем он спускался навстречу, улыбаясь и светясь свежими, как у юной девы, розовыми щеками по лестнице знаменитой балюстрады старого здания Университета. Последующие четыре года мы мило здоровались, но все-таки он учился на курс старше, а в молодости это многое решает. И вот мы оказались в Каире под одним кровом. Невысокий, порывистый в движениях, всегда готовый превратить улыбку в звонкий взрыв смеха, Толик получил уже тут кличку «Алатуль», что можно перевести на русский как «Вперед!», обязательно с восклицательным знаком. Будучи сыном придворного кремлевского архитектора, выросший на пайках из закрытых распределителей и свежем воздухе казенных загородных дач, Толик не очень-то копил деньгу, собирал библиотеку, интересовался кино, обдумывал будущую диссертацию, даже что-то писал, по приезде с еще одним однокашником взялся посещать лекции в Американском университете, там они познакомились с какими-то западными девушками и египетскаяя контрразведка заложила их нашим компетентным органам. Скандал замяли, но при случае нам тыкали им в глаза, предупреждая об опасности, исходящей от неразбочивых связей.

Для вдумчивого выпускника Экономического факультета тогдашний Египет представлял собой чудесный полигон для исследований и размышлений. Гамаль Абдель Насер объявил на весь мир, что он строит социализм, правда, оговорился, что свой – арабский. Если не принимать в расчет словесную шелуху и пропагандистские ходы, через некоторое время становилось понятно – в стране состоялся самый настоящий государственный капитализм. Гамаль, надо отдать ему должное, сделал две базовые вещи, на них до сих пор в значительной степени держится страна – национализировал Суэцкий канал и провел аграрную реформу. Крупные предприятия принадлежали государству, действовала монополия внешней торговли. Налоговая система при определенном уровне доходов становилась конфискационной и намертво блокировала создание крупных состояний. Мелкий бизнес и сфера услуг под эти меры не подпадали. Две вещи работали против Гамаля. Его же собственная навязчивая идея борьбы с Израилем до победного конца до крайности милитаризовала экономику и гирей висела на ногах у страны. Частные иностранные инвестиции иссякли, поток туристов к чудесам древнего Египта превратился в жалкий ручеек, никто не хотел ехать в воюющую страну. К тому же население непрерывно росло и в голодные рты нужно было что-то ежедневно вкладывать. Да, его новые друзья из Советского Союза и соцлагеря могли подсыпать танков, построить гигантскую плотину и несколько заводов, но в целом советская экономика сама постепенно отставала от требований времени и, стыдно сказать, Советский Союз, как наркоман без дозы, уже не мог обходиться без регулярных поставок американской и канадской пшеницы.

Сегодня, вспоминая недавние телевизионные кадры, этот человеческий муравейник каирских демонстраций, я еще раз убеждаюсь в бесперспективности любых усилий по спасению этой чудесной древней страны – ее погубит перенаселенность. Тем более – в век открытой информации – у любого крестьянина в глинобитной хижине стоит сегодня телевизор и его дети и внуки видят, какими благами пользуются их сверстники в других странах… Все беды, как известно, от неудовлетворенных желаний. Так что тут вопрос времени. Надо признаться, я не испытываю оптимизма и по поводу собственной страны, правда, по противоположной причине – она стремительно обезлюживается, а природа, как известно, пустоты не терпит, вот и наполняются русские просторы иноплеменными выходцами, так что век двадцать первый начинается и там и тут невесело…

Мы жили с Рябиниными душа в душу, я брал у Сони уроки готовки. Особенно ей удавалась горячая буженина, свернутый в рулон с солью, перцем и лавровым листом и перевязанный бечевой кусок свинины мы покупали в магазине фирмы «Моркос». Да-да фирма, торгующая свининой в мусульманской стране – это тоже тогдаший Египет. Вечерами мы устраивались на огромном балконе, под настроение прямо там же жарили на мангале шашлыки и вели нескончаемые разговоры о том, о сем. Здесь Соне не было равных. Старше Толика не несколько лет, Соня обладала бесчисленными еврейскими родственниками и вынимала разные житейские истории, «случаи», как она говорила, одну за другой из бездонного, как у деда Мороза, мешка.

Самой популярной была история поступления Сони в высшее учебное заведение. Соль истории заключалась в том, что ректору института, куда задумала поступить Соня, остро требовался фирменный унитаз, причем определенной марки и цвета. Было еще одно условие, его также необходимо было выполнить сомневавшейся в своих способностях Соне – счастливый проходной билет в вуз выигрывал тот, кто успевал к окончанию ремонта ректоровой квартиры. История обретения унитаза напоминала плутовской роман со счастливым концом. Соня поступила.

Подозреваю, что родители Толика были не в восторге от сыновьего мезальянса, но сам Толик ходил счастливый и довольный питательными Сониными обедами и не знал отказа в различных скромных просьбах во время наших вечерних посиделок. Иногда, правда, мы вопили в один голос, катаясь по полу от меха – «Соня, не надо больше случаев!», фраза эта прочно вошла у нас в поговорку. В конце концов мы умудрились тайком от нашей героини выпустить и продемонстрировать желающим уникальный номер стенной газеты «АнтиСоня». Надо отдать ей должное, она смеялась вместе с нами. Мы были молоды и остроумны, черт побери!

Наша квартира в Гелиополисе, с ее, как уже было сказано, обширным, больше похожим на террасу балконом, располагалась не так уж далеко от Каирского аэропорта. Огромные «Боинги» и сказочные «Каравеллы» шли на посадку прямо над нашими головами и вечером их иллюминаторы светились так близко, что казалось, будто можно различить лица сидящих в самолете людей. На бортах лайнеров отчетливо читались названия авикомпаний. Закайфовав на сытый желудок, могло показаться, что мы свободные люди, можно вот прямо сейчас встать, доехать за пятнадцать минут до аэропорта и взять у цветной стойки билет – хоть в Гонолулу, хоть в город, к примеру, Денвер, штат Колорадо, Юнайтед Стейтс оф Америка.

Соня слыла чемпионкой в еще одном виде соревнований, кроме готовки и устного творчества, а именно в ухватистости на распродажах. Толик называл эти Сонины набеги на магазины «прикупить говнеца». Но деньги, будучи распорядителем бюджета, сдаваясь под умоляющими взорами Сониных карих глаз, неизменно выдавал. По возвращении Соня, еще горя возбуждением и азартом охотника, распрямив внушительную грудь, живописала, как ей удалось вырвать целый рулон ткани из рук какой-то египтянки. Мы от души хохотали, когда развернув рулон, Соня неожиданно для себя продемонстрировала нам огромную дыру как раз посередине отреза.