Текст книги "Красный снег"

– Меня интересует место нынешнего проживания двух городских обывателей: Василия Левонтьевича Худалова и Николая Васильевича Боровнина. Оба прибыли в столицу из Порховского уезда Псковской губернии, из села Поповщина.

– Боров-нин, – повторил по слогам Тилов, выводя на листочке карандашом последнюю фамилию. – Если домовладельцы законопослушны, то мы этих субъектов в две минуточки вам сыщем. Карл Карлович, вам Николай Васильевич, мне Василий Левонтьевич.

Оба чиновника снялись с мест, скрылись среди стеллажей. Пару минут оттуда доносились лишь тихий бумажный шелест да бормотание Ефимия Карповича: «Ба, Бе, Би, Бо. Боб, Бок, Бор…»

Ровно через две минуты и семь секунд (Константин Павлович засек по часам) оба служащих вынырнули из архивных недр, и оба с печатными бланками в руках.

– Вот, извольте, я вам сейчас все перепишу. – Тилов щелкнул крышкой настольной чернильницы, обмакнул перо. – Имеются адреса и Худалова, и Боровнина.

Он подул на строчки, протянул через стойку листок.

– Чем-нибудь еще можем быть полезны? Ну что вы, какие пустяки. Кланяйтесь непременно Владимиру Гавриловичу.

* * *

Адреса на листочке уже выпадали за пределы скорой пешей доступности. Василий Худалов числился помощником дворника в доходном доме Лентца на Васильевском острове, там же в дворницкой и проживал, а Николай Боровнин служил в трактире «Муром» на Петроградской стороне, а жил неподалеку от Казанской части, на Матисовом острове. Но по дневному времени, конечно, вероятность застать его в трактире была выше. Решив, что к столь длительным прогулкам он не расположен, Константин Павлович направился обратно на Офицерскую в надежде успеть перехватить служебный автомобиль. А нет – так у Казанской части всегда дежурили «лихачи».

Но – Homo proponit, sed Deus disponit[7]7
  Человек предполагает, а Бог располагает (лат.).


[Закрыть]. У парадного входа тарахтел «Руссо-Балт» генерал-майора Драчевского, столичного градоначальника. Сам Даниил Васильевич стоял у распахнутой задней дверцы и хмурил брови на провожавшего его Филиппова.

– Все наличествующие силы, Владимир Гаврилович. Мне вечером докладывать его величеству. Буду обещать ему управиться в две недели.

Шофэр хлопнул дверцей, и мотор с важным генералом скрылся за углом, оставив на тротуаре задумчивого Филиппова. Покрутив седеющий ус, тот махнул замершему в нескольких шагах помощнику – заметил-таки!

– Что это за парад аксельбантов? – тихо спросил Маршал, подойдя к шефу. – Или теперь так заведено, что он к вам, а не наоборот?

– Да нет, – качнул головой Владимир Гаврилович, – порядки у нас прежние, да обстоятельства, выходит, новые. Идемте, не на улице же обсуждать.

– Неужто из-за наших убийств такой переполох? – первым делом спросил Маршал, стоило только им запереться в кабинете начальника.

– Нет, не из-за них. Сегодня ночью в Царском Селе ограбили очередную дачу.

– И из-за этого вызывают к императору? Из-за дачи?

Владимир Гаврилович вздохнул, постучал папиросой о крышку портсигара.

– Тут ведь, голубчик, все дело в том, чья эта дача. Вчера вечером опять трое молодцев под дулом револьвера обчистили загородный дом профессора Привродского. Все то же: самого профессора связали, супругу с дочерью заперли в спальне, за четверть часа все собрали и ушли. А хозяин дачи, как выяснилось, личный доктор госпожи Воейковой, в девичестве Фредерикс.

Константин Павлович сперва удивленно выгнул брови, а после понимающе кивнул.

– Да-да, дочь министра двора[8]8
  Барон Фредерикс Владимир Борисович, последний министр Императорского двора.


[Закрыть]. Профессор утром позвонил ей, та тут же пожаловалась отцу, а он уж потревожил наше с вами начальство. Да, видно, так потревожил, что оно решило само к нам заехать по пути на службу, дабы не терять драгоценные минуты на вызов к себе на персидский ковер. Такие чудеса. – Владимир Гаврилович развел руками. – Велено отложить остальные дела и всеми силами навалиться на поиск дачных налетчиков.

Маршал нахмурился.

– Десять жизней, Владимир Гаврилович. Десять! Шестеро детей. Бросим из-за ложек серебряных?

– Ну вы уж меня в карьеристы не записывайте, не обижайте старика. В Царское Село господин Кунцевич съездит. По ювелирным лавкам мы и без высочайшего понукания уже прошли, всех упредили и опись похищенного всем оставили, дополнительно до конца завтрашнего дня разошлем и то, что вчера с профессорской дачи унесли. Так что поспешать, конечно, станем, но уж всю королевскую конницу отрядим только на словах. Что у вас, голубчик? Добыли адреса?

Константин Павлович кивнул, протянул сложенный вчетверо листок. Владимир Гаврилович пробежал глазами по строчкам, протянул сочувственно:

– Увы, мотор выделить не смогу – не гонять же господина ротмистра к профессору на поезде. Берите извозчика. А хотите, так можем разделить адреса – вы, так и быть, возьмите себе Худалова как более перспективного, а я опрошу Боровнина? Он, пожалуй, уже в трактире.

Получив в ответ согласие, Владимир Гаврилович легко поднялся и быстро оделся – не любил Филиппов кабинетные дела и не особо это скрывал.

* * *

23 февраля 1912 года. Санкт-Петербург, Петроградская сторона. 11 часов 23 минуты

Работал Николай Боровнин в довольно темном, угрюмом месте. Над входом висела выцветшая и порядком облупившаяся вывеска, гласившая: «Трактиръ „Муромъ“ для своих гостей открытъ съ 1899 года». Саму вывеску, судя по состоянию, с тех пор не обновляли. В стены окружающих домов, в улицу, тротуарные камни, редкие кусты – в сам воздух и землю, казалось, впитался едкий запах краски – сказывалось близкое соседство с Печатным двором. В заведение вели три щербатые ступеньки. И вели они, конечно же, не вверх, а вниз – трактир занимал полуподвальное помещение дома на углу Ораниенбаумской улицы и Колпинского переулка.

Велев извозчику дожидаться, Владимир Гаврилович, внимательно глядя под ноги, спустился, потянул ручку. Внутри тренькнул колокольчик, но никто на вошедшего не оглянулся: в общем зале было почти пусто, лишь два бородатых мужика, по виду – ломовики[9]9
  Ломовые извозчики. Занимались перевозкой тяжелых грузов.


[Закрыть], шумно дуя на блюдца, пили чай вприкуску с сахаром. За стойкой никого не было, только медным боком нависал над ее краем огромный трактирный самовар.

Владимир Гаврилович еще раз хлопнул дверью, чуть резче. Колокольчик отозвался громче, и это возымело нужный эффект: открылась одна из дверей в дальней стене, и оттуда выкатился согбенный линялый субъект, перекрестил лоб с залысинами, просеменил к важному господину.

– Чего изволите, господин полицейский?

Владимир Гаврилович не удивился – этот тип людей всегда безошибочно определял представителей власти, отнекиваться, конечно, можно, но смысла совершенно никакого нет. Потому Филиппов представился, спросил, где можно поговорить с глазу на глаз. Трактирщик (это, собственно, и был хозяин заведения) назвался Силантием Ивановичем и указал на дверь, но не на ту, откуда минутой раньше сам появился, – на соседнюю. За дверью оказался обычный кабинет с выскобленным столом и лавками вместо стульев и диванов. По стенам были расклеены лубочные картинки, все больше на батальные темы: казаки в Париже да Крымская война.

С сомнением изучив подушки, набросанные на лавки для удобства гостей, Владимир Гаврилович все-таки сел, снял шляпу, строго посмотрел на застывшего в угодливой позе хозяина, достал записную книжку, карандашик.

– Мне, Силантий Иванович, требуется поговорить с вашим работником, Николаем Боровниным, но прежде я и вам хочу задать несколько вопросов.

– Иль натворил чего? – ахнул трактирщик и опять перекрестился. – Вроде бы тихий малый, но вы же знаете, как в народе-то про тихих говорят.

– Сейчас и узнаем, натворил или нет. Не отлучался ли Николай с понедельника на вторник с работы? Может, больным сказывался?

– Да некуда ему отлучаться, слава богу. – Силантий Иванович опять осенил себя крестом. – Он же одинокий, мать с братом далеко, не наездишься. Да и не болел ни разу. Он и от выходного-то отказался, каждый день туточки, все из нужды пытается выкарабкаться.

– И как, получается?

– Да разве ж ее, клятую, одолеешь? Что могу – плачу, стараюсь не обижать парня. Да сами видите, – он махнул на закрытую дверь, – одна голь чай копеечный пьет. Не зажируешь. – И опасливо покосился на бегающий по бумаге карандаш.

– Давно у вас работает Боровнин?

– С середки лета. Прямо после Петрова дня нанялся. Покликать его?

– Покличьте, – кивнул Филиппов.

Трактирщик скрылся за дверью, вернулся через минуту, подталкивая легонько в широкую спину дюжего усача. Тот хмурился, будто спросонья, но не противился тычкам. На полицейского посмотрел ровно, без видимого беспокойства, даже без любопытства.

– Садитесь, Боровнин. – Владимир Гаврилович указал на место напротив себя. – Вы ведь Николай Боровнин, из деревни Поповщина Порховского уезда?

Малый кивнул, пробасил в ответ:

– Так точно, господин полицейский, я это. Некогда мне садиться, вы спрашивайте, чего хотели, да пойду я – сейчас уж народ повалит, не посидишь больно-то.

– Ох, Николаша, скажешь тоже – повалит, – зачастил Силантий Иванович. – Ежели б валил народ-то. А и повалит – обождут. Садись и отвечай, не гневи господина Филиппова.

Николай равнодушно пожал плечами – обождут так обождут – и опустился на лавку.

– Николай Васильевич, ответьте, давно ли вы бывали в Поповщине?

Боровнин почесал затылок, покосился на хозяина.

– Дома-то? Да уж порядком. Как сюда устроился, так и не был ни разу. Выходит, с лета. А случилось-то чего?

«Значит, все-таки любопытно», – кивнул Филиппов своим мыслям.

– Случилось. Вы знаете Симанова Осипа Матвеевича?

– Знаю. Работал у него в помощниках.

– И как вам у него работалось?

– Грех жаловаться, хороший был хозяин. Платил честно. За стол сажал. Привечал.

Филиппов удивленно посмотрел на собеседника.

– Был?

– Знамо, был. Теперь-то другой, – хмыкнул Николай.

– Понятно. А что ж тогда ушли от Симанова, коль все так ладно складывалось?

– С другим Симановым не поладил. С сыном.

– С Устином? Из-за чего?

Боровнин опять почесал голову.

– Не нравилось ему, что Осип Матвеич меня отличает.

Пора было переходить к самому главному, но Филиппов медлил – достал папиросы, протянул Боровнину. Тот молча взял, склонился к предложенной спичке, выпустил струйку дыма.

– Душистые. Благодарствую. Дорогие, должно?

Владимир Гаврилович сам закурил, подвинул раскрытый портсигар Николаю.

– Возьмите еще.

– Спасибо, хватит мне. Привыкну ишшо. – И закашлялся, стукнул себя пару раз в грудь. – Видите, не по моему нутру табачок.

– Николай Васильевич, где вы были вечером и ночью понедельника?

– Этого? Так вечером тут. А ночью на квартире. Я ночами больницу сторожу, там рядом и квартирую. На Пряжке.

– Далековато.

– Зимой по реке близко.

Филиппов прищурился, приготовился ловить эмоции и медленно произнес:

– В ночь с понедельника на вторник в Поповщине ограбили Осипа Симанова.

Боровнин снова кашлянул, удивленно протянул:

– Эвон чего… Дома? Да как смогли-то? У него ж кобелей медведи боятся. И забор в полтора роста.

– И не просто ограбили, а убили. Всю семью.

Силантий Иванович ахнул, закрестился, а Николай побледнел, вцепился руками в столешню.

Филиппов чуть помолчал и закончил:

– Крепитесь, Николай Васильевич. Бандиты никого не пощадили. Ни сноху, ни детей, ни вашего брата.

Владимир Гаврилович приготовился к громкому проявлению эмоций, но Николай молчал. Побелевшие пальцы сжимали темное дерево, а по лицу катились слезы, застревая в усах. Трактирщик испуганно таращился на Боровнина, шевелил подрагивающими губами – видно, читал молитву – и без остановки накладывал на себя кресты.

– Извините, Николай Васильевич. Я понимаю ваше горе, но дабы изловить злодеев, мне необходимо задать вам еще несколько вопросов. Скажите, как будете готовы продолжать. Силантий Иванович, я бы чаю выпил. Не здесь, там поставьте у окна, пусть остынет чуть.

Трактирщика упрашивать не пришлось, вылетел из кабинета пулей. Николай сглотнул, вытер рукавом лицо.

– Спрашивайте. Только сыщите извергов.

– Непременно. Вы были близки с братом?

Боровнин кивнул.

– Знамо. Брат же. На руках у меня рос. Смышленый. Грамоте меня обучил. Читать, писать.

– Понятно. Подумайте, Николай Васильевич, кто мог желать зла вашему бывшему хозяину?

Николай протянул руку к лежащему портсигару.

– Все ж одолжусь – мои в тужурке остались. Осип Матвеичу? Да много кто мог желать. Это он меня не забижал, а дела-то вел прижимисто. И цены не давал честной, и одалживал под проценты немаленькие. Я-то знаю, долго на него работал. Но чтоб до смерти, да еще с бабой и дитями… Навряд деревенские.

– Он дома много денег держал?

– Много. Он банкам не верил, обжигался. Бумажные в сундуке хранил. Сундук кованый, старинной работы. Такой и динамитом не возьмешь. А вот где золото прятал – не знаю. Тут его доверие мне кончалось. Знаю, что в доме где-то, а где – бог весть.

– А из домашних кто-то мог знать?

– Дык Устин знал, вестимо. Может, Дашке хвалился. Он на язык несдержан был.

– А ключи от сундука?

Николай пожал плечами.

– Осип Матвеич при мне только раз его отмыкал. Вроде тогда из кармана ключ достал. Не помню, лет-то уж сколько прошло.

Филиппов сделал очередную отметку в блокноте, постучал карандашом по столешнице.

– А мог ли Осип Матвеевич оставить дома ночевать незнакомых людей?

– Бывало и такое. Три мужика в доме как-никак. Собаки опять же. Но много народу не пустил бы. Говорю ж, опаслив он был.

– Понятно. Ну, ступайте. Спасибо вам за помощь. Из города не уезжайте, возможно, нам потребуется еще что-то уточнить.

Николай молча кивнул, поднялся и хлопнул дверью. Филиппов двинулся следом, но успел увидеть лишь широченную спину – Николай, не одеваясь, выскочил на улицу. Владимир Гаврилович подошел к столу у окна, отхлебнул из оставленного стакана обжигающего крепкого чая, положил рядом две копейки и тоже вышел из трактира. Николай курил в сторонке, прижавшись к стене и подставив январскому ветру усатое блестящее от слез лицо.

* * *

23 февраля 1912 года. Санкт-Петербург, Васильевский остров. 11 часов 18 минут

Под мерное цоканье подкованных копыт, под поскрипывание полозьев по укатанному снегу, в тени поднятого полога очень хорошо думалось. Константин Павлович, откинувшись на диванную спинку, неспешно рассуждал про себя. О расследовании передумано было уже многое, и до встречи с бывшими симановскими работниками размышлять было не о чем. Потому мысли титулярного советника приняли философский настрой. Сперва он попикировался с высшим начальством, поставившим жизни простых людей ниже покоя и благосостояния персон, и так обласканных судьбой и сильными мира сего, – разумеется, не вслух.

«Ох, просчитаетесь, господин Драчевский. Ведь видели уже, что бывает, когда люди униженные и оскорбленные до ручки доходят. И никаких уроков не извлекли, похоже. Думаете, затушили пожар? Такое пламя кровью заливать – все равно что костер маслом лампадным тушить. Тут бы елеем, лаской да послаблениями, облегчением жизни, а не суровостью отеческой. Да и отеческого в такой суровости нет».

Покачав удивленно головой на религиозный оттенок собственных мыслей, Константин Павлович перескочил на деревенского дьячка Илью. Вспомнил, какая упрямая складка обрисовалась у того на лбу, когда он говорил про белое и черное в людях. Вот ведь – вроде бы самого смиренного сословия человек, а все ж свое суждение имеет, и чувствуется, что есть в нем внутренняя сила, чтоб убеждения свои отстаивать. Не богатырь Пересвет, конечно, но, думается, и брат Илья не убоялся бы супостата, пошел с рогатиной против зла и несправедливости.

Неожиданно через образ дьячка проявилось другое лицо – бледное, с плотно сжатыми губами и черными глазами. Последние требовательно смотрели на Константина Павловича из-под надвинутого до самых бровей черного монашеского платка, будто пытались что-то сказать или спросить. Как же звали эту женщину? Маршал вытащил блокнот, нашел нужную страницу: Степанида Саввична Лукина, учительница. Не показалась она в те короткие мгновения сумасшедшей. Что-то здесь крылось, не случайно она оказалась в тот день в общинной избе.

«Конечно, не случайно, – одернул себя от фантазирования Константин Павлович. – Сам же велел собрать всю деревню. Вот и пришла. Верно. Но я-то мужиков собирал. И бойкие бабы, что заявились, со своими мужьями были. А Лукина одна пришла. И бойкостью не выделялась».

Он снова уткнулся в блокнот, начал выписывать на отдельную страницу таблично фамилии опрошенных поповцев – в левый столбик те, что кончались на «ов» и «ин», в правый – на «ова» и «ина». Правая сторона оказалась длиннее ровно на фамилию учительницы. Еще раз пробежался глазами по спискам – матери братьев Боровниных тоже не было. Интересно, сколько всего в деревне одиноких жительниц? Пожалуй, следовало еще раз побывать в Поповщине.

– Прибыли, барин. Вон он, дом Лентца. Пожалуйте гривенничек за скорость.

– Жди здесь, рубль получишь за все. Я скоро.

Константин Павлович легко соскочил с подножки, направился к дежурившему у ворот дома высокому бородачу в белоснежном фартуке и с надраенной бляхой. Щурясь от бликов, прочитал фамилию – не тот.

– Добрый день, любезный. Титулярный советник Маршал, столичный сыск. Мне нужен Василий Худалов, он тут тоже дворником служит.

– Васька-то? Не дорос он еще до дворников, вашбродь, младший покамест. Вы ступайте во двор – и налево. Он либо в дворницкой, либо у таялки[10]10
  Во дворах домов раньше часто устраивали снеготаятельные ямы, куда свозили снег со двора и улицы, чтобы он таял, а вода уходила в канализацию.


[Закрыть], ежели не управился еще. Снега-то в ночь много навалило.

Сунув в подставленную руку гривенник и кивнув на «благодарствуйте», Маршал прошел через арку во двор, огляделся: у ям никого не было, дорожки вычищены, выметены и просыпаны песком. В левом углу двора, у дровяного сарая, еще один дворник, ничуть не ниже привратного, колол березовые поленья. Топор с длинной рукояткой взмывал в небо, на мгновение замирал в высшей точке и под глухое уханье падал на черно-белый чурбак. Тот разлетался после первого же удара напополам, верзила подбирал половинку, ставил на дубовый пенек – и снова с одного удара разваливал ее надвое. За все пять минут, что Маршал завороженно наблюдал за процессом, дворнику ни разу не потребовалось больше одного удара. Не важно, было ли полено суковатым или чистым: раз – и две почти одинаковые половинки падали по разные стороны дубовой колоды.

– Милейший, – вклинившись в паузу между взмахами топора, обратился Маршал, – я ищу Худалова Василия.

Детина воткнул топор в колоду, вытер лоб рукавицей.

– Дык нашли, получается. Я Худалов. Токма ежели вы насчет хфатеры, так это вам к старшому надобно, он у нас свободное жилье показывает.

– Нет, Василий Левонтьевич, я не насчет квартиры. Я к вам. Из сыскного. Да вы не пугайтесь, у меня всего несколько вопросов.

Худалов нахмурился, натянул шапку, пробасил:

– А чего мне пугаться? У меня все с бумагами в порядке. Прописан по закону.

Маршал указал на дверь в дворницкую.

– Пойдемте со двора? Там и теплее, и глаз посторонних нет.

Дворник кивнул, выдернул топор. Маршал напрягся, сделал шаг назад, но Худалов дошел до сарая с дровами, кинул внутрь колун, навесил замок и молча зашагал к дворницкой.

Внутри вытянутого помещения было довольно тесно: шесть узких кроватей стояли вдоль беленых стен, под окном притулился стол под потрескавшейся клеенкой, под столом – табуретки. Умывальник с ведром за отдернутой ситцевой занавеской, облезлый буфет (должно быть, кто-то из жильцов выбросил), двустворчатый крашеный шкаф со слегка покосившимися дверцами (скорее всего, того же происхождения, что и буфет) да примус – вот и все убранство. Две бумажные иконы над столом, Спаситель да Богородица, несколько выцветших картинок непонятного содержания на стенах – вот и весь декор.

Василий достал из-под стола табуретку, смахнул невидимые крошки, поставил перед Маршалом. Сам остался стоять, только шапку снял и сунул куда-то под фартук.

– Вас не удивляет, что к вам из сыскной полиции пришли, Василий Левонтьевич? – Константин Павлович пролистал блокнот до чистой страницы, взял наизготовку карандаш.

Худалов пожал плечами.

– Стало быть, надо вам чевой-то. Без нужды, чай, не пришли бы.

– И что ж, часто к вам полиция ходит?

– Ко мне-то впервой. А так наведываются по праздникам. За гостинцами. Но то к старшому, не ко мне.

– Понятно. Вот что, садитесь-ка вы тоже, а то у меня шея заболит на вас смотреть.

Василий покорно сел, сложил руки между коленями.

– Василий Левонтьевич, где вы находились в ночь с понедельника на вторник?

– Я-то? Тут. Где ж мне еще-то быть?

– Понятно. – Константин Павлович черканул карандашиком в блокноте. – А кто может это подтвердить? Фамилии назовите, я запишу.

Худалов пожал плечами.

– Да кто угодно. Шестеро нас тут со мной, все тута и были. Кажную ночь. Стеклов Федька, Бугаев Семен, Алешка Смыслов, Рогов Шурка да Митька Фомичев. И я сам-шестой. Митька на воротах вон стоит, расспросите его, чай, не сбрешет.

Маршал кивнул.

– Непременно расспрошу. Следующий вопрос: когда вы в последний раз были в Поповщине?

– Дома-то? Летом был. Осенью и зимой нас не пущают. То листья, то снег. Хлопот много. А летом не так, летом дозволяется. Дрова не рубить, двор, считай, не мести. А из кишки полить и один смогет.

– Ясно. Какие отношения вас связывали с Осипом Матвеевичем Симановым?

Худалов скривился, плюнул на пол.

– Чтоб он сдох, ваш Осип Мавеич. Гнида толстопузая.

Маршал удивленно посмотрел на собеседника – настолько резко ленивое равнодушие сменилось достаточно сильно раздраженной злобой.

– Чем же вам он так насолил?

– Знамо чем! Поспрашивайте у других-то, что за живоглот ваш Симанов. Как паук ненасытный! Со всех соки тянет, все не нажрется никак. Уж жилетка на пузе не сходится, а он все подгребает, подтаскивает! И не лопнет ведь! И никакая холера к нему не липнет, к красномордому!

– Вы же работали у него? Вас он тоже обманывал?

– Работал. С ночи до зари батрачил не разгибаясь. И за конюха, и за кучера, и сено косить, и лен возить – все на моем горбу. Устин раз косой махнет, пока я делянку выкошу, он один навильник ковырнет, а я уж копну перемечу! Но Устинка – сын, а Васька – холоп! Ржи мешок кинет – и жри его всю зиму. В одних портках от него ушел.

– Сами ушли? А то вот сестра его Анисья говорит, что Симанов вас за пьянство выгнал.

– За что?! – Худалов вскочил так резко, что табурет не устоял, бухнулся об пол. – За пьянство?! Да я даже в праздники не разговляюсь! Окромя кагора на причастии ни разу в роте не держал пакость энту! Да чтоб их там всех кондрашка разбила, Симановых энтих! Всю породу ихнюю!

– Сядьте, Худалов! – Маршал стукнул кулаком по столу. – Уже не возьмет их ваша «кондрашка»! Убили их всех в ночь на вторник.

– Как… убили? Кто?..

– Если бы я знал кто, я бы с вами сейчас не разговаривал.

Дворник поднял табурет, сел, растерянно хлопая глазами.

– А как же?.. Как всех-то?.. И ребятишек?.. А вы ж про Анисью казали…

Маршал отодвинул блокнот, постучал карандашом по клеенке. Память безжалостно подсунула картинки из симановской спальни.

– И ребятишек тоже. Топором. Анисья цела, убили тех, кто в доме у Симанова жил.

– Ах ты ж! И Дашку, стало быть? Ох! И Алешку?

– Да, всех.

– Надобно Николаю донесть! Это брат Алешкин родный. Он тут, в городе, в трактире служит.

Худалов снова вскочил, начал развязывать фартук. Узел не поддавался, и он принялся стаскивать его через голову.

– Не спешите. У него сейчас мой коллега. Уже все, должно быть, рассказал. Вы давно его видели?

– Кольшу? Да заходил ко мне раза два. Первый раз летом, я ишшо уехать не спел. Работу спрашивал. А другой раз перед Рождеством. Посидели чуть, чая выпили.

– А Степаниду Лукину вы знали?

– Учительшу? – Василий снова сел. – Знал, конечно. Она, говорят, малеха умом подвинулась.

– Что значит «говорят»?

Худалов почесал затылок, будто помогая мыслям.

– Дык я ее дурной-то не видал не разу. Мать сказывала, а сам не встречал ее.

– А мать не сказывала, почему с ней такая метаморфоза приключилась?

– Чего приключилось?

– Умом почему учительница тронулась, как вы говорите?

– А. Не, не говорила. Да я и не спрашивал. Мало ли за что Бог наказывает.

– Ну да, Бог…

Константин Павлович снова раскрыл блокнот, ткнул карандашом в сторону двери.

– Зовите своего Митьку с ворот. И остальных тоже мне сыщите, включая старшего дворника. Будем проверять ваше алиби.

– Чего проверять? – Худалов опять взлохматил на затылке космы.

– Зовите, говорю.

– Других поищу, а Митька не пойдет. Не положено ему отлучаться, у нас строго с этим. Вы уж поспрошайте у него сами там, на месте, алибю энту.

– Хорошо, – поднялся Маршал, – поспрошаю. И к старшему сам зайду. Номер квартиры какой?

* * *

23 февраля 1912 года. Санкт-Петербург, Казанская полицейская часть. 13 часов 22 минуты

– Алиби Худалова подтвердили все дворники, включая старшего.

Маршал встретил Филиппова прямо у дверей участка – подъехали совершенно одновременно, будто специально. И прямо на крыльце, за папиросой, обменялись результатами своих изысканий.

– Сговориться не могли, пока он их собирал?

– Все пятеро? Да еще старший? С чего бы им его выгораживать? Да и я к старшему дворнику сам сходил, и к привратнику тоже, пока Худалов мне остальных собирал.

– Ясно. Выходит, у обоих работников Симанова подтвержденное алиби. Тупик вырисовывается, голубчик. – Филиппов отбросил окурок. – Идемте, в кабинете договорим – все-таки зябко здесь.

Маршал тоже выкинул папиросу, открыл дверь, пропустил патрона перед собой. Внутри было привычно многолюдно и суетно: заявители, нарушители, блюстители.

– Владимир Гаврилович! Константин Павлович!

Павел Евгеньевич Кушнир, удостоверившись, что его услышали, быстрым шагом заспешил по коридору к коллегам.

– Вы к себе? Уделите минуту? Есть что рассказать.

В кабинете Филиппова гости расселись по «своим» местам: Маршал устроился у широкого подоконника с папиросой, а Павел Евгеньевич опустился в свое любимое кресло с подлокотниками, отполированными рукавами многочисленных посетителей.

– Я изучил доставленную из Поповщины еду, питье и посуду, – торжественным тоном начал доктор. – И, кажется, могу вам прояснить некоторые темные места этого дела. – Перебивать его никто не стал, пришлось продолжать: – Водка хорошая, безо всяких примесей. Дорогая, «белоголовка»[11]11
  Водка двойной очистки. Называли ее так из-за белой крышки. Более дешевая водка с красной крышкой называлась, соответственно, «красноголовкой».


[Закрыть]. Закуска тоже вполне себе обычная. А вот квас с секретом, да-с. – Он снова обвел взглядом слушателей, возмутился: – Господа, ей-богу, ну вы хоть проявите эмоции! Мне же совсем не интересно вещать в тишину, да-с!

– Павел Евгеньевич, голубчик, давайте без актерства. Поверьте, мы молчим исключительно из уважения к рассказчику, – улыбнулся Владимир Гаврилович. – Продолжайте, пожалуйста, нам жутко любопытно, что вы обнаружили в квасе.

– А в квасе, господа, я нашел ответ на вопрос, почему ни сноха, ни внуки хозяина не проснулись в процессе… Гм… Ну… В общем, дичайшая концентрация «Веронала»[12]12
  «Веронал» – первый барбитурат, использующийся в те годы в качестве снотворного. В настоящее время применение ограничено.


[Закрыть], да-с.

– «Веронала»? Зине выписывал его доктор после… Ну, после того случая. Для сна.

Доктор Кушнир кивнул.

– Совершенно верно. Это довольно сильный препарат, барбитурат. Очень внимательным надо быть при дозировке. Без вскрытия утверждать не берусь, но вероятность того, что те, кто пил квас, могли не проснуться, очень велика. Дети уж точно.

– Так, – Маршал зашагал по кабинету, – водочных рюмок было пять. Оловянных кружек семь. Пятеро мужчин, Дарья и шестеро внуков.

– Водку пили сами убийцы, – кивнул Филиппов, – потому в ней отравы нет.

– Не отравы – снотворного, – буркнул доктор из кресла.

– Да-да, снотворного. Думаю, убивать никто никого не хотел. Если бы кто-то и не выжил после «Веронала», это была бы случайность. Никто бы даже в полицию не заявил – мало ли отчего ребенок умер. Я предполагаю, – Константин Павлович прервал свое хождение, – Симанов и сын нужны были грабителям, чтобы выяснить, где деньги.

– Выпытать.

– Да, Владимир Гаврилович. Выпытать, вызнать угрозами. Они были потребны злодеям в относительно трезвой памяти. Батрак не в счет, за хозяина под пулю вряд ли бы полез. А сноха с детьми – лишняя морока. Как бы крепок ни был сон, не услышать из-за занавески, как допрашивают Осипа с Устином, они не могли. Грабителей двое, за такой оравой не уследишь, двери нет, не запрешь. Вот и опоили.

– Да, пожалуй. – Филиппов потер подбородок. – Вот только одна нестыковка.

– Верно. – Константин Павлович тряхнул шевелюрой. – Откуда грабители знали, что у Симановых нет дверей?

– Выходит, вы правы в главном. Навел шайку на Симанова кто-то из местных. И, судя по всему, не просто навел, но и сам принимал в ограблении довольно деятельное участие. Потому и устранили свидетелей.

Доктор Кушнир во все время диалога сыщиков помалкивал, пыхтя своей короткой трубочкой, но тут вдруг подал голос:

– Но зачем было убивать спящих? Они же не свидетели.

Сыщики переглянулись.

– Загадка. Еще одна. И отгадки где-то там, в Поповщине. Видимо, нужно ехать, Владимир Гаврилович. Как раз поспею к похоронам, понаблюдаю заодно за людьми.

* * *

23 февраля 1912 года. Санкт-Петербург, больница Святителя Николая. 10 часов 52 минуты

Пациент захлопнул книжку, посмотрел на часы. Странно – уже почти одиннадцать, а Петр Леонидович еще не заходил. За все время пребывания Пациента в стенах этого грустного заведения доктор Привродский был безукоризненно пунктуален и ни разу не опоздал на их ежедневные встречи. А тут уже почти на час задерживался. Не приключилось ли что нехорошее?

Спустя час стало уж вовсе беспокойно. Пациент не выдержал, подошел к запертой двери и требовательно постучал.

– Чего надобно? – настороженно поинтересовались из-за створки.

– Доктор Привродский в больнице?

За дверью помолчали, будто бы сомневаясь, стоит ли продолжать диалог, но все-таки ответили:

– Не было еще. Как с вечера отбыли, так пока и не объявлялись.

Пациент вернулся к кровати, лег, попробовал не думать о нарушении распорядка. Как назло, думалось только об этом. Воображение принялось рисовать разные картины, от тяжелой болезни до летящей с моста в полынью конной упряжки.

Через час снова постучал в дверь.

– Может, ему надо протелефонировать?

– Доктор уже сам телефонировал. Обещался быть к трем.

– Да что случилось-то? Неужто не спросили?

– Господин хороший, да откуда ж мне знать? Не я ж с ним разговаривал, – недовольно проскрипело из-за двери.

Наконец, когда стрелки почти сошлись на четверти четвертого, щелкнул замок, в палату вошел доктор, и Пациент сразу понял – точно что-то произошло. Доктор явно был взбудоражен: пенсне из-за нахмуренных бровей сползло на самый кончик носа, под глазами обрисовались тени, да и все лицо будто было измято бессонницей, а плотно сжатые губы согнулись в скорбную скобку. Петр Леонидович нервно дернул шеей, кивнул на книжку.

– Дочитали? Каково мнение?

Пациент постарался улыбнуться максимально дружелюбно.

– Интересно. Такой же сумасшедший, как я. Только постарше.