Текст книги "Джихангир-Император. Прошедшее продолженное время"

– Молодец, – сказала она. – Хочешь стрельнуть?

Она протянула мне рожок с патронами. Я был поражен – одно дело автомат, в разной степени сохранности их осталось много. Но заряды для АК подлежали строгому учету. За их утрату простого солдата могли удавить на ближайшем суку. И даже амазонке пришлось бы ответить за явно напрасную стрельбу.

– Попадешь в корягу на том конце поляны? – хитро, с мрачным торжеством поинтересовалась она.

– Я никогда не пробовал, – ответил я, вставляя магазин в «калаш».

– Эй, Ленка, хватит. Не надо поднимать ночью тревогу. – вмешалась тетя Вера. И добавила, отнимая автомат: – Дай сюда, это не игрушка.

– Тетя Вера, я смогу. Я правда попаду, – у меня в голосе прорезались просительные интонации.

И тут же получил от нее подзатыльник.

– Ишь чего удумала, – обратилась тетя Вера к амазонке. – Раньше нужно было мозгами работать…

Елена сникла, потом поднялась и ушла, забрав оружие.

Долгое время все сидели молча.

– Спой нам, что ли, Принцесса, – обратилась к рыжеволосой девушке Клавдия.

– Не хочется, – грустно ответила Ганя.

– Да ладно, брось, – произнесла Клавдия, усаживаясь рядом и подталкивая ее. – Я подпою.

Амазонка пошарила позади себя, извлекла гитару из мешка, протянула ее девушке.

Ганя поломалась для приличия, потом провела по струнам, проверяя настройку, подкрутила колки.

– Давай нашу, – сказала она Клавдии.

Девушки запели. Никогда раньше я не слышал такого. Чувственные, глубокие голоса амазонок и звон гитарных струн оттеснили на задний план, но не заглушили полностью звуки осенней ночи.

Шум ветра и шорох деревьев под порывами ветра наполнил песню особым, тревожным колоритом. Всех слов я не запомнил, только эти:

 
«Я лежала на ковре из васильков,
вспоминая свою первую любовь».
 

Лица девушек сделались торжественно-грустными, глаза, казалось, светились особым неуловимым светом. Я, открыв от удивления рот, смотрел на рыжеволосую Ганю. Мне даже и представиться не могло, что простая мелодия, извлеченная перебором проволочек из фанерного ящичка и два женских голоса могут перенести в совершенно особый мир, живущий по своим законам.

Тетя Вера с тревогой посмотрела на меня, потом на девушку, вздохнула и ничего не сказала. Ганя поймала мой взгляд, сначала смутилась, а потом улыбнулась особенной, торжествующей улыбкой.

– Клава, – предложила она, – а давай ту самую.

– Ганя, ну тебя.

– Нет, давай, – продолжала настаивать Ганя.

Голоса поющих изменились под стать песне. Они стали резкими, высокими, разудалыми. Невозможными, не укладывающимися в голове стали слова, особенно припев: «Милый мой, твоя улыбка манит, ранит, обжигает. И туманит, и дурманит, в дрожь меня бросает!»

В дрожь бросило и меня, в голове поплыли картинки, которых я не мог видеть в своей жизни: улицы, наполненные самодвижущимися экипажами и запруженные народом, движущиеся цветные тени в стеклянных окошечках больших ящиков, которые встречались в большинстве помещений. В довершение чужой голос у меня в голове произнес дурацкое слово «пошлягер».

– Что? – переспросила тетя Вера.

– Пошлягер, – ответил я. – Пошлый шлягер.

– А? – рот у начальницы отряда долгое время не мог закрыться. Наконец, когда удивление прошло, она поинтересовалась: – Это что значит?

– Не знаю, – ответил я. – Само в голову пришло.

– Ума лишился парень… – качая головой, сказала тетя Вера. – Всё вы, кобылы, со своими песнями.

– Сейчас мы его поправим, – задорно произнесла Клавдия. – Давай про цыганскую звезду, – почти приказала она Гане.

Рыжеволосая амазонка стала играть совсем другую мелодию.

Девушки запели:

 
– Мохнатый шмель – на душистый хмель,
Цапля серая – в камыши,
А цыганская дочь – за любимым в ночь
По родству бродяжьей души.
 

Амазонки оживились, заулыбались. Многие стали подпевать. Высоко над поляной взлетело:

 
– Так вперед за цыганской звездой кочевой,
На закат, где дрожат паруса…
 

– Тихо, тихо, – стала урезонивать разгулявшихся воительниц тетя Вера. – Не дай бог, услышит кто…

Я не отрываясь глядел в устремленные вдаль глаза рыжеволосой девушки. Мне казалось, она глядела на меня. В ее глазах была мечтательная нежность. Будь я немного опытней, то понял бы, кому адресована эта нежность, по чьему следу в темном лесу мчалось воображение амазонки.

Наши глаза встретились, Ганя смутилась, заморгала, прекратила играть.

Воительницы недовольно зашумели, а тетя Вера, бросив свой взгляд на меня, стала совсем мрачной.

– Ганя, спой еще, – раздались голоса.

Девушка вздохнула и ударила по струнам.

Они с Клавдией продолжили петь. В моей голове и так была каша. Когда ко всему, что случилось со мной сегодня, добавилось явное, обращенное ко мне внимание девушки, мозги совсем отказали. Я не помнил, что пела девушка. Лишь отдельные слова: «Все пройдет, и печаль и радость, все пройдет, так устроен свет» и «Милая моя, солнышко лесное». Сознание, вытесняя все прочее, наполнял чудесный тембр ее голоса и сияние глаз.

Сердце взлетало и падало, сладко сжималось от понимания того, что для меня, только для меня поет о любви девушка, лучше которой я не видел никогда раньше и не увижу».

Поправив эти строки, Джек подумал, что мальчик Данилка, которым он когда-то, видимо, был, чертовски прав. Вспоминая лицо девушки, лицо Ники Громовой, он понял, с каких давно прошедших времен связаны они неразрывной связью взаимного влечения. Он вздохнул и продолжил чтение.

«…Пустынный, каменистый пейзаж, редкие пятна зелени, цепочка гор вдали. Я, как и мои товарищи, одет в зеленую форму.

На плече – автомат с теплым от стрельбы стволом, на ногах – кроссовки.

На обочине дороги рычал на малых оборотах странный гусеничный экипаж, который показался мне чуть ли не родным. Мне было непонятно теплое чувство к железному монстру, пока память не подсказала, из каких передряг вытаскивала отделение разведроты эта неказистая с виду, вооруженная скорострельной пушкой и пулеметом боевая десантная машина.

Двое, память напомнила, что их зовут Федот и Маркиз, приволокли сильно избитого местного в длинной рубахе и съехавшей набок чалме.

Он был загорелым, черноусым, обритым наголо немолодым человеком, непрерывно, отчаянно повторявшим: «Не нада, не нада» и пытавшимся при этом вырваться из рук солдат, которые периодически поддавали ему ногами по ребрам за его дрыганье.

От южанина несло резкой хлорпикриновой вонью, которая, впрочем, не могла перебить запаха дерьма.

– Выкурили духа! – сказал молодой парень рядом со мной. – Там еще двое были. Не вылезли, задохнулись.

– А с этим что? – спросил я. – В расход?

– А хули с ним делать? – ответил он. – Правды все равно не скажет, а везти этого засранца в часть – на хуй надо. Тут Васька-сержант придумал кой-чего…

«Духа» связали, поставили на ноги, надели веревку на шею. Башня БМД повернулась, ствол пушки опустился. Веревку привязали так, чтобы душман стоял приподнявшись на цыпочках.

По знаку сержанта оператор-наводчик начал поднимать пушку. По мере того как затягивалась петля на шее, лицо «духа» начинало наливаться кровью. Он, извиваясь, пытался достать до земли ногами.

Периодически ствол опускали, чтобы дать духу вдохнуть воздуха. И я слышал, как несчастный хрипел: «Тойота дам, золот дам, жена дам, жопа дам». Затем сержант, такой же, как и я, молодой парень, жестом показывал наводчику в башне – «вира», затягивая врагу веревку на шее…

– Данилка, просыпайся, пора, – тетя Вера толкнула меня в бок.

– А? Что?! «Духи»? – я вскочил, шаря руками по сторонам в поисках автомата, но нашел лишь ложбинку меж теплых, упругих бедер начальницы амазонок.

– Данила, ты что, одурел? – зашипела тетя Вера, ударив меня по руке.

Женщины засмеялись. Они уже были готовы, затянуты в свою черную форму, словно и не ложились спать вовсе.

– Просыпайся, горе мое, – сказала Вера Ивановна, протягивая мне кружку. – Лунатик.

– А что случилось? – осторожно поинтересовался я, пытаясь вспомнить, чего еще я натворил.

– Лунатик, точно, – непонятно чему радуясь, сказала Клавдия. – Ганя пела песню про «черный тюльпан», и Лена спросила, что это такое. Так ты сказал, что это самолет, который гробы возил. Ну откуда ты все это знаешь?..

– И сказал это таким басом, будто не мальчик вовсе, а мужик лет тридцати, – добавила тетя Вера.

– Чего не ляпнешь спросонья, – ответил я.

– Ладно, – сказала тетя Вера. – Мы выступаем через десять минут. А ты марш в обоз… И чтобы духу твоего тут не было.

Ганю мне удалось увидеть лишь под вечер, когда князь со своим штабом проскакал мимо телеги дяди Федора, согнав на обочину его и сотни других возниц.

Рыжая амазонка ехала рядом с Иваном Васильевичем, по левую от него сторону. Она пронеслась совсем рядом со мной на белом жеребце, и мне показалось, что она улыбнулась мне.

Я, забыв об осторожности, поднялся на телеге, чтобы как можно дольше видеть ее точеную, затянутую в черную кожу парадной формы фигурку.

Как на грех, в арьергард свиты затесался молодой боярин Дуболомов. Роман потянулся было за плетью, но понял, что не успеет и лишь буркнул нечто неразборчивое.

– Не суйсь, если кнута попробовать не хочешь, – хмуро сказал дядя Федор, дергая меня за рукав.

– Отстань, старый, – грубо ответил я ему, пытаясь разглядеть в кавалькаде всадников девушку.

– Да хрен с тобой, паря. Ктой из стражников протянет поперек спины, сразу ума прибавится.

Я опустился, тем более что Гани уже не было видно. Я сидел уставясь в точку, улыбаясь неизвестно чему, мурлыкая под нос: «Моей надежды яркий свет, я шел к вам столько долгих лет. Но вы вдвоем, вы не со мной».

Этих слов я никогда не знал раньше, они были явно не моими. Но сейчас они пришли на ум вместе с никогда раньше не слышанной мелодией.

– Эх, Данилка, – вздохнул возница. – Все ребята как ребята, один ты чокнутый. Не для тебя она, дочка князева.

– Чего ты болтаешь, дядя Федор, – возразил я. – Никакая она не княжеская дочь, раз в лесу с амазонками ночует.

– Энто они ее к воинскому делу сызмальства приучили…

– Но ее не Рогнеда звать, а Ганя.

– Что Ганя, что Рогнеда, – возница усмехнулся. – Тебя Данькой ведь зовут и Данилой. А вырастешь, Бог даст, кликать будут Даниилом Андреичем. Я точно знаю, нашего ирода она дочь. Вон и башка такая же ржавая. Подрастет чуток, и отдадут ее за князя Суздальского, Григория.

– На кой ей эта дубина? – вырвалось у меня.

– Не твово ума дело, – рассудительно сказал дядя Федор. – Как ейный папаша решил, так и будет. А через то польза великая.

– Какая, к ебене – фене, польза? – в сердцах сказал я.

– Вот тебя, паря, спросить забыли, – назидательно сказал дядя Федор. – Вот поженят наш князь и суздальский детей, конец войне придет проклятой.

– А по мне – да хрен с этой войной, лишь бы… – тут я понял, что говорю глупость и раскрываюсь перед ехидным мужичком, который с удовольствием раззвонит всем. – Да хуй с ней, пусть хоть козлу ее отдадут.

Глава 6
Дни живых мертвецов

Джек с большим неудовольствием воспринял необходимость убить пару суток в никчемных занятиях. Явь забытой богом планеты в сравнении с миром, который открывался ему в навеянных прибором грезах, казалась ужасным кошмаром. Только вот проснуться было нельзя.

Впрочем, классические размышления о бабочке и мудреце недолго мучили Эндфилда. Джек был рационалом и практиком, а оттого не строил иллюзий о том, что первично.

Вечером он забрался в свой импровизированный глайдер и устроил гонку на предельной скорости, сваливаясь в глубины каньонов и поднимаясь к самым вершинам горных пиков.

Светило опустилось к горизонту, не давая ни тепла, ни света. Из разреженной атмосферы конденсировались газы, намерзая коркой на шлеме и сочленениях защитного костюма.

Обогрев стекла был отключен. Видимость приближалась к нулю. Близость каменных стен и безумная скорость грозили неминуемой гибелью. Но именно это нужно было Капитану, чтобы оторваться от видений и всеми мыслями, чувствами и сенсорным восприятием снова вернуться в печальную реальность. Ему это не вполне удалось.

Древние видения немного подсадили потенциал синапсов, украв свежесть восприятия узника холодной планеты.

Но в назначенный час он снова оказался в Старом Владимире, преодолев тысячи парсеков и сотни веков. Закончив путешествие, Джек, как это у него повелось, сбросил в аппарат информацию, а потом принялся за чтение подсмотренного в далеком прошлом.

«… Меня тошнило, мучительно выворачивая наизнанку внутренности.

«Кто мог сделать такое?» – крутилось в голове. Мирон, тихий, невредный мужик, лежал на куче мусора во дворе со спущенными штанами и задранной рубашкой.

Из зада торчала арматурина, толстая, ребристая и ржавая. Руки и ноги возницы были переломаны во многих местах, пальцы расплющены. На теле – длинные порезы и глубокие колотые раны.

Было видно, что раны почти не кровоточили. Залитое слезами лицо было мертвенно-бледным. В рот натолкано грязное тряпье. Широко открытые глаза с побелевшими радужными оболочками смотрели с выражением запредельной, невыразимой муки.

– Посрать, наверное, пошел, – заметил один из ратников. – Тут они его и подхватили.

– Вампиры, – подтвердил другой. – Их работа. Я такого в Покрове насмотрелси. Мучают, и в глаза смотрят, жисть забирают. Доведуть до обмороку и давай ножом резать. А как от боли очнется, снова жисть из него тянуть.

– Вот страсть…

– Чего встали? – прикрикнул лейтенант Кротов. – Тело накройте холстиной. Да кол в сердце вбейте.

– Не встанет он, сказки это, – слабым и растерянным голосом сказал отец.

– Встанет – не встанет, – ворчливо заметил лейтенант. – Когда встанет – поздно будет. Ты, Андрей Сергеич, не встревай. Лучше мальцу своему помоги. Не надо ребенку на такое смотреть.

– Да, конечно, – с готовностью согласился папа.

Он поднял меня и повел к лагерю. Сзади раздался удар. С тихим хрустом деревяшка вошла в остывшую плоть.

Тем временем другие поисковые группы нашли остальных. Сегодня в князевом войске и обозе недосчитались пяти человек.

Телеги с грохотом покатили по мостовой. Людей не надо было уговаривать быстрей убраться с места ночевки.

Дядя Федор, погоняя Маруську, бурчал себе под нос: – «Давай, милая, уноси нас отседа. Теперь начнется… Нащупали нас мертвяки окаянные. Таперича живыми не выпустять, гады подземные».

Какое-то время я мало что соображал после увиденного. Мне случалось видеть убитых и присутствовать при публичных казнях. Но то, что сделали с мужиком немертвые, не укладывалось в голове. Они просто выжали его, как тряпку, деловито, спокойно выдавив из тела жизнь.

Я смотрел по сторонам, ни на чем не задерживаясь взглядом. Ночь в Мертвом городе лишила меня всякой возможности удивляться. Я словно постарел лет на сто и чувствовал себя дряхлым дедом, который никак не дождется теплых дней. Я сказал об этом отцу, он помрачнел и ответил:

– Терпи, Данилка, не один ты страдаешь. Ты, я, дядя Федор, его Маруська, стражники, амазонки, князь – все… Излучение.

Я кивнул и отвернулся. Где-то в глубине шевельнулась легкая досада и тут же пропала. Мозг не нашел, за что зацепиться в настоящем, и мысли плавно вернулись на несколько дней назад.

Излучение… Я много раз слышал это дурацкое слово. Пытаясь представить его, я воображал его как густой, серый туман, который ползет в пространстве. Стоит попасть в его поле, как непременно умрешь, потому что под излучением жить нельзя.

На деле все оказалось гораздо обыденней, проще и страшнее. Мы не умерли. Стазисное поле увеличивалось постепенно, отбивая желание мыслить и чувствовать, смотреть и двигаться.

За Купавной пошел мертвый лес. Было видно, что огромные, толстые деревья долго сопротивлялись тому, что их убивало. Ели и сосны нагибало, уродливо раздувало и закручивало, перед тем как превратить в гниющие деревяшки. Потом лес кончился, начались поля, сплошь заросшие борщевиком и болиголовом.

Перед Балашихой всякая растительность пропала, начались рыжие глинистые пространства, полные сплошной, непролазной грязи. С неба моросил бесконечный мелкий дождик.

Колонну придавил густой туман. Возницы с трудом угадывали дорогу, где остатки щебенки не давали завязнуть телегам. Влажность и холод заставляли мечтать о крохотном костерке, чтобы согреться и высушить влажную одежду. Но в этом Богом проклятом краю не горели даже взятые с собой дрова.

Город внезапно появился из серого непроглядного ничто. Сначала дорога стала неровной. Возникли откосы, бугры и впадины. Скоро из грязи проступили куски кирпича, стекло, камни с торчащими ржавыми прутьями, железные балки, мятые листы металла, изъеденные коррозией в мелкую сеточку.

Дядя Федор негромко костерил князя, переживая за лошадь. Завалов стало меньше, они словно по волшебству подобрались к обочинам, образуя кучи много выше человеческого роста.

Вдруг в пыльном, грязном хламе отчетливо проявился кусок стены с окнами. Руин становилось все больше. Они делались все выше, образуя стены и коробки строений. На них появились крыши, двери и рамы. Развалины постепенно превращались в дома. Город, будто подводная лодка, всплывал посреди топкого глинистого моря.

По мостовой гулко стучали копыта и дробно грохотали деревянные колеса телег. Эти звуки метались в пространствах уличных лабиринтов, лишь подчеркивая тишину умершего мегаполиса.

Я с удивлением отмечал непривычную ширину проезжей части и тротуаров, удивительную сохранность строений и сухих деревьев, отсутствие птиц и животных.

Отец сказал, что излучение тормозит распад органики, останавливает рост бактерий и вирусов, ослабляет силу ветра и не дает замерзать воде. Без стазисного поля тут все давным-давно бы разрушилось, разорванное кристаллизующейся в трещинах и стыках влагой.

Холмики ржавого праха у обочин по мере движения всё больше походили на конструкции, в которых сначала с трудом, а потом все легче и легче угадывались автомобили из папиных книжек. Дождь прекратился, облака разошлись. Но солнце не смогло пробиться сквозь влажную серую дымку, которая витала в воздухе.

Она оставляла во рту мерзкий привкус. Садясь на предметы, она образовывала неприятную, скользкую пленку. Папа объяснил, что это просто вода, изменившая свои свойства под воздействием излучения. Она становилась вязкой при температуре ниже пятнадцати градусов, изолировала металл, пластик и камень от воздуха, но при этом не застывала в самые лютые холода. Папа добавил, что вода эта ядовита. Ни в коем случае нельзя допускать ее попадания в рот и нос.

Все повязали полотняные маски и надели похожие на саваны блестящие накидки. На лошадей натянули невообразимо уродливые самодельные респираторы и балахонистые попоны из металлизированной пленки, хрустящие при каждом движении.

Животные недовольно ржали, били копытами и мотали головами. Но потом привыкли и двинулись дальше. Караван, похожий на шествие призраков из преисподней, продолжил свой путь.

Вдруг по колонне прошло движение. Ратники передернули затворы автоматов, ополченцы зажгли фитили на самопалах, обозники схватились за фляги, готовясь обливаться противовампирским настоем.

Впереди у лестниц, ведущих под землю, появились зловещие буквы «М». «Мертвецкое логово», – понизив голоса, передавали друг другу люди.

Боязливо косясь на ступеньки за невысокими парапетами, которые, как казалось, вели прямо в ад, возницы по одному, галопом стали проезжать страшное место.

Я знал, что буква «М» означает совсем другое, и станции неглубокого залегания необитаемы, но общий страх захватил и меня.

Так мы двигались до сумерек, миновав пару мостов, – огромный над железными путями и маленький через неширокую речку.

Ее темная поверхность шла рябью от движения в глубине. Кто-то из ратников перегнулся через перила, чтобы посмотреть, какая рыба водится тут. Черная метровая туша, похожая на огромную пиявку, вылетела из воды и едва не вцепилась в незадачливого любителя рыбалки.

Река забурлила. Черные твари прыгали из маслянистой жижи и со свистящим скрипом вхолостую работающих жвал падали обратно.

Эта отвратительная картина до сих пор стояла у меня перед глазами. Труп замученного возницы произвел на меня гораздо меньшее впечатление, хоть меня и вывернуло с непривычки.

Вечером я, напрягая последние силы, в лихорадочно-болезненном возбуждении пытался открыть двери автомобилей, разглядывал строения и упрашивал папу сводить меня внутрь какого-нибудь дома.

Потом была ночь, полная тяжелых, страшных снов. В серой мари сна звучали неясные звуки и раздавались шаги. В тумане светило что-то вроде прожектора.

Яркий луч обрисовывал в тумане тени от невидимых фигур. Когда эти тени попадали на меня, я слышал голоса призраков. О чем они говорили мне, к пробуждению забылось, оставив лишь ощущение чего-то страшного, неприятного и грязного.

«Где нет опоры живому телу», – повторял я, лежа на пропитанном влагой сене на дне телеги, приходящие из ниоткуда, никогда не слышанные ранее слова…

Был день. Солнце почти разогнало дымку и просвечивало сквозь туман большим ярким пятном. Стали видны верхушки засохших деревьев и зияющие провалы выбитых окон. Поднимая голову, я видел покрытые коркой грязи автомобили и остовы рухнувших павильонов. Кое-где в зданиях сохранились стекла, в которых сквозь пыль тусклым, неживым блеском отражался больной свет осеннего дня.

То ли мы достаточно удалились от линий метрополитена, то ли я привык, но моя апатия внезапно исчезла. Я сел и стал бодро озирать окрестности, обдумывая, как бы добыть какие-нибудь трофеи для подтверждения своих рассказов об этом неимоверно опасном и страшно интересном месте.

Через пару минут мне стало ясно, отчего ушла усталость. Со стороны головы колонны двигалась процессия наподобие крестного хода. Над людской массой колыхались хоругви, золотые оклады икон огненно сияли. Их блеск был неуместен в пыльной обители смерти. Впереди шел князев попик, помахивая вместо кадила включенным «светлячком».

Мобильный генератор мерцал синеватым столбиком плазменного разряда в мутной от времени стеклянной трубке. Второй генератор располагался на бочонке.

Служки деловито черпали из него заряженную воду и поили обозников, давая по глотку каждому человеку. Свои манипуляции они сопровождали невнятным бубнежом, который обозначал молитву. Не миновали они и меня.

Стоило им отойти, как мне вдруг захотелось смеяться, точнее, дико ржать. Я давился хохотом, пытаясь сдержаться, потом не выдержал. На меня стали оборачиваться. Я смеялся долго, до слез и икоты. Помню, мне было до одури весело от понимания нелепости сочетания икон с генератором СГ-разряда и крестного хода в накидках из металлизированной пленки, под хоругвями.

Продолжая веселиться, я поднял кусок кирпича и метнул в ближайшую машину. Стекло водительской двери разлетелось от удара. Тишина лопнула грохотом удара и шелестом падения осколков.

Отец мне что-то кричал. Возница ему вторил. Я, не обращая внимания на их негодующие возгласы, опустил руку в салон и нащупал ручку, потянул. Дверь открылась с отвратительным скрежетом.

Я нырнул в салон и устроил форменный обыск, проверяя содержимое его самых потаенных уголков. Мои старания были вознаграждены. В процессе осмотра я дернул за рычаг.

Сзади что-то щелкнуло и с хрустом сломалось. Я вылез проверить и обнаружил, что крышку багажника можно поднять. Я дернул, обнаружив внутри прекрасно сохранившийся ящик с инструментом и биту – длинную деревянную дубинку.

Федор перестал орать и деловито принялся расколачивать стекла следующей машины. Вначале он запузырил камнем в лобовое. Но триплекс выдержал удар. Я показал ему, куда надо бить. Возница нашарил в салоне термос и, воровато оглядевшись, засунул его за пазуху.

Его примеру последовала вся колонна. Мужички не заходили в дома, боясь вампиров и призраков. Но на автомобилях отыгрались все, выдрав из доисторического металлолома все мало-мальски ценное, с их точки зрения.

Скоро мой порыв угас. Я смотрел по сторонам и точил слезку при виде разрушений на улицах Мертвого города. «Какую жизнь просрали», – вертелось у меня в голове.

Папа вполголоса выговаривал мне за варварство, вандализм и подачу дурного примера «людям, стоящим много ниже в умственном развитии». Не преминул он заметить, что за свои поступки надо уметь отвечать, а не лить слезы, как девчонка.

Закончив меня отчитывать, отец пошел к князю на совещание.

Возница сочувственно посмотрел на меня.

– От этой водички хитрой приход разный бывает, особенно по первости, – заметил он. – Не держи в себе. Хочешь – смейся, хочешь – плачь. Хошь – тачанки бей. Но главное – не держи…

Я кивал, продолжая плакать.

– Ты парень головастый, не то что твой батя-телепень. Сообразил вот… – продолжал утешать меня дядя Федор. – А мы эти жалезки и тронуть боялись, думали, налетять демоны.

Я меланхолически кивал ему в ответ, поражаясь тому, насколько толстокожий мужик этот Федор, раз его не трогает печальный хаос вокруг.

Солнце было еще высоко, когда мы достигли расчетной точки. Лейтенант Кротов распределил людей по разным обьектам. Нам достался самый важный – оружейный склад. Другим выпало пошарить в учебных корпусах, автопарке и хранилищах ГСМ.

– Давай, Федор, давай, – поторопил отец возницу. – Вечер близится. А нам оружие искать, замки пилить. Да и проверить не мешало бы то, что найдем.

Федор молчал, и отец продолжил:

– Это место военные до конца охраняли, оттого его не тронули ни грабители, ни новая власть. Метро рядом, подвал. Значит, мощность стазисного поля была достаточной. Все должно быть в порядке.

Поплутав по улочкам, застроенным 4-5-этажными домами, которые нависали над головой, точно скалы в ущелье, телега подъехала к складам.

Возница было заартачился, но сзади зашумели, и отец был непреклонен. Наша телега первой въехала через ржавые, развалившиеся ворота. Папа нетерпеливо спрыгнул и побежал искать нужный отсек. В этот момент он не думал ни о вампирах, ни о нас, ни даже о себе.

– Чтоб ироду поганому, князюшке нашему, ни дна ни покрышки не было, – зашептал дядя Федор, крестясь. Потом обратился ко мне: – Чтоб у твоего папашки елдак с мудями на лбу вырос – удружил, благодетель, впереди всех загнал.

– А чего тебе не нравится? – ответил я. – Раньше сядем, раньше выйдем.

– А ты не знаешь, малец, так пасть зазря не открывай, – оборвал меня возница. – Мертвецы… они обычно первых забирают.

Было видно, что мужик на самом деле испуган.

Другие люди, увидев, что кто-то уже пересек границу территории, гурьбой вломились и полезли проверять углы в надежде разжиться чем-то ценным. Но вскоре у закрытых дверей встали караулы, а дружинники вытеснили лишних обратно на улицу и сами занялись мелким мародерством.

Вернулся отец. Его глаза горели от нетерпения.

– Что ж ты, ирод, – стал выговаривать ему дядя Федор, – не жалко тебе себя, не жалко тебе меня. Но ты и родного сына не пожалел, гад ползучий.

– Ты что это, Федор Иванович? – поинтересовался папа. – В сказки веришь?

– И не сказки это вовсе, чудила ученая, – возмущенно ответил ему возница, – а правда заподлинная. Мертвяки, они первого, кто к кладу древнему пробрался, забирают.

– Ерунда, Федор Иванович, – ободрил отец. – Подай-ка мне лучше мой ящик с инструментом.

– Да на, подавись, – зло сказал дядя Федор, спихивая ему здоровенный, добротный, с металлическими уголками и заклепками ящик. – Занес бы, не переломился. Умнай… Пронести два шага было лень – погибай, Федор Иваныч, не жалко.

– Не ругайся, Федор, – оборвал его отец, едва успев подхватить ящик с одним из своих помощников. – Будешь зудеть, помни, что кнутов кругом сотня, а зад у тебя один. Раздражение, накладываясь на усталость и страх ошибки, заставили его говорить резко и почти грубо. Как не странно, таким отец мне нравился больше.

– Данилка, – папа помахал мне рукой от дальней двери. – Иди сюда.

Я подбежал к нему, хотя при иных обстоятельствах заставил бы себя долго упрашивать.

Из ящика достали инструмент для вскрытия дверей, прожекторные стойки, фонари, латаные-перелатаные провода, металлоискатель и особую гордость отца – большую микросотовую батарею, способную, по его уверению, обеспечить электричеством все дома во Владимире.

Я не сильно понимал, как она может это делать, да и папа тоже, хоть он и пытался сказать что-то умное, произнося мудреные слова типа «электродвижущая сила», «электрон – позитронный вакуум», «возбуждение энергии покоя».

Зато он может часами объяснять, как работали генераторы ГЭС и ТЭЦ, как были устроены паровые и водяные турбины, как энергия движения при пересечении силовых линий магнитного поля превращалась в электричество.

Силантьев, тот самый, что бил Репкина у спецхранилища, рисуясь, обратился к папе:

– Сергеич, тут?

– Да-да, пожалуйста, – ответил тот.

Здоровенный как лось дружинник с оттягом ударил по насквозь ржавому замку, да так, что не только сбил его вместе с клямками, но и по инерции пробил огромную дыру в двери, фактически сломав ее нижнюю часть.

– Глянь, – спросил он, – нормально?

– Сейчас посмотрим, – ответил отец, пытаясь распахнуть широкую, обитую ржавым железом дверь.

– Погодь, – сказал разводящий, отодвигая его.

Дружинник просунул руку в пролом и дернул так, что вырвал дверь с петлями.

– Вот как это у нас делается, – он выглядел очень довольным.

«Сила есть – ума не надо», – пронеслось у меня в голове.

Солдаты с оружием наперевес забежали внутрь, словно там мог быть противник. Через некоторое время оттуда донесся крик:

– Порядок! Заходи!

Пространство склада было заполнено пропыленными, серыми коробками. Были там железные ящики-сейфы с оплавленными прорезами на дверцах и просто развалившаяся старая мебель. У противоположной стены виднелись ступеньки в подвал.

Дружинники установили прожектора, которые залили помещение мертвенным, резким, бьющим по глазам светом. Но подвал все равно утопал в кромешной тьме. Стало только видно, что проход перегорожен толстой, хорошо сохранившейся решеткой.

Взрослые засуетились, сверяясь с планом помещений и готовя приспособления для вскрытия замка. Отец закричал на Силантьева, чтобы тот оставил в покое кувалду и действовал фомкой и ломом, предварительно полив водой место манипуляций.

Папа опасался, что в замкнутом пространстве мог находиться газ, который взорвется от малейшей искры.

Пользуясь тем, что на меня никто не обращает внимания, я отошел в сторонку, заинтересовавшись странным мешком в углу. Нога зацепила что-то в пыли. Я нагнулся и подобрал прямоугольную коробочку, на которой было написано: «Спички». Коробок был почти полный.

Я сунул его в карман, решив испытать на досуге старинное средство добывания огня, о котором так много слышал от отца и читал в книгах.

И тут я получше рассмотрел то, что пряталось в полумраке у стены. То, что я принял за мешок, было когда-то человеком, одетым в тулуп и валенки. За века тело высохло, кожа истончилась до толщины бумаги, потрескалась, обнажая засыпанные пылью кости. Пустые глазницы мертвеца вопрошающе-гневно взглянули на меня, словно негодуя из-за нарушения его покоя.