Текст книги "Дневник. 1893–1909"

Ноябрь

1 ноября. Вторник. К девяти часам утра приезжаю на станцию Московской железной дороги. На меня возложена обязанность нести сибирскую корону[361]361
  Сибирская корона – одна из корон русских монархов, выполненная в виде шапки из золотой парчи (конец XVII в.).


[Закрыть], состоящую в том числе [из] регалий[362]362
  Регалии – знаки императорской власти. В России: корона, скипетр, держава, государственный меч, государственное знамя, большая государственная печать и государственный щит.


[Закрыть]. В 9 ½ часов церемониймемейстер устанавливает нас на Невском проспекте вблизи от Николаевской улицы, граф Пален несет скипетр[363]363
  Скипетр – символ власти. В состав атрибутов русской царской власти вошел в 1584 г. при венчании на царство Федора Иоанновича.


[Закрыть], Набоков – императорскую корону[364]364
  Большая императорская корона Российской империи – главный символ власти российских монархов; имперская регалия с 1762 до 1917 г. Императорская корона изготовлена придворным ювелиром Г.-Ф. Экартом и бриллиантовых дел мастером И. Позье для коронации императрицы Екатерины Второй в 1762 г.


[Закрыть], Poon – государев меч[365]365
  Государственный меч – одна из регалий российских монархов. Впервые был использован при коронации Елизаветы Петровны.


[Закрыть] и т. д. При каждом из нас два ассистента. Меня сопровождают гофмейстер Мицкевич и сенатор Гречищев, которым я от времени до времени и передаю подушку, на коей лежит мнимо сибирская корона, то есть шапка из золотой парчи, окаймленная соболем и покрытая эмалевыми украшениями в стиле XVI столетия с несколькими не очень драгоценными камнями.

По прибытии погребального поезда в 10 часов шествие трогается и достигает Петропавловской крепости в 2 часа. По обеим сторонам улиц (Невский, Адмиралтейская площадь, Английская набережная, Николаевский мост, Васильевский остров, Мытнинский мост, сквер) стоят войска и учебные заведения, а позади их публика. Порядок примерный. В соборе служат панихиду и поклоняются телу, лежащему в открытом гробе. Бальзамирование сделано чрез три дня после смерти и потому весьма удачно[366]366
  Богданович, напротив, записала 28 октября, что «тело царя уже начало разлагаться» поскольку «бальзамирование сделано поздно» (Богданович. С. 195).


[Закрыть]. На несчастную императрицу тяжело смотреть, юный Государь в полковничьем Преображенского полка мундире, его невеста представляет восхитительное явление. Вся картина безмерно грустная, да к тому же еще истинно петербургская погода: темно, сыро, грязно, уныло. Возвращаюсь домой в 3 ½ часа.

2 ноября. Среда. В 12 часов в Аничковом дворце Государь принимает Государственный совет. В гостиной, что пред бальным залом, мы выстраиваемся по старшинству. Войдя в комнату и остановись недалеко от двери, молодой Государь говорит приблизительно следующее: «Нас постигла тяжелая утрата, мы потеряли Государя, благодетеля, отца. По воле Провидения мне суждено принять наследство отца моего преждевременно рано. Я не имел случая в последние дни жизни отца моего получить от него поручение благодарить вас, но, зная его чувства по отношению к Совету, я могу, не ошибаясь, передать вам, господа, его благодарность за труды ваши в его царствование. Возлагаю на Провидение надежду, что оно поможет мне исполнять лежащие на мне обязанности, надеюсь и на вас, господа, в том, что вы трудами своими поможете мне сделать все от меня зависящее для счастья России»[367]367
  Половцов передал речь императору весьма близко к тексту: «Волей Всевышнего тяжкое горе обрушилось на всех нас: безвременно скончался дорогой родитель мой, император Александр III. Покойный Государь не успел перед смертью передать мне свою волю о выражении благодарности членам Государственного совета за их верную ему службу. Но, зная, как незабвенный мой родитель был всегда доволен трудами Государственного совета, я смело могу взять на себя право благодарить вас от имени почившего. Да поможет мне Бог нести тяжесть государственного служения, преждевременно на меня возложенного. Надеюсь, господа, на ваше полное содействие». См.: Полное собрание речей императора Николая II. 1894–1906. СПб., 1906. С. 5.


[Закрыть].

После речи он подошел к старейшим членам – графу Гейдену, Абазе, Убри, Набокову, Палену, Сольскому, Гирсу – и пожал каждому из них руку; дойдя до графа Игнатьева, он сделал общий поклон и удалился.

Еду вечером на панихиду в Петропавловскую крепость[368]368
  Имеется в виду собор святых первоверховных апостолов Петра и Павла.


[Закрыть]. Стоя рядом с Победоносцевым, спрашиваю его, он ли писал манифесты. Отвечает, что писал только второй – о крещении невесты[369]369
  Речь идет о манифесте от 21 октября 1894 г. «О восприятии ее великогерцогским высочеством, принцессой Алисой Гессенской, православной веры». См.: ПСЗ. Т. XIV. СПб., 1898. С. 626–627. № 11015.


[Закрыть], а первый[370]370
  Здесь говорится о манифесте от 20 октября 1894 г. «О восшествии его императорского величества, Государя императора Николая Александровича на Прародительский Престол Российской империи и нераздельных с ней Царства Польского и Великого княжества Финляндского». См.: ПСЗ. Т. 14. СПб., 1898. С. 625. № 11014. В. С. Кривенко писал в воспоминаниях, что этот манифест «поручили написать храброму князю» Л. Д. Вяземскому (Кривенко. С. 226).


[Закрыть] был представлен графом Воронцовым-Дашковым.

Сообщает, что в Москве имел продолжительный разговор с юным Государем, которому и написал слышанную Советом речь, причем сказал: «Ведь Вы никого не знаете. Ваш отец при вступлении на престол был в таком же положении, я один был около него. И теперь, если Вам что понадобится, то пошлите за мной, ведь мне ничего не нужно, я желаю только служить Вам».

3 ноября. Четверг. Приезжает завтракать Павел Шувалов, рассказывает о том, как горячо в отношении нового императора выражает свои чувства Вильгельм[371]371
  Речь идет о германском императоре Вильгельме II.


[Закрыть], который непременно хотел приехать в Петербург на похороны[372]372
  В письме Николаю II от 8 ноября 1894 г. Вильгельм II действительно выразил дружеские чувства по отношению к русскому императору: «<…> Что касается меня, то во мне ты встретишь всегда неизменную дружбу и любовь к тебе. Мы оба прекрасно знаем, каковы наши политические взгляды <…> я могу только повторить, что питаю к тебе безусловное доверие и что буду постоянно поддерживать старинные дружеские отношения с твоим домом <…>». Относительно своего приезда на похороны Вильгельм отметил: «<…> Я бы лично приехал помолиться с вами на похоронах, но у меня дома столько дела по управлению, что это совершенно невозможно <…>» См. Переписка Вильгельма II с Николаем II. 1894–1914. М.-Пг., 1923. С. 3. Немного ранее, 17 октября, Вильгельм сообщал в телеграмме немецкому послу в России Б. Вердеру: «<…> В связи с происшедшей здесь (в Германии. – О.Г.) сменой министерства я отказался от намерения присутствовать на погребении Его Величества царя в случае его возможной смерти». По сообщению Ламздорфа, еще до получения телеграммы Вердер высказывался против приезда немецкого императора в Россию, «опасаясь, что его монарх, никогда не знающий меры, сумеет все испортить с самого же начала нового царствования» (Ламздорф. С. 77).


[Закрыть], но отказался от этой поездки вследствие настояний своих приближенных, находивших, что он и без того слишком усиленно и явно ухаживает за Россией. Великий князь Владимир Александрович мне говорил, что в депеше Государю Вильгельм пишет: «Je suis oblige de rester ici pour etouffer le socialisme»[373]373
  Я должен остаться здесь для того, чтобы задушить социализм (фр.).


[Закрыть]. Шувалов в дополнение этому говорит, что Вильгельм сообщал ему, что в Магдебурге был открыт заговор анархистов, намеревавшихся взорвать укрепления Магдебурга, причем должно было погибнуть до 100 тысяч человек.

Шувалов забавляет нас рассказом о том, как он имел свидание с Гирсом и заявил ему о желании после десятилетней тяжелой в Берлине службы покинуть тамошний пост. На что Гире с обычным лицемерием отвечал, что он намерен просить об отставке и что ходатайство Шувалова должно быть заявлено его преемнику.

В 2 часов панихида в Петропавловском соборе.

4 ноября. Пятница. В 6 часов начинается для меня дежурство у гроба. Стою до 8 часов, покуда толпы простого народа прикладываются к телу, то есть кладут поцелуй на образ, лежащий на груди. Некоторые силятся целовать лицо покойного, в чем дежурные стараются им препятствовать. Опасаясь, что прикосновением они окончательно испортят слишком поздно и потому плохо набальзамированный труп[374]374
  Так в оригинале (Половцов противоречит собственной записи от 1 ноября).


[Закрыть].

Государь принимает в три часа Лобанова весьма любезно в Аничковском дворце, где он продолжает занимать свои великокняжеские комнаты.

Разговор продолжается 20 минут и не касается политики. Государь жалуется на продолжительность и множество церковных церемоний. «Мы все исплакались, – говорит он, – и присутствуем на панихидах как истуканы».

5 ноября. Суббота. Снова дежурю. На этот раз от 2 до 4, то есть во время панихиды. Число иностранных принцев огромно. Все они два раза в день присутствуют на панихидах и вместе с царским семейством подходят поклоняться праху покойного, выражая свое почитание весьма разнообразно. Некоторые ограничиваются отдаленным поклоном, другие прикасаются ко гробу, а некоторые, как, например, принц Балийский[375]375
  Имеется в виду Альберт Эдуард, принц Уэльский (впоследствии Эдуард VII).


[Закрыть](впервые в русском мундире Киевского драгунского полка[376]376
  Имеется в виду 27-й драгунский Киевский Его Королевского Высочества Принца Валлийского полк (это название носил с октября 1894 г. по 1901 г.); ведет свою историю с 1668 года, когда он был сформирован как Киевский казачий полк, драгунский – с 1882 г.


[Закрыть]), крестятся и целуют образ как самые безупречные православные.

Заходит ко мне Балашев, от Курска сопровождавший тело и дежуривший в вагоне. Рассказывает, что Драгомиров, начальник Киевского военного округа, на какой-то станции встречал Государя, который увидел, что почетный караул отдает ему военные почести, когда отдание почестей принадлежит одному покойному, сказал: «Кажется, это не по уставу, пожалуйста, распорядитесь, чтобы на следующих станциях этого не было».

Надо прибавить, что Драгомиров, бывший начальник военной академии[377]377
  Имеется в виду Академия Генерального штаба.


[Закрыть], почитает себя первостепенным знатоком военной службы.

Разговаривая у себя дома вечером с несколькими приятелями по поводу выраженного одним из них убеждения о глубокой преданности царю русского народа, выслушиваю такой рассказ от князя Куракина, крупного симбирского помещика. Один из мужиков, запевал в его имении, узнав о смерти Государя, сказал Куракину: «Ведь у него, верно, наследник был?» – и на утвердительный ответ продолжал: «Знамо дело, они не переведутся».

6 ноября. Воскресенье. Завтракают сидящий при принце Балийском генерал Эллис и при принцессе Балийской госпожа Монсен. Оба знатоки искусства.

Заезжаю к Победоносцеву, который на вопрос мой о том, хранит ли он письма покойного Государя, отвечает, что послал молодому императору письма его отца за первый год царствования. В числе их есть любопытные, как, например, письмо от 31 декабря. Накануне нового года Александр III пишет, что лишь глубокое религиозное чувство, им питаемое, останавливает его от самоубийства, – до того ужасно его положение[378]378
  Это письмо Половцов приводит ниже, (письмо Победоносцеву от 31 декабря 1881 г.).


[Закрыть].

Среди современных драматических событий и положений слышатся любопытные в психологическом и историческом отношении рассказы, которые я и буду заносить сюда, ручаясь за их достоверность, но не выставляя имен тех, кому я обязан их сообщением.

Граф С.Д. Шереметев говорит, что нынешний Государь – человек весьма бессердечный, неспособный к увлечению. Дети графа Шереметева с детства были товарищами по играм, препровождению времени с наследником, но никто из них не может сказать, в чем заключается его образ мыслей. Во время предсмертной болезни Государя в Ливадии однажды граф Шереметев, разговаривая с наследником, выхвалял ему прелести Ливадии и жизни там сравнительно с Петербургом и петербургской жизнью. Наследник в ответ на такую оценку сказал, что жизнь в Ливадии скучна. Из чего граф Шереметев вывел новое доказательство его бессердечности.

Молодой государь чрезвычайно нежно обходится с матерью. День начинается с того, что он приходит к ней в уборную и, показывая ей все полученные им письма, советуется относительно всего предстоящего ему в тот день.

В течение дня, в то время как он читает в изобилии присылаемые ему бумаги, его невеста сидит за чтением или рукоделием в той же или соседней комнате.

13 ноября. Воскресенье. Министр иностранных дел Гире, гораздо более похожий на разлагающийся труп, чем на живого человека, при первом докладе Государю уклончиво пролепетал что-то о своей отставке; он утверждает, будто бы Государь отвечал, что просит его не покидать, что теперь настает время пожинать то, что отец его и Гире посеяли. Так ли это?

Я забыл записать, что в среду 9-го у нас завтракали принц Балийский с сыном герцогом Йоркским и несколько англичан (Карингтон, Эллис, Кетоль). После завтрака все отправились осматривать новое здание отстраивающегося музея нашего рисовального училища, которое вследствие темноты уже в третьем часу пришлось показывать при свете факелов.

Сегодня заехал ко мне Бунге и рассказывал, что, быв у Государя, чтобы переговорить о всемилостивейшем манифесте по случаю бракосочетания, спросил его, кому ему угодно будет поручить председательствование в Сибирском комитете[379]379
  Имеется в виду Комитет по сооружению Сибирской железной дороги.


[Закрыть]. На это последовал ответ: «Это дело так меня интересует, что я желаю сам остаться председателем».

Чрез несколько дней после смерти Государя императрица принимала графиню Воронцову-Дашкову, жену министра двора, которая, говоря о невесте – принцессе Алисе, – сказала: «При каких тяжелых обстоятельствах она начинает свою жизнь в России». «Et moi, – воскликнула Мария Федоровна, – c’était encore bien plus penible»[380]380
  «А мне, – воскликнула Мария Федоровна, – было еще тяжелей» (фр.).


[Закрыть], разумея смерть своего жениха Николая Александровича[381]381
  Будущая императрица Мария Федоровна была невестой старшего сына императора Александра II Николая Александровича.


[Закрыть].

Получив известие о приближении смерти императора, старая великая княгиня Александра Иосифовна с дочерью королевой Греческой[382]382
  Здесь говорится о великой княжне Ольге Константиновне.


[Закрыть] отправились в Ливадию и повезли с собой по желанию императрицы кронштадтского священника Иоанна[383]383
  Речь идет о протоиерее Иоанне Кронштадтском.


[Закрыть], пользующегося в глазах суеверных репутацией чудотворца.

На пути лежало имение великого князя Дмитрия Константиновича, где он устроил примерный конный завод[384]384
  Имение великого князя Дмитрия Константиновича находилось под Полтавой; там он занимался разведением лошадей.


[Закрыть]. Его мать и сестра решили остановиться там и провести день, развлекаясь осмотром завода. Узнав о том, находившаяся в Ливадии княгиня Оболенская (Сандра) телеграфировала сопровождавшей путешественниц фрейлине Озеровой, что конец может наступить ежечасно. Великие княгини с везомым ими попом тем не менее провели день на конном заводе, но по приезде в Ливадию королева Греческая сказала княгине Оболенской: «Votre télégramme nous a bien dérangé[385]385
  «Ваша телеграмма нас очень расстроила» (фр.).


[Закрыть]».

14 ноября. Понедельник. В 11 ½ часов приказано съезжаться в Зимний дворец по случаю бракосочетания Государя императора. Между матерью императора и братьями покойного отца его были продолжительные споры о том, каким порядком должна совершиться церемония, то есть с обычной пышностью и блеском или в более скромных размерах. Первое мнение – мнение великого князя Владимира Александровича – восторжествовало, по счастью. Свадьба русского царя не семейное, а всенародное торжество.

И действительно, в залах Зимнего дворца собралось такое множество народа, что протискаться было трудно.

Приехав в 11 ½ часов, я вместе с членами Совета вошел в церковь, куда вскоре ввели дипломатический корпус. Митрополит с духовенством (сморкавшийся не в платок, а как простой мужик в пальцы) встретил царскую семью при входе в церковь. Впереди всех шла несчастная вдовствующая императрица с своим отцом – королем Датским, вслед за ним жених и невеста. Шлейф невесты поддерживали: Велепольский, Ламздорф, Скарятин и граф Шереметев, а конец хвоста держал обер-гофмейстер граф Сиверс. Затем следовало множество принцев и принцесс. Церемония бракосочетания с молебном продолжались около часа. Затем новобрачные возвратились во внутренние покои, причем Государственный совет выстроился в Концертном зале, где сверх того находились Сенат, почетные опекуны, офицеры Кавалергардского полка, фрейлины и статс-дамы. Императрица Александра Федоровна ослепила всех своей красотой, достоинством, вниманием, приветливостью. Восторг, очарование, надежды всеобщи. Дай Бог, чтобы неизбалованное исторической судьбой Отечество нашло в личности ее залог гражданского успеха, мирного счастья.

Из Зимнего дворца Государь проехал в карете с императрицей в Казанский собор, приказав отпустить войска и потому очутившись окруженным пустой толпой народа. Из Казанского собора молодые поехали в Аничковский дворец, пред коим собралась опять толпа, простоявшая до 2-х часов ночи, распевая «Боже, царя храни»[386]386
  «Боже, Царя храни!» – официальный гимн Российской империи с 1833 г.


[Закрыть] и оглушая воздух криками при появлении новобрачных у окна.

15 ноября. Вторник. Заезжает ко мне Имеретинский и с свойственными ему остротой и резкостью рассказывает следующее. Согласно давно существующему обычаю, решено послать к иностранным дворам генерал-адъютанта для оповещения о вступлении на престол нового Государя. Добрый, но глупый командующий Главной квартирой Рихтер в выборе долженствующих ехать с этим поручением лиц руководствовался исключительно желанием сих последних; так, например, на вопрос, сделанный Рихтером Имеретинскому, куда бы он желал поехать, последний отвечал: «Меня интересуют макароны и кастаньеты», – вследствие чего Имеретинский и назначен к поездке в Италию и Испанию. Вероятно, таким же порядком назначен в Берлин пошлый глупец Свечин, а в Париж и Лондон – ненавистный Европе вообще и Англии в особенности по своей предшествовавшей деятельности граф Игнатьев.

На церемонии бракосочетания Имеретинский увидал в одной из зал неподвижно стоявшего Гирса (которого унесли на кресле тотчас после того, как прошло шествие, так как он не имел сил ни войти в церковь, ни добраться на своих ногах до подъезда). Подойдя к нему, Имеретинский спросил, окончательно ли состоялось назначение генерал-адъютантов. Гире вспыхнул и сказал, что не понимает, как Рихтер осмелился сделать подобные распоряжения, не войдя в соглашение с ним, Гирсом, и что он пойдет жаловаться Государю и просить распоряжения об отмене.

Другой рассказ Имеретинского.

Воронцов сказал Победоносцеву, что сам писал первый манифест – о вступлении на престол, вслед за тем Вяземский, на скромность которого Воронцов напрасно рассчитывал, стал утверждать, что [манифест] написан им, а когда это известие распространилось, то один из подчиненных Вяземского – Ваганов – стал утверждать, что истинный автор манифеста никто иной, как он, Ваганов.

Лобанов дает нам обед в помещении нового клуба. Павел Шувалов сообщает мне, что комбинация о назначении его генерал-губернатором в Варшаву подвигается вперед.

После обеда в приятельском кружке (Пален, Убри, я) [он] поддерживает тему, что и ему принадлежит частичка того ореола «миротворца», коим исключительно поминают Александра III. Как образец того, в какой степени бывало трудно поддержать хорошие с Пруссией отношения, Шувалов передает следующий случай.

То было во время приготовления к памятному дню свидания императоров в Киле, где Шувалов уже ожидал съезда высочайших путешественников. Здесь он получил от Александра Александровича депешу, написанную немецкими словами, но русскими буквами, депешу, в грубых выражениях предписывавшую отменить все сделанные германским императором распоряжения о принятии наивозможно торжественнее и пышнее его русского коллеги. Времени до приезда оставалось слишком мало, чтобы начать телеграфную переписку, и Шувалов решился сесть на первый отходивший в Потсдам поезд и, не снимая поношенного пальто и потертой шляпы, отправиться прямо к императору Вильгельму. В Потсдаме оказалось, что император присутствует на каком-то торжественном параде, так что полицейские стражи не пропускали Шувалова, принимая его чуть не за анархиста. Наконец, ему удалось пробраться, и он стал на пути следования императора, ведшего под руку императрицу. Прочитав депешу, текст которой был несколько сглажен Шуваловым, Вильгельм тотчас, нисколько не задумываясь, сказал: «Отвечайте, что я на все согласен; войдите в кабинет мой и напишите там ответную депешу».

Графиня Шувалова рассказывает мне, что у нее в тот день была с визитом жена Гурко и заявила, что после оскорблений, испытанных ее мужем в Петербурге, он ни в каком случае не останется долее варшавским генерал-губернатором.

16[387]387
  В оригинале указано 15 ноября, но, очевидно, что это ошибка, поскольку предыдущий день, вторник, датирован этим числом.


[Закрыть] ноября. Среда. Обедающий у нас Велепольский, несший при бракосочетании шлейф императрицы, снимая этот шлейф, поцеловал руку Ее Величества. Государь при этом пожал руку Велепольского, который ему сказал: «Pardonnez, mon sire, de saisir ce moment pour vous dire que les members de la députation m’ont chargé de vous dire qu’ils avaient décidé de fonder en Rouvems [?] de la journée d’aujourd’hui une salle a l’hôpital d’enfants a Varsovie». «Remerciez-les, – отвечал Государь, – c’est une attention delicate».[388]388
  «Извините, Государь, что я воспользовался этим моментом, чтобы сказать, что члены депутации уполномочили меня сообщить Вам, что они решили основать в Рувеме [?] с настоящего момента комнату в детском лазарете как в Варшаве (?)». «Благодарите их, – отвечал Государь, – за такую заботу» (фр.).


[Закрыть]

17 ноября. Четверг. В пятом часу еду к великой княгине Марии Павловне, которой еще не видал с приезда. В этот час она бывает дома и принимает. Застаю ее наверху в гостиной вместе с великим князем и мекленбургской ее приятельницей госпожей Петерс.

Чрез несколько времени входит княгиня Волконская, и я увожу великого князя в соседнюю комнату, чтобы держать ему приблизительно следующую речь: «Все, что слышится о новом Государе, утешительно и отрадно во всех отношениях, но есть несколько мелких обстоятельств, в коих вы можете оказать ему услугу. Например, Кшесинская продолжает вести себя неприлично, кричит окружающим ее: «Ну, еще увидим, чья возьмет, – Алиса или я» и т. п. Необходимо ее выслать из Петербурга и не давать в руки капиталов, а назначить пенсию, которую и выплачивать ежемесячно под угрозой отнятия в случае возвращения.

О поведении ее мне известно от директора театров Всеволожского.

Она чувствует поддержку в Михайловичах, которые ссудили Государю 400 тысяч рублей, чтобы рассчитаться с любовницей, когда покойный отец его не хотел давать более несообразно ограниченной суммы.

Вы говорили мне, что ляжете костьми, но не пропустите к молодому Государю хлыща, а между тем хлыщ уже проник туда и, как слышно, пользуется особым расположением, – это Плеве, человек весьма способный, но без всяких принципов, думающий исключительно о своих выгодах и одинаково пользовавшийся расположением и Лорис-Меликова, и Игнатьева, и Толстого, и Дурново. Не такие люди нужны Государю. Воспользуйтесь первым случаем, чтобы убедить его при первой возможности созывать несколько людей и выслушивать их взаимные прения. Пускай на докладе того или другого министра отложит одно или два дела, имеющие отношение к другому министерству, а затем созовет в один [день] всех подлежащих министров и выслушает мнение каждого». Великий князь сочувствует этой мысли и обещает сделать все, от него зависящее, для ее осуществления.

Великий князь: «II comprendra que je n’ambitionne rien». «Certainement d’autant plus que vous etes exempt d’ambition non seulement par naissance, mais aussi par temperament».[389]389
  Великий князь: «Он поймет, что я ничего не домогаюсь». Я: «Конечно, тем более, что Вы лишены честолюбия не только по своему происхождению, но и по темпераменту» (фр.).


[Закрыть]

19 ноября. Суббота. Делаю визит к Сольскому. Этот высшего сорта чиновник представляет из себя весьма любопытное явление. Будучи богато одарен от природы, весьма образован, в итоге исполнен добрых чувств, он мог бы принести своей службой несомненную пользу, но полнейшая его бесхарактерность, вознесшая его, правда, на высоту чиновничьего величия, сделала из него опасного и презренного покровителя всякой мерзости или пошлости, коль скоро мерзость эта исходит от сильного по положению человека.

На этот раз начинаю разговор с предстоящего в ближайшем заседании Финансового комитета обсуждения вопроса о выпуске новых билетов государственного казначейства (серий) взамен таких же, оканчивающих срок своего существования. Я высказываю мысль о необходимости вникнуть поглубже в оценку этой формы займа, формы приносящих проценты денежных знаков, формы, наиболее опасной при наступлении какого-либо кризиса. Сольский, в душе своей разделяющий взгляд мой, находит на словах, что форма эта прекрасна и возбуждаемый мной вопрос излишен.

Переходя к обсуждению всей финансовой политики Витте, я высказываю мысль, что столь широко проводимые им принципы безграничного вмешательства правительственных чиновников в мелочи частной промышленной деятельности и всякого рода предприимчивости убивают эту предприимчивость, делают невозможным сильное развитие труда, а с ним вместе и подъем экономического благосостояния; что та ужасная чиновничья опека, под которой мы живем, есть не что иное, как государственный социализм, приносящий нередко плоды еще более горькие, чем социализм отдельных граждан.

Что же отвечает мне на это Сольский? – «Да, это правда, но социализм делает повсюду такие быстрые шаги вперед, что нам остается лишь подчиниться этому движению».

На этом слове я встал и уехал.

20 ноября. Воскресенье. В 1 час уезжает к своему посту в Вену князь Лобанов, прогостивший у нас в Петербурге три недели. Он уезжает, опасаясь, что будет скоро вызван для занятия места Гирса. Опасается он этого потому, что видит всю трудность ведения дел при петербургских порядках, и потому, что в его годы желал бы прожить остаток дней, дыша во всех отношениях менее отравленным воздухом.

Лобанов – человек добрый, умный, простой в обращении, честный и твердый в сношениях, весьма образованный, быть может, иногда слишком легко принимающий события и подчас смотрящий на них несколько исключительно.

Несомненно, что он головой выше всякого другого кандидата, который мог бы попасть на этот наиважнейший в настоящую минуту для России пост.

21 ноября. Понедельник. На своей обычной утренней, в девятом часу, прогулке встречаю великого князя Владимира Александровича, который сообщает мне, что назначение П. Шувалова на место Гурки[390]390
  Так в тексте.


[Закрыть] в Варшаву дело решенное, что Гурко будет назначен фельдмаршалом. Я: «А в Берлин кого же?» Великий князь: «Мой кандидат был бы Н. Долгорукий». Я: «Против него будет Шувалов». Великий князь «Я не думаю, потому что Долгорукий ушел из военных в Берлине агентов, как скоро узнал, что его личность неприятна была Шувалову».

Поговорив о предметах безразличных, спрашиваю его, говорил ли он что-либо вдовствующей императрице о каких-то бриллиантах. Отвечает, что говорил два раза и будет говорить еще, потому что бриллианты эти, по завещанию императрицы Марии Александровны, должны были быть вручены новобрачной супруге императора в самый день ее свадьбы, а между тем Мария Федоровна этого не сделала; впоследствии это забудется, и воля матери его, великого князя Владимира Александровича, останется неисполненной. Я: «Но вы сказали это в присутствии Ксении Александровны. После Вашего ухода [она] и мать проливали обильные слезы, будучи обижены тем, что подверглись таким с вашей стороны подозрениям».

Владимир Александрович: «И все-таки я буду еще раз говорить».

Я: «Умоляю Вас этого не делать».

Владимир Александрович: «Да ведь то же самое было с кольцами, завещанными императрицей Екатериной для венчания императора или наследника престола. Я с величайшим трудом добился, чтобы они были возвращены по назначению».

Я: «Теперь расскажите, как Вы не встали во время провозглашения тоста за здоровье императрицы». Владимир Александрович: «Это было в день свадьбы. После отъезда Величеств был для всех членов семейства и иностранных принцев завтрак. За тем столом, где я сидел, великая княгиня Александра Иосифовна первая сказала, что хотя в этот день рождение вдовствующей императрицы, но что так как по причине траура не пили даже здоровья новобрачных и вообще всей церемонии придали исключительно религиозный, а никак не праздничный характер, то надлежит ограничиться тем, что выпьют здоровье втихомолку, не вставая, что и было за нашим столом сделано [?]. Великий князь Михаил Николаевич (хотя это и было ему сообщено) встал и провозгласил здоровье. Мы с женой, уже выпивши здоровье за нашим столом, не встали с места (sic).[391]391
  Так, именно таким образом (лат).


[Закрыть] Об этом меня спрашивают по крайней мере в десятый раз».

Надо при этом заметить, что право провозглашения тоста принадлежало старшему, то есть Владимиру Александровичу, а не Михаилу Николаевичу[392]392
  Михаил Николаевич был старше Владимира Александровича на 15 лет – последний приходился ему племянником.


[Закрыть].

22 ноября. Вторник. Обычно ничтожное заседание Государственного совета. Рядом со мною сидящий Чертков сообщает, что едет в Париж и Лондон объявлять о вступлении на престол Николая II. Отжившее обыкновение, лишенное ныне всякого значения.

В 9 часов заседание Финансового комитета на квартире у Сольского, в Гагаринской улице. Витте делает чрез Ротшильдов стомиллионный заем для погашения пятипроцентных железнодорожных облигаций.

Прошлой осенью, в бытность мою в Париже, я виделся с министром внутренних дел Дурново, который мне говорил, что, даже и находясь в Париже, он будто бы не перестает заниматься делами и в особенности делом об ограничении прав евреев, которое, по приказанию Государя, он, Дурново, обязан непременно внести в Государственный совет. На вопрос мой, почему дело, столь долго тянувшееся, необходимо должно теперь получить столь быстрое окончание, Дурново отвечает мне, что доселе министр финансов Витте останавливал Государя тем, что имел нужду в евреях, но что в последнее время Витте заявил Государю, что финансы приведены им, Витте, в такое блестящее положение, что ему, Витте, никакой более надобности в евреях нет.

Неискренность такого выражения подобострастия и желания понравиться Государю всего лучше доказывается тем, что на первых же днях нового царствования Витте заключает заем со всеми домами Ротшильдов.

Дело само по себе недурное, но обсуждение его в Финансовом комитете почти комичное. Всякого замечания Сольский боится, как огня, и всегда соглашается с министром. По делу о займе я настаиваю только на внешней форме указа, не допуская, чтобы правительство могло давать обещания, что не будет делать того или другого. Нахожу неуместной эту отрицательную форму.

По другим делам, в особенности по выпуску новых серий, стараюсь отстоять вред такой формы займа и необходимость консолидации его на продолжительное время с устранением характера денежных знаков, принадлежащего ныне «сериям». Витте, напротив, по недостатку финансового образования, дорожит этим характером и желает даже новым выпускам придать форму сторублевых билетов. Сверх того, он желает запретить вывоз таких билетов за границу, чтобы отнять у берлинской биржи материал для спекуляций. На этой спекуляции он совсем помешался.

Разумеется, его во всем поддерживают и Сольский, и государственный контролер[393]393
  Имеется в виду Т. И. Филиппов.


[Закрыть], цитирующий лишь тексты из правил апостольских[394]394
  Апостольские правила – 85 правил о церковных порядках (III–V вв.).


[Закрыть], и Вышнеградский, опасающийся лишь раскрытия его мошенничеств преемником, и два подвластные Витте наемные чиновника, носящие титул его товарищей. Какой это комитет – он не имеет ничего общего с комитетом в первоначальном его устройстве.

23 ноября. Среда. По приглашению Воронцова еду с ним охотиться на лосей в Вартемяш – имение П. Шувалова.

Воронцов совсем иной, чем прежде, нахмуренный, озабоченный, грустный. При всегдашней его молчаливости все-таки проскакивают кой-какие интересные факты, итог коих сводится к следующему. Государь хворал давно и, несомненно, переносил молчаливо большие физические страдания. Приближенных со времени переезда в Ливадию он не видал. Воронцов был позван в 8 часов утра в самый день смерти и оставался безвыходно при умиравшем, которому, однако, около одиннадцати часов сделалось лучше. Во втором часу жизнь прекратилась почти мгновенно при сохранении до последней минуты полного сознания.

Завещание до сих пор не найдено, и потому на днях должен возникнуть вопрос о наследовании в имуществе покойного. У него осталось лично ему принадлежащих капиталов около 4 миллионов и приблизительно столько же в купленных им имениях. Второму сыну, Георгию, Государь подарил имение [в] Орловской губернии, заплаченное[395]395
  Так в тексте дневника.


[Закрыть] около 4 миллионов; дочь Ксения получила в приданое 2 миллиона и дом, заплаченный один миллион, но третий сын, Михаил, и вторая дочь, Ольга, ничего еще не получили. Возникает необходимость раздела оставшегося имущества. Из слов Воронцова я заметил, что вопрос этот он намерен решить единоличным своим докладом. Я тщетно силюсь доказать ему, что определение чьих бы то ни было гражданских прав должно быть сообразовано с гражданскими законами и что произвольное распоряжение молодого Государя внесет раздор и вражду, а по меньшей мере неудовольствие между членами семейства.

Выражение такого взгляда не по душе Воронцову.

Между прочим, Воронцов сознается, что он представил покойному Государю доклад об учреждении Инспекторского департамента Гражданского ведомства.

24 ноября. Четверг. Разговор со вновь назначенным управляющим Государственного банка[396]396
  Имеется в виду Э. Д. Плеске.


[Закрыть], который, будучи не блестящим, но здравомыслящим человеком, весьма трезво смотрит на значительную долю увлечения и пересаливания, отличающих деятельность Витте, особливо в банковом деле.

В 2 часа у графини Монтебелло, очень милой и умной женщины, весьма приятно разговаривающей до той минуты, пока она не считает необходимым перед каким-нибудь второстепенным слушателем стать на посольские ходули.

Встречаю здесь Н. Долгорукого, обер-церемониймейстера, царедворца до мозга костей. Поболтав с посолыпей, едем вдвоем в новый клуб, чтобы поговорить о современном положении. Долгорукий начинает вопросом: «Возможно ли было ожидать такого ореола последнему царствованию?» Я отвечаю, что не вижу ореола. Вся измельченная, разбитая в политические дребезги Европа была счастлива тем, что наибольшая в свете сила сосредоточивалась в руке человека, искренно желавшего мира, державшего слово и отличавшегося своим упрямством. Не стало этого человека, и Европу охватил панический страх, выразившийся похвальными кликами. Но вся эта Европа видела лишь ту сторону императорской фигуры, которая была обращена к ней. Что делалось и делается в самой России, для Европы и не совсем постижимо. Пускай только не будет войны, а как живут русские, как удовлетворяются их нравственные и материальные потребности – это для Европы безразлично; напротив, чем мы беднее, невежественнее, суевернее, тем для Европы приятнее. И вот почему самые похваления минувшему царствованию в Петербурге изображают чуть не эхо парижских и лондонских восклицаний. Я не слышал ни слова хвалы относительно мероприятий к устройству, улучшению русской жизни.

Долгорукий не замедлил со мной согласиться и перешел к усиленным похвалам молодому императору, его сдержанности, осторожности, такту, умению обращаться с людьми, точно так же он стал расхваливать и молодую императрицу, и вдовствующую, и усердие всех участвовавших в печальных церемониях, и почти что религиозную преданность народа к царю и т. д.