Текст книги "Дневник. 1893–1909"

Февраль

1 февраля. Среда. В прошлое воскресенье в 4 ½ часа великий князь Владимир Александрович отправился в Аничков дворец к Государю поговорить о назначении министра иностранных дел. Государем было высказано полное сочувствие к назначению Лобанова, при этом о Нелидове сказано, [что] не может быть и речи, а о Стале, что если его жена не выносит лондонского климата, то и подавно не будет в состоянии выносить климата петербургского, а что посему Сталя следует назначить в Вену.

В понедельник за обедом у Лихтенштейна Вердер сказал, что если он в качестве посла должен молчать, то в качестве частного лица может сказать, что в этот самый день он слышал из вполне достоверного источника[429]429
  Здесь зачеркнуто: «Уст императора».


[Закрыть], что Лобанов окончательно назначен министром иностранных дел.

Во вторник вечером Лобанов получил от управляющего Министерством иностранных дел Шишкина уведомление, что Государем подписаны кредитивные грамоты[430]430
  Кредитивные грамоты – документы, которыми снабжает правительство вновь назначаемых послов при иностранных дворах для представления их главе государства.


[Закрыть], аккредитующие Лобанова послом в Берлин.

В среду утром к Лобанову пришел Шишкин и рассказал, что при вчерашнем докладе Государь передал ему подписанные грамоты, не прибавив к этой передаче ни единого слова, что вообще при свидании Государь отдает лишь ему, Шишкину, приказания, не впускаясь ни в какие разговоры, что на возвращаемых Государем депешах наших дипломатических агентов не бывает никаких отметок или резолюций, что так как вследствие того приходится испрашивать приказаний, то на докладе о сем бывает такая надпись: «Сообщу ответ после того, как посоветуюсь с матушкой».

В последние дни была представлена длинная депеша Фонтона из Бухареста. На ней Государь отметил все погрешности правописания, коих оказалось 80.

В среду вечером большой обед у Вердера. При входе он мне говорит: «Je suis tout alerte, je ne comprends rien»[431]431
  «Я очень встревожен, ничего не понимаю» (фрб


[Закрыть].

2 февраля. Четверг. Вердер заходит ко мне и говорит, что император Вильгельм обратился к великому князю Владимиру Александровичу с просьбой передать Государю, что он охотно уступает Лобанова. Но при этом возвращается к одному из трех выставленных им первоначально кандидатов: Рихтеру, Палену, Остен-Сакену, и желает, чтобы Государь написал ему об этом письмо.

Для меня понятно, какое впечатление должно было произвести подобное сообщение, понятно, почему кредитивные грамоты Лобанову, конечно под давлением Марии Федоровны, были подписаны немедленно.

3 февраля. Четверг. Обычный еженедельный обед в новом клубе. Здесь распространяется слух, что министром иностранных дел назначается Делянов. Негодование и смех беспредельны.

4 февраля. Суббота. В 12 часов Лобанов приглашен на прощальную аудиенцию к Государю. Молодой человек очень сконфужен и разговаривает о последнем политическом обозрении в «Русском вестнике»[432]432
  В обозрении говорилось о триумфальном в отношении внешней политики завершении царствования Александра III. Николаю II предлагалось продолжать политику отца в качестве некого «арбитра Европы» и «сберегать результаты, добытые в предшествующее царствование» (с. 382). Положение России на международной арене виделось Татищеву в радужных тонах: «Никто ни в чем Россию не подозревает, никто не злоумышляет против нее; правительства и народы ищут, напротив, заручиться ее расположением и благосклонностью. О дружбе России <…> мечтают» (с. 379). Кроме того, автор комментировал отношения империи с отдельными странами, советуя, как следует вести себя правительству. Так, например, Лондону следовало сообщить, что Россия не выступала за «удаление их из Ост-Индии», но не рекомендовалось «утверждать, что Россия никогда не примет похода туда», поскольку «полезно, чтобы в Англии знали, что если они будут с Россией дружить, то не будет захвата Индии» (с. 384). См.: Русский вестник. 1895. № 2. 20 января 1895 г. С. 379–390.


[Закрыть], написанном Татищевым, восхищается, что написано в истинно русском смысле, талантливо, говорит о преемнике Лобанову в Вене, называет Александра Долгорукого. За завтраком как император, так и императрица-мать расспрашивают Лобанова о том, где именно он живет у нас, об Историческом обществе, о годичных собраниях общества и т. п. Чувствуется в мыслях их связь между мной и Лобановым, а, быть может, и неназначением его в министры.

Март

10 марта. Пятница. Целый месяц я прохворал инфлуенцией и до сих пор не без труда напрягаю внимание для чтения или писания. Между тем произошли события довольно характерные, сущность коих заключается в следующем.

Вслед за отъездом Лобанова в Вену поехал туда же на похороны эрцгерцога Альбрехта великий князь Владимир Александрович. Накануне его отъезда я был у него и он мне передавал, что, прощаясь с Государем, он спросил его: «А что я должен отвечать, если австрийский или германский императоры будут спрашивать меня о том, кто будет назначен министром иностранных дел?» «Я велел написать Сталю в Лондон предложение быть назначенным», – отвечал юный император.

На что я не мог не сказать, что мне очень жаль, что моя дружба с Лобановым была причиной тому, что он не был назначен министром. «Il y a en effet de çela»,[433]433
  «Не без этого» (фр.).


[Закрыть] – отвечал мне великий князь. «Разумеется, – продолжал я, – когда мне категорически известно, что Мария Федоровна за завтраком сказала Черевину: “C’est impossible de nommer Lobanoff ministre, ce serait la meme chose que de nommer Polovtsoff”»[434]434
  «Невозможно назначить Лобанова министром, поскольку это было бы то же самое, что назначить Половцова» (фр.).


[Закрыть].

В подкрепление посланного Сталю императором предложения Мария Федоровна написала Сталю собственноручно письмо, уговаривая его принять предложенный пост. При таких условиях она считала отказ невозможным, но вышло иначе: Сталь отвечал, что ему 75 лет, что он не в состоянии начинать новую деятельность, тем более что ему известно анархическое разорганизованное состояние министерства, требующее энергических мероприятий для приведения его в порядок.

По выслушании доклада о сем Шишкина, Государь отвечал: «Телеграфируйте Лобанову, что я назначаю его министром». Лобанов получил эту депешу в Вене, во время пребывания там императора Вильгельма, и, разумеется, скрыл ее. Вильгельм, уехав из Вены, получил на дороге из Петербурга уведомление своего посла Вердера о назначении Лобанова, рассердился, что его предварительно не спросили, и гнев свой излил тотчас же в депеше своему приятелю Эйленбургу, послу в Вене, а вслед за этим по возвращении в Берлин телеграфировал Вердеру, что увольняет его от должности.

Вердер 25 лет пробыл в России, со слезами на глазах говорит о своем увольнении и о бесцеремонном с ним обращении.

По приезде в Петербург Лобанов получил указ о назначении его управляющим Министерством иностранных дел.

Встревоженный подобными выражениями указа Шишкин побежал к управляющему Собственной канцелярией Ренненкампфу справиться, нет ли тут ошибки, но Ренненкампф показал собственноручную по сему предмету записку Государя. В городе и даже в заграничной печати пошли толки о том, как возможно было назначить как будто на испытание человека, бывшего уже в 63 году посланником, а с 1878 года послом[435]435
  Здесь Половцов не совсем точен: А.Б. Лобанов занимал пост посланника в Константинополе с 1859 г. (и до 1863), послом же в Константинополь он был назначен, как правильно указывает автор дневника, в 1878 г.


[Закрыть]. Чрез несколько дней Лобанов получил новый указ – о назначении его министром. Все это, разумеется, произошло от неопытности молодого Государя, который, вероятно, полагал, что всякий министр должен быть сначала назначен управляющим, но вот что значит быть окруженным не слугами, а холопами.

Ренненкампф, конечно, должен был разъяснить основания существующего порядка, но он счел для себя выгоднее безмолвно исполнить хотя бы и невыгодное для оценки деятельности Государя распоряжение.

8 марта состоялось назначение членом Государственного совета сенатора Шидловского к великому моему удовольствию.

Шидловский в течение девяти с половиной лет пребывания моего в должности государственного секретаря законодательного отделения Департамента государственной экономии и вместе с тем ближайшим моим сотрудником по всем важнейшим делам[436]436
  Так в тексте.


[Закрыть].

Он человек в высшей степени добросовестный, трудолюбивый, способный, превосходный редактор, имеющий в сфере политической экономии гораздо более обширные, чем большинство его сверстников сведения, и если в чем-либо можно упрекнуть его, то разве в том, что по недостатку в правительственных коллегах [?] наших надлежащих умственных и нравственных сил он привык относиться слишком самоуверенно к себе самому и несколько презрительно к мнениям других.

При назначении его из статс-секретарей в сенаторы Витте предлагал ему сделаться товарищем министра финансов, но Шидловский напрямик отказался исключительно по неодобрению личности Витте. Вслед за этим Дурново просил покойного Государя назначить Шидловского на место Плеве, но Александр III отказал, чтобы наказать Шидловского за отказ, сделанный Витте. Теперешнему его назначению я не совсем чужд. Во время моей болезни меня неоднократно навещал Бунге, которого я и уговорил поехать к великому князю и убедить его воспользоваться смертельной болезнью Вышнеградского, чтобы представить Государю [мысль] о необходимости подкрепить Департамент экономии назначением компетентного члена в лице [Шидловского].

В понедельник 6 марта после общего собрания Государственного совета ко мне заехал Сольский поговорить о предстоящем в Комитете финансов обсуждении проекта Витте о разрешении совершать сделки на золотую монету. Я воспользовался этим, чтобы убеждать его, что он по званию председателя Департамента экономии должен заботиться о назначении Шидловского. Сольский ответил мне, что это невозможно вследствие сопротивления, оказываемого государственным секретарем Плеве. В это самое время взошел великий князь Михаил Николаевич, и я стал ему говорить то же самое, великий князь подтвердил, что Плеве находит Шидловского слишком молодым для такого назначения.

Я отвечал, что Плеве просто боится подвергнуться гневу Витте. Сольский, хотя и дрябло, как все, что он делает, однако произнес какие-то слова в мою поддержку. Великий князь сказал, что, действительно, и Бунге просил его о том же, и что это можно будет сделать к Пасхе. Тогда я начал настаивать на необходимости сделать это немедленно, предсказывая, что если дело затянется, то Витте забежит к Государю и будет настаивать на том, что назначение Шидловского будет началом систематической ему в Совете оппозиции и т. п. Я напомнил великому князю, что именно в таких условиях был назначен членом Совета Розенбах, несмотря на противодействие Ванновского.

29 марта. Среда на Страстной неделе. На днях умер Вышнеградский – олицетворение грустных годов царствования Александра III. То был человек, чрезвычайно богато от природы одаренный, но лишенный всякого нравственного чувства и преследовавший в жизни почти исключительно личные цели, да и в личных целях почти исключительно одну наживу[437]437
  Подобную репутацию И. А. Вышнеградского подтверждают и другие источники. Так, Богданович записала в дневнике 15 февраля 1888 г. информацию со слов Адамович о том, что «сочинили» герб Вышнеградского. На рисунке был изображен «ворон с обрезанными крыльями, на нем лента; на одном конце ленты написано: „вор он“, а на другом: “pour qu’il ne vole plus” (Пусть он больше не летает (фр.).)» (Богданович. С. 83).


[Закрыть]. Сын бедного священника, начав карьеру с преподавания математики за крайне умеренную плату, он оставляет многомиллионное состояние, нажитое всякого рода мошенничествами сначала при подрядах по Артиллерийскому ведомству, потом при управлении Юго-Западными железными дорогами и, наконец, при всякого рода конверсиях и самых разнообразных денежных биржевых операциях под ведением его как министра финансов. По этой должности он имеет одну, пожалуй, немалую заслугу. Он упорно настаивал на сокращении расходов и достиг сведения росписи без дефицита, но экономическое развитие сил страны, на коем исключительно зиждятся прочные финансы, не было доступно его пониманию, и если, может быть, он и мог бы уразуметь его важность, то он не очень стремился к этому уразумению, которое могло доставить ему барышей, легко осуществляемых верчением бумажек и металлов. Вышнеградский, проходя темную дорогу к власти и почестям, нажил тесные связи с сомнительными личностями и остался до конца дней своих в зависимости от подобного рода связей. Около него грела руки шайка негодяев, с которыми он должен был считаться, опасаясь скандалов. Бывший товарищ министра финансов, известный своей прямотой и честностью, Николаев рассказывал мне не одну грязную проделку Вышнеградского, состоявшего под начальством Николаева, а занимавший должность директора Кредитной канцелярии сначала при Бунге, а потом при Вышнеградском Верховский, известный мне со дня выхода из университета и поступления на службу ко мне в Сенат, бросил выгодное во всех отношениях служебное положение, только чтобы избавиться от соприкосновения с делишками, кои у него на глазах обделывал господин министр финансов.

Назначение Вышнеградского министром финансов было поворотной точкой в приемах царствования Александра III. Оно ознаменовало исчезновение преклонения перед существовавшими порядками и общественным характером состоявших во власти людей. То был первый пример бесцеремонного возвеличения темного человека по каким-то темным интригам. Это разнуздало политические аппетиты разных пронырливых негодяев, которые стали успешно ломиться в недоступные им дотоле двери пользовавшихся еще некоторым уважением учреждений.

Если бы порядки эти продлились еще несколько лет, то наступило бы в полном смысле царство коммуны, то есть власть перешла бы всецело в руки людей без прошлого, без образования, без политических видов, без нравственных начал, преследующих дружными усилиями одну цель – удовлетворение своих животных аппетитов.

Нетрудно догадаться, в какой мере такие порядки скомпрометировали бы монархическую власть и приблизили бы возможность всякой неурядицы, вызванной народным неудовольствием.

В течение ныне шесть месяцев продолжающегося царствования Николая Александровича высших назначений удостоились люди иного пошиба: Лобанов, Хилков Шидловский, Голубев, Мордвинов, Шувалов, Сакен. Все это невесело людям, пользовавшимся расположением Александра III, но они еще не унывают и надеются удержать власть и усилиться в будущем. Правда, что люди как Витте, Муравьев и Плеве замечательно умны и способны, хотя принадлежат к категории тех людей, о коих Гизо сказал однажды в палате: «La France n’a besoin ni d’hommes capables de rien, ni d’hommes capables de tout[438]438
  «Франция не нуждается ни в людях, ни к чему не способных, ни в людях, способных на все» (фр.).


[Закрыть]».

30 марта. Четверг. Приезжает Анненков и рассказывает, правда, со свойственным ему преувеличением, тем не менее и в общих чертах характерную историю.

Преследуя его и по личной ненависти, и как представителя режима Абазы, Витте внушил своему клеврету государственному контролеру Филиппову мысль доложить Государю о необходимости поручить ему, Филиппову, вместе с министром юстиции Муравьевым рассмотреть важнейшие, упадающие на Анненкова по производству общественных работ обвинения.

Между тем весь отчет Анненкова находился на рассмотрении специального совещания под председательством Сольского, а обвинения Филиппова, изложенные в секретном всеподданнейшем отчете, рассматривались в Комитете министров.

Комитет министров, получив новое, сообщенное Филипповым высочайшее повеление, представил Государю […][439]439
  Слово пропущено в оригинале.


[Закрыть] о необходимости и имеющие быть выработанными новые обвинения передать также в Комитет. Государь, разумеется, с этим согласился, и таким образом проделка Филиппова сделалась безрезультатной. Тогда война приняла новый оборот. В немецких газетах, в особенности в «Berliner Tageblatt», стали появляться обвинительные и, можно сказать, позорные против Анненкова статьи. На его счастье в том же листе началась серия статей, доказывавших необходимость прогнать за неспособность министра внутренних дел Дурново и назначить на его место Муравьева, ближайшего друга Витте. Получив таким образом в лице Дурново союзника, Анненков добился того, что чрез жандармскую полицию разыскали автора немецких статей – рижского еврея Питерса.

Под угрозой высылки из Петербурга он сознался, что материал для статей доставлен ему из Министерства финансов.

Тогда Анненков, пригласив трех генералов из числа своих приятелей в секунданты, написал Витте письмо, требуя опровержения его статей в тех же газетах, а в противном случае посылал ему вызов на дуэль.

Витте отвечал вежливым письмом, что он чужд статьям «Тагеблята»[440]440
  Имеется в виду до этого упомянутая немецкая газета “Berliner Tageblatt”.


[Закрыть], но Анненков дал ему несколько дней срока для исполнения предъявленного требования, не отступая от вызова в противном случае.

Апрель

2 апреля. Воскресенье. Пасха. Приема и поздравлений в Зимнем дворце нет по случаю траура. Главные назначения высших правительственных лиц таковы: Рихтер, истомленный нелепым порядком исполнения своих обязанностей по Канцелярии прошений, увольняется от этих обязанностей. Он остается командующим Императорской главной квартирой, а Канцелярия прошений делается отдельным учреждением, во главу коего назначается главноуправляющим Сипягин. Человек ловкий, покладливый, недурной, но негосударственный, его программа будет: угодничать, избегая поводов к обвинению в подличании.

5 апреля. Среда. Вечером Заседание совета нашего Рисовального училища. Рассматриваем исполнение сметы 1894 года, бюджет 1896.

Тяжелая борьба с Месмахерами и в особенности с младшим братом, несносно грубым, невоспитанным и цинически самолюбивым человеком, в практические сведения коего безусловно верит старший брат, умеющий владеть только карандашом.

6 апреля. Четверг. Заседание Соединенных департаментов по представлению Витте о разрешении совершать сделки на золотую валюту; он отказывается от права установлять известные в казну платежи в золотой монете. По моему мнению, разрешение совершать сделки на золотую монету без мероприятий к фиксации курса будет безрезультатно, потому что, если теперь заграничные капиталисты не решаются присылать в Россию свои капиталы, не зная, что получат обратно, то тогда русские подданные будут опасаться занимать металлические суммы, не зная, в каких размерах бумажной стоимости придется ее возвращать.

Такое мнение я и высказываю с легкой по адресу Витте иронией.

Любопытна при этом вступительная речь председателя Сольского, который заявляет, что дело это рассмотрено в Финансовом комитете, но что после того, как состоялось в Финансовом комитете единогласное постановление, в журналах и в общественном мнении выразилась такая оппозиция этой мере, что члены комитета не должны более считать себя связанными высказанными мнениями и могут заявлять, что угодно!!!

К чести собрания надо прибавить, что такое заявление похоронено было молчанием.

Вечером того же дня собрание Исторического общества у Государя в библиотеке Аничковского дворца.

В 9 ½ часов юный Государь в сопровождении великих князей Владимира Александровича и Константина Константиновича входит в комнату, где собрались члены общества и здоровается с каждым из них. Тут стоят: новый министр иностранных дел Лобанов, Победоносцев, достопоченнейший профессор Бестужев-Рюмин, несколько иронически улыбающийся Сергеевич, восьмидесяти с лишком лет глухой адмирал Веселаго, неизменно приветливый и неустанно трудолюбивый Дубровин, низкопоклонный Куломзин, издатель наших договоров с иностранными державами неблестящий Мартенс, граф Шереметев в шталмейстерском мундире, молчаливый и с наружной смиренностью, а в действительности безграничным самолюбием, растолстевший донельзя Феоктистов, казначей не имеющего ни гроша общества, приехавшие из Москвы жадные к наживе полумертвец Бюлер и трехногий с костылем (я бы дал ему и два) Бартенев. Наконец, мой секретарь Штендман – справочный исторический и библиографический архив, не способный написать два слова.

По правую [руку] от Государя садится Лобанов, по левую я; возле Лобанова великий князь Владимир Александрович, возле меня – Константин Константинович.

Государь открывает заседание следующими словами: «Вам памятно, господа, с какой любовью и каким попечением относился мой незабвенный покойный родитель к трудам нашего Исторического общества. Принимая на себя звание председателя оного, я буду стараться следовать его высокому примеру и с такой же сердечностью работать над продолжением начатого им дела. Уверен, господа, что с вашей стороны я встречу полную поддержку в новых плодотворных трудах по исследованию и разработке отечественной истории».

На эти слова Государя я ответил следующими словами: «Прошу позволения у Вашего Императорского Величества принести Вам, Государь, выражение глубокой верноподданнической благодарности Императорского русского исторического общества за оказываемое ему милостивое выражение августейшего внимания, которое послужит залогом успешной деятельности общества в будущем».

Затем под председательством Государя императора я открыл заседание общества следующей речью:

«Россия, вместе с ней и весь просветленный мир, взрывом сердечной, неподдельной [благодарности] увековечили светлые черты императора Александра III.

Не сегодня, не здесь говорить о его неустанных трудах на пользу, на благополучие русского народа, но сегодня, но здесь пред августейшим ближайшим свидетелем и державным преемником трудов сих, пред собранием людей, живо и благодарно памятующих отзывчивость покойного Государя к стремлению, нас всех в одно общество связующему, да позволено мне будет обратиться воспоминанием к неизменно близкому, покровительственному его в судьбах наших участию.

Главной основной мыслью учреждения Русского исторического общества послужило то убеждение, что история нашего Отечества сделается тем более привлекательной, чем более она будет известна; что лучшим способом сделать ее известной является беспристрастное напечатание имеющих значение актов, документов, хранившихся недоступными в архивах, а по напечатании имеющих дать прочную основу исторической литературе. Необходимость такого обнародования делалась тем более ощутительной в первые годы царствования императора Александра II, что при отсутствии серьезного исторического материала, при постоянно увеличивавшемся расположении русского народа к изучению своей истории в печати появлялись только произведения, в большей части случаев неудовлетворительные, как вследствие неполноты передававшихся фактов, так и происходившей отсюда неверности в их оценке. Подобные преграды в успехах отечественной истории были особенно значительны в сфере послепетровского времени. До второй половины нынешнего столетия отечественная история предшествовавших полутораста лет оставалась почти неизвестной русской публике. За отсутствием отечественных научных трудов приходилось довольствоваться иностранными сочинениями, по скудости сведений, а иногда и по недобросовестности, представлявших события в неверном виде.

Наступившие по воцарении императора Александра II облегчения печатному слову положили начало появлению, преимущественно в повременных изданиях, сообщений о делах XVIII и XIX веков, но сообщения эти, отрывочно, неразборчиво передававшие самые разнообразные и случайно попавшиеся события, обращали не себя внимание своим характером новизны и нравственной особенности более, чем научной правдивостью.

Жаждавшему узнать свое прошлое русскому народу подносилась только неприглядная картина слабостей и недостатков, влиявших на судьбы его; возвышенные, существенные стороны нашей государственной, жизненной деятельности, создавшие великую и весьма нам дорогую Россию, в литературе шестидесятых годов, за редкими исключениями, силой обстоятельств обходились молчанием, разрушавшим народную веру и в себя, и в правившие им силы.

Такая несправедливость оценки нашего прошедшего, необходимость восстановления исторической правды, сознаны[441]441
  Так в тексте.


[Закрыть] были наследником цесаревичем Александром Александровичем, и ему угодно было стать во главе учреждавшегося под влиянием высказанных мной взглядов Русского исторического общества.

28 февраля 1867 года последовало первое наше общее собрание. Маститый наш старшина, увенчанный литературными лаврами, полный личных исторических воспоминаний, князь П.А. Вяземский, обратился к августейшему почетному председателю нашему с приветственными, живо прочувствованными словами:

«Отечественная история, – говорил князь, – нам всем родная, но для Вашего Высочества она имеет еще прелесть и назидание семейной хроники. Мы все дети великих царствований Екатерины II, Александра I, Николая I, но Вы их прямой и законный наследник. Вам предстоит преимущественно священная обязанность, великая, но и трудная задача внести в свою очередь с честью и пользой имя Ваше в сию семейную царственную хронику и передать память о себе народным скрижалям». Обращаясь воспоминанием к авторитету Карамзина, князь Вяземский оканчивал свое приветствие так: «Цари должны преимущественно пред прочими изучать минувшую историю своего народа, чтобы в настоящей и будущей занять почетное и незабвенное место».

«Благодарю Вас за любезно возлагаемые на меня надежды. Сделаю, что могу», – отвечал великий князь.

Скромная искренность, глубокая правдивость – отличительные черты покойного Государя – вылились в этих немногих словах, положенных в основу нашей деятельности.

Деятельность эта на первых порах представлялась в известной степени затруднительной. Несколько частных лиц как, например, князь Орлов, князь Репнин, предоставили в распоряжение общества свои фамильные архивы, но заимствуемые из этих архивов бумаги немногим отличались от бессвязного в историческом отношении содержания тогдашних повременных изданий. Для обобщения серьезных материалов необходимо было прибегнуть к архивам правительственным, но для этого нужно было мощное влияние, в проявлении коего августейший председатель никогда не отказывал «нашему» обществу, как он имел обыкновение называть его.

Останавливая, прежде всего, внимание на дотоле мало известном и исполненном исторического значения царствовании императрицы Екатерины II, общество на первых же порах своего существования задумало издать труды созванной императрицей Комиссии депутатов для составления проекта нового уложения.[442]442
  Речь идет об Уложенной комиссии (1767–1768 гг.), созванной Екатериной II для кодификации законов, вступивших в силу после Соборного уложения 1649 г. В качестве руководящего документа созданного органа императрица подготовила «Наказ». В нем говорилось о необходимости сильной самодержавной власти в России и сословной устроенности русского общества, о законности, о вреде пыток и телесных наказаний. В работе комиссии участвовали почти все сословия России. На местах составлялись наказы депутатов, которые представляли интересы своего сословия в Уложенной комиссии. На заседаниях (в количестве 204) не было принято ни одного решения, основное время тратилось членами собрания на чтение наказов. В декабре 1768 г. Екатерина распустила комиссию.


[Закрыть] Во II отделении Собственной Его Императорского Величества канцелярии, где хранилось это дело, уже начаты были по сему предмету работы Д. В. Поленовым, но издание их останавливалось перед опасением, что комиссия эта представляла что-то противоправительственное, политически опасное. Ознакомясь с содержанием этих бумаг, великий князь цесаревич убедился в том, что созванные великой Государыней из отдаленных углов России сыны ее, хотя и окрещенные не для всех их понятным прозвищем депутатов, принесли к подножию престола своей монархини вместе с безграничным чувством верноподданнической преданности правдивые ответы на постановленные им об устройстве жизни их вопросы, – ответы, послужившие исходной точкой важнейших екатерининских законодательных мероприятий. Получив однажды такое убеждение, наследник цесаревич с отличавшей его нравственной решимостью исходатайствовал у августейшего своего родителя дозволение издать труды комиссии; и девять томов, доселе отпечатанных, блестяще, подтверждают тот взгляд, коему они обязаны своим существованием, а общество наше – первыми своими успехами.

Обобщение отдельных документов, до царствования императрицы Екатерины относящихся, естественно привело к предположению о пользе обнародования переписки этой великой мыслительницы, этого проницательного знатока человеческого сердца, этого доброго гения России. Здесь опять стояли поперек опасения, с одной стороны, раскрыть сокровенные политические побуждения нашего кабинета, с другой – дать пищу зложелателям, отыскивающим в частной жизни правителей те дающие повод к осуждению интимные подробности, кои должны стушевываться в общем научно и художественно верном изображении людей, выдвинутых на первый план Провидением и личными подвигами. Пред твердо выраженным взглядом цесаревича снова исчезли опасения людей, часто заботящихся о собственном спокойствии более, чем об умственном движении собратий. Двери архивов разверзлись – и многочисленные тома нашего «Сборника»[443]443
  Имеются в виду сборники Императорского русского исторического общества.


[Закрыть] послужили высшим доказательством не только проницательности, но и прямоты нашей государственной политики, явили новое свидетельство тому, что императрица Екатерина и в слабостях женщины никогда не теряла величия императрицы.

Правда, покуда печатались эти томаы, нередко приходилось останавливаться пред излишней ревнительностью архивных хранителей, но остановки эти не бывали продолжительны. Я имел в полном смысле слова счастие повергать их на суд в Бозе почившего Государя, и с какой простотой, с каким беспримерным добродушием, единый почерк его карандаша, единое доброе слово устраняли возникавшие сомнения, уничтожали препятствия. Стану ли говорить о том, как доброе слово подчас сопровождалось и добрым делом? Нет, покойный творил добро так, что шуйца не ведала, что творит десница[444]444
  Шуйца – левая рука, десница – правая.


[Закрыть]. Преклонимся и ныне пред волей его.

При таком, в лучшем смысле человеческом отношении августейшего нашего председателя к делу, конечно, облегчилось достижение задач, обществом преследуемых. Темы нашего «Сборника» умножались, ссылками на них наполнялись вновь появлявшиеся в России исторические сочинения, прежние взгляды историков изменялись, предубеждения исчезли. Шаги на этом пути отмечались годичными, стольдорого памятными всем нам, собраниями общества.

Здесь, без какой бы то ни было натянутости, со свойственной ему непринужденностью обхождения, наш венценосный хозяин выслушивал отчеты о скромных трудах наших.

Как предупредительно вникал он в подробности чтений, имевших подчас довольно исключительный характер. Сколь приветливы были его обращения к ветеранам науки, к его бывшим преподавателям как, например, С. М. Соловьеву или Я. К. Гроту[445]445
  С.М. Соловьев преподавал будущему императору Александру III русскую историю, Я. К. Грот – русский и немецкий языки, историю и географию.


[Закрыть], как поощрительны вопросы младшим членам нашей научной семьи.

При входе в царские палаты невольно чувствуется что-то вроде торжественной сдержанности, подчас сковывающей внешнее проявление самых лучших чувств и мыслей. Здесь, около этого стола, уделив каждому из нас прямодушный взгляд, с кратким рукопожатием, покойный Государь двумя-тремя словами изменял настроение присутствовавших. Атмосфера наполнялась тем добрым человеческим чувством, которого не исключает внешнее расстояние, людей разделяющее, тем чувством, без которого не творится ничего в истинном смысле человеческого. Как часто, уходя отсюда, приходилось слышать возгласы: «Ах, если бы побольше людей могли видеть и слышать нашего царя так, как мы его сегодня видели и слышали; как вырос бы его образ пред миллионами людей; как осветилась бы искренность, возвышенность его душевных стремлений, если бы обстоятельства сделали их известными из прямого чистейшего источника».

Волей Всевышнего не стало отечеству нашему – царя, обществу нашему – благодетеля. История начертит пред глазами потомства малодоступный пониманию современников светлый лик его. Я счастлив, что в качестве председателя Императорского русского исторического общества удостоился высокой чести сказать несколько слов, выражающих те чувства благодарности, коими сердца наши преисполнены, сказать здесь, где все дышит воспоминаниями о нем, здесь, где сегодня осеняет нас тень его, пред которой с благоговением умолкаю».

Победоносцев прочитал речь, в которой при весьма изящной внешней литературной форме изложил те свои политические идеалы нетерпимости, односторонности, насилия, эгоизма и непонимания высших человеческих стремлений, хвастаясь тем, что он и его единомышленники успели наполнить ими голову покойного Государя. Очевидно, то было назидание юному монарху идти по тому же грустному пути.

Речь его как выражение его образа мыслей была на другой же день напечатана в его органе – «Московских ведомостях».

21 апреля. Пятница. В 4 часа Финансовый комитет у Сольского. Рассматривается представление Витте об установлении выпуска депозитных билетов, обеспеченных золотом и золотыми ценностями, вносимыми в банковые учреждения.

За несколько дней пред этим Витте говорил мне, что Сольский отвергает необходимость рассмотрения этого вопроса комитетом, а сказал Витте, что подобное дело следовало бы ему прямо представить Государю при всеподданнейшем докладе. В сущности, такое мнение было лишь последствием трусости его пред поднявшейся в газетах агитации на тему о девальвации. Но, натрусившись газет, Сольский стал трусить и мнения товарищей, и заседание было назначено, по обыкновению, на квартире у председателя.