Текст книги "Убийство городов"

Глава 7

Ночь была бессонной. Кольчугин пребывал в возбуждении. Вспоминал вчерашний митинг, свое, данное прилюдно обещание ехать в Новороссию и там, среди бомбардировок и атак, написать свою книгу о гибнущих городах. Решение, которое мучительно созревало, вдруг разом сложилось и было обнародовано среди грома и молний. Ворочаясь на своем диване, ожидая, когда засветятся окна, он обдумывал детали поездки. Кто переправит его через границу? Кто примет его в Донецке? Какой набор лекарств он должен с собой захватить? Как в своей немощи он станет кидаться на землю, перебегать во время перестрелок, обходиться без воды и пищи?

Прежде в походы его собирала жена. Ее проводы, ее напутствия вдохновляли его, избавляли от дурных предчувствий, и теперь он нуждался в этих утешениях и напутствиях. Так когда-то его мать провожала на войну отца. Тот ушел и больше не вернулся. Его бренные кости лежат в Сталинградской степи в безвестной могиле.

Кольчугин решил отправиться в церковь, которую посещала жена. Там же в осенний солнечный день она лежала в гробу, усыпанная астрами и хризантемами.

Церковь была стройной и светлой, с каменными наличниками, высокой золоченой главкой и аркой, сквозь которую шли прихожане.

Внутри было прохладно, сладко пахло ладаном, в пятнах солнца бледно горели свечи. Золотились иконы, и священник отец Владимир в золоченых ризах, с золотой бородкой сам казался ожившей иконой.

Кольчугин купил три свечки, приблизился к образу Богородицы, перед которым сиял подсвечник. Попытался зажечь свечу, поднося ее к огоньку горевшей свечи. Глаза не видели, руки дрожали, и он все время промахивался. Не сумел поместить фитилек в язычок огня.

– Позвольте, я вам помогу. – Молодая женщина в светлом платке смотрела на него с сочувствием. Он передал ей все три свечи. Она их запалила. Он укрепил их в гнездах подсвечника, и перед каждой возникло любимое лицо – бабушки, мамы и жены. Трех драгоценных женщин, которые любили его и лелеяли и одна за другой покидали.

– Как вы поживаете, Дмитрий Федорович? Как ваше здоровье? – незаметно подошел отец Владимир с тихим милым лицом, на котором светились кроткие голубые глаза.

– Благословите, отче. – Кольчугин трижды коснулся щекой шелковистой бородки священника. – Живу потихоньку, по годам своим.

– Молюсь о вашей супруге. Она была душой нашей общины. Нам ее не хватает.

– Мне тоже ее не хватает.

Священник отошел туда, где невидимый пел хор трогательными нестройными голосами, такими же бледными, как огоньки свечей в пятнах солнца. Кольчугин прислушивался к хору, в котором когда-то пела жена. Его чуткий слух в суеверной надежде ожидал услышать родной голос, и его отсутствие еще сильнее напоминало о жене, которая так любила этот храм. Возвращаясь домой, она всегда приносила то розовый прутик вербы, то крашеное яйцо, то увядшую, тонко пахнущую веточку троицкой березы.

Он выбрал место в церкви, где три года назад находился гроб жены. Теперь это место пустовало. Он встал туда, где стоял в день отпеванья, близко к изголовью, откуда был виден белый выпуклый лоб жены, ее строгие темные брови и сжатые губы. На мгновенье почувствовал горячую волну близких слез, но не пустил их. Смотрел туда, где таинственно и прозрачно витал образ жены и множество роз, хризантем и лилий, уложенных поверх ее недвижного тела.

Он пришел в храм, чтобы повидаться с женой. Получить от нее напутствие перед тем, как отправиться на свою очередную войну.

«Провожать тебя я выйду, ты махнешь рукой», – печально говорила она, отпуская его в Афганистан, или в Анголу, или в Эфиопию. Подводила к черной «Волге», которая уносила его в аэропорт. И некоторое время, когда самолет резал крылом синеву, образ жены следовал за самолетом, ее лицо прижималось к иллюминатору, а потом исчезало. В стреляющих горах или джунглях он почти не вспоминал о ней, окруженный солдатскими панамами, хлюпающей сельвой, красными бинтами лазаретов.

Но, боже, как прекрасно было ее лицо, когда он возвращался домой. Звонил в квартиру. Дверь распахивалась. И, казалось, распахивается ее лицо, полное изумления, восхищения, лучезарного света. Он влетал в этот свет, сверкал в нем. Очищался от копоти, жестокой ярости, болезненной страсти, заставлявшей его двигаться в военных колоннах, созерцать гибнущие континенты.

Шла служба. Появлялся и исчезал отец Владимир. Развешивал синий дым, плыл в золоченом облачении, не касаясь земли. Хор в своих песнопениях плел бесконечную пряжу, завораживал. Таинственный язык, на котором шло богослужение, был понятен Кольчугину не словами, а восхитительной музыкой этих слов. Они постигались не разумом, а печальным и любящим сердцем.

Синие волнистые горы с гаснущей зарей, и он сидит в ночном саду незнакомой виллы. Вокруг него зеленые светлячки танцуют бесшумный танец. И назавтра с отрядом сандинистов он уйдет в стреляющую сельву, неся на плече трубу миномета.

Марлевый полог в номере придорожной гостиницы и огромная, как желтый лимон, луна. Ее отсвет на стволе автомата, на стакане с водой, на слюдяных крыльях летающих муравьев, покрывших стол дрожащей чешуей. Наутро с колонной вьетнамцев, преследующих отряды Пол Пота, он углубится в душные джунгли. Алебастровый слон, иссеченный осколками, мелькнет на обочине.

Коричневые, как кривые огромные черви, минареты Герата. Вертолеты, скользя между ними, идут на удары, выпускают черные остроконечные вихри. Боевые машины пехоты втискиваются в тесные улицы, поливая огнем глинобитные стены. И он вцепился в кромку раскрытого люка, успел разглядеть раздавленный гусеницами куст красных роз.

Кольчугин слушал хор, в котором голоса струились, как тихие стебли, и в них недоставало одного, бесконечно любимого голоса.

Вера жены, которая тихо, год от года, расцветала в ней, ее хождения в храм, книжицы и жития, с которыми она возвращалась, ее иконки, которыми увешивала стены своей комнаты, ее посты, паломнические поездки – все это было связано с ним, с его военными походами, когда она молилась о нем.

Однажды ночью она сказала:

– Ты чувствуешь, как я молюсь о тебе? Чувствуешь, как моя молитва тебя заслоняет?

Тогда в их московской квартире, с отсветами ночных фонарей, он ничего не ответил. Только поцеловал ее теплую шею. Теперь же, в церкви, он ясно, с поздним обожанием и слезной любовью стал вспоминать военные случаи, когда к нему приближалась смерть и промахивалась, отведенная ее молитвой.

Их вертолет летел в Эритрее над руслом сухой реки. Изнывающие от жажды животные сошлись к липкой луже – коричневые антилопы, седые косули и два тощих ободранных волка. Из чахлых деревьев хлестнул пулемет, пронзил обшивку у его виска. Он видел, как светится пулевое отверстие и дует сквознячок промахнувшейся смерти.

Под Кандагаром, у кишлака Таджикан, он сел на броню бэтээра. Почему-то не того, что прошел вперед с группой саперов. А второго, где сидел горбоносый прапорщик, протянувший ему руку с брони. Головной бэтээр взорвался, наскочив на фугас, и рыжий сапер, отброшенный взрывом, лежал на обочине. Взрыв, поразивший сапера, предназначался ему, но чья-то неслышная воля заставила его пропустить головную машину.

В Анголе он пробирался на юг, к границе с Намибией, где партизаны уходили в рейды, взрывали водоводы, высоковольтные вышки. Возвращались на базу, неся на плечах убитых и раненых. На двух машинах они продвигались по пустому шоссе. Где-то горели леса, пахло дымом. Мириады жуков, рогатых, с лиловыми панцирями, перетекали шоссе, хрустели под колесами. После краткого отдыха командир, чернолицый и белозубый, с косой бородой, напоминавший Толстого, попросил его пересесть в другую машину. Сам же сел в первую и помчался вперед. Низко над шоссе, вслед ушедшей машине, пролетела «Импала», легкий бомбардировщик буров. Вдали прогремел глухой взрыв. Через час они тронулись в путь и увидели уничтоженную бомбой машину. Чернолицый командир лежал у колеса с обугленной бородой, и белозубый рот был полон крови.

Служба кончилась. Отец Владимир вышел с крестом. Прихожане смиренной вереницей, сложив на груди руки, потянулись к кресту. И вдруг среди женщин, среди их платков, долгополых платьев, он угадал жену, в повороте головы, в сходстве приподнятых плеч. Понимал, что ошибся, что появление жены невозможно.

Испытал потрясение. Все путалось, менялось местами. Время утратило свою последовательность и сложилось в невозможный, немыслимый ряд. Молодая жена с голыми плечами кормит грудью младенца и тут же лежит в гробу с черной му2кой в бровях. Колонна бэтээров идет в горах с лимонной зарей, и бабушка несет в его детскую спальню чашку с настоем шиповника. Мамина акварель на стене, он видит ее отражение в зеркале, и гаубицы бьют по Луганску, выкалывая квартал за кварталом.

Голова кружилась, словно он попал на карусель, и вокруг, среди свечей и лампад, проносились лица и зрелища. Этот вихрь однажды подхватил его, поместил на огромное «колесо обозрения», вознес до неба, показал континенты и страны, одарил несказанным счастьем и теперь опускает вниз, в тихие сумерки, где ему предстоит исчезнуть.

Он стоял, охваченный паникой, в непонимании жизни. Подошел к кресту, поцеловал распятие и белую руку священника.

– Помолитесь обо мне, отец Владимир.

– Помолюсь, – тихо ответил тот.

Глава 8

Кольчугин знал человека, который здесь, в Москве, помогал ополченцам Донбасса. Принимал на банковский счет пожертвования. Отправлял в горящие города гуманитарную помощь. Тайно отсылал добровольцев, которые ехали в Ростов и оттуда, по секретным проходам и тропам, проникали в Донецк и Луганск. Человека звали Новицкий Игорь Константинович. Он был подполковник запаса, а познакомился с ним Кольчугин на Второй чеченской, когда тот в звании капитана был приставлен к Кольчугину, опекая его на войне. Вместе они на замызганном бэтээре катили в предгорьях, и толстые колеса машины выдавливали из земли вязкую зеленую нефть. Вместе мчались по безлюдному Грозному среди закопченных развалин, и в резиденции Масхадова на полу валялись окровавленные бинты и простреленный синий глобус. Вместе на вертолете летели над Сунджей, повторяя путь Басаева, который выводил свой отряд из Грозного и попал на минное поле. Вдоль черной, с остатками льда реки тянулась бахрома разноцветного мусора – цветные одеяла, расколотые санки, тела убитых. Словно вдоль берега проехал огромный мусоровоз, роняя по пути рыхлую поклажу. В Ханкале, поджидая борт на Моздок, пили из фляжки водку, глядя, как возвращаются с задания вертолетные пары.

Теперь они встретились, и в этом полном лысеющем человеке Кольчугин едва узнал худого подвижного офицера.

Комната, где обитал Новицкий, была тесной, неряшливой, с какими-то линялыми вымпелами на стене, с металлическими кубками за какие-то забытые спортивные победы. В углу были свалены коробки с лапшой «Доширак», пакеты с макаронами. Лежала стопка камуфлированных курток. Поблескивал на столе оптический прицел для охотничьего карабина.

Обнялись. Минуту вглядывались друг в друга, словно помещали один другого в те сырые чеченские горы в неопавших дубах. В черную тьму, в которой горели красные факелы взорванных нефтепроводов. В грязь под Аргуном на «пластилиновом поле», где буксовали и вязли танки. В кунг, где майор кричал и матерился во сне. В лазарет, где стонал на операционном столе раненный в печень десантник.

Новицкий усадил Кольчугина на старый стул возле шаткого стола.

– Вы молодцом, Дмитрий Федорович. Смотрю вас по телевизору. Абсолютно разделяю вашу позицию.

– Да у нас с тобой, Игорь, все эти годы одна и та же позиция. «По машинам!» и «Вперед!».

– Похоже, Дмитрий Федорович, опять в баки пора заливать горючее.

– Я знаю, чем ты занимаешься. Нужна твоя помощь. Переправь меня в Новороссию.

– Да как же так, Дмитрий Федорович? Зачем вам туда? Вы здесь нужнее. Это дело опасное.

– Я тебе дарил мои книги о Чеченской войне? Дарил мои афганские книги? Сделай так, чтобы я подарил тебе книгу о войне в Новороссии.

– Туда, Дмитрий Федорович, нелегко добираться. Для этого нужна телесная крепость. Где прыгнуть, где пробежать, где залечь. А вы, простите, уже не так сильны.

– Если там не будет писателя, если там не окажется художник, то эта война останется безвестной. Там должен оказаться писатель, который опишет эту войну.

Новицкий молча смотрел на Кольчугина, и тот старался разглядеть на полной, плохо выбритой щеке подполковника юношескую ямочку, которая бесследно исчезла.

В комнату вкатился круглый возбужденный посетитель с лицом, похожим на сочный томат. Сердито посмотрел на Кольчугина.

– Говорить можно? – недовольно спросил Новицкого.

– Свои, – кивнул тот.

– Я тебе четыре «Газели» даю. Пятьсот километров пробега. Тебе что, не нужны «Газели»? Ставь на них пулемет, чем не тачанка?

– Так кто же отказывается?

– А как я их туда погоню? Сам, что ли, за баранкой, до Луганска? Ты мне четырех водил пришли!

– Дай подумать.

Они пустились в запутанный, неясный для Кольчугина разговор, в котором присутствовали километры, населенные пункты, пароли. Кольчугин вдруг остро подумал, что его сборы в Новороссию, на кромешную войну, проходят без участия жены. Без ее хлопот, волнений, тайных слез, покорного взгляда, ночных стояний перед домашним киотом с малиновой лампадкой. Истощение ее сил, увядание ее красоты, надрыв ее души были связаны с этими постоянными проводами.

Тот проклятый 91-й, когда завершалась безумная «перестройка», эта длящаяся годами истерика. Истирались в труху все столпы и основы страны, и Кольчугин в ярости, в раскаленной ненависти сражался с губителями Родины. Статьи, выступления, обращения к народу, встречи с генералами, партийцами, директорами военных заводов. С теми, кто позднее составил заговор с целью спасти государство.

Жена трепетала в предчувствии беды, страшилась за него и детей. Слышала, как на их хрупкий очаг надвигается грохочущая тьма. Те дни, когда в город вошли войска, под окнами их квартиры на улице Горького шли танки, и синяя гарь долетала до распахнутых окон. А потом броня непобедимых машин расплавилась, как пластилин, и ликующие толпы вал за валом катились по улице, неся трехцветное полотнище Ельцина. На Лубянке сносили памятник. Сбивали золоченые буквы с партийных зданий. Шли аресты заговорщиков. Телевидение называло имена организаторов и идеологов путча, и среди них – имя Кольчугина. Ему грозили фонарем, требовали ареста. Либеральный литератор Вигельновский предлагал сжечь его книги, а его самого в клетке возить по Москве. Ему казалось, что духи тьмы, нетопыри, летучие чудища реют над Москвой, выискивая его, хлещут крыльями по стеклам окон.

Та страшная ночь в ожидании ареста. Под окнами стучали молотки. Готовили эстраду для выступления музыканта Халевича в честь победы демократии. А ему казалось, что внизу строят эшафот и утром его поведут на казнь. Жена сидела рядом, обняв его.

– Положись на волю Господа. Ты все делал правильно, я горжусь тобой. Я сейчас разбужу детей.

Она привела в кабинет сонных, полуодетых детей, и они сидели, обнявшись, своим маленьким тесным мирком, среди грозного жестокого мира, где рушились царства, начинали дымиться материки. Под окнами стучали топоры, выкатывали плаху, и с первым рассветным лучом их разлучат. Его поведут на казнь, а она и дети станут смотреть, как кладут на колоду его голову, которую когда-то она целовала в зимней избушке.

– Я тебя люблю. Как тогда, в наши чудные дни.

Человек с лицом, как распаренный помидор, говорил с Новицким о каких-то «Газелях». Покинул кабинет. Но сразу же его место занял другой, узкоглазый, с широкими скулами и маленькими седоватыми усиками.

– А я тебе говорю, Игорь Константинович, что калмыцкие казаки были цветом войска. Мы православные, и ты нас, будь добр, направь в казачью сотню.

– Да что я, атаман, что ли, чтобы вас по сотням расписывать? Доберетесь до места, там и найдете своих.

– Нет, Игорь Константинович, ты нас заранее в сотню направь, хоть донскую, хоть кубанскую, хоть в терскую.

Они заговорили на неясные Кольчугину темы, где упоминались пароли и прозвища, такие как Сивый, Косой, есаул Черноус.

Кольчугин не вслушивался. Старался не потерять возникший в душе звук, мучительный и прекрасный. Не отпустить от себя образ жены, просиявший сквозь мглистое время.

Тот чудовищный 93-й, когда в Доме Советов собирались при свечах депутаты, баррикадники волокли пучки арматуры, гнилые доски, глыбы асфальта, громоздили у подъездов колючие ворохи. Кольчугин с балкона призывал в микрофон к восстанию, двигался в черной толпе среди красных знамен, катил в грузовике к «Останкино», где грохотали пулеметы, вырывая из толпы кровавые клочья. И жутко, чадно горел белоснежный дворец, весь в языках жирной копоти, а танки с моста все били и били, и на белой стене отекала страшная клякса. Кольчугин бежал из Москвы и в глухой рязанской деревне слушал по радио вести о разгроме восстания, об арестах народных лидеров. В перечне убитых находился и он. Не мог сообщить жене, что жив, тосковал, глушил с хозяином водку. Надрывно и горько пел песню о степных пожарах, о черном грае, заклевавшем ясного сокола. Через неделю, когда отменили военное положение, он вернулся домой. Жена встретила его на пороге, обугленная, с провалившимися глазами. Рыдала, кидалась ему на грудь, обморочно оседала на пол. И снова рыдала, хватая его за руки, боясь, что он снова уйдет.

– Господи, Боже мой! За что же всем нам такое!

С этих пор в ней поселилась болезнь. Исчез черный стеклянный блеск волос, и густо, серым пеплом, выступила седина. Томила бессонница. Часто плакала. Зачастила в церковь. Он с детьми старался ее утешить, замечая, как в ней иссякает сияющее жизнелюбие, очаровательная женственность, восторженная поэтичность.

– Дима, посмотри, какая я некрасивая.

Он обнимал ее, и она тихо плакала у него в объятьях.

Казак с калмыкским лицом покинул комнатушку. Подполковник Новицкий подсел, наконец, к Кольчугину.

– На чем мы остановились, Дмитрий Федорович?

– Прошу тебя, Игорь, направь меня в Новороссию.

– Рискованное дело, Дмитрий Федорович. Прямого пути нет. Проселки, тропы. Возможны засады. Украинцы перекрывают проходы.

– Мне надо, Игорь.

– И там, в Луганске, Донецке, нет условий. Плохо с водой, электричеством.

– Мы с тобой жили в кунге. А это не пятизвездный отель.

– Обстреливают. Они, гады, подтянули тяжелую артиллерию и лупят по жилым кварталам. Наносят бомбоштурмовые удары. Много жертв.

– Об этих обстрелах расскажу в моей книге.

– Вы человек видный, известный. За вами будут охотиться. Трудно обеспечить безопасность.

– Безопасность бывает только на кладбище.

Подполковник Новицкий посмотрел на Кольчугина долгим взглядом, каким смотрят на огонь или текущую воду.

– Хорошо, Дмитрий Федорович. Подождите несколько дней. Я свяжусь с Ростовом. Узнаю, когда группа добровольцев пересекает границу. Вас там примут.

– Спасибо брат.

– А помните, Дмитрий Федорович, в Ханкале мы встретили бойцов спецназа, которые летели на задание? У одного на спине была надпись. «Нам нужен мир. Весь мир».

– Должно быть, он был писатель.

Они обнялись, и Кольчугин покинул комнату.

Дома он сидел в саду, глядя на рябину. Гроздья начинали краснеть. Резные листья светились тихим серебром. Это светилась жена, поселившаяся в дереве. Кольчугин подошел к рябине. Отщипнул ягоду и положил в рот. Вкус был горький, печальный, как поцелуй жены.

Глава 9

К нему в гости приехали дети, внуки, зять. Привезли торт, бутылку вина. Поставили под деревьями три автомобиля. Наполнили тихий дом хохотом, громкими голосами. Разбрелись по комнатам, стучали по деревянным лестницам.

Дочь Вера в вольном голубом сарафане, темноглазая, с сочными малиновыми губами, напоминала Кольчугину покойную жену. Накрывала стол в саду. На яблонях обильно висели яблоки, и ветки под их тяжестью начинали клониться. Сын Юрий в элегантном летнем пиджаке, с красивой бородкой, отдаленно, своим высоким лбом и бородкой напоминая одного из дедов Кольчугина, открывал бутылку вина. Его сын Федор, студент, с округлым милым лицом и тонкой шеей, слушал своего двоюродного брата Кирилла, который только что вернулся с Красного моря, где плавал с аквалангом, любуясь подводным царством кораллов. Его сестра Катя, школьница, очаровательная, белозубая, восхищенно слушала брата, и в ее обожающих глазах отражался сад, золотистые яблоки, лиловые флоксы. И вся она светилась девичьей прелестью и доверием к прекрасному миру, в котором ее окружали любимые люди. Зять Тимофей Тимофеевич, в семейном кругу Тим-Тим, резал торт, погружая нож в пышные кремовые розы.

Кольчугин из кресла наблюдал эти счастливые приготовления. Выбирал минуту, когда объявит о своем намерении ехать в Донбасс.

К нему подошел сын Юрий. Потерся о его щеку своей жесткой бородкой, и Кольчугина тронула эта сыновняя нежность. Вот кому он откроет свой план «донецкого похода».

– Ну, как ты, папочка?

– Все слава Богу. Как твои успехи?

Сын издавал новомодный журнал «Волшебная роза», в котором печатались философские и литературные эссе, репортажи о художественных выставках, этюды о знаменитостях из мира политики, науки и культуры. А также рассказы восходящих литературных звезд. Журнал приобретал популярность, был привлекателен своими яркими иллюстрациями, изысканным языком. Блистал на фоне «толстых» журналов, умирающих, как выброшенные на отмель киты.

– Над чем ты сейчас работаешь, папа? Не хотел бы опубликовать отрывок из нового романа в моем журнале?

– Не думаю, чтобы это украсило твой журнал.

– Тебя знаешь как называют молодые литераторы? «Прикольный динозавр».

– Ты прав, моя литературная традиция берет начало в Юрском периоде.

– Мне принесли прелестную маленькую повесть в стиле «фэнтези». Герой отыскал на Северном Урале неизвестную страну, где люди общаются без слов, от сердца к сердцу. Это прообраз будущей цивилизации.

– Прообразом будущей цивилизации является Новороссия. Там, под бомбами, рождается новый мир, Новая Россия. Оттуда прозвучит новое слово жизни.

– Ну, нет, папа. Оттуда прозвучат только хриплые матерные слова. Это дурной эпизод современной истории. О нем скоро забудут.

Кольчугин испуганно умолк, словно между ним и сыном провели рытвину. Незаметно, год от года, сын от него отдалялся, окруженный людьми, интересами, хлопотами, которые были чужды Кольчугину. Бесконечно далеким казалась та лунная ночь, когда они всей семьей вышли к замерзшему озеру, и сын сквозь ломтик льда завороженно смотрел на луну, и на его детском лице скользил голубой лунный след. «Мы все лунные люди», – сказала тогда жена. И теперь ее голос прозвучал как тихий шелест рябины.

К ним подошел Федя, сын Юрия. Он был почти одного роста с отцом, но узок в плечах, с хрупкой шеей, на которой голова держалась, как бутон на стебле.

– Вот Федя с матерью только что вернулся из Штатов, – произнес Юрий, приобняв сына. – Расскажи деду, что тебе там понравилось?

– Понравились люди. Они такие вежливые, приветливые.

– Чем ты там занимался? – Кольчугин всматривался в свежее, не знавшее бритвы, с легким пушком лицо внука, поражаясь тому, как быстро тот вырос. Из смешного, чувствительного ребенка, проливавшего слезы над хромым котенком, превратился в студента архитектурного института, склонного к глубокомысленным размышлениям. – Где побывал в Нью-Йорке?

– Я изучал небоскребы, фотографировал их. Смотрел на Бродвее мюзикл «Кошки». Был в музее Гуггенхайма и в музее Космонавтики. Хочу написать курсовую работу «Стиль «Америка». Мне кажется, в архитектуре, музыке, живописи, в достижениях науки и техники воплотилось то, что зовется «Американской мечтой».

– А ты бы не хотел написать работу на тему «Русская мечта»? Исследовать древнерусское искусство и русский авангард? – Кольчугин подумал, что мало общался с внуками, все свое время посвящая книгам, путешествиям и политике. С внуками общалась жена, они обожали ее, и он помнил, как рыдал Федор, когда узнал о ее смерти. – Ты будешь архитектором, и города, которые ты станешь проектировать, должны выражать образ будущей России. «Русскую мечту», как она дышала в русских сказках, в философии «Москва – Третий Рим», в поэзии Пушкина, в деяниях Сталина, в триумфе Победы. Попробуй написать такую работу.

– У меня для этого мало знаний, – смутился Федор.

– В Новороссии русские люди воюют за будущее, за «Русскую мечту». Там разрушаются и горят города. Но война кончится, и надо будет строить новые города. Ты поедешь в Донбасс и построишь новые прекрасные города.

– Я боюсь войны, – сказал Федор и тихо отошел туда, где его двоюродные брат и сестра играли в пинг-понг.

Сели за стол. Зять Тим-Тим раскладывал торт на тарелки. Внук Кирилл разливал по бокалам красное вино. И делал это умело, артистично, приподнимая горло бутылки, чтобы капли не упали на скатерть. Его красивое лицо покрывал чудесный загар, глаза светились мужской силой и благодушием счастливого человека, вкушающего радости жизни. Кольчугин считал его лоботрясом. Внук бросил институт, мотался без дела. Путешествовал, играл на саксофоне, проводил время в компаниях друзей, находясь на содержании у отца. Сам же Тим-Тим занимался недвижимостью, имел несколько квартир, в том числе в Болгарии, и не выглядел человеком, который надрывается на работе.

– Так что там, на курортах Египта? – спросил Кольчугин со стариковской язвительностью.

– Дедуль, на курортах прекрасно, – ответил внук, не обращая внимания на иронию деда. – Я там видел рыбу-молот. Это такая акула. Мы смотрели друг на друга, и представляешь, она не выдержала моего взгляда и уплыла.

– У Кирилла, знаете, какой взгляд? – Катя обняла брата тонкой рукой, и тот перехватил ее руку и поцеловал в ладонь. – Его взгляда никто не выдерживает. У Кирилла была подруга Нина, и он так на нее смотрел, что она ушла и больше не приходит.

– Она вышла замуж и приглашает на свадьбу, – засмеялся Кирилл.

Кольчугин устыдился своей иронии и своих стариковских претензий к этим счастливым людям. Они не желали разделять его страхи и горести. Эти люди были самыми дорогими и близкими, и он был счастлив их появлению.

– Дед. – Тим-Тим поднялся, держа бокал. – Я хочу выпить за твое здоровье. Ты знай, что все мы тебя очень любим. Ты наш пращур. Мы желуди, выросшие на твоих ветвях. Ты для нас эталон. И не только для нас. Тебя любит народ. Твои книги стоят на полках миллионов людей. Желаем тебе крепости духовной и телесной. За тебя!

Все чокались с Кольчугиным, и он подумал, что сейчас самое время оповестить семью о своем намерении ехать в Донбасс. Но дочь Вера спросила:

– Папа, я недавно рассматривала фамильный альбом, и действительно, наш Юра очень похож на прадеда Михаила. Та же бородка, те же глаза. Он даже пиджак себе подобрал того же покроя. Что он за человек был, наш прадед Михаил?

Сын тонко усмехнулся и тронул бородку. Кольчугина вновь поразило это родовое сходство, которое волной передавалось из поколения в поколение. Возник образ деда, которого он помнил уже стариком, желчным, язвительным, всем и вся недовольным. Под старость его снедала губительная тоска.

– Дед Михаил от сохи, из нашего молоканского рода. Отец его, Тит Алексеевич, был неграмотный. Но крупно разбогател и всем своим детям дал превосходное образование. Одного послал в Германию, в университет Гейдельберга. Другого сделал инженером. Дочку отдал на Бестужевские курсы, и она впоследствии раскапывала Помпею. Дед Михаил стал химиком, но при этом увлекался живописью. Дружил с художниками «Мира искусств». В его квартире на Страстном висели полотна Головина, Судейкина, Зиги Валешевского. – Кольчугин представил ту исчезнувшую комнату, где стоял рояль, стол украшала фарфоровая лампа под шелковым абажуром, на стене висели картины с зарослями сирени, циркачами и клоунами, поражавшими его детскую фантазию. Дед, кашляющий, все курил и курил, окутанный сизым дымом. – Когда началась очередная Русско-Турецкая война, он ушел в армию. Командовал батареей горных орудий, которые в разобранном виде навьючивались на лошадей. Однажды под Карсом, в горах, отряд нашей пехоты попал под обстрел турок. Началась паника. Дед не растерялся, приказал развьючить и собрать орудия и прямой наводкой расстрелял турецкие цепи. За это был награжден «Золотым оружием». Когда в Тифлисе ему вручали награду, при награждении присутствовал маленький цесаревич Алексей. Дед так разволновался, так был тронут видом хрупкого мальчика, что в нарушение этикета подошел и поцеловал его. – Кольчугин испытал головокружение, какое бывает, когда смотришь в перевернутый бинокль. Предметы бесконечно удаляются, словно их уносит вдаль. Этой далью было его детство. Дед Михаил в пыжиковой шапке, в худом пальто шел в московской метели. – Потом он попал в лагеря и работал на севере, на лесоповале. Как-то сказал мне: «Жалею, что не пошел добровольцем в Белую армию».

Кольчугин умолк. Дети и внуки молчали, задумавшись. Кольчугин подумал, что его память удерживает множество образов, доставшихся по наследству из времен, ему не принадлежавших. Сейчас он зачерпнул из прошлого ковшик воспоминаний, перенес сюда, оросив этими воспоминаниями собравшихся в семейном застолье. Быть может, когда-нибудь, когда его уже не станет, внуки поведают своим детям это семейное предание.

– Катя, принеси из дома гитару, – попросила дочь. Та ушла в дом и вернулась с гитарой, смуглой, медовой, инкрустированной перламутром. Гитара тихо забренчала в руках у дочери. Жена играла на этой гитаре, и даже когда болела, тихо пела свои чудесные песни, пленявшие его в первые месяцы их любви. – «Мой друг рисует горы, далекие, как сон, зеленые озера да черточки лесов». – Дочь перебирала струны, прислушиваясь к рокочущим звукам. Она выбрала эту давнюю песню, романтическую усладу туристов, которая звучала в доме в ее детстве. Кольчугин испугался забытых слов, которые пела ему жена в самые первые их, чудесные дни. Они сидели вдвоем в комнате, чьи окна выходили к железной дороге, и в сумерках бежали огоньки электричек, мерцающие бусинки. Она пела, поднимая на него глаза, и он восхищался золотыми переливами ее любящих карих глаз.

Дочь тряхнула головой, ударив по струнам, с той же озорной веселостью, как делала это жена. Была на нее похожа воздетыми бровями, карими глазами, малиновым ртом и тем же изгибом кисти, которой накрывала струны.

– «Бирюзовые да златы колечки, эх да расплескались да по лугу. Ты ушла, и твои плечики скрылися в ночную мглу». – Дочь смотрела на него, желая, чтобы он вспомнил эту цыганскую песню.

Ах, как пела жена, с какой огненной страстью, с пьянящей женственностью. И гости, наполнявшие их дом, начинали прищелкивать пальцами, дрожать плечами, словно готовы были пуститься в лихой пляс. Он восхищался, гордился, любовался ее красотой.