Текст книги "Александр Пушкин на rendez-vous. Любовная лирика с комментариями и отступлениями"

Воспоминание

Это стихотворение вовсе не о любви, здесь обозначена вечная трагическая коллизия: требования, предъявляемые человеком к жизни, неадекватны ее реальному, воплощенному содержанию. Однако в черновике остались строки:

И нет отрады мне —

И тихо предо мной

Встают два призрака младые,

Две тени милые —

Два данные судьбой

Мне ангела во дни былые —

Но оба с крыльями,

И с пламенным мечом —

И стерегут – и мстят мне оба —

И оба говорят мне мертвым

языком

О тайнах счастия и гроба.

Источником образа ангелов стал библейский рассказ о грехопадении Адама и наказании Божием: у сада Эдемского Господь поставил херувима с пламенным мечом. Библейский ангел мстит Адаму за первородный грех, пушкинские ангелы, возможно, мстят герою за грехопадение[83]83
  См.: Сурат И. З. Библейское и личное в текстах Пушкина // Коран и Библия в творчестве Пушкина: памяти Е. Г. Эткинда. Jerusalem, 2000. С. 109–120.


[Закрыть]. Вместе с тем у Пушкина ангелы – это «тени милые», тени умерших, вероятно, обиженных им женщин. Биографам Пушкина не удалось установить, о каких реальных лицах может здесь идти речь. Возможно, образы ангелов имеют не столько биографическое, сколько литературное происхождение; возмездие мертвеца – фольклорный по своему происхождению мотив, не раз использовался Пушкиным.

В реконструированный текст черновика не вошли некоторые поразительные строки: «И мертвую любовь питает их огнем неумирающая злоба». Трудно предположить, что эти странные и страшные слова рождены чисто литературными ассоциациями. Еще труднее вообразить, что они передают реальную жизненную ситуацию. Поэт мог пережить когда-то некие сложные и мучительные отношения, где сливались воедино любовь и ненависть, и попытаться здесь передать свои впечатления в фантастических образах, воплощающих в себе одновременно кроткое, любящее и злобное, мстительное начало. Возможно, Пушкин оставил эти строки в черновике не только потому, что они явились отголоском глубоко интимного его душевного опыта, но и потому, что был не готов сделать этот опыт достоянием лирической поэзии. Как бы то ни было, запомним: Пушкин знал, что бывает и такая любовь – мертвая любовь, питаемая злобой.

* * *

Рифма, звучная подруга

Вдохновенного досуга,

Вдохновенного труда,

[Ты умолкла, онемела];

[Ах], ужель ты улетела,

Изменила навсегда!

В прежни дни твой милый лепет

Усмирял сердечный трепет —

Усыплял мою печаль,

Ты [ласкалась], ты манила

И [от] мира уводила

В очарованную даль.

Ты, [бывало, мне] внимала,

За мечтой моей бежала,

Как послушная дитя;

То, свободна и ревнива,

Своенравна и ленива,

[С нею] спорила шутя.

Я с тобой не расставался,

Сколько раз повиновался

Резвым прихотям твоим;

Как любовник добродушный,

Снисходительно послушный,

Был я мучим <и> любим.

О, когда бы ты явилась

В дни, как [на небе] толпилась

Олимпийская семья!

Ты бы с нею обитала,

[И божественно б] сияла

Родословная твоя.

Взяв божественную лиру,

[Так] поведали бы миру

Гезиод или Омир:

Феб однажды [у] Адмета

Близ тенистого Тайгета

Стадо пас, угрюм и сир.

[Он бродил] во мраке леса,

[И никто], страшась Зевеса,

[Из богинь иль из] богов

Навещать его не смели —

Бога лиры и свирели,

Бога света и стихов.

Помня первые свиданья,

Усладить его страданья

Мнемозина притекла.

И подруга Аполлона

В тихой <?> роще Геликона

[Плод восторгов] родила.

Это незавершенное стихотворение состоит из двух частей: обращение к персонифицированной рифме и псевдоантичная легенда о рождении рифмы от союза Аполлона и Мнемозины. Источником первой части является стихотворение Ш. О. де Сент-Бёва «К рифме». Но у французского поэта рифма сравнивается с разными предметами и живыми существами. Пушкин же обращается к рифме только как к женщине. Она рисуется ему в образе «подруги», возлюбленной – милой, ласковой и своенравной. Сам он предстает ее «добродушным любовником», который «мучим и любим». Отношения с рифмой получают лирический и эротический оттенок, любовь к женщине для Пушкина простирается за рамки собственно любви, в область творчества и поэзии.

* * *

Когда в объятия мои

Твой стройный стан я заключаю,

И речи нежные любви

Тебе с восторгом расточаю,

Безмолвна, от стесненных рук

Освобождая стан свой гибкой,

Ты отвечаешь, милый друг,

Мне недоверчивой улыбкой;

Прилежно в памяти храня

Измен коварные преданья,

Ты без участья и вниманья

Уныло слушаешь меня…

Кляну коварные старанья

Преступной юности моей

И встреч условных ожиданья

В садах, в безмолвии ночей.

Кляну речей любовный шопот,

[Стихов таинственный напев],

И [ласки] легковерных дев,

И слезы их, и поздний ропот.

В стихотворении создана полная иллюзия описания конкретной биографической ситуации. Почти все биографы и комментаторы Пушкина считали несомненным и не нуждающимся в доказательствах фактом, что адресатом стихотворения является невеста поэта Н. Н. Гончарова. Но, как удалось установить, стихотворение написано в 1828 году. Пушкин лишь впервые увидел Гончарову, ни о каких интимных объяснениях в это время речь идти не могла[84]84
  См.: Сандомирская В. Б. О датировке стихотворения Пушкина «Когда в объятия мои…» // Пушкин. Исследования и материалы. Т. 4. С. 354–361.


[Закрыть]. Отсутствие в тексте конкретных подробностей биографического характера позволяет адресовать стихотворение едва ли не любой девушке, за которой ухаживал Пушкин в 1827–1828 годы, ведь и до встречи с Гончаровой он всерьез думал о женитьбе и не один раз сватался. Вместе с тем биографам поэта не известна девушка, с которой его связывали в этот период столь близкие и пылкие отношения. Скорее всего, в стихотворении вообще не имеется в виду конкретное лицо, хотя текст может быть прочитан в биографическом ключе – как проецированное в поэзию реальное интимное переживание.

Думая о невесте, Пушкин мечтал о юной, чистой, наивной девушке, но имел все основания предположить, что именно такая девушка, зная о его славе ветреного и непостоянного покорителя сердец, отнесется с недоверием к его словам и обещаниям. В стихотворении описана ситуация воображаемая, но вполне вероятная, если не неизбежная. Лирический сюжет в данном случае имеет косвенное, но несомненное отношение к сюжету биографическому; источником его стало не какое-то определенное событие жизни Пушкина, а внутренняя драма поэта, скрытая от окружающих.

1829 год

Еще в 1826 году, в шестой главе «Евгения Онегина», он писал:

Познал я глас иных желаний,

Познал я новую печаль;

Для первых нет мне упований,

А старой мне печали жаль.

Мечты, мечты! Где ваша сладость?

Где вечная к ней рифма, младость?

Ужель и вправду наконец

Увял, увял ее венец?

Ужель и впрямь и в самом деле

Без элегических затей

Весна моих промчалась дней

(Что я шутя твердил доселе)?

И ей ужель возврата нет?

Ужель мне скоро тридцать лет?

В 1829 году ему исполнилось тридцать лет, этого возраста он ждал с тревогой и с надеждой на начало нового этапа своей жизни.

Е. Н. Ушаковой

Вы избалованы природой;

Она пристрастна к вам была,

И наша вечная хвала

Вам кажется докучной одой.

Вы сами знаете давно,

Что вас любить немудрено,

Что нежным взором вы Армида,

Что легким станом вы Сильфида,

Что ваши алые уста,

Как гармоническая роза…

И наши рифмы, наша проза

Пред вами шум и суета.

Но красоты воспоминанье

Нам сердце трогает тайком —

И строк небрежных начертанье

Вношу смиренно в ваш альбом.

Авось на память поневоле

Придет вам тот, кто вас певал

В те дни, как Пресненское поле

Еще забор не заграждал.

Стихотворение, написанное для альбома Елизаветы Николаевны Ушаковой, сестры Екатерины Ушаковой, обыгрывает обычные мадригальные клише. В принципе, его можно было посвятить любой девушке, оно и является переделкой чернового стихотворения, предназначавшегося, вероятно, для Олениной. Последние строки указывают на конкретного адресата: на Пресне, тогда еще не застроенной, находился дом Ушаковых, в котором часто бывал Пушкин.

<Е. П. Полторацкой>

Когда помилует нас бог,

Когда не буду я повешен,

То буду я у ваших ног,

В тени украинских черешен.

Стихи обращены к сестре А. П. Керн; по свидетельству последней, они были написаны экспромтом.

Несмотря на шутливую интонацию, строка «когда не буду я повешен» указывает на невеселые раздумья Пушкина о своей судьбе.

* * *

Подъезжая под Ижоры,

Я взглянул на небеса

И воспомнил ваши взоры,

Ваши синие глаза.

Хоть я грустно очарован

Вашей девственной красой,

Хоть вампиром именован

Я в губернии Тверской,

Но колен моих пред вами

Преклонить я не посмел

И влюбленными мольбами

Вас тревожить не хотел.

Упиваясь неприятно

Хмелем светской суеты,

Позабуду, вероятно,

Ваши милые черты,

Легкий стан, движений стройность,

Осторожный разговор,

Эту скромную спокойность,

Хитрый смех и хитрый взор.

Если ж нет… по прежню следу

В ваши мирные края

Через год опять заеду

И влюблюсь до ноября.

Стихотворение посвящено юной Катеньке Вельяшевой, племяннице П. А. Осиповой. Пушкин встречался с ней в 1829 году в доме ее родителей в Старице и в имении Вульфов в Старицком уезде Тверской губернии. Приехавший в Старицу незадолго до того Алексей Вульф записал в дневнике, что нашел «Катеньку Вельяшеву… расцветшую прекрасною девушкою, лицом хотя не красавицею, но стройною, увлекательною в каждом движении, прелестную, как непорочность, милою и добродушною, как ее лета». После приезда Пушкина интерес Вульфа к Катеньке приобрел новый характер: «С ним (т. е. с Пушкиным) я заключил оборонительный и наступательный союз против красавиц, отчего его и прозвали сестры Мефистофелем, а меня Фаустом. Но Гретхен (Катенька Вельяшева), несмотря ни на советы Мефистофеля, ни на волокитство Фауста, осталась холодною: все старания были напрасны»[85]85
  Вульф А. Н. Дневники. М., 1929. С. 187, 192.


[Закрыть].

Своеобразная игра, затеянная Пушкиным и Вульфом, напоминает изощренные литературно-романтические игры, популярные в кругу одесских знакомых поэта. Участники тех игр примеривали на себя маски и роли романтических героев и соответственно им строили свои отношения[86]86
  См.: Вольперт Л. И. Игровой мир Пушкина // Пушкин в роли Пушкина. М., 1998. С. 19–190.


[Закрыть]. В 1829 году такой тип поведения уже стал для Пушкина пройденным этапом, и подобная игра могла занимать его лишь в качестве шутки. (Под «вампиром» имеется в виду не фольклорный образ, а герой написанной на основе рассказов Байрона повести Дж. У. Полидори «Вампир», аристократ-обольститель, питающийся кровью погубленных им женщин.) Контраст, порождаемый сугубо эстетским развлечением и добропорядочной провинциальной средой, имел не только комическую, но и драматическую сторону: юная доверчивая девушка и ее простодушный жених легко могли стать жертвами этой забавы. Для Пушкина такой вариант развития событий был неприемлем, и потому он очень осторожен. Со свойственным ему озорством он охотно затевал игру и, верный роли «Мефистофеля», подзадоривал «Фауста» и поощрял «Гретхен», но в то же время бдительно следил за тем, чтобы дело не зашло слишком далеко и старался не оставлять Катю с Вульфом наедине.

В стихотворении, посвященном Катеньке, воплощен этот зыбкий баланс между игрой и подлинными чувствами.

Лирический сюжет словно двоится, целомудренная серьезность – «колен моих пред вами / Преклонить я не посмел / И влюбленными мольбами / Вас тревожить не хотел» – тут же иронически обыгрывается: «Влюблюсь… до ноября». Увлечение юной кокеткой с «хитрым смехом и хитрым взором» и умиление ее невинностью и «девственной красой», снисходительная ирония опытного Дон Жуана и бережная нежность зрелого и опытного мужчины – все эти оттенки чувства, присутствовавшие в отношении Пушкина к Катеньке Вельяшевой, воплотились в посвященном ей стихотворении.

Приметы

Я ехал к вам: живые сны

За мной вились толпой игривой,

И месяц с правой стороны

Сопровождал мой бег ретивый.

Я ехал прочь: иные сны…

Душе влюбленной грустно было;

И месяц с левой стороны

Сопровождал меня уныло.

Мечтанью вечному в тиши

Так предаемся мы, поэты;

Так суеверные приметы

Согласны с чувствами души.

По воспоминаниям А. П. Керн, стихотворение было написано у нее дома: «…он приехал ко мне вечером и, усевшись на маленькой скамеечке <…> написал на какой-то записке следующий текст стихотворения. Писавши эти стихи и напевая их своим звучным голосом, он при стихе “И месяц с левой стороны сопровождал меня уныло” – заметил, смеясь, “Разумеется, с левой, потому что ехал назад”»[87]87
  Керн А. П. Воспоминания о Пушкине // Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 398.


[Закрыть].

Предположение Керн, что стихи были адресованы Анне Олениной, подтвердить невозможно, так же как и предположения пушкинистов о других возможных адресатах. В тексте нет никаких конкретных подробностей, позволяющих отнести его к определенной женщине.

В этом году он совершил путешествие на Кавказ, впечатления от него оставили свой след в целом ряде его произведений, в любовной лирике в том числе. Незадолго до отъезда он сделал предложение Наталье Гончаровой. В ее согласии он видел «лишь спокойное равнодушие сердца». Как говорит герой повести «Мы проводили вечер на даче…»: «А что касается до взаимной любви… то я ее не требую: если я люблю – то какое тебе дело?..». Решение очень сильного и самодостаточного человека, но все же решение рискованное…

* * *

На холмах Грузии лежит ночная мгла;

Шумит Арагва предо мною.

Мне грустно и легко; печаль моя светла;

Печаль моя полна тобою,

Тобой, одной тобой… Унынья моего

Ничто не мучит, не тревожит,

И сердце вновь горит и любит – оттого,

Что не любить оно не может.

Стихотворение кажется непосредственным лирическим высказыванием, хотя Пушкин долго работал над ним. В черновике остались прекрасные строки:

Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь

И без надежд, и без желаний.

Как пламень жертвенный, чиста моя любовь

И нежность девственных мечтаний.

Отказавшись от последней строфы, Пушкин сосредоточился на парадоксальном состоянии лирического героя: «Мне грустно и легко», «печаль моя светла». Элегическая медитация выливается в предельно лаконичный и необычайно емкий текст. Афористичная концовка «И сердце вновь горит и любит – оттого, / Что не любить оно не может» резюмирует его художественный смысл. Любовь здесь – чувство самодостаточное и самоценное, так же как и поэзия, не имеющее «никакой цели, кроме самой себя»[88]88
  «Поэзия, которая по своему высшему свободному свойству не должна иметь никаких целей, кроме самой себя…» («Vie, poesies et pensees de Joseph Delorme», 1831).


[Закрыть]. Всепоглощающее чувство не может быть исчерпано определенным любовным сюжетом, и потому уже едва различимы конкретные черты реальных женщин, когда-либо волновавших воображение поэта. Стихотворение посвящено не любимой женщине, оно посвящено самой любви как особому состоянию души.

Калмычке

Прощай, любезная калмычка!

Чуть-чуть, на зло моих затей,

Меня похвальная привычка

Не увлекла среди степей

Вслед за кибиткою твоей.

Твои глаза конечно узки,

И плосок нос, и лоб широк,

Ты не лепечешь по-французски,

Ты шелком не сжимаешь ног;

По-английски пред самоваром

Узором хлеба не крошишь,

Не восхищаешься Сен-Маром,

Слегка Шекспира не ценишь,

Не погружаешься в мечтанье,

Когда нет мысли в голове,

Не распеваешь: Ma dov’è,

Галоп не прыгаешь в собранье…

Что нужды? – Ровно полчаса,

Пока коней мне запрягали,

Мне ум и сердце занимали

Твой взор и дикая краса.

Друзья! не всё ль одно и то же:

Забыться праздною душой

В блестящей зале, в модной ложе,

Или в кибитке кочевой?

В путевом дневнике Пушкина есть запись о встрече с калмычкой, завершающаяся словами: «Вот к ней послание, которое вероятно никогда до нее не дойдет», – далее следует текст стихотворения. Калмычке посвящен эпизод из «Путешествия в Арзрум» (1829):

«На днях посетил я калмыцкую кибитку (клетчатый плетень, обтянутый белым войлоком). Все семейство собиралось завтракать; котел варился посредине, и дым выходил в отверстие, сделанное в верху кибитки. Молодая калмычка, собою очень недурная, шила, куря табак. Я сел подле нее. "Как тебя зовут?" – "***". – "Сколько тебе лет?" – "Десять и восемь". – "Что ты шьешь?" – "Портка". – "Кому?" – "Себя". – Она подала мне свою трубку и стала завтракать. В котле варился чай с бараньим жиром и солью. Она предложила мне свой ковшик. Я не хотел отказаться и хлебнул, стараясь не перевести духа. Не думаю, чтобы другая народная кухня могла произвести что-нибудь гаже. Я попросил чем-нибудь это заесть. Мне дали кусочек сушеной кобылятины; я был и тому рад. Калмыцкое кокетство испугало меня; я поскорее выбрался из кибитки и поехал от степной Цирцеи».

Этот отрывок выглядит реальным комментарием к поэтическому тексту, но не следует считать прозаический рассказ о калмычке лишь материалом для стихотворения – в обоих случаях реальное происшествие предстает в художественно преображенном виде. Если в «Путешествии в Арзрум» эпизод рассмотрен с позиций ироничного и любознательного путешественника, изучающего быт аборигенов, то в стихотворении он передан лирическим поэтом, увлеченным не местными обычаями, а женской прелестью. «Дикая краса» девушки, «ровно полчаса» занимавшая его «ум и сердце», напоминает поэту дни молодости, когда, увлекшись молодой цыганкой, он ушел за ней с цыганским табором. Сегодня он удержался от такой «похвальной привычки», но все же «любезная калмычка», не знающая никаких ухищрений дам из цивилизованного общества, кажется ему не менее привлекательной, чем они.

* * *

Жил на свете рыцарь бедный,

Молчаливый и простой,

С виду сумрачный и бледный,

Духом смелый и прямой.

Он имел одно виденье,

Непостижное уму,

И глубоко впечатленье

В сердце врезалось ему.

Путешествуя в Женеву,

На дороге у креста

Видел он Марию деву,

Матерь господа Христа.

С той поры, сгорев душою,

Он на женщин не смотрел,

И до гроба ни с одною

Молвить слова не хотел.

С той поры стальной решетки

Он с лица не подымал

И себе на шею четки

Вместо шарфа привязал.

Несть мольбы Отцу, ни Сыну,

Ни святому Духу ввек

Не случилось паладину,

Странный был он человек.

Проводил он целы ночи

Перед ликом пресвятой,

Устремив к ней скорбны очи,

Тихо слезы лья рекой.

Полон верой и любовью,

Верен набожной мечте,

Ave, Mater Dei кровью

Написал он на щите.

Между тем как паладины

Ввстречу трепетным врагам

По равнинам Палестины

Мчались, именуя дам,

Lumen coelum, sancta Rosa!

Восклицал в восторге он,

И гнала его угроза

Мусульман со всех сторон.

Возвратясь в свой замок дальный,

Жил он строго заключен,

Всё влюбленный, всё печальный,

Без причастья умер он;

Между тем как он кончался,

Дух лукавый подоспел,

Душу рыцаря сбирался

Бес тащить уж в свой предел:

Он-де богу не молился,

Он не ведал-де поста,

Не путем-де волочился

Он за матушкой Христа.

Но пречистая, сердечно,

Заступилась за него

И впустила в царство вечно

Паладина своего.

Он пишет здесь не о своей любви, а о любви средневекового рыцаря к Мадонне. Но, как мы уже говорили, отношение к Деве Марии было для него чем-то глубоко личным и интимным. Основным источником стихотворения являются старофранцузские апокрифические повествования о Деве Марии, ее культ в средние века вызвал массу подобных повествований. Лирические же мотивы «легенды», несомненно, связаны с внутренней биографией Пушкина. Сомнительная с точки зрения христианской догматики тема влюбленности смертного в Деву Марию у Пушкина превращается в устойчивый лирический мотив, отразивший его представления об идеальном женском образе.

* * *

(2 ноября)

Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю

Слугу, несущего мне утром чашку чаю,

Вопросами: тепло ль? утихла ли метель?

Пороша есть иль нет? и можно ли постель

Покинуть для седла, иль лучше до обеда

Возиться с старыми журналами соседа?

Пороша. Мы встаем, и тотчас на коня,

И рысью по полю при первом свете дня;

Арапники в руках, собаки вслед за нами;

Глядим на бледный снег прилежными глазами,

Кружимся, рыскаем и поздней уж порой,

Двух зайцев протравив, являемся домой.

Куда как весело! Вот вечер: вьюга воет;

Свеча темно горит; стесняясь, сердце ноет;

По капле, медленно глотаю скуки яд.

Читать хочу; глаза над буквами скользят,

А мысли далеко… Я книгу закрываю;

Беру перо, сижу; насильно вырываю

У музы дремлющей несвязные слова.

Ко звуку звук нейдет… Теряю все права

Над рифмой, над моей прислужницею странной:

Стих вяло тянется, холодный и туманный.

Усталый, с лирою я прекращаю спор,

Иду в гостиную; там слышу разговор

О близких выборах, о сахарном заводе;

Хозяйка хмурится в подобие погоде,

Стальными спицами проворно шевеля,

Иль про червонного гадает короля.

Тоска! Так день за днем идет в уединеньи!

Но если под вечер в печальное селенье,

Когда за шашками сижу я в уголке,

Приедет издали в кибитке иль возке

Нежданная семья: старушка, две девицы

(Две белокурые, две стройные сестрицы), —

Как оживляется глухая сторона!

Как жизнь, о боже мой, становится полна!

Сначала косвенно-внимательные взоры,

Потом слов несколько, потом и разговоры,

А там и дружный смех, и песни вечерком,

И вальсы резвые, и шопот за столом,

И взоры томные, и ветреные речи,

На узкой лестнице замедленные встречи;

И дева в сумерки выходит на крыльцо:

Открыты шея, грудь, и вьюга ей в лицо!

Но бури севера не вредны русской розе.

Как жарко поцалуй пылает на морозе!

Как дева русская свежа в пыли снегов!

Содержание стихотворения могло бы составить содержание рассказа или повести: однообразная и скучная жизнь зимой в деревне, которую нарушает неожиданный визит знакомого семейства, и мгновенно завязывающийся роман героя с юной гостьей. Повествование, развертывающееся в реальной временной последовательности (утро, день, вечер), насыщено многочисленными конкретными, в том числе самыми незначительными бытовыми подробностями (старые журналы соседа, охота на зайцев, разговоры о сахарном заводе, гаданье на картах, игра в шашки с самим собой и пр.). Но «скуки яд» отравляет деревенскую жизнь: здесь и снег не белый, а «бледный», и свеча горит «темно», и даже «стих вяло тянется, холодный и туманный».

Стихотворение, написанное в тверском имении П. И. Вульфа (село Павловское Тверской губернии), несомненно, имеет реальную биографическую основу. Обстоятельства жизни поэта и в Павловском, и в Михайловском, известные по письмам Пушкина и воспоминаниям его современников, очень близки к воспроизведенной здесь картине деревенской жизни.

Однако повествовательный сюжет является в стихотворении лишь основой для сюжета собственно лирического. Стихотворение явно перекликается с элегией П. А. Вяземского «Первый снег», где поэту удалось передать свойственное русскому человеку восприятие зимы как праздника. Снег и мороз, зимнее оцепенение природы парадоксальным образом дает ему прилив жизненных сил и пробуждает чувство радости бытия. Пушкин очень ценил элегию Вяземского: он с восхищением отозвался о ней в «Евгении Онегине», а стих из нее «И жить торопится, и чувствовать спешит» взял эпиграфом к первой главе романа. Ему самому было близко и понятно именно такое ощущение зимы. (Ср.: «Осень», 1830; «Зимнее утро», 1825; «Евгений Онегин», Гл. V, стр. 1–2). Очевидно, Пушкин был согласен и с тем, что в таком отношении к зиме проявляется отличительная черта русского национального характера: Татьяна Ларина, «русская душою», особенно любила «русскую зиму». Зимняя скука и апатия, столь выразительно переданные в первой части пушкинского стихотворения, во второй его части сменяются восторженным и радостным настроением; прелесть девушки и оттенки ощущений влюбленных связываются поэтом с особым, «зимним» состоянием природы и человека.

Резкое изменение самого образа зимы в пушкинском стихотворении обусловлено изменением душевного состояния героя. Становится ясно, что скука, хандра и утрата вдохновения вызваны вовсе не зимой и не деревней. Причина подавленного настроения поэта в том, что он нуждается в любви как в необходимом условии пробуждения своих душевных сил. В данном случае речь идет не о большой любви, а лишь о легкой, мимолетной влюбленности; в стихотворении не уточняется даже, которая из двух одинаково белокурых и стройных девиц привлекла внимание поэта. Здесь важна не столько она, сколько его чувство к ней. Это чувство – мгновенно вспыхнувшая влюбленность – освещает и преображает все вокруг. Зима оборачивается уже не скучной и бесцветной, но яркой и праздничной своей стороной.

Таким образом, в контексте лирического сюжета бытописательная часть стихотворения приобретает новый смысл. Это не просто жизнь зимой в деревне, это жизнь в отсутствии любви. Реальный объективный мир, воспроизведенный в стихотворении со всем житейским правдоподобием, оказывается, может, как мираж, менять свои очертания в зависимости от состояния внутреннего мира человека.

Зимнее утро

Мороз и солнце; день чудесный!

Еще ты дремлешь, друг прелестный —

Пора, красавица, проснись:

Открой сомкнуты негой взоры

Навстречу северной Авроры,

Звездою севера явись!

Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,

На мутном небе мгла носилась;

Луна, как бледное пятно,

Сквозь тучи мрачные желтела,

И ты печальная сидела —

А нынче… погляди в окно:

Под голубыми небесами

Великолепными коврами,

Блестя на солнце, снег лежит;

Прозрачный лес один чернеет,

И ель сквозь иней зеленеет,

И речка подо льдом блестит.

Вся комната янтарным блеском

Озарена. Веселым треском

Трещит затопленная печь.

Приятно думать у лежанки.

Но знаешь: не велеть ли в санки

Кобылку бурую запречь?

Скользя по утреннему снегу,

Друг милый, предадимся бегу

Нетерпеливого коня

И навестим поля пустые,

Леса, недавно столь густые,

И берег, милый для меня.

Это стихотворение стало самым ярким в пушкинской лирике выражением праздничного, радостного восприятия русской зимы. Солнечный зимний пейзаж, уютный светлый дом, жарко натопленная печь – все создает бодрое и ясное расположение духа, настраивает на веселый лад. После вьюжного зимнего вечера наступает ослепительное зимнее утро, мгла сменяется солнечным светом, а печаль – радостью.

В русском фольклоре огонь в печи – символ радости, отсутствие его – знак печали. «Затопленная печь» в «Зимнем утре» – не просто бытовая деталь, а образ дома, домашнего уюта. Стихотворение построено как односторонний диалог (при наличии двух собеседников звучит речь только одного из них), также характерный для народной лирической песни. Картина предполагаемой поездки в санях с «милым другом», завершающая стихотворение, – ситуация, типичная для обрядовых свадебных песен. Обычная прогулка в ореоле фольклорных ассоциаций обретает определенный оттенок: поездка «молодых»[89]89
  Медриш Д. Н. «Томление по счастью»: фольклорная традиция в пушкинской лирике: («Зимнее утро») // Московский пушкинист. М., 2002. Вып. 10. С. 56, 57–62.


[Закрыть].

Очевидно, что герой заглядывает в спальню «красавицы»: «Еще ты дремлешь, друг прелестный?». Такая интимность в то время была допустима лишь между мужем и женой. Стихотворение написано за три с половиной месяца до женитьбы Пушкина, но, скорее всего, «друг милый» в «Зимнем утре» – это Наталья Гончарова, в воображении поэта уже ставшая его женой. Постоянная перекличка поэтического текста со свадебной обрядовой лирикой наверняка не является намеренной. Но эти неосознанные ассоциации убедительнее любых прямых признаний свидетельствуют о состоянии души поэта – радостном ожидании счастья.

* * *

Я вас любил: любовь еще, быть может,

В душе моей угасла не совсем;

Но пусть она вас больше не тревожит;

Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам бог любимой быть другим.

Предельная простота поэтического высказывания сочетается здесь с огромным, но сдержанным эмоциональным напряжением, за которым угадывается сложное психологическое состояние героя.

В стихотворении отсутствуют биографические реалии, что делает весьма проблематичным поиск конкретного адресата. Традиционно предполагается, что стихотворение адресовано Анне Олениной, поскольку оно было записано в ее альбом (ныне утраченный). Известно, однако, что Пушкин не раз записывал в дамские альбомы стихи, адресованные другим женщинам. Предположение, что стихотворение обращено к Каролине Собаньской, аргументировано еще слабее. Личность этой женщины и характер ее отношений с Пушкиным плохо сочетаются с тоном и содержанием стихотворения.

Вспомним, что еще в 1824 году Пушкин написал стихотворение «Все кончено: меж нами связи нет…», где описывается очень похожая лирическая ситуация. В нем отвергнутый герой великодушно предрекает возлюбленной: «Ты молода: душа твоя прекрасна, / И многими любима будешь ты». Сходство лирических сюжетов стихотворений, написанных в разные годы, позволяет предположить, что мы имеем дело с ситуацией воображаемой, лишь подпитываемой всякий раз теми или иными реальными впечатлениями. Не исключено, что неудачное сватовство Пушкина к Олениной стало очередным импульсом к новому воплощению этого сюжета, но этого недостаточно, чтобы непосредственно связывать стихотворение «Я вас любил…» с ее именем.

Стихотворение представляет собой не прямое и даже не условно-поэтическое обращение к возлюбленной. Это внутренний монолог, своеобразная исповедь, в которой присутствует известная ориентация на адресата, но не на слушателя. Тем самым усиливается горькая нежность признания: герой не претендует не только на ответную любовь, но даже на то, чтобы быть услышанным. Тема «смиряемой любви» определяет основную интонацию текста – сдержанную и приглушенную.

Ощущение бездонной глубины простого, как кажется, текста возникает во многом оттого, что стихотворение является своеобразным конспектом любовной истории, которая могла бы стать содержанием целого рассказа. Сюжет, сжатый до предела в нескольких поэтических строчках, можно развернуть в разных вариантах, легко домысливая фабульные подробности. Кроме того, в текст заложена некоторая неотчетливость лирической коллизии. Упоминание о «другом» («как дай вам бог любимой быть другим») в силу грамматической неопределенности значения слова «другим» допускает разные предположения. Это или конкретный человек, который в прошлом вызвал ревность героя; или условный персонаж, или же некто неизвестный, встреча с кем у героини еще впереди.

Психологическое состояние лирического героя также не вполне ясно. Возможно, стихотворение – признание человека очень сильного, уже преодолевшего безответную любовь и спокойно прощающегося с отвергнувшей его женщиной. Возможно, оно написано в процессе внутренней борьбы, в попытке превозмочь страдание. Возможно, здесь присутствует понимание, что не только ее, но и его жизнь на этом не заканчивается. Соответственно, текст может быть прочитан с совершенно разными интонациями и смысловыми акцентами. (Известный романс Б. Шереметьева, сам по себе прекрасный, усиливает лишь одну из возможных интонаций.)

Неопределенность конкретных обстоятельств, в которых развивались отношения героев, и нечеткость психологических мотивировок, давая простор воображению, бесконечно раздвигают границы лирического сюжета. Таким образом, очень простой в отношении поэтических средств выражения текст воплощает сложное и эмоционально насыщенное психологическое содержание. Знаменитые слова «Я вас любил… как дай вам бог любимой быть другим» потому и приобрели такую необычайную лирическую силу, что явились его итогом.

* * *

Когда твои младые лета

Позорит шумная молва,

И ты по приговору света

На честь утратила права;

Один, среди толпы холодной,

Твои страданья я делю

И за тебя мольбой бесплодной

Кумир бесчувственный молю.

Но свет… Жестоких осуждений