Текст книги "Александр Пушкин на rendez-vous. Любовная лирика с комментариями и отступлениями"

1825 год

Он по-прежнему живет в Михайловском и не знает, когда ему разрешено будет его покинуть. Современные туристические впечатления от этих мест не слишком помогают вообразить тогдашнее положение поэта. Спору нет, Михайловское, Тригорское и Петровское – на редкость живописно расположенные имения, летом и ранней осенью здесь так красиво, все так располагает к умиротворению и вдохновению. Но поздней осенью, но бесконечно длинной зимой, вдали от друзей, от литературной среды, от столичного общества ему было невыносимо тоскливо и одиноко. К счастью, с ним была его муза. «Поэзия, как ангел утешитель, спасла меня, и я воскрес душой», – напишет он позже, вспоминая первые месяцы ссылки. Можно сказать, что другим утешением была для него любовь. Любовь к реальным женщинам, в той или иной степени тронувшим его сердце: Анне Керн, Зизи Вульф, Прасковье Осиповой, Александре Осиповой, Анне Вульф. И любовь к женщинам, существующим только в его воспоминаниях или в его воображении. В стихах они принимают то определенные, то неясные черты.

Желание славы

Когда, любовию и негой упоенный,

Безмолвно пред тобой коленопреклоненный,

Я на тебя глядел и думал: ты моя;

Ты знаешь, милая, желал ли славы я;

Ты знаешь: удален от ветренного света,

Скучая суетным прозванием поэта,

Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал

Жужжанью дальному упреков и похвал.

Могли ль меня молвы тревожить приговоры,

Когда, склонив ко мне томительные взоры

И руку на главу мне тихо наложив,

Шептала ты: скажи, ты любишь, ты счастлив?

Другую, как меня, скажи, любить не будешь?

Ты никогда, мой друг, меня не позабудешь?

А я стесненное молчание хранил,

Я наслаждением весь полон был, я мнил,

Что нет грядущего, что грозный день разлуки

Не придет никогда… И что же? Слезы, муки,

Измены, клевета, всё на главу мою

Обрушилося вдруг… Что я, где я? Стою,

Как путник, молнией постигнутый в пустыне,

И всё передо мной затмилося! И ныне

Я новым для меня желанием томим:

Желаю славы я, чтоб именем моим

Твой слух был поражен всечастно, чтоб ты мною

Окружена была, чтоб громкою молвою

Всё, всё вокруг тебя звучало обо мне,

Чтоб, гласу верному внимая в тишине,

Ты помнила мои последние моленья

В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья.

Содержание элегии (удаленность от света, клевета) позволяет связать стихотворение с событиями южной ссылки. Вполне вероятно, что речь идет о Воронцовой и о слухах, распущенных бывшим другом Пушкина Александром Раевским. Неблаговидное поведение Раевского, очевидно, осложнило отношения поэта с Воронцовой[61]61
  См.: Вигель Ф. Ф. Из «Записок» // Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. М., 1974. С. 226.


[Закрыть]. Традиционные элегические мотивы (воспоминание о прежней любви, страдания обманутого или отвергнутого влюбленного) получают здесь нетривиальное развитие. Лирический сюжет стихотворения построен на контрастном сопоставлении прошлого и настоящего. Совершенное, переполняющее душу счастье, которое невозможно – и незачем – выражать в словах, сменяется душевным смятением и отчаяньем. Неявно противопоставлены и два свидания; одно (счастливое) описывается неторопливо и подробно, второе (драматическое) – отрывочно и несвязно. В первом случае говорит она (ее нежные вопросы возлюбленному, переданные в форме прямой речи, занимают целых три строки), во втором – говорит он, но его слова не воспроизведены, а лишь обозначены («мои последние моленья»).

Отношение поэта к славе (полное равнодушие к ней в первой части стихотворения и страстное стремление к ней во второй) становится здесь косвенным выражением его любовных переживаний. Любящий и любимый, он безразличен к молве, упрекам, похвалам и даже самому прозванию поэта; обманутый и оставленный, он мечтает о славе лишь для того, чтобы напомнить возлюбленной о себе, заставить ее понять, кого она отвергла, в некотором смысле отомстить.

* * *

Всё в жертву памяти твоей:

И голос лиры вдохновенной,

И слезы девы воспаленной,

И трепет ревности моей,

И славы блеск, и мрак изгнанья,

И светлых мыслей красота,

И мщенье, бурная мечта

Ожесточенного страданья.

В словоупотреблении XVIII – первой трети XIX веков «твоя память» – это обычно «память о тебе». Все восемь стихов представляют собой единое высказывание, страстный монолог, обращенный к возлюбленной. «В жертву памяти» о ней герой приносит всю свою жизнь, исполненную страстей и противоречий. Последние две строки намекают на какие-то неназванные драмы, пережитые лирическим героем. По логике сюжета они связаны именно с той женщиной, к которой обращено это признание. Мы не знаем ее имени и можем только гадать о том, какими событиями из жизни поэта навеяно это стихотворение. Странное ощущение: кажется, что он говорит не только о прошлом, но и о будущем. О своем трагическом будущем, в котором будет и «трепет ревности», и «мщенье – бурная мечта ожесточенного страданья».

* * *

Храни меня, мой талисман,

Храни меня во дни гоненья,

Во дни раскаянья, волненья:

Ты в день печали был мне дан.

Когда подымет океан

Вокруг меня валы ревучи,

Когда грозою грянут тучи —

Храни меня, мой талисман.

В уединеньи чуждых стран,

На лоне скучного покоя,

В тревоге пламенного боя

Храни меня, мой талисман.

Священный сладостный обман,

Души волшебное светило…

Оно сокрылось, изменило…

Храни меня, <мой> талисман.

Пускай же в век сердечных ран

Не растравит воспоминанье.

Прощай, надежда; спи желанье;

Храни меня, мой талисман.

Незавершенное стихотворение, печатающееся по черновому автографу, написано предположительно в 1823–1825 годах. Возможно, оно связано с историей отношений Пушкина с Е. К. Воронцовой и его перстнем-талисманом, о котором у нас еще пойдет речь.

В стихотворении прямо отозвались обстоятельства жизни поэта: расставание с любимой женщиной, безнадежность разлуки с ней, планы тайного отъезда из России. Однако другие названные здесь испытания – бушующий океан, «тревога пламенного боя» – не имеют реальных биографических оснований. Скорее всего, перечисленные в стихотворении бедствия не связаны непосредственно с раздумьями поэта о собственном будущем, а носят больше абстрактно-романтический характер.

Отступление шестое

О Дон Жуане и Фаусте

Мы видели, как в ранних стихотворениях лирический герой Пушкина принимает образ героя то «унылой» элегии, то легкой французской поэзии. Примеряя разные литературные маски, Пушкин ищет свой собственный образ, являющийся выражением его поэтической и человеческой индивидуальности. Лирический герой зрелого Пушкина не укладывается в рамки того или иного литературного направления, он неповторим и неподражаем. При этом он существует в контексте мировой литературы и может быть определен в отношении к известным архетипам: Дон Жуана и Фауста.

В лирическом герое Пушкина есть явные черты Дон Жуана. Известно, что Дон Гуан из «Каменного гостя» – едва ли не самый близкий Пушкину герой, его alter ego. «Каменный гость» – единственная из «Маленьких трагедий», не опубликованная при жизни Пушкина. По мнению Ахматовой, Пушкин не печатал «Каменного гостя» по той же причине, по которой он не печатал свои слишком интимные лирические стихотворения: в этой трагедии необычайно сильно прозвучала личная интонация. Ахматова обнаружила целый ряд прямых или ассоциативных перекличек между текстом трагедии и пушкинскими стихами и письмами.

В отношении Пушкина к Дон Гуану совершенно отсутствует сатирическое, морализаторское начало. Пушкин сочувствует и сопереживает своему герою, отчего тот и воспринимается читателем как обаятельный, едва ли не положительный персонаж. Но Дон Жуан – это Дон Жуан, он если не враг, то, во всяком случае, опасный противник женщин: искуситель и соблазнитель. Такой образ, кажется, совершенно не соответствует образу лирического героя пушкинской поэзии, но ведь он не угадывается и в лирических признаниях самого Дон Гуана.

«И любите давно уж вы меня?» – недоверчиво спрашивает Дона Анна и слышит в ответ прекрасные слова:

Давно или недавно, сам не знаю.

Но с той поры лишь только знаю цену

Мгновенной жизни, только с той поры

И понял я, что значит слово счастье.

Нет смысла гадать, насколько правдивы его слова, – в момент произнесения он, безусловно, так и думает. Дон Гуан – не лицемер, он искренне влюбляется в каждую новую избранницу. Тем не менее некий азарт охотника здесь, конечно, присутствует, и о чувствах своей очередной добычи он думает не слишком много. В поведении Дон Гуана очень трудно установить границу между умыслом и порывом, между искусным обольщением и искренним чувством. Рискнем предположить, что Пушкин знал по себе, сколь зыбка бывает такая граница…

Увлекательная любовная игра, не имеющая никаких внешних по отношению к себе целей и не нуждающаяся в оправданиях, обнаруживает и неприглядные свои черты.

Не правда ли, он был описан вам

Злодеем, извергом. – О дона Анна, —

Молва, быть может, не совсем неправа,

На совести усталой много зла,

Быть может, тяготеет. Так, разврата

Я долго был покорный ученик…

Не случайно в «Каменном госте» особое значение приобретает образ Командора. Это не традиционный престарелый отец, а ревнивый муж. Тем самым в трагедию привносится мотив загробной ревности, странным образом преследовавший поэта на протяжении всей жизни. Но если в юношеском стихотворении «К молодой вдове» лирический герой – это насмешливый любовник, то через много лет поэт сближает себя с оскорбленным мертвецом. Причем даже не в стихах, с неизбежным в этом случае эстетическим преображением собственных переживаний, а в письме. Адресат – мать его невесты Н. И. Гончарова – вряд ли была способна понять это признание, вырвавшееся у Пушкина: «Бог мне свидетель, что я готов умереть за нее; но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа, – эта мысль для меня – ад». Мрачные предчувствия, по меньшей мере необычные для счастливого жениха, через несколько лет подтвердились. Пушкин действительно погиб за нее, она осталась блестящей вдовой и выбрала себе нового мужа… Так Пушкин отождествляет себя одновременно с Дон Жуаном и Командором и предвидит гибель в обеих ипостасях.

Пушкинскому мироощущению была во многих отношениях близка эпикурейская этика с ее культом наслаждений, эротических в том числе. Но подлинное эпикурейство скрывает в существе своем глубокую печаль и тоску вечной неудовлетворенности. «И неуемной всегда томимся мы жаждою жизни», – писал Лукреций в поэме «О природе вещей», своего рода поэтическом манифесте эпикуреизма. Та же неутолимая жажда и та же неизбывная тоска таятся и в эротических наслаждениях. В поэме есть место, где Лукреций с античной откровенностью описывает ласки любовников и видит в их восторгах лишь мучительные и тщетные попытки поймать «призрак», которым дразнит влюбленных Венера: «Выжать они ничего из нежного тела не могут, / Тщетно руками скользя по нему в безнадежных исканьях»; «Тщетны усилия их: ничего они выжать не могут». Бесконечная погоня за призраком увлекает и изматывает того, кто слишком жадно и торопливо постигал опыт всех земных наслаждений, не зная, что запас их не безграничен…

Самая большая драма для Дон Гуана – утрата способности испытывать наслаждение. И если наступает момент, когда остроту наслаждения он испытывает уже только в непосредственной близости смерти, его это не страшит и не останавливает: «Что значит смерть? За сладкий миг свиданья / Безропотно отдам я жизнь». В том же духе рассуждает и другой пушкинский герой в незавершенной повести «Мы проводили вечер на даче…»: «Разве жизнь уж такое сокровище, что ее ценою жаль и счастие купить? <…> И я стану трусить, когда дело идет о моем блаженстве? Что жизнь, если она отравлена унынием, пустыми желаниями! И что в ней, когда наслаждения ее истощены?» Таким образом создается внешне парадоксальная, но внутренне глубоко закономерная ситуация, когда человек, страстно любящий жизнь, начинает искать смерти, ибо перед ее лицом жизнь вспыхивает прощальным, но ослепительным светом.

В то же время Пушкину была хорошо известна и другая опасность – та, которую несет в себе беспощадная рефлексия. Пушкинский Мефистофель вопрошает Фауста: «Что думал ты в такое время, / Когда не думает никто?». Мысли и ощущения Фауста во время любовного свидания, изложенные Мефистофелем с безжалостной откровенностью, шокируют:

Ты думал: агнец мой послушный!

Как жадно я тебя желал!

Как хитро в деве простодушной

Я грезы сердца возмущал! —

Любви невольной, бескорыстной

Невинно предалась она…

Что ж грудь моя теперь полна

Тоской и скукой ненавистной?..

На жертву прихоти моей

Гляжу, упившись наслажденьем,

С неодолимым отвращеньем:

Так безрасчетный дуралей,

Вотще решась на злое дело,

Зарезав нищего в лесу,

Бранит ободранное тело; —

Так на продажную красу,

Насытясь ею торопливо,

Разврат косится боязливо…

Холодный аналитический ум беспощадно убивает радость и очарование в отношениях влюбленных, и тогда эти отношения уже не называются любовью; они называются развратом. Чудовищные образы, где чистая доверчивая Гретхен сравнивается с зарезанным нищим и с продажной красоткой, обнажают роковую метаморфозу чувств восторженного влюбленного. Обратим внимание на то, что столь значимое для Пушкина слово «наслаждение» приобретает здесь приземленный натуралистический смысл. Отвращение, которое испытывает герой к предмету недавнего обожания, – это проецируемое на другого отвращение к себе. Он сам потрясен своей жестокостью по отношению к женщине, ставшей его жертвой, ибо не был жесток в своих намерениях. Причина драмы не в злом умысле и не в изначальной порочности героя, а лишь в его склонности к сухому анализу и бесконечной рефлексии.

На первый взгляд подобная психологическая коллизия глубоко чужда Пушкину. Однако в процитированных строках чувствуется боль собственных признаний; не случайно исследователи пытались отыскать биографическую основу описанной здесь ситуации.

Два варианта субъективного переживания любовной коллизии, условно соотносимые с образами Дон Жуана и Фауста, существуют в любовной лирике Пушкина не как сменяющие друг друга этапы, но одновременно и параллельно. Их сложное сосуществование и борьба становятся скрытым внутренним конфликтом пушкинской поэзии.

И неуемная жажда наслаждений, и беспощадный скептицизм парадоксальным образом приводят к близким по сути итогам: пресыщенности и скуке. Таким образом, самое эротическое переживание находится под угрозой двух различных по истокам, но равно губительных мировоззренческих установок. Однако Пушкин удивительным образом умеет пройти, как между Сциллой и Харибдой, между этими двумя опасностями.

К*** <Керн>

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

В томленьях грусти безнадежной,

В тревогах шумной суеты,

Звучал мне долго голос нежный,

И снились милые черты.

Шли годы. Бурь порыв мятежный

Рассеял прежние мечты,

И я забыл твой голос нежный,

Твои небесные черты.

В глуши, во мраке заточенья

Тянулись тихо дни мои

Без божества, без вдохновенья,

Без слез, без жизни, без любви.

Душе настало пробужденье:

И вот опять явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

И сердце бьется в упоенье,

И для него воскресли вновь

И божество, и вдохновенье,

И жизнь, и слезы, и любовь.

Знаменитое послание, посвященное Анне Петровне Керн, – одно из немногих стихотворений Пушкина, адресаты которых точно известны. В данном случае посвящение засвидетельствовано и самим поэтом, и адресатом. Об отношениях Пушкина и Анны Керн также известно больше, чем о других его романах: Керн оставила интересные воспоминания о поэте, сохранилось одиннадцать писем Пушкина к ней, написанных в разные годы, кроме того, она не раз упоминается Пушкиным в письмах к другим адресатам. Между тем именно это стихотворение окружено ореолом легенд и является предметом постоянных дискуссий.

Отступление седьмое

О «гении чистой красоты»

Характер пушкинских писем к Анне Керн и упоминаний о ней, как правило, имеет мало общего с лирическим пафосом послания «Я помню чудное мгновенье…». «Гений чистой красоты» представляется вопиющим противоречием «вавилонской блуднице» из письма Пушкина к А. Н. Вульфу.

Разительное несовпадение двух образов Керн у Пушкина порой вызывает недоумение, даже возмущение читателей. Философ Владимир Соловьёв в своей статье «Судьба Пушкина» прямо обвинил поэта в «фальши» и «сообщении заведомо ложных сведений»[62]62
  Соловьёв В. Судьба Пушкина // Пушкин в русской философской критике. М., 1990. С. 21, 24, 25. См. также: Вересаев В. В. В двух планах. Статьи о Пушкине. М., 1929. С. 52.


[Закрыть]. Соловьёв, как и В. Вересаев, считал, что Пушкин в жизни не имеет ничего общего с лирическим героем его стихотворений. Подход давно устаревший и несправедливый: он легко корректируется биографическими фактами. Тем не менее именно в связи с посланием к Анне Керн то и дело вновь поднимается вопрос о несовпадении поэтического и житейского образа поэта.

Поэтическая формула «гений чистой красоты» придумана не Пушкиным, ее создал Жуковский, который использовал ее в стихотворениях «Лала Рук», «Я музу юную, бывало…» и в статье «Рафаэлева Мадонна». «Гений чистой красоты» у Жуковского – это неясный романтический образ, воплощение некоего духа, на мгновенье сходящего к смертным «с небесной высоты», «чтоб о небе сердце знало / В темной области земной». Он проявляется «во всем, что здесь прекрасно», в том числе и в чертах прекрасной женщины. В стихотворении «Я музу юную, бывало…» Жуковский прямо связывает явление «гения чистой красоты» с надеждой на возвращение вдохновения, оставившего поэта.

Сравнивая героиню стихотворения с «гением чистой красоты» (он ведь не называет ее так, а именно сравнивает («…явилась ты, как мимолетное виденье, / Как гений чистой красоты»), Пушкин, разумеется, не имеет в виду ее нравственно-этическую характеристику. «Гений чистой красоты» у Пушкина является в образе прекрасной женщины, является на мгновенье, чтобы оживить душу и вернуть утраченное вдохновенье. Впервые этот лирический сюжет возникает в стихотворении 1817 года «К ней» Та же тема прозвучит и в стихотворении «Зима. Что делать нам в деревне?..». Представление о влюбленности как о необходимом условии творчества и полноты жизни вообще есть одна из определяющих особенностей мироощущения Пушкина.

Однако стихотворение имеет очень конкретный биографический контекст. В отношения Пушкина и Анны Керн вольно или невольно был посвящен достаточно широкий круг лиц; позже все они, без сомнения, прочитали послание «Я помню чудное мгновенье», но никто и никогда не усматривал в нем противоречия с отношением поэта к Керн. Общая картина этих отношений заставляет внести коррективы в традиционно жесткое противопоставление двух образов Керн у Пушкина. В письмах Пушкина к Керн и письмах о ней встречаются романтические признания, вовсе не противоречащие по тону поэтическому посланию. Например, 25 июля он пишет Керн: «Снова берусь за перо, ибо умираю с тоски и могу думать только о вас. Надеюсь, вы прочтете это письмо тайком – спрячете ли вы его у себя на груди? Ответите ли мне длинным посланием? пишите мне обо всем, что придет вам в голову, – заклинаю вас. Если вы опасаетесь моей нескромности, если не хотите компрометировать себя, измените почерк, подпишитесь вымышленным именем – сердце мое сумеет вас угадать». 21 (?) августа 1825 года он пишет ей снова: «Простите, божественная, что я откровенно высказываю вам все, что думаю; это – доказательство истинного моего к вам участия; я люблю вас гораздо больше, чем вам кажется. <…> Прощайте!

Сейчас ночь и ваш образ встает передо мной, такой печальный и сладострастный; мне чудится, что я вижу ваш взгляд, ваши полуоткрытые уста. Прощайте – мне чудится, что я у ваших ног, сжимаю их, ощущаю ваши колени, – я отдал бы свою жизнь за миг действительности. Прощайте, и верьте моему бреду; он смешон, но искренен». Письмо поэта к А. Г. Родзянке с фривольными намеками по адресу Керн написано 8 декабря 1824 года, т. е. до новой встречи с ней в Тригорском; письмо к А. Н. Вульфу со знаменитыми словами о «вавилонской блуднице» написано 7 мая 1826 года, когда влюбленность Пушкина уже угасла; к тому же все оно намеренно выдержано в цинично-шутливом стиле, вообще свойственном переписке двух приятелей.

О своих отношениях с Пушкиным А. П. Керн подробно рассказала в своих «Воспоминаниях»[63]63
  См.: Керн А. П. Воспоминания о Пушкине // Керн А. П. Воспоминания. Дневники. Переписка. М., 1974. С. 36.


[Закрыть]. По ее словам, при первой встрече поэт сразу обратил внимание на хорошенькую молодую женщину, вел с ней любезный и несколько игривый разговор, немного рассердивший собеседницу. При второй встрече через несколько лет в нем вспыхнуло нежное и страстное чувство к ней, вылившееся в посвященных ей стихах. Необходимо учитывать, что многое мы знаем только со слов самой Анны Керн, поэтому, стремясь воссоздать, по возможности, реальную картину событий, следует принимать во внимание личность мемуаристки. Немаловажно, что инициатором публикации стихотворения в данном случае был не автор, а адресат. Именно Анна Керн передала рукопись послания Дельвигу и сообщила, что оно посвящено ей. В письме к Пушкину от 15 сентября 1826 года Дельвиг просил разрешения «завладеть стихами к Анне Петровне». Желание опубликовать посвященные ей стихи Пушкина – выразительный штрих к портрету героини. Судя по воспоминаниям современников, Анна Керн была женщиной обворожительной и глубоко незаурядной, но не лишенной тщеславия.

Несомненные художественные достоинства ее воспоминаний о Пушкине, сделавшие их одним из самых известных мемуарных свидетельств о поэте, немало способствовали легенде о том, что Анна Керн занимала совершенно особое место в жизни Пушкина. (Не случайно было так охотно подхвачено биографами документально не подтвержденное сообщение, что, когда ее везли хоронить, похоронная процессия повстречалась с памятником Пушкину, который ввозили в Москву.) В своих «Воспоминаниях» Керн не говорит ни слова о достаточно быстром охлаждении к ней поэта и о прозаической стороне их отношений. В мемуарах рисуется образ доверчивой и бесхитростной женщины, со скромным достоинством принимавшей восхищение влюбленного поэта. В действительности, насколько можно судить, их отношения были и сложнее, и интереснее.

На протяжении некоторого времени Пушкин и Керн вели увлекательную любовную игру (jeu de la séduction), конфидентами и отчасти участниками которой выступали обитатели Тригорского. Представление о характере этой игры дает их переписка (правда, письма Керн не сохранились, и об их содержании мы можем только догадываться по ответным письмам поэта), их упоминания друг о друге в письмах третьим лицам в явном расчете на то, что слова будут переданы по назначению; «обманные письма» подставному адресату; шуточные «коллективные письма», обыгрывающие «мужскую» и «женскую» позиции, «ролевые маски» и пр. Подобные игры ориентировались на известные литературные образцы, в частности романы «Опасные связи» Шодерло де Лакло (1782), «Валери» Ю. Крюденер (1803), «Любовные похождения кавалера Фобласа» Луве де Кувре (1790)[64]64
  См.: Вольперт Л. И. Пушкинская Франция. СПб., 2007. С. 50–106.


[Закрыть]. Характерно, что и познакомились Пушкин и Керн во время игры: в тот вечер в доме Олениных играли в шарады (charades en action), где Керн выпала роль Клеопатры.

В 1825 году Анна Керн находилась в несколько двусмысленной ситуации: формально она не разводилась с нелюбимым мужем, но откровенно томилась в браке и, судя по всему, допускала в отношениях с мужчинами вольности, необычные для женщин ее круга и положения. Этим объясняются шуточные реплики поэта по ее адресу. Очевидно, любовная игра между Пушкиным и Керн велась по всем правилам куртуазного кодекса, допускавшим и даже предполагавшим сочетание изысканной вежливости с фривольными намеками и изящных комплиментов с дерзкими шутками. Отдельные слова и фразы, выхваченные из контекста этой своеобразной игры, кажутся людям другой культуры разностильными и противоречивыми, но для самих участников они таковыми не являлись. Керн была женщиной незаурядной, она много читала и имела собственные писательские амбиции; можно предполагать, что, подражая героиням галантных французских романов, она вела игру умно и умело. Но как бы далеко ни зашла эта игра, судя по «Воспоминаниям», Керн не питала к поэту сколько-нибудь сильных чувств. (Вряд ли по прошествии многих лет она стала бы это скрывать.) Вполне вероятно, что она просто упивалась тонким увлекательным флиртом с великим поэтом. Керн разбиралась в поэзии и прекрасно знала цену своему поклоннику, о чем, видимо, не раз ему говорила, только это вовсе не льстило его самолюбию, напротив… «Не говорите мне о восхищении: это не то чувство, какое мне нужно. Говорите мне о любви: вот чего я жажду. А самое главное, не говорите мне о стихах…» – писал он ей.

Пушкин в совершенстве владел куртуазным стилем, но, осваивая стереотипы – эпистолярные и поведенческие, – он наполнял их содержанием своей личной жизни. Так, столь разные по стилю и тону обращения к Керн и высказывания по ее адресу, соответствуя шаблонам галантного обольщения, быть может, в то же время соответствовали и его реальному отношению к этой женщине, отношению, в котором смешивались влюбленность и ирония, восторженность лирического поэта и скептицизм умного проницательного мужчины. Вероятно, в какой-то момент Пушкин понял, что для Анны Керн их любовная игра была только игрой – изящной формой, скрывающей равнодушие ее сердца и тщеславное желание стать «музой» поэта, и тогда он почувствовал себя уязвленным. «Но скажите ей, что если в сердце ее нет на мою долю тайной нежности, если нет в нем таинственного, меланхолического ко мне влечения, то я презираю ее, слышите ли? Да, презираю, несмотря на всё удивление, которое должно возбудить в ней это небывалое чувство…» – писал он Анне Н. Вульф 21 июля 1825 года.

Главным действующим лицом романа Пушкина и Анны Керн был, конечно, Пушкин. Его воображение, его эпистолярное искусство, его чувства, его надежды и разочарования определили развитие и завершение этого любовного сюжета, высшей точкой которого стало расставание в Тригорском с вручением Керн посвященного ей стихотворения. В последующие годы Пушкин и Керн время от времени дружески встречались и иногда обменивались письмами, но никакого романтического оттенка их отношения уже не имели.

Таким образом, стихотворение «Я помню чудное мгновенье…» не представляет собой никакой психологической загадки и не дает повода для морализаторства. Непосредственно связанное с Анной Керн, оно выражает лишь одну из граней чувств поэта к этой женщине, фиксирует один из моментов его переменчивого настроения. В контексте же пушкинской лирики стихотворение предстает художественно совершенным воплощением постоянного лирического мотива о преображающей и спасительной силе любви.

* * *

В крови горит огонь желанья,

Душа тобой уязвлена,

Лобзай меня: твои лобзанья

Мне слаще мирра и вина.

Склонись ко мне главою нежной,

И да почию безмятежный,

Пока дохнет веселый день

И двигнется ночная тень.

Стихотворение непосредственно связано с библейской «Песней песней». Сохранился пушкинский черновик с выпиской из церковнославянского текста и переводом: «Да лобзает меня лобзанием уст своих – Перси твои приятнее вина и запах мира твоего лучше всех аромат – имя твое сладостно как излианное миро» (Гл. 1. Ст. 1–2). Далее следует набросок первой строфы стихотворения «В крови горит огонь желанья…».

Это не переложение какого-либо определенного отрывка «Песни песней», а лирический монолог, в котором использованы фразы и отдельные слова библейской книги. Здесь нет прямых лексических заимствований, только следование общей стилистике «Песни».

Отточенная форма стихотворения и лаконичность его поэтического языка восходят к эллинистической, а не восточной поэтике. Обращаясь к библейскому тексту, Пушкин явно не стремился к воссозданию ветхозаветного колорита и цветистого восточного стиля. «Песнь песней» в данном случае стала импульсом к созданию совершенно оригинального произведения.

Стихотворение все – в настоящем времени; глагольные формы не меняются, но лирико-драматическая ситуация во втором четверостишии совершенно изменяется по сравнению с первым. Не выраженная в слове кульминация страсти остается в паузе, «огонь желанья» сменяется «безмятежностью». Стихотворение столь светло и одухотворенно, что его откровенно эротическое содержание словно уходит в подтекст; любовная страсть рождает радостный подъем душевных сил; после ночи наслаждений наступает «веселый день».

* * *

Я был свидетелем златой твоей весны;

Тогда напрасен ум, искусства не нужны,

И самой красоте семнадцать лет замена.

Но время протекло, настала перемена,

Ты приближаешься к сомнительной поре,

Как меньше [женихов] толпятся на дворе,

И тише звук похвал твой [слух обворожает],

А зеркало смелей грозит и [устрашает].

Что делать утешься и смирись,

От милых прежних прав заране откажись,

Ищи других побед – успехи пред тобою,

Я счастия тебе желаю всей душою,

а опытов моих,

Мой дидактический, благоразумный стих.

Адресат этого чернового наброска неизвестен. Существует предположение, что это Анна Николаевна Вульф, старшая дочь П. А. Осиповой от первого брака. Обращает на себя внимание теплое, дружеское отношение к женщине, в котором поэту иногда отказывали пушкинисты. Он искренне сочувствует женской судьбе, в которой так много зависит от возраста, и его «дидактический, благоразумный стих» призван, конечно, поддержать и ободрить адресата.

* * *

Если жизнь тебя обманет,

Не печалься, не сердись!

В день уныния смирись:

День веселья, верь, настанет.

Сердце в будущем живет;

Настоящее уныло;

Всё мгновенно, всё пройдет;

Что пройдет, то будет мило.

Стихотворение написано Пушкиным в альбом Евпраксии Николаевны Вульф, в замужестве Вревской. Евпраксия (дома ее называли Зизи) была младшей дочерью П. А. Осиповой от первого брака. Пушкин познакомился с ней в Тригорском летом 1817 года, когда она была еще ребенком. Во время михайловской ссылки (август 1824 – начало сентября 1826 года) Зизи становится близкой приятельницей поэта. Теплые и доверительные отношения сохранились между ними до последних дней жизни Пушкина.

Альбомные стихи, как правило, либо носили характер мадригала, либо писались экспромтом «на случай», т. е. были непосредственно связаны с каким-либо конкретным событием из жизни адресата. Несмотря на внешнее сходство с «альбомной лирикой», пушкинские стихи выходят за ее рамки.

Благодаря задушевной разговорной интонации стихотворение производит впечатление поэтического экспромта, но это впечатление обманчиво. Поэтическое обращение к юной девушке восходит к наставлению царя Давида в 36-м псалме. Очевидно, Пушкин знал библейский текст, но непосредственным источником его стихотворения может считаться ода Державина «Утешение добрым» (1804), являющаяся вольным переложением 36-го псалма. Пушкинское стихотворение перекликается с двумя строфами державинской оды, пятой и шестой («Не печалься, не сердися»… и след.). Помимо явной реминисценции, Пушкин сохранил метр (четырехстопный хорей) и воспроизвел в общих чертах композицию державинских строф. Однако тон и смысл его стихотворения существенно отличаются от оды предшественника. «Если жизнь тебя обманет…» – мудрый и добрый совет, совершенно лишенный требовательного морализма и суровой назидательности оды Державина. Это стихотворение с большим основанием может быть названо «утешением», причем не только «добрым», т. е., по Державину, благочестивым и кротким людям, а и всем людям вообще. Отголосок библейского текста, звучащий в пушкинском стихотворении, придает доброму житейскому совету более глубокий смысл.