Текст книги "Александр Пушкин на rendez-vous. Любовная лирика с комментариями и отступлениями"

* * *

Всё кончено: меж нами связи нет.

В последний раз обняв твои колени,

Произносил я горестные пени.

Всё кончено – я слышу твой ответ.

Обманывать себя не стану <вновь>,

Тебя тоской преследовать не буду,

Про<шедшее> быть может позабуду —

Не для меня сотворена любовь.

Ты молода: душа твоя прекрасна,

И многими любима будешь ты.

Адресат элегии неизвестен. Психологическая ситуация, лежащая в основе лирического сюжета, – разрыв отношений по настоянию женщины – дана в самом общем виде и не позволяет связать стихотворение с конкретным биографическим событием. Элегия перекликается с другим наброском:

В твою светлицу, друг мой нежный,

Я прихожу в последний раз.

Любви счастливой, безмятежной

Делю с тобой последний час.

Вперед одна в надежде томной

Не жди меня средь ночи темной,

До первых утренних лучей

Не жги свечей.

Скорее всего, наброски связаны не с реальной ситуацией, а с постоянным для любовной лирики Пушкина мотивом расставания.

Кораблю

Морей [красавец] окриленный!

Тебя зову – плыви, плыви

И сохрани залог бесценный

Мольбам, надеждам и любви.

Ты, ветер, утренним дыханьем

Счаст<ливый> парус напрягай,

Ты колыханьем

Ее груди не утомляй.

Здесь, собственно, не говорится о любви, но это одно из самых нежных любовных стихотворений Пушкина. Возлюбленная отправляется в морское путешествие, мы не знаем куда, зачем, надолго ли. Поэт не говорит о своих чувствах, он обращается к кораблю и ветру с просьбой позаботиться о его любимой.

* * *

О боги мирные полей, дубров и гор,

Мой Аполлон ваш любит разговор,

Меж вами я нашел и Музу молодую,

Подругу дней моих невинную, простую,

Но чем-то милую – не правда ли, друзья?

И своенравная волшебница моя,

Как тихий ветерок иль пчелка золотая,

Иль беглый поцелуй, туда, сюда летая

В необработанном отрывке присутствует образ не женщины, а музы, но в этом образе явно присутствует эротический оттенок: неожиданное уподобление общения с музой любовным ласкам заставляет вспомнить слова Анны Керн о том, что Пушкин, в сущности, любил только свою музу. Во всяком случае, образ музы и само поэтическое творчество вызывали у него ощущения, близкие к состоянию влюбленного.

* * *

Приют любви, он вечно полн

Прохлады сумрачной и влажной,

Там никогда стесненных волн

Не умолкает гул протяжный.

Свидания поэта с возлюбленной – предположительно, с Елизаветой Воронцовой – происходили в гроте, на берегу моря. В этом недоработанный отрывке эротический оттенок приобретает образ волн.

Отступление четвертое

О таврических волнах

Начиная с 1820 года, когда Пушкин увидел, услышал, осязал реальные волны Чёрного моря, морские волны прочно связываются у него с представлением о наслаждении: «Мне моря сладкий шум милее»; «И сладостно шумят полуденные волны»; «Где весело шумят и блещут воды, / И мирные ласкают берега». В кругу этих образов слово «волнение» в стихотворении «В. Ф. Раевскому»: «И сладостно мне было жарких дум / Уединенное волненье» обнажает свою внутреннюю связь со словом «волна». В стихотворении «Нереида» первая строка – «Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду» – определяет эротический характер лирического сюжета. Хотя здесь нет никаких лобзаний – герой, боясь «дохнуть», лишь тайно любуется обнаженной полубогиней, эти волны, лобзающие Тавриду, выдают его скрытые желанья и сами приобретают чувственный, эротический оттенок. Строка из «Тавриды» (1822): «Пью жадно воздух сладострастья» увязанная в тексте с образом вод, «ласкающих» брега, закрепляет за таврическими волнами этот семантический ореол.

Совершенно очевидно, что он провоцируется и конкретным биографическим сюжетом, отраженным в стихотворениях «Приют любви, он вечно полн…» и «Ненастный день потух…». Может быть, наиболее ярко ассоциативная связь между прикосновениями волн и любовными ласками раскрывается в лирическом отступлении в первой главе «Евгения Онегина»: «Как я завидовал волнам, / Бегущим бурной чередою / С любовью лечь к ее ногам! / Как я желал тогда с волнами / Коснуться милых ног устами» и далее, завершаясь: «Нет, никогда порыв страстей / Так не терзал души моей!» Пушкин не использует здесь обычную языковую метафору «волна страсти», но она, как скрытая сжатая пружина, медленно распрямляется внутри текста, сообщая ему необычайную, концентрированную энергию, выплескивающуюся в последнем признании.

1824 год

Михайловское

Пребывание Пушкина на юге было неожиданно прервано новой ссылкой, предполагавшей усиление надзора и большее ограничение свободы. В стихотворении «К морю» («Прощай, свободная стихия!..») он, полный тяжелых предчувствий, прощается с морем и со своей поэтической молодостью. Пушкин заканчивал это стихотворение в Михайловском, когда воспоминания о море, юге и романтических мечтах были проникнуты для него тоской о чем-то, утраченном навсегда. «Все, что напоминает мне море, наводит на меня грусть – журчание ручья причиняет мне боль в буквальном смысле слова – думаю, что голубое небо заставило бы меня плакать от бешенства», – писал Пушкин В. Ф. Вяземской в конце октября 1824 года (XIII, 114, 532; подл. по-франц.). В этом психологическом контексте море становится для него символом прекрасного и завершенного уже периода жизни. Разумеется, здесь присутствует и тема любви.

Ты ждал, ты звал… я был окован;

Вотще рвалась душа моя:

Могучей страстью очарован,

У берегов остался я…

О какой могучей страсти он пишет, мы не знаем. Насколько известно, побег Пушкина за границу не удался из-за практических обстоятельств, но в стихах неосуществленный побег претворяется в романтический сюжет о невозможности разорвать любовные узы. Рифма «окован – очарован» несет в себе глубокий смысл; здесь оживает стершаяся метафора: «оковы любви». Парадоксальным образом «могучая страсть» противодействует душевным порывам. Неожиданная перекличка с этими строками возникает в стихотворении «О дева-роза, я в оковах…», но здесь «оковы» – это «сладостная неволя».

О дева-роза, я в оковах;

Но не стыжусь твоих оков:

Так соловей в кустах лавровых,

Пернатый царь лесных певцов,

Близ розы гордой и прекрасной

В неволе сладостной живет

И нежно песни ей поет

Во мраке ночи сладострастной.

Своеобразная полемика со этим стихотворением возникает в стихотворении «Виноград».

Не стану я жалеть о розах,

Увядших с легкою весной;

Мне мил и виноград на лозах,

В кистях созревший под горой,

Краса моей долины злачной,

Отрада осени златой,

Продолговатый и прозрачный,

Как персты девы молодой.

Стихотворение немного напоминает мазурочный пароль: по условиям мазурки, кавалер, выбирая даму, должен был угадать ее пароль, каким могло быть название цветка или качества[53]53
  См.: Медриш В. Пространство эротического кода: «Виноград». С. 21–22.


[Закрыть]. Такой бальный эпизод с участием Пушкина описан в воспоминаниях А. О. Смирновой-Россет: «Я сказала Стефани: „Мне ужасно хочется танцевать с Пушкиным“. „Хорошо, я выберу его в мазурке“, и, точно, подошла к нему… Потом я его выбрала и спросила: „Quelle fleure?“ („Какой цветок“ – франц.) – „Celle de votre couleure“ („Тот, который вашего цвета“ – франц.) – был ответ, от которого все были в восторге»[54]54
  См.: Смирнова-Россет А. О. «Из записок» // Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. М., 1985. С. 158.


[Закрыть]. (Как видим, поэт несколько нарушил правила мазурки, но сделал это столь остроумно, что заслужил всеобщее одобрение.)

Символизируя те или иные качества, цветы обозначают роль дамы в любовной игре. В пушкинском стихотворении противопоставлены розы и виноград, цветок и плод, весна и осень. Предпочтение созревшего плода цветку и осени весне – устойчивый и глубоко интимный мотив пушкинской лирики. Позже он будет более явственным и определенным.

В стихотворении «Разговор книгопродавца с поэтом», посвященном главным образом проблемам творчества, есть строки о некой загадочной возлюбленной, которые поддерживают легенду об «утаенной любви»:

Я всем чужой!.. душа моя

Хранит ли образ незабвенный?

Любви блаженство знал ли я?

Тоскою ль долгой изнуренный,

Таил я слезы в тишине?

Где та была, которой очи,

Как небо, улыбались мне?

Вся жизнь, одна ли, две ли ночи?

. . . . . . . .

Она одна бы разумела

Стихи неясные мои;

Одна бы в сердце пламенела

Лампадой чистою любви!

Увы, напрасные желанья!

Она отвергла заклинанья,

Мольбы, тоску души моей:

Земных восторгов излиянья,

Как божеству, не нужно ей!..

Неясно, насколько «поэт» из «Разговора…» близок самому Пушкину. Является ли мечта об идеальной возлюбленной, не только любящей, но и понимающей поэта, собственной пушкинской мечтой, или же она характеризует романтического поэта? Так или иначе, нужно отметить редкий для пушкинской лирики мотив: желание духовной близости с женщиной.

Отступление пятое

Об «утаенной любви»

Выражение «утаенная любовь» принадлежит самому поэту, он употребляет его в черновиках «Посвящения» к поэме «Полтава»:

Иль – посвящение поэта

Как утаенная любовь —

Перед тобою <без привета?>

Пройдет – непризнанное вновь.

Теме утаенной любви посвящены десятки исследований, в том числе работы выдающихся пушкинистов[55]55
  См.: П. Е. Щёголев, П. К. Губер, Ю. Н. Тынянов, Л. П. Гроссман, Б. В. Томашевский, Г. П. Макогоненко, Ю. М. Лотман. В 1997 г. в Петербурге вышел объемный сборник «Утаенная любовь Пушкина», куда вошли наиболее интересные статьи разных лет, предваренные обзорной статьей Р. В. Иезуитовой.


[Закрыть].

Один из постоянных мотивов лирики Пушкина – воспоминание о некой прекрасной женщине, которая то ли отвергла его любовь, то ли просто не заметила ее. Имя этой женщины по каким-то причинам он должен хранить в тайне и посему тщательно избегает упоминания фактов и событий, способных эту тайну прояснить. Вместе с тем само присутствие этой женщины в его жизни он вовсе не скрывает. Правда, наиболее ясно и недвусмысленно Пушкин говорит о ней всего несколько раз: в «Разговоре книгопродавца с поэтом» и в «Посвящении» к «Полтаве».

Элегия «Редеет облаков летучая гряда…» встает в этот ряд благодаря собственному комментарию поэта. Как уже говорилось, посылая стихотворение в альманах «Полярная звезда», Пушкин просил А. Бестужева не публиковать трех последних строк, где говорилось о юной деве, называвшей вечернюю звезду своим именем. Просьба поэта не была исполнена, что привело Пушкина в страшное негодование. В письме к Бестужеву Пушкин с досадой упоминает и о «чувствительных строчках», которые «черт дернул» его написать о своей «элегической красавице». В эпилоге «Бахчисарайского фонтана»: «Я помню столь же милый взгляд / И красоту еще земную…» и т. д. В этой же связи обычно рассматривается и целый ряд других стихотворений: «Погасло дневное светило…», «Дионея», строфы из «Евгения Онегина», черновые строки «Воспоминания» и др. Хотя, строго говоря, эти тексты не дают оснований утверждать, что имя женщины сознательно утаивается, просто мы его не знаем. Важным моментом в создании легенды являются и загадочные инициалы N. N. в «донжуанском списке» Пушкина. Пушкинисты сломали много копий в спорах о том, кто же была эта таинственная женщина. Претендентками на эту роль выступали внучка Суворова княгиня Мария Аркадьевна Голицына, Наталья Кочубей, Екатерина Андреевна Карамзина, Каролина Собаньская, Елизавета Воронцова, пленная девушка-татарка Анна Ивановна, жившая у Раевских, крепостная Ольга Калашникова. В последние годы в число претенденток все чаще выдвигаются члены царской семьи: супруга Александра I Елизавета Алексеевна и супруга Николая I Александра Фёдоровна. Наконец, утаенной любовью поэта по очереди провозглашались все четыре дочери Николая Николаевича Раевского: Екатерина, Елена, Мария и Софья.

Само обилие имен, разительная несхожесть реальных женщин, на которых накладывается один и тот же поэтический образ, вызывают сомнения в том, что загадка может быть однозначно разрешена. Вполне вероятно, что «безымянная любовь» Пушкина имела не одно, а несколько конкретных имен. Разные женщины в разные годы волновали его воображение, давая пищу для развития одной и той же лирической темы. Скорее всего, «утаенная любовь» – это биографическая легенда, созданная самим поэтом. «Мы видим, как он из каких-то осколков личной жизни, которая у него слагалась вовсе не по идеальному канону лирического романтизма, склеивает, восполняя пустоты мистификацией, эти «безыменные страданья», причинившие столько горя всем исследователям», – писал Б. В. Томашевский[56]56
  Томашевский Б. В. Пушкин: Работы разных лет. М., 1990. С. 47.


[Закрыть]. Значительную долю мистификации усматривал в этом сюжете и Ю. М. Лотман[57]57
  Лотман Ю. М. Посвящение «Полтаве» // Лотман Ю. М. Пушкин. СПб., 1995. С. 261–263.


[Закрыть]. Однако если не было реальной женщины, то это не означает, что не было и тех чувств поэта, которые нашли выражение в посвященных ей стихах. Наверное, это и в самом деле какие-то «осколки его личной жизни», но нам дорог любой такой осколок; в каждом из них есть часть реальности его внутренней жизни.

* * *

Ты вянешь и молчишь; печаль тебя снедает;

На девственных устах улыбка замирает.

Давно твоей иглой узоры и цветы

Не оживлялися. Безмолвно любишь ты

Грустить. О, я знаток в девической печали;

Давно глаза мои в душе твоей читали.

Любви не утаишь: мы любим, и как нас,

Девицы нежные, любовь волнует вас.

Счастливы юноши! Но кто, скажи, меж ими

Красавец молодой с очами голубыми,

С кудрями черными?.. Краснеешь? Я молчу,

Но знаю, знаю всё; и если захочу,

То назову его. Не он ли вечно бродит

Вкруг дома твоего и взор к окну возводит?

Ты втайне ждешь его. Идет, и ты бежишь,

И долго вслед за ним незримая глядишь.

Никто на празднике блистательного мая,

Меж колесницами роскошными летая,

Никто из юношей свободней и смелей

Не властвует конем по прихоти своей.

Стихотворение представляет собой нечто среднее между переводом и подражанием эклоге Андре Шенье («Девушка, твое сердце не отзывается нам…»). В это время Пушкин работал над четвертой главой «Евгения Онегина», где есть похожий образ влюбленной девушки: «Увы, Татьяна увядает; / Бледнеет, гаснет и молчит! / Ничто ее не занимает, / Ее души не шевелит». Общение с тригорскими барышнями, надо думать, давало поэту возможность наблюдать за поведением юных девушек, впервые испытывающих чувство влюбленности. Героиня стихотворения и получилась такой живой и достоверной, поскольку литературный образ был обогащен непосредственными впечатлениями поэта.

Сожженное письмо

Прощай, письмо любви! прощай: она велела.

Как долго медлил я! как долго не хотела

Рука предать огню все радости мои!..

Но полно, час настал. Гори, письмо любви.

Готов я; ничему душа моя не внемлет.

Уж пламя жадное листы твои приемлет…

Минуту!.. вспыхнули! пылают – легкой дым,

Виясь теряется с молением моим.

Уж перстня верного утратя впечатленье,

Растопленный сургуч кипит… О провиденье!

Свершилось! Темные свернулися листы;

На легком пепле их заветные черты

Белеют… Грудь моя стеснилась. Пепел милый,

Отрада бедная в судьбе моей унылой,

Останься век со мной на горестной груди…

Это стихотворение, скорее всего, связано с именем Воронцовой. В бумагах П. В. Анненкова сохранилась сделанная со слов сестры поэта черновая заметка, в которой говорилось, что Пушкин получал из Одессы письма, запечатанные точно таким же, как у него, перстнем. (Об этом перстне у нас еще пойдет речь в связи со стихотворением «Талисман».) Эти письма поэт «читал с торжественностию, запершись в кабинете. Одно из таких писем он и сжег»[58]58
  Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1985. Т. 1. С. 39.


[Закрыть].

Факт переписки супруги новороссийского генерал-губернатора и ссыльного поэта вызывал известное сомнение, однако особенности единственного из известных ныне писем Воронцовой к Пушкину от 26 декабря 1833 года с просьбой делового характера, убеждают в том, что такая переписка имела место. Письмо подписано псевдонимом «Е. Вибельман», но автор, очевидно, был уверен, что Пушкин поймет, от кого оно. Действительно, Пушкин безошибочно узнал отправителя и 5 марта 1834 года написал ответ. Следовательно, Воронцова писала Пушкину и ранее.

Вероятно, боясь огласки, она взяла с поэта слово сразу же сжигать ее письма: «она велела…».

Пушкинское стихотворение напоминает XVI элегию Клемана Маро, где лирический герой также обращается к письму: «Несколько раз подносил я его к огню, / Чтобы сжечь, потом стремительно удалял его оттуда, / Потом снова приближал его к пламени и опять отводил назад. / Но, наконец, с сожалением сжег его, / Промолвив: «Письмо (прежде я поцеловал его), / Раз она этого желает, ты будешь сожжено <…>» / Вот как превратилось в золу и пепел / Величайшее блаженство, когда-нибудь выпадавшее мне на долю».

Считается, что поэтическим открытием Маро стало изображение особого психологического состояния лирического героя: длительного колебания перед решительным действием – сожжением письма возлюбленной. У Пушкина это состояние является уже преодоленным. Сюжетом стихотворения становится сам процесс сожжения письма: листы «вспыхнули… пылают…», «растопленный сургуч кипит…», листы темнеют, сворачиваются и превращаются, наконец, в «легкий пепел». Эти точные подробности косвенным образом передают напряжение чувств лирического героя, наблюдающего уничтожение своего сокровища, его боль и отчаянье. Последний стих («Останься век со мной на горестной груди…») – единственный в ряду александрийских двустиший парной рифмовки не имеет рифмы. Тем самым поэтический монолог резко обрывается в момент предельной кульминации горестного переживания.

В лирическом сюжете «Сожженного письма», как это нередко бывает у Пушкина, оказываются сплавленными в художественное единство как личные, так и чисто литературные впечатления.

* * *

Ненастный день потух; ненастной ночи мгла

По небу стелется одеждою свинцовой;

Как привидение, за рощею сосновой

Луна туманная взошла…

Всё мрачную тоску мне на душу наводит.

Далеко, там, луна в сиянии восходит;

Там воздух напоен вечерней теплотой;

Там море движется роскошной пеленой

Под голубыми небесами…

Вот время: по горе теперь идет она

К брегам, потопленным шумящими волнами;

Там, под заветными скалами,

Теперь она сидит печальна и одна…

Одна… никто пред ней не плачет, не тоскует;

Никто ее колен в забвеньи не цалует;

Одна… ничьим устам она не предает

Ни плеч, ни влажных уст, ни персей белоснежных.

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

Никто ее любви небесной не достоин.

Не правда ль: ты одна… ты плачешь… я спокоен;

. . . . . . . . . .

Но если. . . . . . . . .

Точная дата написания элегии неизвестна, в собрании «Стихотворений Александра Пушкина» 1826 года оно датировано 1823 годом, однако описанный в нем северный пейзаж, противопоставленный воображаемому южному, говорит о том, что оно создавалось уже в Михайловском. Не исключено, что Пушкин сознательно изменил дату, чтобы исключить реального адресата. (Самой убедительной представляется адресация элегии Воронцовой, хотя безусловных доказательств тому нет.)

Пушкин при издании элегии в собрании своих стихотворений, назвал ее «Отрывок». Особенность этой поэтической формы – в сочетании художественной завершенности и своеобразной сюжетной неполноты. Сюжет «Отрывка» всегда намеренно или невольно оборван, разомкнут[59]59
  См.: Сандомирская В. Б. Отрывок в поэзии Пушкина двадцатых годов // Пушкин. Исследования и материалы. Т. 9. 1979. С. 81.


[Закрыть].

Все эти характерные жанровые признаки проявились в стихотворении «Ненастный день…». Сюжет здесь обрисован лишь несколькими выразительными штрихами: пылкие свидания на берегу моря, разлука, причины которой не названы, муки ревности. Поэтический строй стихотворения создает иллюзию непосредственного высказывания: прерывистость речи, внезапные паузы, резкие переходы от лирического монолога к драматическим сценам. Двум временным планам соответствуют две разные глагольные формы. Парадоксальным образом настоящее – «ненастный день» – передается в прошедшем времени («потух», «взошла»); а прошедшее – воспоминания о юге – в настоящем («восходит», «движется»). Возлюбленная, идущая к морю – это не воспоминание, а видение. Три раза повторенное слово «одна» звучит, однако, не как констатация, а как заклинание. Воображаемые события переживаются лирическим героем как сиюминутная реальность, что становится способом передать степень его тоски по возлюбленной.

В стихотворении использованы классические суггестивные приемы. У двух стихов (16 и 17) отсутствуют рифмующие строки, несколько строк многоточий обозначают выпущенную по каким-то причинам часть текста, и обрывается стихотворение на словах «Но если…», за которыми опять следует строка многоточий. Безмолвный «эквивалент текста», как писал Ю. Н. Тынянов[60]60
  См.: Тынянов Ю. Проблема стихотворного языка: статьи. М., 1965. С. 49.


[Закрыть], восполнить который призвано воображение читателя, размыкает границы лирического сюжета. Стихотворение кончается, не заканчиваясь; душевные страдания героя, не выраженные в слове, создают огромное эмоциональное напряжение.

* * *

Пускай увенч<анный> любов<ью> красоты

В завет<ном> зол<оте> хранит ее черты

И письма тайные, награда долгой муки.

Но в тихие часы томит<ельной> разл<уки>

Ничто, ничто моих не радует очей,

И ни единый дар возлюбл<енной> моей,

Святой залог любви, утеха грусти нежной —

Не лечит ран любви безум<ной>,

безнаде<жной>.

Стихотворение сохранилось в черновом автографе на клочке бумаги. Скорее всего, оно написано в 1824 году в Михайловском. Адресат стихотворения неизвестен; упоминание о «тайных письмах», кажется, позволяет связать его со стихотворением «Сожженное письмо». Но здесь и письма, и портрет («ее черты») «в заветном золоте» (видимо, в медальоне) радуют какого-то счастливого любовника, «увенчанного любовью». Какие «дары» возлюбленной, какой «святой залог любви» принадлежат лирическому герою, не сказано, но они не радуют того, кто уже не рассчитывает на счастье. Нет никаких биографических деталей, позволяющих догадаться, о какой «любви безумной, безнадежной» здесь идет речь. Впрочем, достаточно знать, что он и в самом деле страдал тогда от этих «ран любви». Поскольку причины и обстоятельства разлуки влюбленных не названы, лирический сюжет вмещает в себя самые разные варианты человеческих судеб.

* * *

Т – прав, когда так верно вас

Сравнил он с радугой живою:

Вы милы, как она, для глаз

И как она пременчивы душою;

И с розой сходны вы, блеснувшею весной:

Вы так же, как она, пред нами

Цветете пышною красой

И так же колетесь, бог с вами.

Но более всего сравнение с ключом

Мне нравится – я рад ему сердечно:

Да, чисты вы, как он, и сердцем и умом,

И холодней его конечно.

Сравненья прочие не столько хороши;

Поэт не виноват – сравненья не удобны.

Вы прелестью лица и прелестью души

К несчастью бесподобны.

Адресат этого остроумного мадригала неизвестен. «Т» – быть может, поэт Туманский? Правда, мы не знаем его стихотворения, где было бы сравнение женщины с радугой. В мадригальной форме Пушкин сумел передать живые черты женщины, милой и переменчивой: прекрасной, как роза, и столь же колючей; чистой, как ключ, и еще более холодной. Жаль, что мы не знаем ее имени.