Текст книги "Александр Пушкин на rendez-vous. Любовная лирика с комментариями и отступлениями"

<Анне Н. Вульф>

Увы! напрасно деве гордой

Я предлагал свою любовь!

Ни наша жизнь, ни наша кровь

Ее души не тронет твердой.

Слезами только буду сыт,

Хоть сердце мне печаль расколет.

Она на щепочку <…>,

Но и <…> не позволит.

Это самое сомнительное в этическом смысле стихотворение Пушкина, обращенное к женщине. По свидетельству А. П. Керн, оно написано для альбома Анны Николаевны Вульф. Пушкин познакомился с ней в августе 1824 года в Михайловском. Отношения поэта с Анной Вульф интересны в свете некоторых характерных особенностей любовного быта пушкинской эпохи.

Двадцатишестилетняя Анна Николаевна, по понятиям того времени, «засиделась» в девушках. Ее сентиментальность и романтические мечты, трогательные в семнадцатилетней девочке, казались уже смешными. Не исключено, что ей посвящена достаточно резкая, хотя и шутливая по тону эпиграмма.

Нет ни в чем вам благодати,

С счастием у вас разлад:

И прекрасны вы не к стати,

И умны вы не в попад.

Пушкин относился к «Анетке» с неизменной иронией, то добродушной, то холодной, вместе с тем допуская в отношениях с ней степень близости, вселявшую в девушку несбыточные надежды. Их связь была для поэта лишь незначительным и малоинтересным эпизодом в череде его любовных приключений. Для нее же она стала, быть может, самым ярким и трагическим событием жизни. Несколько сохранившихся писем Анны Вульф к Пушкину свидетельствуют о ее глубоком, искреннем чувстве и неподдельных страданиях. Письма, написанные в разное время, похожи друг на друга; она то говорит о пережитых унижениях и обидах, то старается казаться спокойной и кокетливой, то не может сдержать нежных и страстных признаний, хотя и сознает, что адресата они только раздражают.

«…Я не могу не сказать вам, как оскорбляет меня ваше поведение. <…> я боюсь, что вы не любите меня, как должны были бы любить; вы разрываете и раните сердце, цены которому не знаете… <…> Когда мы увидимся? Не буду жить до этого момента» (20 апреля 1826 года). «Ах! Если бы я могла спасти вас, рискуя жизнью, с каким удовольствием я бы ею пожертвовала и одной только милости просила бы у неба – увидать вас на мгновение и умереть» (11 сентября 1826 года). «Никогда в жизни никто не заставит меня испытывать такие волнения и ощущения, какие я чувствовала возле вас» (16 сентября 1826 года). (Подлинники по-франц.)

Драматизм ситуации усугублялся тем, что Анна и ее мать, Прасковья Александровна, в отношениях с Пушкиным выступали как соперницы.

Прасковье Александровне посвящено стихотворение «Цветы последние милей…»:

Цветы последние милей

Роскошных первенцев полей.

Они унылые мечтанья

Живее пробуждают в нас.

Так иногда разлуки час

Живее сладкого свиданья.

Содержание стихотворения определяется тем, что адресатом является немолодая женщина. Поэтическая зарисовка на самом деле является лирическим и достаточно откровенным признанием, в меланхолических стихах пульсирует чувственность. Прасковья Александровна горячо и преданно любила поэта, но относилась к нему со спокойной материнской снисходительностью. Сорокачетырехлетняя женщина, дважды побывавшая замужем, мать взрослых детей, естественно, не ждала от молодого поэта предложения руки и сердца, о чем, наверное, втайне мечтала Анна. Однако она не собиралась уступать дочери своего возлюбленного и, пользуясь родительской властью, старалась удалить девушку из Тригорского. Анна не сомневалась, что мать делает это из ревности: «Я негодую на маменьку, что за женщина, право! Впрочем, во всем этом есть отчасти и ваша вина», – писала она Пушкину из Малинников 8 марта 1826 года.

Лирический сюжет стихотворения – неприступная красавица, благосклонности которой тщетно добивается влюбленный поэт, – описывает чисто условную, а не реальную ситуацию, но в соотнесении этих ситуаций безобидное альбомное стихотворение приобретало унизительный для Анны смысл. Открыто влюбленная в поэта, она, видимо, долго не могла решиться на близкие отношения с ним. Представляя ее гордой красавицей, Пушкин откровенно смеялся над наивной девушкой. Более того, по словам Керн, записав стихотворение в альбом А. Н. Вульф, последние два стиха он обозначил точками и никак не хотел объяснить, что они означают. Эти стихи стали известны издателю Пушкина Ефремову. В издании 1905 года он сообщил, что печатает стихотворение «по записи второго мужа А. П. Керн, продиктовавшей ему все стихотворение с последними двумя стихами, скрытыми Пушкиным от А. Н. Вульф». Строчки, которые Пушкин показал Керн, нарочито резко контрастируют с предыдущим текстом. В них, в неудобной для печати словесной форме, та же ситуация (девушка отказывает мужчине) изображается грубо и цинично. Таким образом, полный текст стихотворения превращает насмешку в прямое оскорбление. Хорошо, что Анна не узнала этого. Пушкин, увы, не смог удержаться, чтобы не показать циничные строчки Керн, но не ошибся, доверившись именно ей. Анна Керн была женщиной, давно утратившей девичью стыдливость, но имеющей ясные представления о порядочности; она раскрыла эту маленькую тайну только тогда, когда и Пушкина, и Анны Вульф уже не было на свете.

Анна Николаевна настойчиво просила Пушкина сжигать ее письма, но он их сохранил. Скорее всего, они были дороги ему не как память об «Анетке», а как образцы писем влюбленной девушки. Письмо Татьяны Лариной к Онегину не имеет прямых перекличек с известными нам письмами Анны Вульф к Пушкину, но своей непосредственностью, доверчивостью и эмоциональностью оно очень напоминает эпистолярные признания Анны. В художественной реальности романа в стихах Пушкин куда сочувственнее отнесся к страданиям влюбленной героини, чем он относился в реальной жизни к страданиям Анны. Что делать! В своих поэтических творениях Пушкин порой так высоко поднимался над прозой человеческих отношений, что в жизни и сам не всегда мог удержаться на взятой высоте. Если же кого-то шокируют поступки поэта, не вписывающиеся в образ его лирического героя, можно напомнить, что многим добропорядочным людям драма душевных взлетов и падений вообще неведома. Вспоминал ли Пушкин об Анне Вульф, сожалел ли о своем отношении к ней? Этого мы не узнаем никогда. Известно лишь, что он мог судить себя очень строго: «И с отвращением читая жизнь мою /Я трепещу и проклинаю…»[65]65
  Воспоминание («Когда для смертного умолкнет шумный день…»), 1828.


[Закрыть].

Признание

Я вас люблю, – хоть я бешусь,

Хоть это труд и стыд напрасный,

И в этой глупости несчастной

У ваших ног я признаюсь!

Мне не к лицу и не по летам…

Пора, пора мне быть умней!

Но узнаю по всем приметам

Болезнь любви в душе моей:

Без вас мне скучно, – я зеваю;

При вас мне грустно, – я терплю;

И, мочи нет, сказать желаю,

Мой ангел, как я вас люблю!

Когда я слышу из гостиной

Ваш легкий шаг, иль платья шум,

Иль голос девственный, невинный,

Я вдруг теряю весь свой ум.

Вы улыбнетесь, – мне отрада;

Вы отвернетесь, – мне тоска;

За день мучения – награда

Мне ваша бледная рука.

Когда за пяльцами прилежно

Сидите вы, склонясь небрежно,

Глаза и кудри опустя, —

Я в умиленьи, молча, нежно

Любуюсь вами, как дитя!..

Сказать ли вам мое несчастье,

Мою ревнивую печаль,

Когда гулять, порой в ненастье,

Вы собираетеся вдаль?

И ваши слезы в одиночку,

И речи в уголку вдвоем,

И путешествия в Опочку,

И фортепьяно вечерком?..

Алина! сжальтесь надо мною.

Не смею требовать любви.

Быть может, за грехи мои,

Мой ангел, я любви не стою!

Но притворитесь! Этот взгляд

Всё может выразить так чудно!

Ах, обмануть меня не трудно!..

Я сам обманываться рад!

Мы не знаем точно, когда было написано это стихотворение (между 1824 и 1826 годами), но точно знаем, что оно адресовано Александре Ивановне Осиповой (в замужестве Беклешевой), падчерице П. А. Осиповой. Сюжет стихотворения строится во многом на бытовых подробностях и намеках, понятных лишь узкому дружескому кругу. Соперник, из-за которого поэт мучается ревностью, – видимо, сводный брат Александры и приятель Пушкина Алексей Николаевич Вульф, в то время студент, приезжавший на каникулах в имение матери. Роман Александры и Алексея тянулся несколько лет, записи об их отношениях есть в «Дневнике» Вульфа[66]66
  См.: Вульф А. Н. Дневники (Любовный быт пушкинской эпохи). М., 1929. С. 191, 228, 260.


[Закрыть]. Подробности отношений Пушкина с Александрой Осиповой неизвестны, но есть основания полагать, что его чувство не осталось безответным[67]67
  См.: Письмо Е. Н. Вревской к А. Н. Вульфу 26 сент. 1837 г. // ПиС. Вып. 21–22. С. 413.


[Закрыть]. Упоминаемые в стихотворении далекие прогулки в ненастье, «слезы в одиночку, / И речи в уголку вдвоем, / И путешествие в Опочку, / И фортепьяно вечерком» – реальные приметы жизни обитателей дома Осиповых-Вульф в Тригорском. Эти подробности, хорошо понятные адресату, совершенно непонятны читателям. Из текста неясно, к кому ревнует поэт любимую девушку, в чем причина ее слез, куда и зачем отправляется она гулять в ненастье. В стихотворении в свернутом виде содержится целый романный сюжет, но его неясность и недосказанность дает нам возможность воображать разные варианты этой любовной истории.

Знали ли об этом стихотворении в семье Осиповых-Вульф, неизвестно – мы не встречаем упоминаний о нем в кругу обитателей Тригорского. Не исключено, что оно предназначалось для одной-единственной читательницы. Лишь после смерти поэта, в мае 1837 года, «Признание» с подзаголовком «К Александре Ивановне О-ой» было напечатано в «Библиотеке для Чтения». Возможно, стихотворение послала издателю журнала Сенковскому сама Осипова (в это время уже Беклешова).

Пушкин до конца жизни сохранил теплое чувство к Александре. В сентябре 1835 года он писал ей из Тригорского: «Мой ангел, как мне жаль, что я Вас уже не застал, и как обрадовала меня Евпраксия Николаевна, сказав, что Вы опять собираетесь приехать в наши края! Приезжайте, ради бога; хоть к 23-ему. У меня для Вас три короба признаний, объяснений и всякой всячины. Можно будет, на досуге и влюбиться. Я пишу к Вам, а наискось меня сидите Вы сами в образе Марии Ивановны. Вы не поверите, как она напоминает прежнее время.

И путешествия в Опочку

И прочая. Простите мне мою дружескую болтовню. Целую Ваши ручки. А. П.».

Вместе с тем бытовая конкретность стихотворения связана с конкретностью психологической лишь косвенным образом. Именуя Сашеньку (как звали ее в семье) условно-поэтическим именем Алина, Пушкин почти лишает ее всех индивидуальных черт. Лирический образ прекрасной и загадочной возлюбленной поэта с ее «бледной рукой» и голосом «девственным, невинным» дает слабое представление о реальной женщине, отличавшейся пылким темпераментом и сложным, неуравновешенным характером[68]68
  См.: Берёзкина С. В. «Алина, сжальтесь надо мною…» (Из комментария к «Признанию» А. С. Пушкина) // Временник Пушкинской комиссии. Вып. 24. С. 131–140.


[Закрыть]. Лирический герой, напротив, наделен сугубо индивидуальными, нетривиальными чертами: нежный и ироничный, легко теряющий голову, но и постоянно подтрунивающий над собой влюбленный.

Мотив желанного обмана и самообмана в отношениях влюбленных, восходящий к известной элегии Парни, не раз варьировался в лирической поэзии. У Пушкина он афористически завершает эмоциональный лирический монолог.

1826 год

Последние месяцы михайловской ссылки. Внезапно умирает император Александр I, до Пушкина доносятся слухи о каких-то готовящихся событиях. Он всей душой рвется в Петербург и Москву, но не знает, как решится его участь. После восстания декабристов новый царь велит доставить его в Москву, и после состоявшегося между ними разговора поэт получает разрешение вернуться в столицы. В этом году, полном тревог, драматических событий и неожиданных поворотов судьбы, он написал два мадригала и только три стихотворения о любви, одно шутливое, одно печальное и одно странное.

К Е. Н. Вульф

Вот, Зина, вам совет: играйте,

Из роз веселых заплетайте

Себе торжественный венец —

И впредь у нас не разрывайте

Ни мадригалов, ни сердец.

Адресат этого стихотворения – уже известная нам Зизи Вульф. В 1826 году ей было 17 лет, вольная усадебная жизнь позволяла Пушкину и Зизи поддерживать отношения, которые были бы невозможны в Петербурге между холостым мужчиной и юной девушкой. Например, Зизи принимала участие в пирушках Пушкина, Языкова и Вульфа в Тригорском. Кажется, она, так же как ее мать и сестра, была увлечена Пушкиным. Не удивительно, что и он не остался равнодушен к молоденькой симпатичной девушке. Ее имя отмечено в «донжуанском списке», но нет никаких оснований подозревать близкие отношения между ними. Скорее всего, они не выходили за рамки кокетства и шутливого волокитства.

Это стихотворение – образец «домашней поэзии»; здесь имеется в виду какой-то случай, хорошо известный узкому кругу обитателей Тригорского. Судя по одному из дошедших до нас эпизодов, Пушкин любил подразнить свою юную приятельницу. В письме к брату Льву в ноябре 1824 года он сообщает, что они с Зизи «мерились талиями» при помощи пояска, и выяснилось, что они одинаковы. «То ли у меня талия, как у шестнадцатилетней девочки, то ли у нее, как у двадцатипятилетнего мужчины», – весело комментировал Пушкин и добавлял: «Зизи дуется». Видимо, и в данном случае Зизи, рассердившись на что-то, разорвала мадригал, поднесенный ей поэтом.

А насчет талии девушки Пушкин не преминул съехидничать в «Евгении Онегине».

За ним строй рюмок, узких, длинных,

Подобно талии твоей,

Зизи, кристалл души моей,

Предмет стихов моих невинных,

Любви обманчивый фиал,

Ты, от кого я пьян бывал!

* * *

Под небом голубым страны своей родной

Она томилась, увядала…

Увяла наконец, и верно надо мной

Младая тень уже летала;

Но недоступная черта меж нами есть.

Напрасно чувство возбуждал я:

Из равнодушных уст я слышал смерти весть,

И равнодушно ей внимал я.

Так вот кого любил я пламенной душой

С таким тяжелым напряженьем,

С такою нежною, томительной тоской,

С таким безумством и мученьем!

Где муки, где любовь? Увы! в душе моей

Для бедной, легковерной тени,

Для сладкой памяти невозвратимых дней

Не нахожу ни слез, ни пени.

Это одна из самых необычных пушкинских элегий. В стихотворении, написанном на смерть Амалии Ризнич, еще недавно страстно любимой Пушкиным женщины, нет скорби и отчаянья по поводу утраты. Не безвременная смерть прежней возлюбленной, а собственное спокойное безразличие к ее смерти – причина душевного потрясения поэта.

«Да, непостижимо сердце человеческое, – писал Белинский, – и, может быть, тот же самый предмет внушил впоследствии Пушкину его дивную “Разлуку”»[69]69
  Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 8. М., 1955. С. 349. Предположение Белинского поддерживалось многими исследователями, см.: Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина (1813–1826). М.; Л., 1950. С. 514; Нольман М. Л. «Недоступная черта» (Об одном цикле любовной лирики Пушкина) // Болдинские чтения. Горький, 1976. С. 50–57.


[Закрыть]. (Имеется в виду стихотворение «Под небом голубым…».) Элегия обычно рассматривается как психологический парадокс, требующий объяснения. «Разгадка» ищется порой в пометах, сделанных Пушкиным в беловом автографе под текстом стихотворения:

Усл. О с. 25

У о с Р. П. М. К. Б. 24

Вторая помета расшифровывается однозначно: «Услышал о смерти Рылеева. Пестеля. Муравьёва. Каховского. Бестужева. 24 июля». Первая имеет два варианта: «Услышал о смерти А. Ризнич 25 июля» или: «Услышал о Сибири 25 июля». В любом случае считается, что эти записи объясняют настроение поэта. Иначе говоря, равнодушие при известии о смерти бывшей возлюбленной вызвано тем, что поэт именно в это время был потрясен другим известием – о казни декабристов.

Между тем не существует непреложных доказательств ни тому предположению, что оба стихотворения («Для берегов отчизны дальной…» и «Под небом голубым страны своей родной…») посвящены одной и той же женщине, ни тому, что аббревиатуры в автографе имеют непосредственное отношение к элегии. В самой же психологической ситуации нет ничего загадочного и исключительного. Для влюбчивого, впечатлительного молодого человека, в жизни которого одно увлечение тут же сменяется другим, равнодушие к прежней возлюбленной вовсе не удивительно. Однако в стихотворении есть отчетливо заявленное противоречие между этической нормой и реальными чувствами лирического героя, сознаваемыми им самим как отклонение от нормы. Он тщетно пытается возбудить в себе приличествующие ситуации чувства, но убеждается, что не испытывает ни любви, ни боли, только вину и жалость. Без сомнения, подобные переживания были знакомы очень многим людям, но в них не принято было исповедоваться в элегиях.

Традиционно в элегии писали о верной и возвышенной любви к женщине, герой элегии – это «добродетельный человек», решительно не совпадающий с образом пылкого, но непостоянного любовника[70]70
  См.: Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры. СПб., 1994. С. 22.


[Закрыть]. Разлюбивший, равнодушный к прежней возлюбленной лирический герой впервые в русской лирике возникает в элегиях Е. А. Баратынского. Пушкинская элегия явно перекликается с «Признанием» («Притворной нежности не требуй от меня…») Баратынского, которое произвело сильное впечатление на Пушкина. В письме к А. А. Бестужеву от 12 января 1824 года Пушкин писал: «Баратынский – прелесть и чудо, “Признание” – совершенство. После него никогда не стану печатать своих элегий…». Сравним:

Баратынский:

Напрасно я себе на память приводил

И милый образ твой, и прежние мечтанья:

Безжизненны мои воспоминанья…

Пушкин:

Напрасно чувство возбуждал я:

Из равнодушных уст я слышал смерти весть,

И равнодушно ей внимал я…

Несмотря на перекличку с элегией Баратынского, пушкинское стихотворение имеет совершенно определенный биографический контекст.

В «Северной Лире на 1827 год» был напечатан сонет В. И. Туманского «На кончину Р.» с посвящением «А. С. Пушкину». Скорее всего, Пушкин прочел этот сонет раньше; живя в Михайловском, он регулярно переписывался с Туманским, сообщавшим ему все заслуживающие внимания одесские новости. Естественно предположить, что Туманский сообщил Пушкину о смерти Ризнич, о чем стало известно в Одессе в первой половине 1825 года, и послал другу посвященное ему стихотворение, написанное по этому случаю. Содержание сонета Туманского в чем-то близко пушкинской элегии.

И где ж теперь поклонников твоих

Блестящий рой? Где страстные рыданья?

Взгляни: к другим уж их влекут желанья,

Уж новый огнь волнует души их.

Не исключено, что, говоря о былых поклонниках Ризнич, которые не оплакивают ее, ибо уже увлечены другими красавицами, Туманский имел в виду и себя, и Пушкина. Вполне вероятно, что в связи с этим друзья обменялись какими-то признаниями, и строки: «Из равнодушных уст…» и т. д. имеют точный биографический смысл.

Сюжет пушкинской элегии существенно отличается от элегии Баратынского. В стихах Баратынского звучит спокойный холодный скепсис по отношению к горячим клятвам и «поспешным обетам» юности. В собственном охлаждении и равнодушии он усматривает горестный, но неотвратимый закон жизни. Элегия Пушкина не философична; в ней нет рассуждений и резюмирующих сентенций, только откровенное смятение чувств. Потрясение лирического героя объясняется поразительным различием между чувствами, переживаемыми им в реальности жизни и в поэтическом воображении. Впрочем, это не означает, что последние менее подлинны и достоверны.

* * *

Как счастлив я, когда могу покинуть

Докучный шум столицы и двора

И убежать в пустынные дубровы,

На берега сих молчаливых вод.

О, скоро ли она со дна речного

Подымется, как рыбка золотая?

Как сладостно явление ее

Из тихих волн, при свете ночи лунной!

Опутана зелеными власами,

Она сидит на берегу крутом.

У стройных ног, как пена белых, волны

Ласкаются, сливаясь <и> журча.

Ее глаза то меркнут, то блистают,

Как на небе мерцающие звезды;

Дыханья нет из уст ее, но сколь

Пронзительно сих влажных синих уст

Прохладное лобзанье без дыханья.

Томительно и сладко – в летний зной

Холодный мед не столько сладок жажде.

Когда она игривыми перстами

Кудрей моих касается, тогда

Мгновенный хлад, как ужас, пробегает

Мне голову, и сердце громко бьется,

Томительно любовью замирая.

И в этот миг я рад оставить жизнь,

Хочу стонать и пить ее лобзанье —

А речь ее… Какие звуки могут

Сравниться с ней – младенца первый лепет,

Журчанье вод, иль майской шум небес,

Иль звонкие Бояна Славья гусли.

Фантастический сюжет – любовное свидание человека и русалки – воплощен в тексте с поразительной реалистической точностью и психологической достоверностью. Этот подбор ласковых слов, эти оттенки ощущений придают немыслимой ситуации эмоциональную убедительность. Противоестественное воспевание любовных ласк как чего-то охлаждающего находит неожиданную параллель с утолением жажды в жаркий день и получает необыкновенную поэтическую силу. Женщина-русалка – живая, но в то же время мертвая, и она влечет героя именно этой страшной двойственностью своего существа. Подобные образы присутствуют в целом ряде произведений Пушкина.

Отступление восьмое

О мертвой возлюбленной

Ни в одном из произведений Пушкина образ мертвой возлюбленной не был воплощен в столь зримом, чувственно осязаемом облике, как в стихотворении «Как счастлив я, когда могу покинуть…», но он мерцает, просвечивает то здесь, то там на протяжении всего пушкинского творчества. Он угадывается в отрывке «Придет ужасный час…», в «Заклинании», в стихотворении «Для берегов отчизны дальной…», в черновиках «Воспоминания», в строках «Бахчисарайского фонтана», он витает в стихотворениях, кажется, совсем далеких по сюжету, таких как «Не пой, красавица, при мне…», «Прощание». Наконец, не удивительно, что одна из пяти сказок Пушкина – это «Сказка о мертвой царевне». Мы будем говорить о нем, обращаясь к каждому конкретному стихотворению, но в чем же был источник не отдельных произведений, а самого этого навязчивого образа мертвой возлюбленной, к которому снова и снова обращается поэт, варьируя его в разных воплощениях? То он принимает облик зримый и чувственный, то превращается в тень, призрак, за которым лишь подразумевается сколько-нибудь ясный образ, то уходит в метафору, чистую метафору, которую невозможно и нелепо было бы реализовывать, но которая рождена, провоцирована все тем же комплексом ощущений.

Источником могла бы быть какая-то реальная ситуация из жизни Пушкина, но нам ничего об этом не известно. Придавать особое значение в этой связи смерти Амалии Ризнич нет оснований. Во-первых, некоторые стихи написаны до ее смерти; во-вторых, она умерла, когда чувство Пушкина к ней уже угасло, и смерть ее точно не была для поэта страшным ударом, определившим восприятие любовного сюжета как такового. Но самое главное, в этих пушкинских стихотворениях звучит вовсе не тоска по живой женщине, ныне умершей, а именно любовь к мертвой, ощущение мертвой как живой[71]71
  См.: Ходасевич В. Ф. Поэтическое хозяйство Пушкина. Л., 1924. С. 146.


[Закрыть]. Особый оттенок переживаемого чувства объединяет эти стихотворения с другими, где речь идет о живой женщине, отмеченной некоторыми характерными чертами. Это и Инеза из «Каменного гостя» с ее «помертвелыми губами», и больная девушка, обреченная на смерть, в стихотворении «Увы, зачем она блистает…». А в стихотворении «Осень» Пушкин открыто признается в своей приверженности этому странному идеалу:

… любовник не тщеславный,

Я нечто в ней нашел мечтою своенравной.

Как это объяснить? Мне нравится она,

Как, вероятно, вам чахоточная дева

Порою нравится. На смерть осуждена,

Бедняжка клонится без ропота, без гнева.

Улыбка на устах увянувших видна;

Могильной пропасти она не слышит зева;

Играет на лице еще багровый цвет.

Она жива еще сегодня, завтра нет.

Татьяна Ларина, «верный идеал» поэта, ассоциативно перекликается и с чахоточной девой-осенью, и с Инезой. Образ Татьяны, отмеченный бледностью, неброской прелестью, унылостью, именно этим и нравится, как нравится осень, как нравится чахоточная дева[72]72
  См.: Непомнящий В. С. Поэзия и судьба. М., 1983. С. 324.


[Закрыть]. Если же мы вспомним, что Татьяна представляется поэту «русской душой», то невольно всплывают в памяти строки из «Домика в Коломне»: «Поет уныло русская девица, / Как музы наши грустная певица». Характеризуя в одной из своих статей поэзию французского поэта Сент-Бёва, Пушкин сразу отметил аналогичный женский образ. Он с восхищением пишет: «…с какой меланхолической прелестью описывает он, например, свою Музу!» – и цитирует отрывок, где «обожаемая Муза» – бедная, болезненная девушка – противопоставляется «блистающей одалиске», «юной и розовой Пери». Образ чахоточной девы-музы так близок к пушкинскому, что можно было бы заподозрить одного из поэтов в заимствовании. Но Шарль Сент-Бёв не знал русского языка, а у Пушкина похожие образы появлялись и до 1829–1830 годов, когда вышел в свет первый сборник французского поэта. Знаменательно, что здесь же Пушкин приводит обширную цитату из стихотворения Сент-Бёва, называя его «совершеннейшим изо всего собрания», где создан женский образ, чем-то напоминающий Татьяну Ларину. Разумеется, героиня стихотворения Сент-Бёва во многом не похожа на пушкинскую Татьяну: ей чужда мечтательность, она безукоризненно владеет собой, она никогда не влюблялась. Однако Пушкин выделяет именно те черты, которые явно перекликаются с образом его любимой героини: «Я всегда знавал ее задумчивой и строгой; / Ребенком она редко принимала участие / В забавах веселого детства; <…> Теперь она сама мать и жена, / Но это скорее по рассудку, чем по любви <…> Тихо течет эта скромная доля, / Кротко уступая влечению долга».

Образ Музы Сент-Бёва был вызывающе полемичен, возмущенные критики относили стихотворение к «больничной поэзии», обвиняя поэта в пристрастии к уродливому и болезненному. Пушкину же эпатирующий эстетический идеал Сент-Бёва был близок и понятен; видимо, ему был знаком подобный «эстетический голод», усталость от привычных избитых идеалов красоты. К тому же поэт чувствовал непосредственное душевное влечение к этому женскому образу. Признание лирического героя «Как счастлив я, когда могу покинуть…» – «и в этот миг я рад оставить жизнь» вызывает ассоциации с «Гимном в честь Чумы»: «Все, все, что гибелью грозит, / Для сердца смертного таит / неизъяснимы наслажденья»[73]73
  См.: Благой Д. Д. Социология творчества Пушкина. М., 1931. С. 216.


[Закрыть]. И когда любимый женский образ Пушкина приходит в соприкосновение со страстью к «неизъяснимым наслаждениям», которые ждут на краю, на пределе, на границе между жизнью и смертью, – тогда неудержимое поэтическое воображение, легко переходя границы реальности, рождает фантастический образ мертвой возлюбленной, влекущей сильнее и неотвязнее, чем любая земная красота.

К. А. Тимашевой

Я видел вас, я их читал,

Сии прелестные созданья,

Где ваши томные мечтанья

Боготворят свой идеал.

Я пил отраву в вашем взоре,

В душой исполненных чертах,

И в вашем милом разговоре,

И в ваших пламенных стихах;

Соперницы запретной розы

Блажен бессмертный идеал…

Стократ блажен, кто вам внушал

Не много рифм и много прозы.

Стихотворение написано в альбом поэтессы Екатерины Александровны Тимашевой. Восхищенные слова Пушкина о ее «пламенных стихах» и утверждение, что он «пил отраву» в ее взоре, не стоит принимать за чистую монету; как это свойственно альбомной лирике, его стихотворение преувеличено комплиментарно. В данном случае поэт, вероятно, не только светски любезен, но и немного растроган: Тимашева посвятила Пушкину восторженные стихи: «Послание к учителю» и «К портрету Пушкина». В стихотворении отразились подробности домашней жизни: «запретная роза» – прозвище племянницы Тимашевой – Е. П. Лобановой-Ростовской.

В письме к Вяземскому от 9 ноября 1826 года Пушкин упоминает о боготворившей его поэтессе: «Что Тимашева? Как жаль, что я не успел завести с ней благородную интригу! Но и это не ушло».

Ответ Ф. Т.***

Нет, не черкешенка она;

Но в долы Грузии от века

Такая дева не сошла

С высот угрюмого Казбека.

Нет, не агат в глазах у ней,

Но все сокровища Востока

Не стоят сладостных лучей

Ее полуденного ока.

Стихотворение посвящено С. Ф. Пушкиной (в замужестве Паниной), дальней родственнице поэта. Оно написано в ответ на мадригал Ф. А. Туманского, где есть такие строки: «Она черкешенка собою, – / Горит агат в ее очах». Известная московская красавица Софья Пушкина была «стройна и высока ростом, с прекрасным греческим профилем и черными как смоль глазами, и была очень умная и милая девушка»[74]74
  Янькова Е. П. Рассказы бабушки, из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком Д. Благово. СПб., 1885.


[Закрыть]. Пушкин познакомился с ней, вероятно, осенью 1826 года и так увлекся ею, что даже решил свататься. У девушки, однако, уже имелся постоянный поклонник. В письме к своему приятелю В. П. Зубкову Пушкин заклинал: «Мерзкий этот Панин, два года влюблен, а свататься собирается на Фоминой неделе – а я вижу раз ее в ложе, в другой на бале, а в третий сватаюсь! <…> Ангел мой, уговори ее, упроси ее, настращай ее Паниным скверным и жени меня». Между тем уже в начале декабря 1826 года стало известно, что Софья Пушкина выходит замуж за «скверного» Панина. Кажется, Пушкин пережил это разочарование достаточно легко, но этот эпизод отмечает новый этап в жизни поэта: он серьезно думает о женитьбе. Это его решение не прямо, но достаточно определенно проявится в его любовной лирике.