Текст книги "Александр Пушкин на rendez-vous. Любовная лирика с комментариями и отступлениями"

Отступление первое

О лирическом герое

В 1815–1816 годах Пушкин написал более двадцати элегий, объединенных мотивами безответной любви, печали и горестных раздумий о своей судьбе. Эти элегии обычно относят к так называемому «бакунинскому циклу»[12]12
  См.: «Итак, я счастлив был, итак, я наслаждался…» (Комментарий) // Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: в 20 т. Т. 1. СПб., 1999. С. 649–650.


[Закрыть]. Между тем адресат каждого из стихотворений устанавливается лишь предположительно. Не исключено даже, что в некоторых случаях реального адресата у стихотворения попросту нет.

Лирическое стихотворение принадлежит одновременно двум мирам: реальной жизни и литературе. Подчас трудно установить, что определяет содержание стихотворения – события, непосредственные впечатления поэта или же литературные мотивы и образы. Любовное томление и уныние, столь характерные для юношеских элегий Пушкина, в какой-то степени, видимо, соответствуют его настроениям того времени. Однако лирические сюжеты и содержание этих стихотворений определяются не только фактами его жизни, но и фактами литературы его времени.

В связи с гипотетическим «бакунинским циклом» В. Э. Вацуро писал, что проблема заключается не столько в установлении реального прототипа, сколько в анализе лирического субъекта и лирического же адресата[13]13
  Вацуро В. Э. Лицейское творчество Пушкина // Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: в 20 т. Т. 1. С. 436. См. там же: С. 437–438.


[Закрыть]. (Выражение «лирический субъект» гораздо точнее, чем «лирический герой», мы вынуждены часто выбирать последнее лишь по стилистическим причинам.) Ранние элегии Пушкина создаются под влиянием «унылой элегии», лирический субъект такой элегии – это юноша, увядающий во цвете лет и оплакивающий свои любовные страдания. Его любовь лишена чувственного начала, это романтическое, возвышенное и безответное чувство. Затем у Пушкина появляются элегии иного типа, ориентированные уже не на Мильвуа и Ламартина, а на их предшественника Э. Парни. Лирический субъект здесь может быть противоречив, ироничен, не чужд наслаждениям жизни и вовсе не лишен чувственности. Изменение внутреннего мира элегического субъекта, очевидно, соответствовало развитию самосознания взрослеющего поэта, но необходимо учитывать, что широко заимствуемые им поэтические формулы, клише, общие места обладают собственным содержанием, в какой-то мере преображающим или искажающим реальные чувства автора стихотворения. В 1815–1816 годах у Пушкина еще очень мало личного опыта в отношениях с прекрасным полом. Первые влюбленности необычайно начитанного подростка облекаются в литературные, книжные мотивы и образы. Реальные девушки и женщины, занимающие его воображение, сливаются в его стихах в единый образ лирической героини, в котором уже не различимы их индивидуальные черты.

Готовя к печати первый сборник своих стихотворений, Пушкин выделил раздел «Элегии», куда предполагал включить пятнадцать стихотворений. Вероятно, это была попытка выстроить лирическую биографию поэта по примеру Парни, Батюшкова, Дениса Давыдова. Издание не было осуществлено, но все эти элегии известны, и, следовательно, возможность проследить лирическую (а не житейскую) биографию Пушкина у нас есть.

Слеза

Вчера за чашей пуншевою

С гусаром я сидел,

И молча с мрачною душою

На дальний путь глядел.

«Скажи, что смотришь на дорогу? —

Мой храбрый вопросил. —

Еще по ней ты, слава богу,

Друзей не проводил».

К груди поникнув головою,

Я скоро прошептал:

«Гусар! Уж нет ее со мною!..» —

Вздохнул – и замолчал.

Слеза повисла на реснице

И канула в бокал.

«Дитя! ты плачешь о девице,

Стыдись!» – он закричал.

«Оставь, гусар… ох! сердцу больно.

Ты, знать, не горевал.

Увы! одной слезы довольно,

Чтоб отравить бокал!..»

22 октября 1815 года в Царское село возвратился из заграничного похода лейб-гвардии Гусарский полк. Можно вообразить, с каким восторгом встречали лицеисты победителей, которых летом 1812 года они провожали на войну с французами! Пушкин, как и многие его однокашники, мечтает о военной службе и, наверное, завидует молодым офицерам, которым довелось уже столько испытать и увидеть.

Строки: «Вчера за чашей пуншевой / С гусаром я сидел», очевидно, описывают реальную ситуацию. «Кружок, в котором Пушкин проводил свои досуги, состоял из офицеров лейб-гвардейского полка, – вспоминал М. А. Корф. – Вечером, после классных часов, когда прочие бывали или у директора, или в других семейных домах, Пушкин, ненавидевший всякое стеснение, пировал с этими господами нараспашку»[14]14
  Корф М. А. Записка // Грот Я. К. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники. СПб., 1870. С. 247–248.


[Закрыть].

На гусарских вечеринках не только пили пунш и веселились, здесь велись серьезные беседы о литературе и политике. Среди офицеров были высокоинтеллектуальные, европейски образованные люди, такие как П. Я. Чаадаев, П. П. Каверин, П. Х. Молоствов, А. И. Сабуров, оказавшие большое влияние на формирование взглядов юного Пушкина[15]15
  См.: Чистова И. С., Муравьёва О. С. Гусары // Быт пушкинского Петербурга. Т. 1. С. 179–182.


[Закрыть].

Наверняка говорили там и о любви, о женщинах. Диалог сурового, умудренного опытом гусара, считающего, что стыдно «плакать о девице», и чувствительного юноши, страдающего в разлуке с «ней», мог иметь место в действительности. Хотя у стихотворения есть литературные образцы – «гусарская лирика» Д. В. Давыдова и К. Н. Батюшкова, его безыскусность и задушевность позволяют думать, что в основе лирического сюжета лежит искреннее личное переживание.

К баронессе М. А. Дельвиг

Вам восемь лет, а мне семнадцать било.

И я считал когда-то восемь лет;

Они прошли. – В судьбе своей унылой,

Бог знает как, я ныне стал поэт.

Не возвратить уже того, что было,

Уже я стар, мне незнакома ложь:

Так верьте мне – мы спасены лишь верой.

Послушайте: Амур, как вы, хорош;

Амур дитя, Амур на вас похож —

В мои лета вы будете Венерой.

Но если только буду жив,

Всевышней благостью Зевеса,

И столько же красноречив —

Я напишу вам, баронесса,

В латинском вкусе мадригал,

Чудесный, вовсе без искусства —

Не много истинных похвал,

Но много истинного чувства.

Скажу я: «Ради ваших глаз,

О баронесса! ради балов,

Когда мы все глядим на вас,

Взгляните на меня хоть раз

В награду прежних мадригалов».

Когда ж Амур и Гименей

В прелестной Марии моей

Поздравят молодую даму —

Удастся ль мне под старость дней

Вам посвятить эпиталаму?

Стихотворение обращено к маленькой сестре Антона Дельвига, Маше. По словам И. Пущина, она была «премилая, живая девочка»[16]16
  Пущин И. И. Записки о Пушкине. СПб., 2010. С. 50.


[Закрыть]. Вместе с родителями она приезжала из Москвы в Петербург на рождественские каникулы и навещала брата в Лицее. Это шутливое стихотворение нельзя, конечно, отнести к любовной лирике. Тем не менее оно для нас важно, ибо нежность и доброта семнадцатилетнего юноши к восьмилетней девочке характеризуют автора, может быть, точнее, чем унылые жалобы его элегического героя. Ей посвящено и другое, написанное в следующем году, стихотворение «К Маше»:

Вчера мне Маша приказала

В куплеты рифмы набросать

И мне в награду обещала

Спасибо в прозе написать.

Спешу исполнить приказанье,

Года не смеют погодить:

Еще семь лет – и обещанье

Ты не исполнишь, может быть.

Вы чинно, молча, сложа руки,

В собраньях будете сидеть

И, жертвуя богине Скуки,

С воксала в маскерад лететь —

И уж не вспомните поэта!..

О Маша, Маша, поспеши —

И за четыре мне куплета

Мою награду напиши!

Н. Корсаков положил эти стихи на музыку, и, как вспоминал И. Пущин, они «пелись тогда юными девицами почти во всех домах, где Лицей имел права гражданства»[17]17
  Там же. С. 50.


[Закрыть].

Послание к Юдину

В длинном «Послании» к лицейскому однокашнику, написанном под влиянием стихов Державина и Батюшкова, есть лирическое откровение о «ранней любви», видимо, той самой, о которой упоминает Пушкин в плане автобиографии.

Скажи, о сердцу друг бесценный,

Мечта ль и дружба и любовь?

Доселе в резвости беспечной

Брели по розам дни мои;

В невинной ясности сердечной

Не знал мучений я любви,

Но быстро день за днем умчался;

Где ж детства ранние следы?

Прелестный возраст миновался,

Увяли первые цветы!

Уж сердце в радости не бьется

При милом виде мотылька,

Что в воздухе кружит и вьется

С дыханьем тихим ветерка,

И в беспокойстве непонятном

Пылаю, тлею, кровь горит,

И всё языком, сердцу внятным,

О нежной страсти говорит…

Подруга возраста златого,

Подруга красных детских лет,

Тебя ли вижу, взоров свет,

Друг сердца, милая < Сушкова >?

Везде со мною образ твой,

Везде со мною призрак милый:

Во тьме полуночи унылой,

В часы денницы золотой.

То на конце аллеи темной

Вечерней, тихою порой,

Одну, в задумчивости томной,

Тебя я вижу пред собой,

Твой шалью стан не покровенный,

Твой взор, на груди потупленный,

В щеках любви стыдливый цвет.

Всё тихо; брежжет лунный свет;

Нахмурясь, топол шевелится,

Уж сумрак тусклой пеленой

На холмы дальние ложится,

И завес рощицы струится

Над тихо-спящею волной,

Осеребренною луной.

Одна ты в рощице со мною,

На костыли мои склонясь,

Стоишь под ивою густою;

И ветер сумраков, резвясь,

На снежну грудь прохладой дует,

Играет локоном власов

И ногу стройную рисует

Сквозь белоснежный твой покров…

То часом полночи глубоким,

Пред теремом твоим высоким,

Угрюмой зимнею порой,

Я жду красавицу драгую —

Готовы сани; мрак густой;

Всё спит, один лишь я тоскую,

Зову часов ленивый бой…

И шорох чудится глухой,

И вот уж шопот слышу сладкой, —

С крыльца прелестная сошла,

Чуть-чуть дыша; идет украдкой,

И дева друга обняла.

Помчались кони, вдаль пустились,

По ветру гривы распустились,

Несутся в снежной глубине,

Прижалась робко ты ко мне,

Чуть-чуть дыша; мы обомлели,

В восторгах чувства онемели…

Но что! мечтанья отлетели!

Увы! я счастлив был во сне…

Предположительно, здесь речь идет о Сонечке Сушковой (фамилия «друга сердца» в автографе обозначена тремя звездочками)[18]18
  См.: Рукою Пушкина.


[Закрыть], она была на год младше Пушкина. Все дворянские дети с детства обучались танцам, уроки проходили обычно в одном из богатых домов, куда привозили детей из других семей. Саша и Оля Пушкины ездили, в частности, в дом Сушковых. Нет сведений о том, какой была, как выглядела «подруга возраста златого», воспоминание о которой сохранилось у Пушкина на всю жизнь. (Видимо, в записи о «первой любви» в плане автобиографии Пушкина имеется в виду именно она[19]19
  См.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 12. С. 429.


[Закрыть].) «Призрак милый» в послании к Юдину – не маленькая девочка, а прекрасная девушка; строки, посвященные ей, – не воспоминание, а мечтание, греза. Стихи написаны юношей, который так хочет любить, что уже любит. Предмет этой нежной страсти пока не существует в реальности – ну что же, поэт создает его в своем воображении: представляет взрослой девушкой подругу «красных детских лет» и влюбляется в этот образ. Насколько известно, Пушкин никогда больше не встречался с Софьей Сушковой, но в своих фантазиях он проживает целый роман с нею: здесь и свидания в роще при луне, и катанье в санях зимней ночью. Он так живо представляет себе эти встречи, прелестные черты, смущение и нежность возлюбленной, что, как наяву, переживает восторг и упоение взаимной любви. Себя же он представляет раненым воином на костылях. Конечно, такой герой куда интереснее неопытного лицеиста. Здесь он явно подражает Батюшкову: в отличие от семнадцатилетнего Пушкина, тот действительно воевал и был ранен. Возвращение к реальности («Увы! я счастлив был во сне…»), впрочем, не слишком печалит героя: в заключительной строфе он провозглашает мечту истинной радостью, которая заменяет поэту реальность жизни.

Питомец Муз и вдохновенья,

Стремясь Фантазии вослед,

Находит в сердце наслажденья

И на пути грозящих бед.

Минуты счастья золотые

Пускай мне Клофо не совьет:

В мечтах все радости земные!

Судьбы всемощнее поэт.

Клофо (Клото) – одна из трех мойр, богинь судьбы в греческой мифологии, прядущая нить человеческой жизни. (В римской мифологии они назывались «парки».) Он уверен, что «судьбы всемощнее поэт». Так ли? Ему еще суждено будет это узнать.

К ней

Эльвина, милый друг! приди, подай мне руку,

Я вяну, прекрати тяжелый жизни сон;

Скажи – увижу ли… на долгую ль разлуку

Я роком осужден?

Ужели никогда на друга друг не взглянет,

Иль вечной темнотой покрыты дни мои?

Ужели никогда нас утро не застанет

В объятиях любви?

Эльвина, почему в часы глубокой ночи

Я не могу тебя с весельем обнимать,

На милую стремить томленья полны очи

И страстью трепетать?

И в радости немой, в восторгах наслажденья

Твой шепот сладостный и тихой стон внимать

И тихо в скромной тьме для неги пробужденья

Близ милой засыпать?

Лирический герой стихотворения горько сетует на разлуку с возлюбленной. Причины разлуки не названы, но интонация лирического монолога позволяет предположить, что все зависит от решения женщины. Элегию иногда относят к «бакунинскому циклу», но этому противоречит ее содержание: описание ночи любви. Элегию можно по праву назвать первым эротическим стихотворением Пушкина, но такие подробности, как «шепот сладостный и тихий стон», вовсе не обязательно свидетельствуют о личном опыте юного поэта. Пушкин превосходно знал французскую эротическую поэзию и мог очень достоверно описать ситуацию, о которой пока только мечтал.

1816 год

К Наташе

Вянет, вянет лето красно;

Улетают ясны дни;

Стелется туман ненастный

Ночи в дремлющей тени;

Опустели злачны нивы,

Хладен ручеек игривый;

Лес кудрявый поседел;

Свод небесный побледнел.

Свет Наташа! где ты ныне?

Что никто тебя не зрит?

Иль не хочешь час единый

С другом сердца разделить?

Ни над озером волнистым,

Ни под кровом лип душистым

Ранней – позднею порой

Не встречаюсь я с тобой.

Скоро, скоро холод зимный

Рощу, поле посетит;

Огонек в лачужке дымной

Скоро ярко заблестит;

Не увижу я прелестной

И, как чижик в клетке тесной,

Дома буду горевать

И Наташу вспоминать.

В мае ему исполнилось семнадцать. Наверное, этим летом он уже старается говорить басом и старательно стрижет первый пух на губе (об этом он с улыбкой вспомнит в черновиках «Евгения Онегина»). Кто эта Наташа, к которой обращено стихотворение? Крепостная актриса Наталья, Наташа Кочубей? Или, может быть, Наташа – это горничная княжны Волконской, которую Пушкин подкарауливал в темном коридоре, но по ошибке заключил в жаркие объятия не ее, а саму чопорную немолодую фрейлину? Неизвестно, к которой из этих девушек обращался он с трогательно-задушевными стихами. Стихотворение производит впечатление наивного и непосредственного излияния чувств, но у него есть литературный источник: стихотворение А. Ф. Мерзлякова «Хор детей маленькой Наташе». Под его влиянием написана и баллада П. А. Катенина «Наташа», переклички с которой обнаруживаются в пушкинском тексте. Напоминает стихотворение и анонимную песню «Чижик», изданную В. А. Жуковским в 1810 году в «Собрании российских стихотворений» (Ч. 2. С. 193). Так печаль поэта в разлуке с его Наташей нашла воплощение в стихах, навеянных чужими строчками.

А образ «чижика в клетке тесной» неожиданно оказался для Пушкина очень емким по смыслу. О «невольном чижике» будет написано одно из самых последних и самых горьких его стихотворений:

Забыв и рощу, и свободу,

Невольный чижик надо мной

Зерно клюет и брызжет воду,

И песнью тешится живой.

Экспромт на Агареву

В молчаньи пред тобой сижу.

Напрасно чувствую мученье,

Напрасно на тебя гляжу:

Того уж верно не скажу,

Что говорит воображенье.

Елизавета Сергеевна Огарева (в архаическом написании Агарева) (1786–1870), жена сенатора Н. И. Огарева, по свидетельству современника, была женщиной умной, образованной и внешне привлекательной. Не удивительно, что она, по обычаю той среды и эпохи, становилась предметом многочисленных поэтических посвящений[20]20
  См.: Кочубей А. В. Записки. СПб., 1890. С. 44.


[Закрыть]. Этому благоприятствовала и близость Елизаветы Сергеевны к литературным кругам – дружба с П. А. Вяземским и А. И. Тургеневым, знакомство с Н. М. Карамзиным. Формально пушкинский экспромт вписывается в традицию комплиментарных посвящений даме, но, в сущности, представляет собою образчик литературного озорства. Разница в положении двадцатишестилетней замужней женщины и семнадцатилетнего лицеиста придавала характер дерзости самому факту обращения к ней с мадригалом. Мало этого, соль пушкинского мадригала не в комплименте, а в нескромном намеке: «Того уж верно не скажу, / Что говорит воображенье». Разумеется, такие стихи не предназначались для подношения адресату, их можно было читать только в мужской компании. Надо думать, лицеистов пушкинский «экспромт» очень повеселил.

Отступление второе

О мадригалах и «домашней поэзии»

Эпоха сентиментализма сделала достоянием литературы и поэзии быт и частную жизнь людей. Домашняя, приватная жизнь эстетизировалась и поэтизировалась не только на страницах книг, но и в реальности. Взаимопроникновение литературы и быта, ярко проявившееся в русском обществе первой трети XIX столетия, рождало особенный стиль поведения, своеобразные обычаи и специфические литературные жанры. Именно на этой почве расцвела салонная культура, где формы литературного и бытового поведения свободно перетекали друг в друга. Дамские альбомы, куда друзья и поклонники записывали свои комплиментарные посвящения, – одна из характерных примет этой культуры. Такой, кажется, несерьезный жанр, как мадригал, выполнял серьезную культурную миссию: наводил мосты между литературой и бытом. Отношение к женщине преображается, получая литературное, порой блестящее литературное выражение, а литературный жанр развивается, осваивая житейскую реальность[21]21
  См.: Бухаркина М. В. Поэтика русского мадригала XIX века: автореферат диссертации на соискание уч. степени к.ф.н. СПб., 2008. С. 6–14.


[Закрыть].

Мадригал, ведущий свое происхождение от античной эпиграммы, являлся в то же время частью так называемой домашней поэзии – явления, не имеющего четких жанровых определений. Это не только стихи «на случай», но и любые стихотворения, рассчитанные на очень узкий круг читателей, которым будут знакомы упоминаемые мельком имена людей и названия селений или улиц, понятны намеки на какие-то неназванные факты и события. «Домашняя лирика» больших поэтов, разумеется, выходит за рамки дружеского круга общения, но она сохраняет и вносит в литературу присущую ему теплоту, доверительность и непринужденность. Пушкин, в силу особенностей своей личности и своего дарования, как никто другой умел поддерживать этот доверительный, «домашний» тон. (Возможно, во многом этим объясняется и ответное, особо интимное отношение к нему читателей.)

Мадригал можно назвать наиболее официальным жанром домашней поэзии. Желание светских дам заполнять свои альбомы поэтическими подношениями порою оборачивалось для посетителей их салонов тягостной повинностью. Любой известный поэт прекрасно знал, что дамы ждут от него мадригалов, призванных украсить их альбомы. Пушкин, находясь в зените своей славы, изнемогал от необходимости записывать бесконечные поэтические любезности в дамские альбомы. Свое раздражение он излил в 4-ой главе «Евгения Онегина»:

Но вы, разрозненные томы

Из библиотеки чертей,

Великолепные альбомы,

Мученье модных рифмачей,

Вы, украшенные проворно

Толстого кистью чудотворной

Иль Баратынского пером,

Пускай сожжет вас божий гром!

Когда блистательная дама

Мне свой in-quarto подает,

И дрожь и злость меня берет,

И шевелится эпиграмма

Во глубине моей души,

А мадригалы им пиши!

Все известные нам пушкинские мадригалы изящны, тонки и остроумны, но не следует искать в каждом из них живое чувство, часто они демонстрируют только ум и блестящее поэтическое мастерство автора.

Осеннее утро

Поднялся шум; свирелью полевой

Оглашено мое уединенье,

И с образом любовницы драгой

Последнее слетело сновиденье.

С небес уже скатилась ночи тень,

Взошла заря, блистает бледный день —

А вкруг меня глухое запустенье…

Уж нет ее… я был у берегов,

Где милая ходила в вечер ясный;

На берегу, на зелени лугов

Я не нашел чуть видимых следов,

Оставленных ногой ее прекрасной.

Задумчиво бродя в глуши лесов,

Произносил я имя несравненной;

Я звал ее – и глас уединенный

Пустых долин позвал ее вдали.

К ручью пришел, мечтами привлеченный;

Его струи медлительно текли,

Не трепетал в них образ незабвенный. —

Уж нет ее!.. До сладостной весны

Простился я с блаженством и с душою. —

Уж осени холодною рукою

Главы берез и лип обнажены,

Она шумит в дубравах опустелых;

Там день и ночь кружится желтый лист,

Стоит туман на волнах охладелых,

И слышится мгновенный ветра свист.

Поля, холмы, знакомые дубравы!

Хранители священной тишины!

Свидетели моей тоски, забавы!

Забыты вы… до сладостной весны!

С наступлением осени «милые петербургские дамы»[22]22
  См.: Гаевский В. П. Пушкин в Лицее и лицейские его стихотворения // Современник. 1863. Т. 107. № 8. Отд. 1. С. 383.


[Закрыть] разъезжаются из Царского Села: уезжает Катюша Бакунина, уезжает Наташа Кочубей, уезжает, наверное, вместе со своей хозяйкой и горничная Наташа. Поэт получает возможность в полной мере предаться элегической печали. До «сладостной весны» еще далеко, в оставшиеся месяцы 1816 года он пишет несколько элегий, в которых изливает тоску в разлуке с «ней».

Окно

Недавно темною порою,

Когда пустынная луна

Текла туманною стезею,

Я видел – дева у окна

Одна задумчиво сидела,

Дышала в тайном страхе грудь,

Она с волнением глядела

На темный под холмами путь.

Я здесь! – шепнули торопливо.

И дева трепетной рукой

Окно открыла боязливо…

Луна покрылась темнотой. —

«Счастливец! – молвил я с тоскою:

Тебя веселье ждет одно.

Когда ж вечернею порою

И мне откроется окно?»

Сюжет стихотворения – герой стал свидетелем тайного свиданья некой «девы» с возлюбленным, проникшим, как можно догадываться, в ее комнату через окно, – наверняка вымышлен. Лирическим содержанием элегии является нетерпеливая мечта подростка: «Когда ж вечернею порою / И мне откроется окно?»

Разлука

Когда пробил последний счастью час,

Когда в слезах над бездной я проснулся,

И, трепетный, уже в последний раз

К руке твоей устами прикоснулся —

Да! помню всё; я сердцем ужаснулся,

Но заглушал несносную печаль;

Я говорил: «Не вечная разлука

Все радости уносит ныне в даль.

Забудемся, в мечтах потонет мука,

Уныние, губительная скука

Пустынника приют не посетят;

Мою печаль усладой Муза встретит;

Утешусь я – и дружбы тихий взгляд

Души моей холодной мрак осветит».

Как мало я любовь и сердце знал!

Часы идут, за ними дни проходят,

Но горестям отрады не приводят

И не несут забвения фиал.

О милая, повсюду ты со мною:

Но я уныл и в тайне я грущу.

Блеснет ли день за синею горою,

Взойдет ли ночь с осеннею луною —

Я всё тебя, прелестный друг, ищу;

Засну ли я, лишь о тебе мечтаю, —

Одну тебя в неверном вижу сне;

Задумаюсь – невольно призываю,

Заслушаюсь – твой голос слышен мне.

Рассеянный сижу между друзьями,

Невнятен мне их шумный разговор,

Гляжу на них недвижными глазами,

Не узнает уж их мой хладный взор!

И ты со мной, о Лира, приуныла,

Наперсница души моей больной! —

Твоей струны печален звон глухой,

И лишь любви ты голос не забыла!..

О верная, грусти, грусти со мной,

Пускай твои небрежные напевы

Изобразят уныние мое,

И, слушая бряцание твое,

Пускай вздохнут задумчивые девы.

Кто бы ни была «милая», к которой обращается здесь поэт – живая девушка или вымышленный образ, – его чувства совершенно реальны, его ощущения переданы точно и выразительно. Лирический герой не просто меланхолический юноша, он – поэт. Здесь впервые у Пушкина появляется «муза» не как условный мифологический персонаж, а как «наперсница», верная подруга. В 1819–1820 годах Пушкин, сократив и переработав этот текст, сделал из него прекрасную элегию под названием «Уныние».

Мой милый друг! расстался я тобою.

Душой уснув, безмолвно я грущу.

Блеснет ли день за синею горою,

Взойдет ли ночь с осеннею луною,

Я все тебя, далекий друг, ищу;

Одну тебя везде воспоминаю,

Одну тебя в неверном вижу сне;

Задумаюсь – невольно призываю,

Заслушаюсь – твой голос слышен мне.

И ты со мной, о лира, приуныла,

Наперсница души моей больной!

Твоей струны печален звук глухой,

И лишь тоски ты голос не забыла!..

О верная, грусти, грусти со мной!

Пускай твои небрежные напевы

Изобразят уныние любви,

И, слушая бряцания твои,

Пускай вздохнут задумчивые девы!

Элегия

Счастлив, кто в страсти сам себе

Без ужаса признаться смеет;

Кого в неведомой судьбе

Надежда робкая лелеет;

Кого луны туманный луч

Ведет в полночи сладострастной;

Кому тихонько верный ключ

Отворит дверь его прекрасной!

Но мне в унылой жизни нет

Отрады тайных наслаждений;

Увял надежды ранний цвет:

Цвет жизни сохнет от мучений!

Печально младость улетит,

Услышу старости угрозы,

Но я, любовью позабыт,

Моей любви забуду ль слезы!

Здесь мы снова видим обычное для ранних элегий Пушкина противопоставление некоего счастливца, вкушающего радости любви, и себя – одинокого и несчастного. Жалобы семнадцатилетнего юноши: «Печально младость улетит, / Услышу старости угрозы» через несколько лет, видимо, показались Пушкину забавными. При переработке стихотворения в 1819–1820 годах он сократил текст и заменил одну строчку: «Печально младость улетит, / И с ней увянут жизни розы».

Месяц

Зачем из облака выходишь,

Уединенная луна,

И на подушки, сквозь окна,

Сиянье тусклое наводишь?

Явленьем пасмурным своим

Ты будишь грустные мечтанья,

Любви напрасные страданья

И гордым разумом моим

Чуть усыпленные желанья.

Летите прочь, воспоминанья!

Засни, несчастная любовь!

Уж не бывать той ночи вновь,

Когда спокойное сиянье

Твоих таинственных лучей

Сквозь темный ясень проницало,

И бледно, бледно озаряло

Красу любовницы моей.

Что вы, восторги сладострастья,

Пред тайной прелестью отрад

Прямой любви, прямого счастья?

Примчаться ль радости назад?

Почто, минуты, вы летели

Тогда столь быстрой чередой?

И тени легкие редели

Пред неожиданной зарей?

Зачем ты, месяц, укатился

И в небе светлом утонул?

Зачем луч утренний блеснул?

Зачем я с милою простился?

Над этим стихотворением Пушкин работал долго: текст в «Лицейской тетради» имеет два слоя правки[23]23
  См.: Месяц. Комментарий // Полн. собр. соч.: в 20 т. Т. 1. С. 713.


[Закрыть]. Исправления существенно изменили лирическую ситуацию стихотворения. Первоначально сцена ночного свидания происходила в саду, затем она переносится в комнату, и при этом ей придается эротический характер. Но тогда стихи, в которых чувственная страсть («восторги сладострастья») противопоставляется «прямому счастью» чистой мечтательной любви, становились неуместными. Пушкин несколько раз менял последовательность строк в этих стихах, пока не отказался от них совсем.

В. Брюсов предполагал, что стихотворение содержит описание реального эпизода романа Пушкина с Бакуниной[24]24
  Брюсов В. Я. Мой Пушкин. М.; Л., 1929. С. 28.


[Закрыть]. Какая же редакция текста описывает этот эпизод? Рукопись свидетельствует, что поэт не мог иметь в виду одну и ту же реальную историю. Лирический сюжет передает реальность его внутренней жизни. Он взрослеет: понемногу избавляется от наивной полудетской мечтательности, испытывает эротические желания и – постепенно освобождается от влияния «унылой элегии». Черновик стихотворения «Месяц» зафиксировал его стремление разобраться в своих представлениях о «прямом счастье» и определиться в своих литературных предпочтениях.

К сну

Знакомец милый и старинный,

О сон, хранитель добрый мой!

Где ты? Под кровлею пустынной

Мне ложе стелет уж покой

В безмолвной тишине ночной.

Приди, задуй мою лампаду,

Мои мечты благослови,

До утра только дай отраду

Моей мучительной любви.

Сокрой от памяти унылой

Разлуки грустный приговор,

Пускай увижу милый взор,

Пускай услышу голос милый.

Когда ж умчится ночи мгла,

И ты мои покинешь очи, —

О, если бы душа могла

Забыть любовь до новой ночи.

Сюжет стихотворения не нов: страдания в разлуке с «ней». Обычны и элегические клише: «память унылая», «разлуки грустный приговор». Однако лирический монолог звучит пылко и страстно, он совсем не похож на меланхолическую медитацию. В традиционной поэтической форме раскрывается нетрадиционный характер элегического героя. В поздней редакции стихотворения «К Морфею» он проявился еще более выразительно.

Морфей, до утра дай отраду

Моей мучительной любви.

Приди, задуй мою лампаду,

Мои мечты благослови!

Сокрой от памяти унылой

Разлуки вечной приговор!

Пускай увижу милый взор,

Пускай услышу голос милый.

Когда ж умчится ночи мгла

И ты мои покинешь очи,

О, если бы душа могла

Забыть любовь до новой ночи!

Элегия

Я видел смерть; она в молчаньи села

У мирного порогу моего;

Я видел гроб; открылась дверь его;

Душа, померкнув, охладела…

Покину скоро я друзей,

И жизни горестной моей

Никто следов уж не приметит;

Последний взор моих очей

Луча бессмертия не встретит,

И погасающий светильник юных дней

Ничтожества спокойный мрак осветит.

. . . . . . . . . .

Прости, печальный мир, где темная стезя

Над бездной для меня лежала —

Где вера тихая меня не утешала,

Где я любил, где мне любить нельзя!

Прости, светило дня, прости, небес завеса,

Немая ночи мгла, денницы сладкий час,

Знакомые холмы, ручья пустынный глас,

Безмолвие таинственного леса,

И всё… прости в последний раз.

А ты, которая была мне в мире богом,

Предметом тайных слез и горестей залогом,

Прости! минуло всё… уж гаснет пламень мой,

Схожу я в хладную могилу,

И смерти сумрак роковой

С мученьями любви покроет жизнь унылу.

А вы, друзья, когда, лишенный сил,

Едва дыша, в болезненном бореньи,

Скажу я вам: «О други! я любил!..»

И тихий дух умрет в изнеможеньи,

Друзья мои, – тогда подите к ней;

Скажите: взят он вечной тьмою…

И, может быть, об участи моей

Она вздохнет над урной гробовою.

Переделав позже стихотворение, Пушкин сократил его до двух строф и назвал «Подражание» без уточнения, кому именно подражает здесь автор. Конкретный источник определить трудно: здесь варьируются типовые элегические мотивы. Вряд ли следует искать и «предмет тайных слез» лирического героя: он так же реален, как и ожидающая его «хладная могила».

Желание

Медлительно влекутся дни мои,

И каждый миг в унылом сердце множит

Все горести несчастливой любви

И все мечты безумия тревожит.

Но я молчу; не слышен ропот мой;

Я слезы лью; мне слезы утешенье;

Моя душа, плененная тоской,

В них горькое находит наслажденье.

О жизни час! лети, не жаль тебя,

Исчезни в тьме, пустое привиденье;

Мне дорого любви моей мученье —

Пускай умру, но пусть умру любя!

Это уже вполне «взрослое» пушкинское стихотворение: в нем раскрываются некоторые особенности его мироощущения, которые не изменятся с годами. Последняя строка – «Пускай умру, но пусть умру любя!» – в разных вариациях часто использовалась в лирической поэзии. Однако в данном контексте поэтический штамп обрел неожиданную свежесть. В стихотворении нет рассуждения, нет движения мысли. Лирический сюжет дан в свернутом виде, но емкие поэтические образы – «горестное наслаждение», «мне дорого любви моей мученье» – дают возможность его развернуть. Лирический герой хорошо понимает, что любовь сулит не одни только наслаждения, но и непременные мучения. Ну что же, он готов их принять. У него достаточно душевных сил, чтобы находить счастье даже в любви несчастливой, ибо истинное несчастье – ее отсутствие.

Ему всего лишь семнадцать. Впереди еще много счастья и еще больше мучений. Но никогда он не станет малодушно отказываться от любви, страшась неизбежно связанных с ней страданий.

Элегия

Я думал, что любовь погасла навсегда,

Что в сердце злых страстей умолкнул

глас мятежный,

Что дружбы наконец отрадная звезда

Страдальца довела до пристани надежной.

Я мнил покоиться близ верных берегов,

Уж издали смотреть, указывать рукою