Текст книги "Александр Пушкин на rendez-vous. Любовная лирика с комментариями и отступлениями"

Не изменяет он своих:

Он не карает заблуждений,

Но тайны требует для них.

Достойны равного презренья

Его тщеславная любовь

И лицемерные гоненья:

К забвенью сердце приготовь;

Не пей мучительной отравы;

Оставь блестящий, душный круг;

Оставь безумные забавы:

Тебе один остался друг.

Кто эта девушка, которая своим поведением нарушила неписаные законы светского общества и подверглась с его стороны резкому осуждению? Выдвигались предположения, что это Анна Керн или Аграфена Закревская, но нет причин подозревать, что они страдали от злоречия света. К тому же обе они были зрелыми женщинами, к которым не могли быть обращены слова «твои младые лета». Скорее, стихотворение могло быть адресовано восемнадцатилетней Евдокии Сушковой (в замужестве Ростопчина). Юная Додо была романтически влюблена в Пушкина еще до встречи с поэтом. Знакомство их состоялось в декабре 1828 года на балу в доме московского генерал-губернатора Д. В. Голицына. Пушкин и Сушкова много танцевали и долго разговаривали, вероятно, девушка читала ему свои стихи. Судя по написанному ею через несколько лет стихотворению «Две встречи», их разговор носил интимный и доверительный характер. В поэтическом пересказе Сушковой Пушкин сетовал, что судьба не свела его раньше с такой девушкой. Трудно сказать, насколько точно поэтесса передала содержание их беседы. Однако легко предположить, что поэт в самом деле был тронут и взволнован явным обожанием и восхищением хорошенькой девушки. Видимо, Пушкин с добротой и участием отнесся к Додо Сушковой, которая на всю жизнь сохранила благодарные воспоминания об их встрече.

В тайне от родных Сушкова писала стихи, П. А. Вяземский, бывавший в доме Пашковых (девочка рано лишилась матери и воспитывалась в семье деда с материнской стороны И. А. Пашкова), переписал понравившееся ему стихотворение и без ведома автора передал в редакцию «Северных цветов». Оно было опубликовано в этом альманахе на 1830 год под заглавием «Талисман» и с подписью «Д…а». Стихотворение прозвучало как публичное признание в любви, что было совершенно недопустимо для незамужней девушки. Авторство Сушковой не осталось тайной и вызвало семейный скандал. Вероятно, эта история могла стать в обществе предметом злых сплетен. Пушкин бывал в доме Пашковых и наверняка знал о неприятной ситуации, в которую попала девушка в связи с публикацией своего стихотворения. Наверное, он сочувствовал юной поэтессе, с которой не так давно имел доверительную беседу. Возможно, образ героини стихотворения в чем-то ассоциируется с девушкой, чей необычный поступок возмутил строгих приверженцев патриархальных традиций.

В то же время стихотворение, вероятно, имеет и литературный источник. Положение героини заставляет вспомнить сюжет романа Бенжамена Констана «Адольф», высоко ценимый Пушкиным. Похожая ситуация описывается в прозаическом отрывке Пушкина «На углу маленькой площади…», сюжетно предвосхищающем коллизию романа Толстого «Анна Каренина». Правда, и в романе Б. Констана, и в пушкинском отрывке речь идет об адюльтере и о женщине, преданной ее любовником, что не совпадает с коллизией стихотворения «Когда твои младые лета…». Жизненные и литературные впечатления, как это часто бывает у поэта, слились в одном лирическом сюжете.

Лирический герой этого стихотворения – не влюбленный, а друг, человек, горячо сочувствующий необычной и отверженной женщине. Насколько нам известно, Пушкину не доводилось выступать в роли защитника отвергнутой обществом женщины, но, судя по этому стихотворению, такая роль была ему чем-то близка.

1830 год

Он находится на пороге совсем новой жизни. В этом году он принял окончательное решение жениться на Наталье Гончаровой и сделал ей официальное предложение. И именно в этом году он пишет очень много стихотворений о любви, принадлежащих к шедеврам его любовной лирики.

Первое стихотворение этого года, впрочем, совсем несерьезное.

<Циклоп>

Язык и ум теряя разом,

Гляжу на вас единым глазом:

Единый глаз в главе моей.

Когда б Судьбы того хотели,

Когда б имел я сто очей,

То все бы сто на вас глядели.

Стихотворение было написано по просьбе Екатерины Фёдоровны Тизенгаузен, младшей дочери Е. М. Хитрово, и послано ей в письме. «Само собой разумеется, графиня, что вы будете настоящим циклопом, – писал Пушкин. – Примите этот плоский комплимент как доказательство моей полной покорности вашим приказаниям. Будь у меня сто голов и сто сердец, они все были бы к вашим услугам. Примите уверение в моем совершенном уважении» (подл. по-франц.).

Стихотворение предназначалось для костюмированного бала в Аничковом дворце 4 января 1830 года. Бал давался по случаю заключения Адрианопольского мирного договора, положившего конец русско-турецкой войне. Участники бала должны были нарядиться древнегреческими мифологическими существами, причем богов изображали женщины, а богинь – мужчины. Екатерина Тизенгаузен решила нарядиться циклопом, а поскольку все участники должны были декламировать соответствующие костюму стихи, она обратилась за помощью к Пушкину.

* * *

Что в имени тебе моем?

Оно умрет, как шум печальный

Волны, плеснувшей в берег дальный,

Как звук ночной в лесу глухом.

Оно на памятном листке

Оставит мертвый след, подобный

Узору надписи надгробной

На непонятном языке.

Что в нем? Забытое давно

В волненьях новых и мятежных,

Твоей душе не даст оно

Воспоминаний чистых, нежных.

Но в день печали, в тишине,

Произнеси его, тоскуя;

Скажи: есть память обо мне,

Есть в мире сердце, где живу я…

Письмо с «Циклопом» было отправлено 1 января, а 5 января Пушкин записывает в альбом Каролины Собаньской совсем не альбомное, а печальное элегическое стихотворение. С Каролиной Собаньской – роковой красавицей, авантюристкой и, видимо, шпионкой царского правительства – Пушкин познакомился еще в 1821 году в Киеве. Об их отношениях известно очень мало, по слухам, поэт был ею очень увлечен и пережил благодаря ей немало душевных потрясений. В одном из черновых и, возможно, так и не отправленных писем Пушкина к Собаньской есть строки: «…вы знаете, я испытал на себе все ваше могущество. Вам обязан я тем, что познал все, что есть самого судорожного и мучительного в любовном опьянении, и все, что есть в нем самого ошеломляющего». Нежная меланхолия, кажется, мало соответствует страстным и мучительным отношениям поэта с Собаньской. Но в том же письме он признается: «…от всего этого у меня осталась лишь слабость выздоравливающего, одна привязанность, очень нежная, очень искренняя». Лирический герой единственного известного стихотворения, посвященного Собаньской, выражает именно такие чувства.

Мадона

Не множеством картин старинных мастеров

Украсить я всегда желал свою обитель,

Чтоб суеверно им дивился посетитель,

Внимая важному сужденью знатоков.

В простом углу моем, средь медленных трудов,

Одной картины я желал быть вечно зритель,

Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,

Пречистая и наш божественный спаситель —

Она с величием, он с разумом в очах —

Взирали, кроткие, во славе и в лучах,

Одни, без ангелов, под пальмою Сиона.

Исполнились мои желания. Творец

Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадона,

Чистейшей прелести чистейший образец.

Стихотворение написано 8 июля, Пушкин уже был в это время официальным женихом Натальи Николаевны Гончаровой. 30 июля он писал ей из Петербурга: «Прекрасные дамы просят меня показать ваш портрет и не могут простить мне, что его у меня нет. Я утешаюсь тем, что часами простаиваю перед белокурой мадонной, похожей на вас как две капли воды; я бы купил ее, если бы она не стоила 40 000 рублей» (подл. по-франц.). Пушкин имеет в виду копию картины Рафаэля «Бриджуотерская мадонна», продававшуюся в магазине Сленина как оригинал. В этом стихотворении соединились в художественное целое самые разные мотивы: преследовавшая его на протяжении многих лет влюбленность в Мадонну как в совершенный по красоте и внутренней чистоте женский образ и влюбленность в реальную, живую девушку – его невесту. Внешнее сходство Натальи Николаевны с картиной Рафаэля кажется знаком божественного промысла: его невероятная мечта чудесным образом осуществилась; он может сказать «моя мадонна», он может обрести в реальности воображаемый идеал. Сходство между прекрасной женщиной и прекрасной картиной – традиционная тема литературы романтизма, но у Пушкина речь идет не просто о картине, а об изображении Мадонны. Стихотворение написано в форме сонета, поэтическая форма отсылает к классическим сонетам Данте и Петрарки. Культ Мадонны был характерен для живописцев и поэтов эпохи Возрождения. Все бесконечные споры о том, как вписывается этот сюжет в каноны православия, кажутся абсолютно неуместными. Разница между православной и католической догматикой не является предметом художественного содержания стихотворения. Тем более неуместно ханжеское возмущение тем, что Пушкин кощунственно уподобляет свою возлюбленную Мадонне. О каком кощунстве может идти речь, когда поэт смиренно и благодарно говорит: «Творец тебя мне ниспослал…». Творец, видимо, не счел его мечту кощунственной, не стоит нам комментировать Его решения…

Элегия («Безумных лет угасшее веселье…»)

В этой элегии лишь две строки – о любви, но они стоят того, чтобы их выделить:

И может быть – на мой закат печальный

Блеснет любовь улыбкою прощальной.

Традиционная метафора «закат жизни» обретает здесь новую свежесть; последняя любовь неявно сравнивается с последними лучами заходящего солнца…

В пушкинской лирике выделяется так называемый прощальный цикл: «Прощание», «Заклинание» и «Для берегов отчизны дальной…». Цикл определяется в значительной степени условно: образующие его стихи связаны лишь тем, что в каждом из них заново переживаются чувства к любимым прежде женщинам, с которыми Пушкина так или иначе развела судьба. На пороге новой жизни он прощается с ними, прощается с благодарностью и болью и вновь переживает с необычайной остротой прежнюю любовь – ведь ситуация разлуки всегда была для него предельно эмоционально наполненной.

Прощание

В последний раз твой образ милый

Дерзаю мысленно ласкать,

Будить мечту сердечной силой

И с негой робкой и унылой

Твою любовь воспоминать.

Бегут меняясь наши лета,

Меняя всё, меняя нас,

Уж ты для своего поэта

Могильным сумраком одета,

И для тебя твой друг угас.

Прими же, дальная подруга,

Прощанье сердца моего,

Как овдовевшая супруга,

Как друг, обнявший молча друга

Пред заточением его.

Неизвестно, к кому обращено это стихотворение; в нем отсутствуют сколько-нибудь конкретные биографические реалии. Единственное, что можно сказать с уверенностью: речь идет о мысленном и окончательном прощании поэта с любимой им когда-то давно женщиной. Жива ли она? «Могильный сумрак» нельзя истолковывать в прямом смысле. Лирический сюжет стихотворения, сотканный из сложных метафор и наплывающих друг на друга ассоциаций, противится прямолинейным интерпретациям. Образы, исполненные горечью последнего прощания, более всего напоминают образы сновидений – яркие и эмоционально насыщенные, но не до конца понятные. Между образами овдовевшей супруги и друга, обнимающего друга «пред заточением его», нет ни только аналогии, но даже логической связи. Они лишь воплощают, каждый по-своему, и в неожиданной форме боль вечной разлуки.

Строка «Будить мечту сердечной силой» меняет характер элегического переживания, это не просто тоска о былой любви, но и возможность в некотором смысле воскресить ее. «Сердечная сила» чудесным образом позволяет лирическому герою преодолеть временные и пространственные пределы. Традиционная элегическая формула «И с негой робкой и унылой / Твою любовь воспоминать», в сочетании с необычным признанием: «…твой образ милый / Дерзаю мысленно ласкать» получает новое значение. Воспоминание, оставаясь воспоминанием, неожиданно приобретает черты реальности, реальности воображаемой, но яркой.

Однако и «сердечная сила» со временем ослабевает, возлюбленная для «своего поэта» уже «могильным сумраком одета», и он для нее «угас». Традиционные метафоры, погружаясь в своеобразный психологический контекст, утрачивают обычный смысл и становятся выражением не объективных событий, а субъективных переживаний. «Могильный сумрак», окутывающий живую женщину, – знак вечной разлуки, равносильной смерти. Пушкинское «Прощание» – это прощание каждого с каждым, поэтическое выражение вечной трагедии человеческой жизни.

Заклинание

О, если правда, что в ночи,

Когда покоятся живые,

И с неба лунные лучи

Скользят на камни гробовые,

О, если правда, что тогда

Пустеют тихие могилы —

Я тень зову, я жду Леилы:

Ко мне, мой друг, сюда, сюда!

Явись, возлюбленная тень,

Как ты была перед разлукой,

Бледна, хладна, как зимний день,

Искажена последней мукой.

Приди, как дальная звезда,

Как легкой звук иль дуновенье,

Иль как ужасное виденье,

Мне всё равно: сюда, сюда!..

Зову тебя не для того,

Чтоб укорять людей, чья злоба

Убила друга моего,

Иль чтоб изведать тайны гроба,

Не для того, что иногда

Сомненьем мучусь… но тоскуя

Хочу сказать, что всё люблю я,

Что всё я твой: сюда, сюда!

Ряд мотивов и образов «Заклинания» многократно использовались в русской и европейской романтической поэзии конца XVIII – первой трети XIX века. Мортальные образы («камни гробовые», «тихие могилы», «ужасное виденье», «тайны гроба») восходят к стилистике баллад В. А. Жуковского. Призраки и тени умерших друзей или возлюбленных – обычные персонажи элегии[90]90
  Грехнев В. А. Пушкинское «Заклинание» и проблема элегической традиции // Филологические науки. 1972. № 1. С. 14–23.


[Закрыть]. Однако сама интонация пушкинского стихотворения – молящая, настойчивая, заклинательная – резко отличает его от обычной элегии. Это страстный монолог лирического героя, призывающего умершую возлюбленную. Стихотворение часто связывается с Амалией Ризнич, однако образ женщины, носящей условное имя Леила, не имеет никаких характерных индивидуальных черт. Жизненные реалии исчерпываются неясными в своей лаконичности сведениями, что она – жертва людской злобы, а смерть ее была мучительна.

В беловом автографе вторая строфа – «Явись, возлюбленная тень» – была Пушкиным вычеркнута. (Купюра предположительно восстановлена Жуковским.) Вероятно, это было продиктовано эстетическими причинами: в сокращенном виде стихотворение приобретало художественную целостность[91]91
  См.: Михайлова Н. И. Стихотворение Пушкина «Заклинание» (Из наблюдений над текстом) // Временник Пушкинской комиссии. Вып. 26. С. 95–100.


[Закрыть]. Заметим, что в описании тени («хладна, бледна как зимний день, / Искажена последней мукой») заметны ассоциации с образом «мертвой возлюбленной».

Лирический герой отвергает все возможные объяснения этого призыва к загробному свиданию: укоры губителям Леилы, познание «тайны гроба», разрешение собственных мучительных сомнений. Все сколько-нибудь объективные цели решительно перекрываются субъективным чувством – горячим, всепоглощающим, отчаянным.

* * *

Для берегов отчизны дальной

Ты покидала край чужой;

В час незабвенный, в час печальный

Я долго плакал пред тобой.

Мои хладеющие руки

Тебя старались удержать;

Томленье страшное разлуки

Мой стон молил не прерывать.

Но ты от горького лобзанья

Свои уста оторвала;

Из края мрачного изгнанья

Ты в край иной меня звала.

Ты говорила: «В день свиданья

Под небом вечно голубым,

В тени олив, любви лобзанья

Мы вновь, мой друг, соединим».

Но там, увы, где неба своды

Сияют в блеске голубом,

Где [тень олив легла] на воды,

Заснула ты последним сном.

Твоя краса, твои страданья

Исчезли в урне гробовой —

А с <ними> поцалуй свиданья…

Но жду его; он за тобой…

Элегия традиционно связывается с Амалией Ризнич. Некоторые переклички сюжета с биографией Ризнич есть: Пушкин был влюблен в нее, она уехала в Италию и вскоре умерла. Однако в черновике стихотворения существует вариант: «Для берегов чужбины дальной / Ты покидала край родной». Как видим, для поэта значима сама ситуация расставания, неважно, уезжала возлюбленная на родину или на чужбину.

Сюжет (расставание влюбленных, смерть любимой женщины) и поэтическая форма стихотворения вполне традиционны. Его необычайное, завораживающее лирическое напряжение достигается излюбленным суггестивным приемом Пушкина: несколько слов навевают совершенно определенное, но логически необъяснимое настроение. Слова «Мои хладеющие руки / Тебя старались удержать» звучат предвестием вечной разлуки, хотя «хладеют» руки героя, а не героини, которую ожидает скорая смерть. В самом конце, когда трагические предчувствия героя оправдываются («уснула ты последним сном»), неожиданно бросается намек на возможность продолжения этого уже навсегда завершенного смертью героини лирического сюжета: ожидание обещанного поцелуя. Спокойная уверенность в немыслимом и невозможном вызывает тревожное недоумение. Никакого разъяснения не найти, оно здесь и не предусмотрено; на историю влюбленных наброшен покров тайны, за достаточно банальным сюжетом проглядывает бездна.

* * *

Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,

Восторгом чувственным, безумством,

исступленьем,

Стенаньем, криками вакханки молодой,

Когда, виясь в моих объятиях змией,

Порывом пылких ласк и язвою лобзаний

Она торопит миг последних содроганий!

О, как милее ты, смиренница моя!

О, как мучительно тобою счастлив я,

Когда, склоняяся на долгие моленья,

Ты предаешься мне нежна без упоенья,

Стыдливо-холодна, восторгу моему

Едва ответствуешь, не внемлешь ничему

И оживляешься потом всё боле, боле —

И делишь наконец мой пламень поневоле!

Автограф не сохранился, адресат неизвестен, при жизни Пушкина стихотворение не печаталось. Полное отсутствие каких бы то ни было фактических зацепок не дает возможности связать стихотворение с конкретной женщиной и конкретной ситуацией. В научной и особенно научно-популярной литературе прочно закрепилась версия о том, что стихотворение посвящено Н. Н. Гончаровой. Гипотеза не имеет фактических подтверждений, но она обросла многочисленными домыслами, основанными главным образом на собственных представлениях авторов о характере интимных отношений Пушкина с женой. Между тем в большинстве дошедших до нас копий стихотворение датируется 1830 годом, когда таковых отношений Пушкина с Гончаровой быть не могло. Вполне вероятно, что героиня стихотворения – собирательный образ или плод фантазии поэта. Переклички пушкинского стихотворения с антологическими произведениями Батюшкова и Державина подтверждают ощущение, что в тексте присутствует определенный античный колорит. В лирическом монологе «Нет, я не дорожу…» традиционные поэтические темы и формулы приобретают и наращивают новые оттенки смысла. Откровенность и едва ли не натурализм в изображении любовных ласк поглощаются предельно искренним и глубоко целомудренным пафосом стихотворения. Здесь с необычайной лирической силой и психологической точностью передан тот характер любовного чувства, который постоянно проявлялся в пушкинской лирике.

Отступление девятое

О вакханке и смиреннице

В пушкинской поэзии выделяется группа образов, связанных не столько между собой, сколько с одним и тем же психологическим феноменом. Этот феномен проясняется при соотнесении между собой целого ряда пушкинских произведений. Подчеркнем, что мы сближаем их не по тематике и не по смыслу, порой более чем далеким, но исключительно по принципу противопоставления и принципу предпочтения.

Всё, что ликует и блестит,

[Наводит] скуку и томленье.

Отдайте мне метель и вьюгу

И зимний долгой мрак ночей.

(«Весна, весна, пора любви…», 1827)

Цветы последние милей

Роскошных первенцев полей.

Так иногда разлуки час

Живее сладкого свиданья.

(«Цветы последние милей…», 1825)

Дни поздней осени бранят обыкновенно,

Но мне она мила…

Так нелюбимое дитя в семье родной

К себе меня влечет…

(«Осень, 1830)

Ни красотой сестры своей,

Ни прелестью ее румяной

Не привлекла б она очей…

– «Неужто ты влюблен в меньшую?»

– А что? – Я выбрал бы другую,

Когда б я был, как ты, поэт»

(«Евгений Онегин»)

Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…

. . . . . . . . . .

О как милее ты, смиренница моя…

(«Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…», 1831)

Все эти, повторяем, порой далекие по теме поэтические высказывания в самом своем существе определяются одним и тем же феноменом, лежащим ниже, глубже текста. Там, в тумане предощущений, где рождаются поэтические образы, кроется та «своенравная мечта», та особенная изощренность эстетического и нравственного чувства, которое неизменно предпочитает общепринятому и общепризнанному – своевольно и независимо избранное; яркому и бьющему в глаза – неброское и утонченное; активному и напористому – покорное и смиренное; воплощенному и очевидному – скрытое и ждущее воплощения.

Видимо, здесь и кроются истоки своеобразного женского образа, которым любуется поэт – «любовник нетщеславный». Иногда он строится на более или менее ясных противопоставлениях: Татьяна – Ольга и Татьяна – Нина; вакханка – смиренница; в «Бахчисарайском фонтане»: Мария – Зарема; в «Пире во время Чумы»: Мэри – Луиза; в «Каменном госте»: Инеза – Лаура; в «Сказке о мертвой царевне»: царевна – царица. Иногда такой контрастной пары нет, но этот женский образ неизменно привлекает поэта примерно одними и теми же чертами, не очень соответствующими расхожим представлениям о привлекательности. В «Каменном госте» его герой сам желает уяснить для себя это чувство, осознаваемое как странное: «…странную приятность я находил…»; «…я нечто в ней нашел <…> как это объяснить?». И при этом есть совершенно безусловное стремление следовать этому влечению, этому душевному инстинкту, каким бы странным он ни казался окружающим и даже самому себе. Видимо, это и есть та «искренность вдохновения», без которой, по мнению Пушкина, «нет истинной поэзии».

Из Barry Conrwall

Here’s health to thee, Mary.

Пью за здравие Мери,

Милой Мери моей.

Тихо запер я двери

И один без гостей

Пью за здравие Мери.

Можно краше быть Мери,

Краше Мери моей,

Этой маленькой пери;

Но нельзя быть милей

Резвой, ласковой Мери.

Будь же счастлива Мери,

Солнце жизни моей!

Ни тоски, ни потери,

Ни ненастливых дней

Пусть не ведает Мери.

Стихотворение является вольным переложением стихотворения английского поэта и драматурга Барри Корнуолла «Песня». Искать в нем биографический подтекст не стоит: прелестная «Мери» – просто обобщенный образ, теплое и благодарное воспоминание о любимых женщинах.

* * *

Я здесь, Инезилья,

Я здесь под окном.

Объята Севилья

И мраком и сном.

Исполнен отвагой,

Окутан плащом,

С гитарой и шпагой

Я здесь под окном.

Ты спишь ли? Гитарой

Тебя разбужу.

Проснется ли старый,

Мечом уложу.

Шелковые петли

К окошку привесь…

Что медлишь?.. Уж нет ли

Соперника здесь?..

Я здесь, Инезилья,

Я здесь под окном.

Объята Севилья

И мраком и сном.

«Испанская» тема, возникшая в болдинской лирике, не неожиданна, ведь в это время Пушкин пишет «Каменного гостя». Стихотворение является подражанием «Серенаде» Барри Корнуола, но Пушкин самостоятельно развивает тему, намеченную у английского поэта. В «Серенаде» кавалер ропщет на то, что возлюбленная медлит появиться у окна и затмить своею прелестью красоту нарождающегося дня. Пушкин драматизирует сюжет: вводит мотивы ревности к возможному сопернику, угрозы со стороны спящего мужа Инезильи, отваги пылкого кавалера, готового сразиться за свою возлюбленную. Все эти мотивы ассоциативно связывают стихотворение с «Каменным гостем». Может быть, оно должно было стать песней Лауры? В опере А. С. Даргомыжского «Каменный гость» Лаура исполняет песню на эти слова. Именно после пения Лауры Дон Гуан убивает Дона Карлоса.