Текст книги "Александр Пушкин на rendez-vous. Любовная лирика с комментариями и отступлениями"

1821 год

В южной ссылке он пишет свои «южные» романтические поэмы («Цыганы», «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан») и переживает новые влюбленности. Он еще очень молод и упоен радостью жизни. В незаконченном послании к В. Ф. Раевскому 1822 года («Ты прав, мой друг, – напрасно я презрел…») он пишет:

Я знал любовь, не мрачною [тоской],

Не безнадежным заблужденьем,

Я знал любовь прелестною мечтой,

Очарованьем, упоеньем.

Нет причин подвергать сомнению это признание.

Насколько можно судить по мемуарной литературе, он увлекался в это время многими девушками: современники называют дочерей Николая Раевского, Марию, Елену и Екатерину; Пульхерию Варфоломей, Екатерину Стамо, Калипсо Полихрони. Эти женщины лишь условно соотносятся с адресатами его любовной лирики.

Дева

Я говорил тебе: страшися девы милой!

Я знал, она сердца влечет невольной силой.

Неосторожный друг! я знал, нельзя при ней

Иную замечать, иных искать очей.

Надежду потеряв, забыв измены сладость,

Пылает близ нее задумчивая младость;

Любимцы счастия, наперсники Судьбы

Смиренно ей несут влюбленные мольбы;

Но дева гордая их чувства ненавидит

И очи опустив не внемлет и не видит.

Образ «гордой девы» («гордой девы идеал», который упоминает Пушкин в «Отрывках из путешествия Онегина») был непременной принадлежностью романтического канона, столь актуального для творчества Пушкина периода южной ссылки. В отношении к неприступной «деве» не чувствуется неприязненная ирония, отчетливо звучащая в строках из «Евгения Онегина» о красавицах с брегов Невы: «Внушать любовь для них – беда, / Пугать людей для них – отрада». Возможно, спокойная интонация объясняется тем, что лирический субъект выступает здесь не в качестве действующего лица, а некоего «третьего», наблюдателя, описывающего со стороны отношения девы и ее несчастливых поклонников. В этом стихотворении впервые у Пушкина возникает тема опасной и губительной власти женщины, которая с такой силой прозвучит в сказке-фантасмагории «Золотой петушок».

* * *

Умолкну скоро я!.. Но если в день печали

Задумчивой игрой мне струны отвечали;

Но если юноши, внимая молча мне,

Дивились долгому любви моей мученью;

Но если ты сама, предавшись умиленью,

Печальные стихи твердила в тишине

И сердца моего язык любила страстный…

Но если я любим… позволь, о милый друг,

Позволь одушевить прощальный лиры звук

Заветным именем любовницы прекрасной!..

Когда меня навек обымет смертный сон,

Над урною моей промолви с умиленьем:

Он мною был любим, он мне был одолжен

И песен и любви последним вдохновеньем.

* * *

Мой друг, забыты мной следы минувших лет

И младости моей мятежное теченье.

Не спрашивай меня о том, чего уж нет,

Что было мне дано в печаль и в наслажденье,

Что я любил, что изменило мне.

Пускай я радости вкушаю не в полне;

Но ты, невинная! ты рождена для счастья.

Беспечно верь ему, летучий миг лови:

Душа твоя жива для дружбы, для любви,

Для поцелуев сладострастья;

Душа твоя чиста: унынье чуждо ей;

Светла, как ясный день, младенческая совесть.

К чему тебе внимать безумства и страстей

Не занимательную повесть?

Она твой тихий ум невольно возмутит;

Ты слезы будешь лить, ты сердцем содрогнешься;

Доверчивой души беспечность улетит,

И ты моей любви… быть может ужаснешься.

Быть может, навсегда… Нет, милая моя,

Лишиться я боюсь последних наслаждений.

Не требуй от меня опасных откровений:

Сегодня я люблю, сегодня счастлив я.

Вполне вероятно, что в основе лирического сюжета этих элегий вообще нет реальной биографической ситуации – следовательно, нет и конкретных адресатов. Элегия «Мой друг, забыты мной следы минувших лет…» может быть прочитана как отрывок из романтической поэмы, где изображены герой и героиня. «Он» – зрелый мужчина, на личность которого наложил свой роковой отпечаток тяжелый и мучительный душевный опыт. «Она» – юная, наивная и неискушенная девушка, видящая в жизни лишь светлые стороны и ожидающая только счастья. Очевидно, что «он» оказывается близок к мужским, а «она» – к женским образам южных поэм: «Кавказского пленника», «Цыган», «Бахчисарайского фонтана».

Элегия представляется одним из этапов в развитии сквозного любовного сюжета, прослеживаемого в творчестве Пушкина. Так, в «Кавказском пленнике» пресыщенный и разочарованный герой не способен ответить на любовь; в элегии он любит, но между ним и девушкой неодолимой преградой стоит его прошлое; в «Бахчисарайском фонтане» герой отвергнут, ибо сила его страсти пугает и отталкивает избранницу; в «Цыганах» герой убивает возлюбленную, не принимающую его отношения к жизни и к любви.

Сравнение двух элегий – «Мой друг, забыты мной…» и «Умолкну скоро я…» – рождает предположение, что их лирические герои воплощают в себе разные стороны личности Пушкина. Этих героев можно соотнести с героями пушкинского романа в стихах: Онегиным и Ленским. Разумеется, такое соотнесение условно и приблизительно. Герой элегии «Мой друг, забыты мной…» находится в психологической ситуации, неизвестной Евгению Онегину. Встретив любовь чистой и доверчивой девушки, он беспокоится не о своей «постылой свободе», а о том, чтобы не возмутить ясное спокойствие юной души, не разрушить ее наивные и светлые представления о жизни.

Герой элегии «Умолкну скоро я…», в отличие от Ленского, говорит о своей близкой смерти как о чем-то неизбежном, а не возможном. Но обе элегии явились первыми попытками Пушкина постичь изнутри определенный психологический тип, примерить его к собственному характеру и мироощущению. Что они говорят о самом поэте? Ему понятны чувства и переживания лирических героев, понятны и в чем-то, наверное, близки. Но его герои – не он, и не стоит искать в его жизни аналогичные сюжеты.

Кокетке

[И вы поверить мне могли,

Как простодушная Аньеса?

В каком романе вы нашли,

Чтоб умер от любви повеса?]

Послушайте: вам тридцать лет,

Да, тридцать лет – немногим боле.

Мне за двадцать; я видел свет,

Кружился долго в нем на воле;

Уж клятвы, слезы мне смешны;

Проказы утомить успели;

Вам также с вашей стороны

Измены верно, надоели;

Остепенясь, мы охладели,

Не к стати нам учиться вновь.

Мы знаем: вечная любовь

Живет едва ли три недели.

С начала были мы друзья,

Но скука, случай, муж ревнивый…

Безумным притворился я,

И притворились вы стыдливой,

Мы поклялись… потом… увы!

Потом забыли клятву нашу;

Клеона полюбили вы,

А я наперсницу Наташу.

Мы разошлись; до этих пор

Всё хорошо, благопристойно,

Могли б мы жить без дальних ссор

Опять и дружно и спокойно;

[Но нет! сегодня поутру

Вы вдруг в трагическом жару

Седую воскресили древность —

Вы проповедуете вновь

Покойных рыцарей любовь,

Учтивый жар и грусть и ревность.

Помилуйте – нет, право нет.

Я не дитя, хоть и поэт.]

Когда мы клонимся к закату,

Оставим юный пыл страстей —

Вы старшей дочери своей,

Я своему меньшому брату:

Им можно с жизнию шалить

И слезы впредь себе готовить;

Еще пристало им любить,

А нам пора уже злословить.

У этого стихотворения есть реальный и весьма яркий адресат – Аглая Антоновна Давыдова, урожденная де Граммон (1787–1847). Она была замужем за А. Л. Давыдовым, сводным братом Н. Н. Раевского-старшего. Общение Пушкина с Давыдовым и его женой относится ко времени пребывания поэта в Кишинёве, Каменке (имении Давыдовых), Киеве и Одессе (1820–1824). Аглая Антоновна славилась кокетством и легкостью поведения; за ее супругом прочно закрепилось звание рогоносца (Об этом пишет Пушкин в стихотворении 1824 года «Давыдову» («Нельзя, мой толстый Аристипп…»)). По свидетельству современника, эта женщина «…весьма хорошенькая, ветреная и кокетливая, как истая француженка, искала в шуме развлечений средство не умереть от скуки в варварской России. Она в Каменке была магнитом, привлекающим к себе всех железных деятелей александровского времени. От главнокомандующих до корнетов, все жило и ликовало в селе Каменке, но главное – умирало у ног прелестной Аглаи»[46]46
  Русская Старина. 1872. Т. V. С. 632.


[Закрыть].

Пушкин тоже на какое-то время увлекся Аглаей, позже он включил ее в «донжуанский список». Судя по тексту стихотворения, поэт когда-то уверял Аглаю, что будет ей верным. Но эти клятвы являлись, конечно, поэтическим преувеличением, увлечение Пушкина было недолгим. Аглая была разочарована быстрым охлаждением молодого поэта и, видимо, стала преследовать его упреками. В результате опытная кокетка потерпела двойное поражение: не только потеряла поклонника, но и получила от него весьма ядовитую отповедь в стихах. Женщину, которая была значительно старше поэта, не могли не уязвить его иронические рассуждения об их возрасте. Двадцатидвухлетний поэт, разумеется, шутя писал, что он «клонится к закату» и собирается оставить «юный пыл страстей», а женщине на четвертом десятке было уже не до смеха. Видимо, Аглая постаралась не остаться в долгу и чем-то очень обидела Пушкина. Не исключено, что он, в свою очередь, зло высмеял именно ее в других стихотворениях, которые были не из тех, что показывают дамам.

«A son amant Eglé sans résistance…»

Перевод:

Своему любовнику Аглая без сопротивления

Уступила – но он, бледный и бессильный,

Суетился – и, наконец, в изнеможении,

Совсем запыхавшись, удовлетворился… поклоном.

Агния высокомерным тоном: «Сударь,

Скажите, почему же мой вид

Вас леденит? Не объясните ли вы мне причину?

Что это, отвращение?» – «Боже мой,

совсем другое». —

«Избыток любви?» – «Нет, избыток уважения».

На А. А. Давыдову

Иной имел мою Аглаю

За свой мундир и черный ус,

Другой за деньги – понимаю,

Другой за то, что был француз,

Клеон – умом ее стращая,

Дамис – за то, что нежно пел.

Скажи теперь, мой друг Аглая,

За что твой муж тебя имел?

В марте 1823 года, посылая последнюю эпиграмму (вместе с другой, вовсе невозможной для публикации) П. А. Вяземскому, Пушкин приписал: «Этих двух не показывай никому – ни Денису Давыдову»[47]47
  Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 14. С. 136.


[Закрыть]. Пушкинские слова содержат намек или на адресата эпиграммы, или на возможность применения ее к Давыдовой. Последнее вполне вероятно: имя Аглая не дает указаний на реального адресата – так же, как Клеон и Дамис, оно является условным литературным именем, широко употреблявшимся во французской легкой поэзии.

Христос воскрес

Христос воскрес, моя Реввека!

Сегодня следуя душой

Закону бога-человека,

С тобой цалуюсь, ангел мой.

А завтра к вере Моисея

За поцалуй я не робея,

Готов, еврейка, приступить —

И даже то тебе вручить,

Чем можно верного еврея

От православных отличить.

Адресат этого веселого и фривольного стихотворения неизвестен. Возможно, среди многочисленных кишиневских знакомых Пушкина в самом деле была некая молодая еврейка. Может быть, обращение к еврейке – условный прием, позволяющий дерзко сострить, предлагая «вручить» ей то, «чем можно верного еврея / От православных отличить».

Прекрасная еврейка имеется в виду в дружеском послании, обращенном к Н. С. Алексееву, кишиневскому знакомому Пушкина. «Алексееву» («Мой милый, как несправедливы твои ревнивые мечты…»). «Ревнивые мечты» адресата – его подозрения, что Пушкин ухаживает за его возлюбленной, Марией Егоровной Эйхфельдт, которой посвящен мадригал «Ни блеск ума, ни стройность платья». Алексеев долго не хотел знакомить Пушкина со своей любимой, опасаясь соперничества. В письме Пушкина к Алексееву от 26 декабря 1830 года, которое он начинает автоцитатой – первыми строками из своего послания, упоминается о «еврейке, которую так долго и так упорно ты таил от меня…».

Лирический субъект стихотворения, «наперсник» – одна из масок, которую периодически примерял Пушкин. В поэме «Гаврилиада», написанной в том же году, поэт, рассуждая о «странностях любви», называет в качестве одной из них желание влюбленного иметь наперсника. Сперва наперсник необходим для того, чтобы поделиться с ним «восторгами» любви, а затем, когда любовь пройдет, – для того, чтобы «оживить о ней воспоминанье». В стихотворении, где при отсутствии текстуальных совпадений (за исключением слова «наперсник») повторяется та же мысль, поэт выступает одновременно в двух ролях: как «наперсник осторожный» он выслушивает своих «неопытных друзей», и с ними, как с наперсниками, он оживляет собственные воспоминания и «молод юностью чужой». Та же тема возникает в написанной через два года II главе «Евгения Онегина», стр. XVIII–XIX, где Онегин становится наперсником Ленского. Здесь Пушкин использует сравнение наперсника с инвалидом из послания «Алексееву» ср.: «Так точно старый инвалид» – «В любви считаясь инвалидом». Совершенно новый поворот этой темы возникнет через несколько лет в стихотворении «Наперсник».

Дионея

Хромид в тебя влюблен: он молод, и не раз

Украдкою вдвоем мы замечали вас;

Ты слушаешь его, в безмолвии краснея;

Твой взор потупленный желанием горит,

И долго после, Дионея,

Улыбку нежную лицо твое хранит.

В этом антологическом стихотворении Пушкин развивает тему V элегии Шенье. В отличие от французского поэта, Пушкин описал не робкую, таимую от всех, а счастливую и уже разделенную первую любовь молодой девушки. В то время как в элегии Шенье к влюбленной девушке обращается умудренный в любовных делах друг, «Дионея» в ее первоначальной редакции написана от лица подруги, нежно сочувствующей этой любви: «Подруга милая! Я знаю, отчего / Ты с нынешней весной от наших игр отстала». В окончательной же редакции, в которой были отброшены четыре начальных стиха, вообще отсутствует подобный персонаж.

Общая схема лирической коллизии Шенье изменена и «применена» Пушкиным к близким ему событиям. По всей вероятности, стихотворение связано с проходившим на глазах у Пушкина романом Ек. Н. Раевской и М. Ф. Орлова, увенчавшимся 15 мая 1821 года счастливым браком.

Пушкин напечатал стихотворение только в 1825 году с названием «антологический отрывок» – возможно, чтобы исключить связь стихов с реальными людьми.

1822 год

В этом году он написал послание к В. Ф. Раевскому («Не тем горжусь я, мой певец…»), где есть строки, которые, судя по более поздним стихотворениям, выражают реальные переживания Пушкина:

Не тем горжусь, что иногда

Мои коварные напевы

Смиряли в мыслях юной девы

Волненье страха <и> стыда…

Здесь уже есть рефлексия Дон Жуана – предчувствие коллизии «Каменного гостя».

Гречанке

Ты рождена воспламенять

Воображение поэтов,

Его тревожить и пленять

Любезной живостью приветов,

Восточной странностью речей,

Блистаньем зеркальных очей

И этой ножкою нескромной…

Ты рождена для неги томной,

Для упоения страстей.

Скажи – когда певец Леилы

В мечтах небесных рисовал

Свой неизменный идеал,

Уж не тебя ль изображал

Поэт мучительный и милый?

Быть может, в дальной стороне,

Под небом Греции священной,

Тебя страдалец вдохновенный

Узнал, иль видел, как во сне,

И скрылся образ незабвенный

В его сердечной глубине?

Быть может, лирою счастливой

Тебя волшебник искушал;

Невольный трепет возникал

В твоей груди самолюбивой,

И ты, склонясь к его плечу…

Нет, нет, мой друг, мечты ревнивой

Питать я пламя не хочу;

Мне долго счастье чуждо было,

Мне ново наслаждаться им,

И, тайной грустию томим,

Боюсь: неверно всё, что мило.

Стихотворение посвящено восемнадцатилетней гречанке Калипсо Полихрони. Калипсо и ее мать, вдова греческого чиновника, бежали из Константинополя в Одессу, затем в середине 1821 года они поселились в Кишинёве, где жили в большой бедности.

Друг и наперсник Пушкина этих лет Иван Петрович Липранди вспоминал: «Она была чрезвычайно маленького роста, с едва заметной грудью; длинное сухое лицо всегда, по обычаю некоторых мест Турции, нарумяненное; огромный нос как бы сверху донизу разделял ее лицо; густые и длинные волосы, с огромными огненными глазами, которым она еще более придавала сладострастия употреблением "сурьме". <…> В обществах она мало показывалась, но дома радушно принимала. Пела она на восточный тон, в нос; это очень забавляло Пушкина, в особенности турецкие сладострастные заунывные песни, с аккомпанементом глаз, а иногда жестов»[48]48
  Липранди И. П. Из дневника и воспоминаний // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 294.


[Закрыть].

Пушкин часто бывал в доме Полихрони, гулял с девушкой в городском парке. Ее имя значится в «донжуанском списке»; характерный профиль гречанки не раз встречается на страницах пушкинских рукописей. Однако, по свидетельству того же Липранди, поэт вовсе не был влюблен в эту женщину[49]49
  Там же.


[Закрыть]. Его воображение волновала романтическая легенда, будто бы в возрасте пятнадцати лет Калипсо была возлюбленной Байрона. Эта история явно не соответствовала действительности, ибо в те годы, когда английский поэт путешествовал по Греции, Калипсо была еще ребенком. Но Пушкину, видимо, жаль было расставаться с красивой легендой, которая и легла в основу его стихотворения.

Стилизованный в восточном духе женский образ соответствует реальному облику Калипсо, но одновременно напоминает героиню восточных поэм Байрона. Сюжетом стихотворения стала воображаемая история влюбленности «певца Леилы». Признания поэта в невольной ревности к знаменитому возлюбленному и слова о наслаждении своим недавно обретенным счастьем рождены логикой лирического сюжета, а не его реальными чувствами к Калипсо.

Иностранке

На языке тебе невнятном

Стихи прощальные пишу,

Но в заблуждении приятном

Вниманья твоего прошу:

Мой друг, доколе не увяну,

В разлуке чувство погубя,

Боготворить не перестану

Тебя, мой друг, одну тебя.

На чуждые черты взирая,

Верь только сердцу моему,

Как прежде верила ему,

Его страстей не понимая.

Брат поэта Лев Сергеевич в своих воспоминаниях пишет о некой иностранке, с которой Пушкин встречался два года и при расставании написал ей эти стихи. Других свидетельств об этом биографическом сюжете не существует. Не знаем, к кому обращено это стихотворение, но в нем наметился неожиданный поворот любовного сюжета. Полное непонимание со стороны возлюбленной и языка, и страстей лирического героя может быть преодолено только ее полным доверием к нему. Доверие – новый мотив любовной лирики Пушкина.

* * *

Люблю ваш сумрак неизвестный

И ваши тайные цветы,

И вы, поэзии прелестной

Благословенные мечты!

Вы нас уверили, поэты,

Что тени легкою толпой

От берегов холодной Леты

Слетаются на брег земной

И невидимо навещают

Места, где было всё милей,

И в сновиденьях утешают

Сердца покинутых друзей;

Они, бессмертие вкушая,

Их поджидают в Элизей,

Как ждет на пир семья родная

Своих замедливших гостей…

Но, может быть, мечты пустые —

Быть может, с ризой гробовой

Все чувства брошу я земные,

И чужд мне будет мир земной;

Быть может, там, где всё блистает

Нетленной славой и красой,

Где чистый пламень пожирает

Несовершенство бытия,

Минутных жизни впечатлений

Не сохранит душа моя,

Не буду ведать сожалений,

Тоску любви забуду я?..

В этих стихах нет сомнения в бессмертии души, есть сомнение лишь относительно того, что душа сохранит воспоминания о земной жизни. Самое страшное – если «тоску любви забуду я…». Здесь опять мы видим очень характерный для Пушкина психологический комплекс; он говорит не о блаженстве любви, а о тоске любви, но забвение ее представляется поэту невосполнимой утратой. Мы говорили, что без любви для Пушкина нет жизни. Можно добавить: без любви для него нет и вечной жизни.

1823 год

В этом году в Одессе он познакомился с двумя прекрасными женщинами: Амалией Ризнич и Елизаветой Воронцовой. Обе они традиционно относятся к числу главных муз Пушкина. Между тем о реальных отношениях поэта с каждой из них известно не так много. С уверенностью можно сказать, что в это время он пережил глубокие и сильные чувства, и на основе этого душевного опыта родились стихотворения о любви, принадлежащие к числу лучших его поэтических созданий.

Амалия Ризнич, жена богатого образованного негоцианта, была молода, очень красива и роскошно одета. Ее благосклонности добивались многочисленные поклонники, среди которых был и Пушкин. Несомненно, одно время он был влюблен в Амалию, в чем признавался Вере Вяземской. Как далеко зашли их отношения, неизвестно, скорее всего, поэт был для красавицы лишь одним из ее обожателей, которых она дразнила и сводила с ума искусным кокетством. Считается, что ей адресованы строки в черновиках VI главы «Евгения Онегина»:

Я не хочу пустой укорой

Могилы возмущать покой;

Тебя уж нет, о ты, которой

Я в бурях жизни молодой

Обязан опытом ужасным

И рая мигом сладострастным.

Как учат слабое дитя,

Ты душу нежную, мутя,

Учила горести глубокой.

Ты негой волновала кровь,

Ты воспаляла в ней любовь

И пламя ревности жестокой;

Но он прошел, сей тяжкий день:

Почий, мучительная тень!

Из-за открывшейся чахотки Ризнич покинула Одессу в мае 1824 года и примерно через год скончалась в Италии. Расставание с любимой женщиной, ее смерть – мотивы нескольких стихотворений Пушкина, вероятно, отчасти навеянных трагической историей Амалии Ризнич.

Екатерина Ксаверьевна Воронцова – жена М. С. Воронцова, новороссийского генерал-губернатора, под началом которого Пушкин служил в Одессе. Пушкин познакомился с ней в Одессе в начале сентября 1823 года, и их общение продолжалось с перерывами до конца 1824 года. Воронцова, несомненно, была женщиной необыкновенно привлекательной, современники оставили о ней множество восторженных отзывов. Пушкин познакомился с Воронцовой, когда ей был тридцать один год, по словам Ф. Ф. Вигеля, «она еще казалась самою молоденькою. <…> Со врожденным польским легкомыслием и кокетством желала она нравиться, и никто лучше ее в том не успевал»[50]50
  Вигель Ф. Ф. Записки. М., 1891–1893. Ч. 6. С. 84.


[Закрыть].

Хотя отношения Пушкина с Воронцовой всегда являлись предметом особого внимания пушкинистов, роль этой женщины в судьбе поэта остается одним из неясных эпизодов его биографии. Согласно устойчивой легенде, Воронцова была предметом глубокой и страстной любви Пушкина; с ней связывается романтическая история о перстне-талисмане (см.: «Талисман», 1827), предполагается, что именно ей адресованы такие стихотворения, как «Приют любви, он вечно полн…», «Пускай, увенчанный любовью красоты…», «Ненастный день потух…», «Храни меня, мой талисман…», «Все в жертву памяти твоей…», «Сожженное письмо», «Прощание». В русле этой легенды рождаются предположения, что Воронцова имела от Пушкина ребенка, что чувство поэта к этой женщине было одним из самых сильных в его жизни. Однако основные положения этой легенды могут быть легко оспорены; существует много фактов, ей противоречащих. Не исключено, что чувство Пушкина к ней было лишь одним из многочисленных увлечений поэта, а большинство стихотворений, причисляемых к так называемому воронцовскому циклу, с тем же успехом могли быть адресованы другим женщинам.

Невозможно с уверенностью судить о глубине чувств Пушкина и тем более о характере ответных чувств Воронцовой. Можно лишь достаточно уверенно утверждать, что поэт во время жизни в Одессе был влюблен в графиню и она, возможно, не осталась к нему равнодушной. Наиболее убедительными свидетельствами, подтверждающими факт увлечения Пушкина Воронцовой, являются многочисленные ее портреты на полях пушкинских рукописей, письмо В. Ф. Вяземской к мужу от 1 августа 1824 года и мемуары Ф. Ф. Вигеля, хотя в обоих случаях имя женщины не упоминается, а лишь угадывается.

Ночь

Мой голос для тебя и ласковый и томный

Тревожит поздное молчанье ночи темной.

Близ ложа моего печальная свеча

Горит; мои стихи, сливаясь и журча,

Текут, ручьи любви; текут полны тобою.

Во тьме твои глаза блистают предо мною,

Мне улыбаются – и звуки слышу я:

Мой друг, мой нежный друг… люблю…

твоя… твоя!

Стихотворение перекликается с XXIII элегией из сборника А. Шенье. Герой Шенье ночью пишет письмо возлюбленной, надеясь, что завтра она его прочитает, у Пушкина лирический сюжет развивается иначе: поэтическое обращение к возлюбленной вызывает ее воображаемый образ, столь живой и яркий, что возникает не только полная иллюзия ее присутствия, но и звучат ее слова. Фантазия поэта столь убедительна, что при невнимательном чтении она может быть принята за реальность. Собственно, только два слова – «молчание» и «печальная» указывают на то, что лирический герой находится в одиночестве. Это стихотворение о любви и в то же время о силе поэтического воображения.

* * *

Простишь ли мне ревнивые мечты,

Моей любви безумное волненье?

Ты мне верна: зачем же любишь ты

Всегда пугать мое воображенье?

Окружена поклонников толпой,

Зачем для всех казаться хочешь милой,

И всех дарит надеждою пустой

Твой чудный взор, то нежный, то унылый?

Мной овладев, мне разум омрачив,

Уверена в любви моей несчастной,

Не видишь ты, когда, в толпе их страстной,

Беседы чужд, один и молчалив,

Терзаюсь я досадой одинокой;

Ни слова мне, ни взгляда… друг жестокой!

Хочу ль бежать: с боязнью и мольбой

Твои глаза не следуют за мной.

Заводит ли красавица другая

Двусмысленный со мною разговор:

Спокойна ты; веселый твой укор

Меня мертвит, любви не выражая.

Скажи еще: соперник вечный мой,

На едине застав меня с тобой,

Зачем тебя приветствует лукаво?..

Что ж он тебе? Скажи, какое право

Имеет он бледнеть и ревновать?..

В нескромный час меж вечера и света,

Без матери, одна, полу-одета,

Зачем его должна ты принимать?..

Но я любим… На едине со мною

Ты так нежна! Лобзания твои

Так пламенны! Слова твоей любви

Так искренно полны твоей душою!

Тебе смешны мучения мои;

Но я любим, тебя я понимаю.

Мой милый друг, не мучь меня, молю;

Не знаешь ты, как сильно я люблю,

Не знаешь ты, как тяжко я страдаю

Элегию часто связывали с именами Амалии Ризнич или Каролины Собаньской[51]51
  См.: Щёголев П. Е. Амалия Ризнич в поэзии Пушкина // Щёголев П. Е. Очерки. С. 196–225; Яшин М. И. «Итак, я жил тогда в Одессе…». К истории создания элегии Пушкина «Простишь ли мне ревнивые мечты» // Нева. 1977. № 2. С. 100–143.


[Закрыть]. Между тем ряд деталей в тексте стихотворения ясно указывает на то, что, в отличие от них, его героиня – незамужняя девушка, находящаяся на попечении матери.

Споры об адресате в данном случае основываются главным образом на разном понимании поэтического текста. Одни представляют себе лирическую героиню искусной и равнодушной кокеткой, которая сознательно разжигает в герое ревность. (Отсюда и стремление адресовать элегию Ризнич или Собаньской – женщинам именно такого типа.) Другие видят ее любящей чистой девушкой, чья спокойная уверенность в прочности их взаимной любви вызывает ложные подозрения у страстного и неуравновешенного возлюбленного. Реального прототипа этот женский образ, скорее всего, не имеет. Главное здесь – психологическое состояние лирического героя[52]52
  См.: Вацуро В. Э. К истории элегии «Простишь ли мне ревнивые мечты…» // Вацуро В. Э. Пушкинская пора. СПб., 2000. С. 110–127.


[Закрыть].

Непосредственным источником пушкинского стихотворения является элегия Мильвуа «Беспокойство». Герой ее терзается муками ревности, хотя разумом понимает, что реальных причин для нее нет и все его подозрения безосновательны. Пушкинский герой охвачен страстью, он едва владеет собой; безумие любви рождает фантомы, «ревнивые мечты» перемешиваются с реальными событиями. Выразительность и психологическая убедительность, с которыми Пушкин передал все это смятение чувств, обусловили противоречивость трактовок стихотворения. Сопереживая герою, читатели склоняются то к одной, то к другой версии поведения героини.

Подобный художественный эффект, равно как и самый психологический рисунок внутреннего мира лирического героя, были не характерны для традиционной элегии. Было ли это обновление элегического сюжета осознанной художественной задачей поэта или же потребностью излить в стихах свои непосредственные чувства и переживания, с уверенностью сказать трудно. Так или иначе этот образ страстного и раздираемого сомнениями героя кажется достаточно близким к самому Пушкину.

К**

Ты богоматерь, нет сомненья,

Не та, которая красой

Пленила только дух святой,

Мила ты всем без исключенья;

Не та, которая Христа

Родила не спросясь супруга.

Есть бог другой, земного круга —

Ему послушна красота,

Он бог Парни, Тибулла, Мура,

Им мучусь, им утешен я.

Он весь в тебя – ты мать Амура,

Ты богородица моя!

Точная дата создания этого мадригала неизвестна, он написан между 1820 и 1824 годами, неизвестен и его адресат. Мадригал построен на нарочитом смешении двух совершенно разных образов: Богоматери (Девы Марии) и богини Венеры – по греческой мифологии, матери бога любви Амура. Это смешение уходит корнями в средневековое сознание, а позже проявляется в живописи Ренессанса, в частности у Ботичелли и Рафаэля. В пушкинском стихотворении Богоматерь, Венера и живая «мать Амура» уравнены своей красотой – в этом и состоит дерзкий, но изящный комплимент женщине, которой адресовано стихотворение. В этом шутливом мадригале впервые наметился лирический сюжет таких стихотворений, как «Жил на свете рыцарь бедный…» и «Мадона». У Пушкина было своеобразное отношение к Мадонне: она представлялась ему прелестной женщиной, вызывающей восхищение мужчины. Со строго ортодоксальных позиций это недопустимо, но Пушкин свободен от догм и правил, в его художественном мире живое и горячее чувство к Богоматери вовсе не выглядит кощунством.

В этом году он начинал и бросал много стихотворений, оставшихся в черновиках и набросках. Благодаря текстологам, тщательно восстановившим дошедшие до нас строки, мы можем их прочитать.

* * *

Придет ужасный [час]… твои небесны очи

Покроются, мой друг, туманом вечной ночи,

Молчанье вечное твои сомкнет уста,

Ты навсегда сойдешь в те мрачные места,

Где прадедов твоих почиют мощи хладны.

Но я, дотоле твой поклонник безот<радный>,

В обитель скорбную сойду [я] за тобой

И сяду близ тебя, печальный и немой,

У милых <?> ног твоих – себе их на колена

Сложу – и буду ждать[печаль<но>]… [но чего?]

Чтоб силою мечтанья моего.

Адресат этого незавершенного стихотворения неизвестен, как неизвестна и подобная ситуация в жизни Пушкина. У нас нет никаких сведений о том, что у него были реальные основания с ужасом ждать скорой смерти своей возлюбленной. Традиционно этот набросок увязывается со стихотворениями «Таврида», «Люблю ваш сумрак неизвестный…», «Надеждой сладостной младенчески дыша…». Тем самым его гипотетический сюжет выстраивается соответственно теме: победа любви над смертью в духе мифа об Орфее и Эвридике. Возможно, это один из подступов к теме «мертвой возлюбленной», о чем у нас еще пойдет речь.

* * *

Как наше сердце своенравно!

томимый вновь,

Я умолял тебя недавно

Обманывать мою любовь,

Участьем, нежностью притворной

Одушевлять свой дивный взгляд,

Играть душой моей покорной,

В нее вливать огонь и яд.

Ты согласилась, негой влажной

Наполнился твой томный взор;

Твой вид задумчивый и важный

Твой сладострастный разговор

И то, что дозволяешь нежно,

И то, что запрещаешь мне,

Всё впечатлелось неизбежно

В моей сердечной глубине.

Адресат этого незаконченного стихотворения неизвестен. Строки: «Играть душой моей покорной, / В нее вливать огонь и яд» позволяют думать об Амалии Ризнич.

Намеченная здесь тема «Я умолял тебя недавно / Обманывать мою любовь», – через несколько лет будет развернута в стихотворении «Признание»: «Ах, обмануть меня нетрудно: Я сам обманываться рад». Возможно, оттого, что стихотворение не завершено, психологическое состояние лирического героя не вполне ясно. Нетерпеливое желание пережить счастье сию же минуту или же упоение любовной игрой, которая кажется самодостаточной? Чем объясняется смелость, с которой он предлагает вливать к нему в душу «огонь и яд»? Он так жаждет наслаждения, что не боится боли? Или же это прежде всего игра, и особенной боли он и не ожидает? Как бы то ни было, видимо, в этих строчках переданы реальные и свойственные именно Пушкину переживания любовного чувства, которые в самом деле «впечатлелись» в его «сердечной глубине».