Текст книги "Александр Пушкин на rendez-vous. Любовная лирика с комментариями и отступлениями"

1819 год

Русалка

Над озером, в глухих дубровах,

Спасался некогда Монах,

Всегда в занятиях суровых,

В посте, молитве и трудах.

Уже лопаткою смиренной

Себе могилу старец рыл —

И лишь о смерти вожделенной

Святых угодников молил.

Однажды летом у порогу

Поникшей хижины своей

Анахорет молился богу.

Дубравы делались черней;

Туман над озером дымился,

И красный месяц в облаках

Тихонько по небу катился.

На воды стал глядеть Монах.

Глядит, невольно страха полный;

Не может сам себя понять…

И видит: закипели волны

И присмирели вдруг опять…

И вдруг… легка, как тень ночная,

Бела, как ранний снег холмов,

Выходит женщина нагая

И молча села у брегов.

Глядит на старого Монаха

И чешет влажные власы.

Святой Монах дрожит со страха

И смотрит на ее красы.

Она манит его рукою,

Кивает быстро головой…

И вдруг – падучею звездою —

Под сонной скрылася волной.

Всю ночь не спал старик угрюмый

И не молился целый день —

Перед собой с невольной думой

Всё видел чудной девы тень.

Дубравы вновь оделись тьмою;

Пошла по облакам луна,

И снова дева над водою

Сидит, прелестна и бледна.

Глядит, кивает головою,

Целует из дали шутя,

Играет, плещется волною,

Хохочет, плачет, как дитя,

Зовет Монаха, нежно стонет…

«Монах, Монах! Ко мне, ко мне!..»

И вдруг в волнах прозрачных тонет;

И всё в глубокой тишине.

На третий день отшельник страстный

Близ очарованных брегов

Сидел и девы ждал прекрасной,

А тень ложилась средь дубров…

Заря прогнала тьму ночную:

Монаха не нашли нигде,

И только бороду седую

Мальчишки видели в воде.

Стихотворение, вероятно, является интерпретацией стихотворения Гёте «Рыбак» в переводе Жуковского (1818). Здесь объединились две темы: шутливая тема грехопадения монаха (она присутствовала в ранних произведениях 1813 года «К Наталье» и «Монах») и странная тема любви к русалке. Как увидим, этот сюжет почему-то очень занимал Пушкина на протяжении многих лет.

Платоническая любовь

Я знаю, Лидинька, мой друг,

Кому в задумчивости сладкой

Ты посвящаешь свой досуг,

Кому ты жертвуешь украдкой

От подозрительных подруг.

Тебя страшит проказник милый,

Очарователь легкокрылый,

И хладной важностью своей

Тебе несносен Гименей.

Ты молишься другому богу,

Своей покорствуя Судьбе;

Восторги нежные к тебе

Нашли пустынную дорогу.

Я понял слабый жар очей,

Я понял взор полузакрытый,

И побледневшие ланиты,

И томность поступи твоей…

Твой бог не полною отрадой

Своих поклонников дарит.

Его таинственной наградой

Младая скромность дорожит.

Он любит сны воображенья,

Он терпит на дверях замок,

Он друг стыдливый наслажденья,

Он брат любви, но одинок.

Когда бессонницей унылой

Во тьме ночной томишься ты,

Он оживляет тайной силой

Твои неясные мечты,

Вздыхает нежно с бедной Лидой

И гонит тихою рукой

И сны, внушенные Кипридой,

И сладкий, девственный покой.

В уединенном наслажденьи

Ты мыслишь обмануть любовь.

Напрасно! – в самом упоеньи

Вздыхаешь и томишься вновь…

Амур ужели не заглянет

В неосвященный твой приют?

Твоя краса, как роза, вянет;

Минуты юности бегут.

Ужель мольба моя напрасна?

Забудь преступные мечты,

Не вечно будешь ты прекрасна,

Не для себя прекрасна ты.

Стихотворение представляет собой вольный перевод фрагмента из поэмы Парни «Взгляд на Цитеру» (1787), где речь идет о девушке, которая мечтает о любви, но страшится и бога любви «милого проказника» Амура, и важного бога брака Гименея. Поэт призывает ее отдаться любви, ибо юность и красота не вечны. Высказывалось предположение, опирающееся на некоторые замечания в письмах А. И. Тургенева и П. А. Вяземского, что у стихотворения есть реальный адресат – семнадцатилетняя Софья Станиславовна Потоцкая, дочь известной в Петербурге красавицы-гречанки С. К. Клавоне[31]31
  См.: Гроссман Л. П. У истоков «Бахчисарайского фонтана» // ПИМ. Т. 3. С. 55–56, 59–72.


[Закрыть]. Однако из переписки А. И. Тургенева и Вяземского следует скорее другое: пушкинское стихотворение можно было отнести к Потоцкой, но это не означает, что оно было обращено именно к ней[32]32
  См.: Полн. собр. соч.: в 20 т. Т. 2 Кн. 1. С. 607.


[Закрыть]. Иначе говоря, мы имеем дело с емким поэтическим текстом, в котором можно найти отзвуки реальных лиц и событий. Образ увядающей розы («Твоя краса, как роза, вянет») в дальнейшем станет одним из сквозных образов пушкинской лирики.

Дорида

В Дориде нравятся и локоны златые,

И бледное лицо, и очи голубые…

Вчера, друзей моих оставя пир ночной,

В ее объятиях я негу пил душой;

Восторги быстрые восторгами сменялись,

Желанья гасли вдруг и снова разгорались;

Я таял; но среди неверной темноты

Другие милые мне виделись черты,

И весь я полон был таинственной печали,

И имя чуждое уста мои шептали.

Существует предположение, что прототипом Дориды является Ольга Масон (см.: «Ольга, крестница Киприды…»)[33]33
  См.: Беляев Ю. Оленька Массон // Вечернее время. 1913. № 391. 28 февр.; Лернер Н. О. «Ольга, крестница Киприды» // Столица и усадьба. 1916. № 53. С. 11.


[Закрыть]. Правда, в подтверждение можно привести только один факт: на сохранившемся миниатюрном портрете внешность Массон соответствует поэтическому описанию Дориды: «локоны златые», «бледное лицо», «очи голубые». Однако все это – традиционный портрет красавицы, позднее иронически обыгранный в романе «Евгений Онегин»: «Глаза, как небо, голубые, / Улыбка, локоны льняные…».

Гораздо интереснее нетривиальная лирическая ситуация стихотворения, которая позднее будет развита Пушкиным в поэме «Кавказский пленник»: «В объятиях подруги страстной / Как тяжко думать о другой…»[34]34
  См.: Ходасевич В. Ф. Поэтическое хозяйство Пушкина. Л., 1924. С. 144.


[Закрыть].

1820 год

Ему исполнился двадцать один год – по меркам того времени он уже считается взрослым мужчиной. По своей внутренней хронологии он очень быстро взрослел, взрослела и его любовная лирика.

Дориде

Я верю: я любим; для сердца нужно верить.

Нет, милая моя не может лицемерить;

Всё непритворно в ней: желаний томный жар,

Стыдливость робкая, Харит бесценный дар,

Нарядов и речей приятная небрежность

И ласковых имен младенческая нежность.

В рукописи имеется помета Пушкина: «Подражание древним или как хотите». Последняя строка стихотворения: «И ласковых имен младенческая нежность» является буквальным переводом строки из XXVI элегии Андре Шенье[35]35
  См.: Гречаная Е. П. Андре Шенье в России // Шенье А. Сочинения. 1819. М., 1995. С. 451–452.


[Закрыть]. Пушкинское определение жанра своего произведения не противоречит выбору литературного источника. По признанию Пушкина в письме к Вяземскому от 5 июля 1824 года, Шенье для него «из классиков классик, от него так и несет древней греческой поэзией».

Вл. Ходасевич считал, что стихотворения «Дорида» и «Дориде» составляют пару: в одном поэт уверяет себя в «непритворности» возлюбленной, а в другом сам убеждается в способности в объятиях одной женщины вспоминать другую[36]36
  См.: Ходасевич В. Ф. Поэтическое хозяйство Пушкина. Л., 1924. С. 144.


[Закрыть]. Однако скорее всего, ничего, кроме условного имени героини, эти стихотворения не связывает.

Стихотворение «Дориде» не имеет реального адресата; родившись, в сущности, из одной строчки Шенье, оно являет собою образец поэтической фантазии. Воображение поэта, оттолкнувшись от строки Шенье, создает выразительный и психологически достоверный женский образ.

Известно три мадригала, написанных Пушкиным в 1817 – начале 1820 годов. Адресаты двух из них, изящных и вполне традиционных, не установлены.

Мадригал М…ой

О вы, которые любовью не горели,

Взгляните на нее – узнаете любовь.

О вы, которые уж сердцем охладели,

Взгляните на нее: полюбите вы вновь.

К А. Б***

Что можем на скоро стихами молвить ей?

Мне истина всего дороже.

Подумать не успев, скажу: ты всех милей;

Подумав, я скажу всё то же.

Третий связан с театральными увлечениями молодого Пушкина.

<В альбом Сосницкой>

Вы съединить могли с холодностью сердечной

Чудесный жар пленительных очей.

Кто любит вас, тот очень глуп, конечно;

Но кто не любит вас, тот во сто раз глупей.

Эпиграмма адресована Елене Яковлевне Сосницкой (урожд. Воробьёва; 1800–1855), дочери известного певца Я. С. Воробьёва, жене (с 1817) актера И. И. Сосницкого. Сосницкая дебютировала как драматическая актриса в 1814 году и считалась одной из лучших учениц А. А. Шаховского. На «чердаке» Шаховского, где Пушкин начинает бывать с декабря 1817 года, и состоялось, скорее всего, личное знакомство поэта с Сосницкой. Его увлечение было недолгим – вскоре он стал равнодушен к чарам молодой актрисы, многим тогда кружившей голову. По свидетельству актера и драматурга Н. И. Куликова, Пушкин говорил о Сосницкой: «Я сам в молодости, когда она была именно прекрасной Еленой, попался было в сеть, но взялся за ум и отделался стихами»[37]37
  Куликов Н. И. Пушкин и Нащокин // Русская Старина. 1881. № 8. С. 609.


[Закрыть]. 27 октября 1819 года. Пушкин писал П. Б. Мансурову из Петербурга: «Сосницкая и кн. Шаховской толстеют и глупеют, – я в них не влюблен».

Мадригал интересен тем, что комплиментарная форма здесь не помешала поэту создать живой женский образ. Смысл пушкинского четверостишия, построенного на парадоксах, проясняет характеристика, данная актрисе Н. И. Куликовым: «Она была кокетка, любила, чтобы все влюблялись в нее и ухаживали за нею, а сама была холодна. Пушкин сразу понял ее и написал ей в альбом стихи, которые, разбирая в настоящее время, удивляешься, как в 4 строках он сумел выразить всю ее характеристику»[38]38
  Куликов Н. И. Театральные воспоминания // Русская Старина. 1892. № 8. С. 468.


[Закрыть].

<О. Массон>

Ольга, крестница Киприды,

Ольга, чудо красоты,

Как же ласки и обиды

Расточать привыкла ты!

Поцалуем сладострастья

[Ты, тревожа сердце в нас,]

Соблазнительного счастья

Назначаешь тайный час.

Мы с горячкою любовной

Прибегаем в час условный,

В дверь стучим – но в сотый раз

Слышим твой коварный шопот,

И служанки сонный ропот,

И насмешливый отказ.

Ради резвого разврата,

Приапических затей,

Ради неги, ради злата,

Ради прелести твоей,

Ольга, жрица наслажденья,

Внемли наш влюбленный плач —

Ночь восторгов, ночь забвенья

Нам наверное назначь.

Когда написано это стихотворение, точно не известно – очевидно, в петербургский период жизни Пушкина (вторая половина 1817 – начало 1820). По сведениям П. В. Анненкова, адресат стихотворения – Ольга Массон, одна из петербургских «прелестниц». П. И. Бартенев именовал ее куда более определенно – петербургской «непотребницей»[39]39
  См.: Полн. собр. соч.: в 20 т. Т. 2. С. 644.


[Закрыть]. Видимо, она вела весьма бурную жизнь, открыто жила на содержании, но в дальнейшем, впрочем, вышла замуж и сделалась почтенной дамой. Содержание пушкинского стихотворения не оставляет сомнений в образе жизни адресата, но «резвый разврат» и «приапические затеи» ничуть не смущают автора. Стихотворение получилось таким же беззаботным и легкомысленным, как и его юные герои.

<Бакуниной >

Напрасно воспевать мне ваши имянины

При всем усердии послушности моей;

Вы не милее в день святой Екатерины

За тем, что никогда не льзя быть вас милей.

Четверостишие-мадригал было написано по случаю дня именин Бакуниной. Именины Екатерины приходятся на 24 ноября, но в каком году Пушкин посвятил Бакуниной свой мадригал, точно не известно. Из содержания стихотворения явствует, что просьба о стихотворном поздравлении исходила от самой Бакуниной. Скорее всего, этот непринужденный и изящный поэтический комплимент был написан уже после окончания Лицея, когда полудетская влюбленность поэта сменилась обычной светской любезностью.

<На Колосову>

Всё пленяет нас в Эсфири:

Упоительная речь,

Поступь важная в порфире,

Кудри черные до плеч,

Голос нежный, взор любови,

Набеленная рука,

Рамалеванные брови

И огромная нога!

Адресат эпиграммы – молодая актриса Александра Михайловна Колосова, в замужестве Каратыгина. Пушкин познакомился с ней летом 1818 года и вскоре сделался своим человеком в доме. Судя по воспоминаниям Каратыгиной, в то время она относилась к Пушкину с симпатией, но несколько снисходительно. В ее глазах он был только милый забавный мальчик, шалун и озорник. Злую и язвительную эпиграмму на свое выступление в роли Эсфири в одноименной трагедии Расина она расценила как совершенно неожиданный и несправедливый выпад. Каратыгина утверждала, что какой-то недоброжелатель убедил Пушкина, что она называла его «мартышкой», имея в виду его некрасивое лицо[40]40
  См.: Каратыгина А. М. Мое знакомство с Пушкиным // Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 197, 200.


[Закрыть]. Версия не поддается проверке, но представляется правдоподобной: насмешки поэта над внешностью актрисы можно объяснить только какой-то личной и болезненной обидой. После возвращения Пушкина из ссылки между молодыми людьми снова установились теплые дружеские отношения. А слова «кудри черные до плеч» были повторены поэтом в описании внешности Владимира Ленского.

Некоторые стихотворения этого периода сохранились только в черновиках и набросках. Три наброска связаны между собой легкой стилизацией под античную лирику.

Как сладостно!.. но, боги, как опасно

Тебе внимать, твой видеть милый взор!..

Забуду ли улыбку, взор прекрасный

И огненный <…> разговор!

Волшебница, зачем тебя я видел —

<. . . . . . . >

[Узнав тебя], блаженство я познал

И счастие мое возненавидел.

Лаиса, я люблю твой смелый <…> взор,

Неутол<имый> жар, открытые <?>желанья,

И непрерывные лобзанья,

И страсти полный разговор.

Люблю твоих очей я вызовы немые,

Восторги быстрые, живые

Оставь, о Лезбия, лампаду

Близ ложа тихого любви.

Два наброска не похожи на другие, в них намечена исповедальная интонация.

* * *

Позволь душе моей открыться пред тобою

И в дружбе сладостной отраду почерпнуть.

Скучая жизнию, томимый суетою,

[Я жажду] близ тебя, друг нежный, отдохнуть…

Ты помнишь, милая, – зарею наших лет,

Младенцы, мы любить умели…

Как быстро, [быстро] улетели

<. . . . . . .>

В кругу чужих, в немилой стороне

Я мало жил и наслаждался мало!

И дней моих печальное начало

Наскучило, давно постыло мне!

К чему мне жизнь, я не рожден для счастья,

[Для радостей], для дружбы, для забав.

избежав,

Я хладно пил из чаши сладо<страстья>.

Ты мне велишь открыться пред тобою —

Незнаемый дерзал я обожать,

Но страсть одна повелевала мною

Тексты не позволяют судить даже гипотетически об адресате. Вполне вероятно, что этот адресат условный. Наброски, так и не воплотившиеся в завершенные стихотворения, позволяют догадываться об определенном внутреннем смятении лирического героя. Он уже не новичок в «науке страсти нежной». Он прошел и этап элегических мечтаний, и этап упоения чувственной страстью. Ему хочется чего-то нового, другого, того, что он лишь пытается выразить в слове.

* * *

Напрасно, милый друг, я мыслил утаить

Обманутой [души] холодное волненье.

Ты поняла меня – проходит упоенье,

Перестаю тебя любить…

[Исчезли навсегда часы очарованья,]

Пора прекрасная прошла,

Погасли юные желанья,

Надежда в сердце умерла.

Нам неизвестно имя этого «милого друга», но гораздо важнее другое: бурные развлечения юности не помешали глубоким и чистым чувствам развиться в душе поэта. В теплой, нежной интонации слов, обращенных к женщине, которую он уже не любит, впервые наметились психологические коллизии его зрелых стихотворений.

Весной 1820 года Пушкин, высланный из столицы за вольнодумные стихи и дерзкие эпиграммы, выезжает на юг. Заканчивается целый период его жизни и начинается новый.

* * *

Погасло дневное светило;

На море синее вечерний пал туман.

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан.

Я вижу берег отдаленный,

Земли полуденной волшебные края;

С волненьем и тоской туда стремлюся я,

Воспоминаньем упоенный…

И чувствую: в очах родились слезы вновь;

Душа кипит и замирает;

Мечта знакомая вокруг меня летает;

Я вспомнил прежних лет безумную любовь,

И всё, чем я страдал, и всё, что сердцу мило,

Желаний и надежд томительный обман…

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан.

Лети, корабль, неси меня к пределам дальным

По грозной прихоти обманчивых морей,

Но только не к брегам печальным

Туманной родины моей,

Страны, где пламенем страстей

Впервые чувства разгорались,

Где музы нежные мне тайно улыбались,

Где рано в бурях отцвела

Моя потерянная младость,

Где легкокрылая мне изменила радость

И сердце хладное страданью предала.

Искатель новых впечатлений,

Я вас бежал, отечески края;

Я вас бежал, питомцы наслаждений,

Минутной младости минутные друзья;

И вы, наперсницы порочных заблуждений,

Которым без любви я жертвовал собой,

Покоем, славою, свободой и душой,

И вы забыты мной, изменницы младые,

Подруги тайные моей весны златыя,

И вы забыты мной… Но прежних сердца ран,

Глубоких ран любви, ничто не излечило…

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан…

Стихотворение написано в конце августа 1820 года – он уже полон новых впечатлений, уже очарован югом и морем. Резкая перемена обстановки и привычного образа жизни позволяет ему спокойно оценить пролетевшие годы и, разумеется, осмыслить свой любовный опыт. В стихотворении биографические реалии тесно переплетаются с традиционными элегическими мотивами.

Что здесь принадлежит реальности, а что – воображению? Быть может, он и сам не смог бы дать исчерпывающий ответ на такой вопрос. Как бы то ни было, все это в равной степени является реальностью лирического сюжета.

* * *

Увы! за чем она блистает

Минутной, нежной красотой?

Она приметно увядает

Во цвете юности живой…

Увянет! Жизнью молодою

Не долго наслаждаться ей;

Не долго радовать собою

Счастливый круг семьи своей,

Беспечной, милой остротою

Беседы наши оживлять

И тихой, ясною душою

Страдальца душу услаждать…

Спешу, в волненьи дум тяжелых,

Сокрыв уныние мое,

Наслушаться речей веселых

И наглядеться на нее;

Смотрю на все ее движенья,

Внимаю каждый звук речей —

И миг единый разлученья

Ужасен для души моей.

Стихотворение написано, скорее всего, в Гурзуфе и предположительно, посвящено одной из сестер Раевских (по одной версии – Елене, по другой – Екатерине). «Все его дочери – прелесть», – писал Пушкин брату о дочерях Н. Н. Раевского 24 сентября 1820 года. Более вероятно, что речь идет о Елене, ведь она была серьезно больна[41]41
  См.: Туманский В. И. – Туманской С. Г., письмо от 5 декабря 1824 г. // Туманский В. И. Стихотворения и письма. СПб., 1912. С. 272.


[Закрыть]. Здесь впервые у Пушкина появляется лирический мотив любования вянущей, гибнущей красоты. Он получит свое развитие в нескольких написанных позднее произведениях Пушкина.

К***

Зачем безвременную скуку

Зловещей думою питать,

И неизбежную разлуку

В уныньи робком ожидать?

И так уж близок день страданья!

Один, в тиши пустых полей,

Ты будешь звать воспоминанья

Потерянных тобою дней!

Тогда изгнаньем и могилой,

Несчастный! будешь ты готов

Купить хоть слово девы милой,

Хоть легкий шум ее шагов.

Адресат стихотворения неизвестен, но вполне вероятно, что и оно навеяно общением с Еленой Раевской. Впрочем, из текста стихотворения неясно, почему грядет «неизбежная разлука» с «девой милой». Страшится ли он ее смерти или же просто ждет отъезда? Неясность лирического сюжета является одним из средств поэтического внушения или суггестии.

Отступление третье

О суггестивности лирической поэзии

Термин «суггестивность» (от франц. suggestion – внушение) в самом общем своем смысле употребляется в литературоведении для обозначения невысказанного, но ощутимого. Суггестивная атмосфера – это атмосфера, исподволь внушенная теми или иными средствами поэтики. Знаменитые филологи (А. А. Потебня, Б. В. Томашевский, Л. Я. Гинзбург)[42]42
  См.: Потебня А. А. Из записок по теории словесности (Эстетика и поэтика). М., 1976. С. 341; Томашевский Б. В. Теория литературы. М.-Л., 1930. С. 188–189; Гинзбург Л. Я. О лирике. Л., 1974. С. 357.


[Закрыть] разными словами говорят об одном: в поэзии есть определенное соотношение между сказанным и внушенным, лирика создает впечатление «возможного значения», поэтические образы оживляются в восприятии читателя, говорят ему иное и большее, нежели в них непосредственно заключено.

Основа этого явления коренится в самой природе литературного творчества: художественные тексты тем и отличаются от текстов научных и публицистических, что несут в себе некую скрытую информацию, которая «закодирована» так или иначе в самой художественной форме. Особенно очевидно выступает это свойство художественного текста в лирической поэзии. При этом ее «тайна» состоит в том, что характер читательских ассоциаций задан поэтическим текстом, поток их исподволь направляется в то или иное русло.

Суггестивность лирики Пушкина, в отличие, скажем, от лирики Мандельштама, отнюдь не бросается в глаза. Допустимо и усомниться, существует ли это явление в пушкинской поэзии. Есть ли в ней это расхождение между названным и внушенным? Ведь стала уже общим местом выношенная не одним поколением исследователей мысль об объективности и точности каждого пушкинского поэтического слова. Но в чем же тогда состоит мощный лирический потенциал его стихотворений?[43]43
  Анализ пушкинской лирики под этим углом зрения см.: Муравьёва О. С. Об особенностях поэтики пушкинской лирики // Пушкин. Исследования и материалы. Т. 13. Л., 1989. С. 21–32.


[Закрыть]

Трудность анализа пушкинских стихотворений в том, что они очень просты. Это не парадокс: филологам хорошо известно, что сложные стихи анализировать гораздо легче, чем простые. Сложные действительно понятней: они властно организуют сам образ мышления читателя; причудливость образов, неожиданность сравнений и метафор подталкивают мысль, подсказывают путь к постижению скрытого смысла. Восприятие сложных стихов – трудный и напряженный мыслительный процесс, но он направлен, организован, можно сказать, навязан читателю поэтическим текстом. Пушкинский же текст прост и ясен, он не задает читателю никаких загадок; но он и не дает никакого направления его воспринимающей мысли. Его нельзя «понять» в том смысле, что нельзя пройти через него как через средство, выйдя из него с вновь обретенным знанием, как с достигнутой целью. Тем не менее поэтические тексты Пушкина, в которых все, казалось бы, прямо высказано, мощно продуцируют невысказанное. Что именно? Это зависит от нас. Поэтические образы и символы дремлют в нераскрытых книгах, ожидая чуткого и внимательного читателя. Лирическое стихотворение – это, в сущности, определенное состояние души, выраженное в такой словесной форме, которая способна вызвать соответствующее состояние и у читателя. И только тогда, когда читатель откликнулся, когда в его сознании возникли образы, эмоции, ассоциации, – стихотворение обретает полноту смысла, «осуществляется» вполне.

* * *

Редеет облаков летучая гряда;

Звезда печальная, вечерняя звезда,

Твой луч осеребрил увядшие равнины,

И дремлющий залив, и черных скал вершины;

Люблю твой слабый свет в небесной вышине:

Он думы разбудил, уснувшие во мне.

Я помню твой восход, знакомое светило,

Над мирною страной, где всё для взоров мило,

Где стройны тополы в долинах вознеслись,

Где дремлет нежный мирт и темный кипарис,

И сладостно шумят полуденные волны.

Там некогда в горах, сердечной неги полный,

Над морем я влачил задумчивую лень,

Когда на хижины сходила ночи тень —

И дева юная во мгле тебя искала

И именем своим подругам называла.

В стихотворении отразились его живые впечатления от пребывания в Крыму и в Каменке, имении Давыдовых. В осеннем пейзаже угадывается залив реки Тясмина в Каменке, а в описании прекрасного летнего пейзажа отозвались воспоминания о Гурзуфе. Какая именно звезда имеется здесь в виду, точно выяснить не удалось. Посылая стихотворение в альманах «Полярная звезда», Пушкин просил его издателя, Александра Бестужева, не публиковать трех последних строк, где говорится о юной деве, называвшей вечернюю звезду своим именем, и негодовал, когда его просьба не была исполнена[44]44
  См.: письмо Пушкина к А. А. Бестужеву от 12 января 1824 г. (Т. XIII. С. 84).


[Закрыть].

Поэтические обращения к вечерней звезде – давняя традиция европейской литературы, восходящая к идиллии греческого лирика Биона, жившего в III–II веках до н. э. Французские переводы Биона были, безусловно, знакомы Пушкину. Однако в письмах Бестужеву Пушкин уверял, что его возмутило предание гласности интимной подробности, связанной с любимой женщиной.

Кто же эта женщина? Существует предположение, что элегия посвящена Екатерине Раевской. Оно основывается главным образом на тех же строчках «И дева юная во мгле тебя искала / И именем своим подругам называла». Муж Екатерины М. Ф. Орлов писал ей 3 июля 1823 года: «Среди стольких дел, одно другого скучнее, я вижу твой образ, как образ милого друга, и приближаюсь к тебе или воображаю тебя близкой всякий раз, как я вижу памятную Звезду (fameuse Etoile), которую ты мне указала. Будь уверена, что едва она восходит над горизонтом, я ловлю ее появление с моего балкона»[45]45
  Опубликовано: Томашевский Б. В. «Таврида» Пушкина // Уч. зап-ки ЛГУ. 1949. № 122. Серия филолог. наук. Вып. 16. С. 121.


[Закрыть]. Правда, неизвестно, откуда мог знать об этом Пушкин. Если же женщина называла свою звезду не только мужу, но и всем знакомым, в чем тогда интимность этой подробности?

На роль адресата элегии еще с меньшими основаниями предлагались и другие дочери Раевского: Елена и Мария. Традиционно это стихотворение связывается с темой «утаенной любви» Пушкина.