Текст книги "История эпидемий в России. От чумы до коронавируса"

Но это запоздалое уже распоряжение не спасло, да и не могло, очевидно, спасти Москву от чумы.

Д. Самойлович указал следующий путь чумы в Москву: из Ясс – в Хотин, город пограничный с Польшей, оттуда – в Польшу, из Польши – в Киев в августе 1770 г., из Киева в сентябре – в Севск, откуда болезнь проникла в Москву.

В настоящее время невозможно установить настоящие пути движения чумы в 1770 г., но несомненно, что болезнь проникла в Москву из юго-западной части страны, где приняла эпидемическое распространение, и где в это время уже могли существовать природные очаги болезни[236]236
  По данным В. Н. Федорова, И. И. Рагозина и Б. К. Фенюк, природные очаги «дикой» чумы могут распространяться до 50° северной широты.


[Закрыть].

Неясно также как и кем была завезена болезнь в город. Возможно, что источником первых заболеваний послужили больные, приехавшие в стадии инкубации; не исключено также, что болезнь была занесена с эктопаразитами и вещами приезжих.

Точно установить дату начала чумы в Москве не представляется возможным. Д. С. Самойлович полагал, что первые заболевания чумой в Москве имели место в декабре 1770 г., А. Ф. Шафонский утверждал, что в ноябре 1770 г. чума «стала в некоторых домах показываться, но в столь малом виде, что не оставляла на себя примечания»[237]237
  Описание моровой язвы, бывшей в столичном городе Москве… М., 1775. С. 40.
  Этот замечательный труд по истории отечественной эпидемиологии имеет следующее заглавие на своем титульном листе: «Описание моровой язвы, бывшей в столичном городе Москве с 1770 по 1772 г., с приложением всех для прекращения оной тогда установленных учреждений… напечатано 1775 г. в Москве при Императорском университете» (стр. 6, 8, 8. 652 и 8, с 2 таблицами чертежей). Эта книга издана также на немецком языке в Москве в 1776 г. В 1787 г. вышло 2-е издание на русском языке. Автором книги считается А. Ф. Шафопский (о нем см. далее; см. также: Тромбах С. М. Русская медицинская литература XVIII века. М., 1953). – Прим. ред.


[Закрыть].

Лишь 17 декабря 1770 г. чума была определенно установлена в Московском генеральном сухопутном госпитале. Однако еще в ноябре в этом же госпитале умер на 3-й день заболевания «от гнилой горячки» прозектор. Служители госпиталя вместе со своими семьями квартировали в двух смежных комнатах флигеля вблизи главного здания. Через несколько дней после смерти прозектора из 27 человек, проживавших в этом флигеле, один за другим заболело и умерло 22 человека. Смерть наступала на 3–5-й день заболевания. Клинически у одних больных отмечалась «острая горячка с пятнами», у других – «бубоны и карбункулы».

Главный доктор этого госпиталя Афанасий Шафонский первый диагностировал чуму[238]238
  Шафонский Афанасий Филимонович (1740–1811) один из основоположников отечественной эпидемиологии. Уроженец Украины, он учился затем в университетах Галле, Лейдена и Страсбурга и получил дипломы доктора философии, правоведения и медицины. По возвращении в Россию был военным врачом, получил звание генерал-штаб-доктора и с 1769 г. был старшим доктором Московского генерального госпиталя (позднее названного Лефортовским). Обладая большими знаниями и незаурядным врачебным опытом, он первым распознал чуму при появлении ее в Москве и настойчиво предостерегал об опасности ее распространения. Был основным организатором борьбы с чумной эпидемией в Москве 1770–1772 гг. и по окончании ее составил обстоятельный труд «Описание моровой язвы, бывшей в столичном городе Москве…» (см. выше). С 1781 г. оставил занятия медициной и, переселившись в родные места, занимал до своей смерти должности судебного деятеля в Чернигове, где и умер (одна из городских улиц была названа его именем). Биографические сведения о Шафонском и других деятелях по борьбе с московской эпидемией см.: Чистов Я. А. История первых медицинских школ в России. СПб., 1883. – Прим. ред.


[Закрыть]. В тот же день он сообщил об этом Московскому штадт-физику и члену московской медицинской конторы доктору Риндеру. Последний, два раза осмотрев больных и умерших, никакого решения не вынес. Тогда Шафонский особым рапортом уведомил Медицинскую коллегию в Петербурге.

В рапорте Шафонский, указав, что появившаяся в госпитале болезнь подозрительна на «моровую язву», потребовал собрать находящихся в Москве докторов для освидетельствования всех имеющихся в госпитале больных, а также «надзирателей, и работников, и прочих чинов, и их жен и детей».

На следующий день (22 декабря 1770 г.) были созваны на совет все находившиеся в Москве доктора. Совет состоялся в присутствии штадт-физика («штат физикус» – главный врач в столицах Москве и Петербурге) Риндера. Врачи единогласно подтвердили «что появившаяся в госпитале, что на Введенских горах, болезнь должна почитаться за моровую язву, для прекращения которой всю госпиталь от сообщения с городом надлежит отделить»[239]239
  Описание моровой язвы… М., 1775. С. 41.


[Закрыть].

Подписались под этим «мнением» доктора: Поган Эразмус, Георгий Скиадан, Иван Кульман, Карл Мертенс, Петр Аш, Петр Вениаминов, Семен Зыбелин, Касьян Ягельский. Риндер в тот же день переслал Шафонскому секретный указ, в котором подтвердил, что «оная болезнь должна почитаться за моровую язву». Указом предписывались те же меры, которые были приняты на совете докторов, т. е. пресечь всякое сообщение с городом и «в предосторожность от означенной болезни и в пользовании от оной больных, во всем поступать в силу объявленного общего помянутых докторов наставления».

Следовательно, в это время Риндер присоединился к мнению Шафонского о том, что появившаяся в госпитале болезнь есть чума. Об этом был уведомлен начальствовавший в Москве генерал-фельдмаршал Салтыков[240]240
  Салтыков Петр Семенович (1698–1772), граф, в прошлом талантливый главнокомандующий русской армией, разбившей наголову прусские войска в 1759 г. и занявшей затем Берлин. Пользовался всеобщим уважением как «победитель Фридриха» и, отличаясь добродушием и отсутствием склонности к борьбе придворных группировок, несмотря на свое происхождение из старинной русской знати, был назначен (1763) Екатериной II лишь на должность генерал-губернатора и главнокомандующего войсками в Москву. Такое назначение уже дряхлевшего человека объясняется тем, что Москва не только была крупнейшим и старинным русским городом, но и являлась, средоточием той части дворянства, которая критически относилась к царице, бывшей немецкой принцессе, к ее правительству и ближайшему окружению. – Прим. ред.


[Закрыть]. Соответствующее отношение направлено было также и в сенат в Петербурге.

Госпиталь в тот же день был оцеплен военным караулом. В госпитале проживало около 1000 человек. Вместе с ними был «заперт» и сам Шафонский.

27 декабря 1770 г. в Государственном совете прочтен рапорт Салтыкова о «сказавшейся в московском госпитале опасной болезни». Особого впечатления рапорт не произвел, тревоги не вызвал. Государственный совет «рассуждал, что на настоящий случай не для чего делать ему, графу Салтыкову, предписаний, ибо ему уже наставление дано и посланы к нему для содержания застав гвардии офицеры».

Кроме того, в Государственном совете по этому же случаю рассуждали «об опубликовании манифеста о том, что заразительная болезнь в Польше распространилась с такою силою, что уже и коснулась и наших, к ней прилежащих губерний». 29 декабря 1770 г. Екатерина II писала Салтыкову: «Из двух писем, привезенных нарочитыми курьерами, усмотрела я с великим сожалением… что опасная болезнь вкралась в московский госпиталь, что она уже с месяц как продолжается и что о том никто вам не репортовал».

Екатерина считала недостаточным «взятие осторожности для отрезания госпиталя и комуникации с оным со стороны города», но полагала, что против «нанесения сей опасной болезни из зараженных украинских мест к Москве не можно довольно взять противные осторожности». Для этого она предложила закрыть все многочисленные, ведущие к Москве пути, «оставя только открыто несколько въездов в город, на коих поставить заставы».

В заключение Екатерина приказывала Салтыкову: «От госпитального генерал-майора требовать ответ, для чего он так долго таил от правительства, что язва в его госпитале. Жителей же, есть ли сие приключение их привело в уныние, всячески старайтеся ободрить».

30 декабря в Государственном совете снова была зачитана «реляция» Салтыкова о принятых им мерах предосторожности «от появившейся в московском госпитале опасной болезни». Определено сообщить Салтыкову, «что распоряжения его приемлются за благо».

31 декабря издан манифест «о предосторожности от заразительной болезни, появившейся в Польских провинциях». В манифесте впервые со времени начала чумной эпидемии говорится о возможности заноса «моровой язвы» в Россию и в действующую армию и «всенародно» признавалась необходимость принятия противоэпидемических мер. Сенату было поручено выработать подробные правила и инструкции для командиров застав, кордонов и карантинных домов «как им вообще поступить в пропуске людей и вещей». Особо подчеркивалось, чтобы под предлогом точного выполнения манифеста «не могло где произойти злоупотребления, напрасных прицепок и утеснения проезжающим».

Сенатский указ был опубликован 9 января 1771 г.

Во вступительной части его говорится, что «заразительная болезнь», проникшая из Турции в Польшу, «к великому сожалению, вкралась и в некоторые порубежные Российские места», и далее в обычном духе казенного оптимизма высказывается «тверое упование…что сия опасость, начиная везде пресекаться, вскоре совершенно утишена и истреблена будет». Однако «благоразумие требует», чтобы, предохранив Лифляндские границы и остальные, пограничные с Польшей губернии, не оставлять в то же время мер предосторожности и «радения неусыпного» к тому, чтобы болезнь не была занесена «в недра самые России и ее столичных городов».

Основная часть указа сводилась к обычным в то время предупредительным мерам: к недопущению въезда в центральную Россию купцов из Киевской, Малороссийской, Новгородской и других пограничных губерний без выдержания карантина, срок которого определялся «по обстоятельствам каждого, т. е. в зависимости от того, кто и в какой близости находился от «сумнительных мест». За тайный проезд мимо застав и карантинных домов и за неявку к карантинному начальству виновный лишался всего своего товара и «вящщего еще по законам наказания не избегнет».

Был запрещен ввоз в Россию «чужестранных товаров» – полотен, льна, ниток, хлопчатой бумаги, шелка и шелковых изделий, мехов, пеньки, невыделанных кож, шерсти и всякого рода шерстяных товаров[241]241
  По мнению врачей XVIII и первой половины XIX века, все товары и вещи по степени их способности воспринимать заразу могли быть подразделены на несколько категорий. Так, в карантинном уставе 1800 г. к первой категории отнесены: «хлопчатая бумага, лен, пенька, всякого рода шерсть, волос, пух, перья различного рода, шелк сырец, холстина, полотно, сукно, всякая обвертка, кожа сырая невыделанная в шерсти и перья… всякого рода меха, бархат»; ко второй категории – золото, серебро, медь, железо, янтарь, соль, сахар, сера и т. д. – всего 79 наименований различных металлов, минералов, жидкостей, пищевых продуктов, вина (I ПСЗ. Т. XXVI. № 19 476, С. 217). Считалось, что особую опасность в распространении заразы представляют товары и веши первой категории, способные быстро воспринимать заразное вещество и требующие очень тщательной дезинфекции, меньше воспринимают заразу вещи, имеющие ровную и гладкую поверхность, и совсем не воспринимают заразу быстро испаряющиеся жидкости.


[Закрыть].

Ввиду того что на польской границе имелись таможни и заставы, но не было ни карантинных домов, ни врачей, губернаторам всех пограничных с Польшей губерний указ предписал: в каждой такой пограничной губернии выделить по 2 таможни, организовать при них карантинные дома с необходимым штатом. Все остальные таможни велено было закрыть.

Особые меры предусматривались «для вящей предосторожности столиц». С этой целью были учреждены заставы в Серпухове, Коломне, Кашире, Боровске, Алексине, Калуге, Малом Ярославце, Можайске, Лихвине, Дорогобуже и на Гжатской пристани, т. е. Москва была со всех сторон окружена поясом застав, которые находились под ведением «московского главного начальника графа Салтыкова», Купцы, везущие товары в Москву, подвергались на этих заставах шестинедельному карантину. Для приезжающих без товаров карантинный срок устанавливался по усмотрению карантинных начальников, но во всяком случае не менее 3 недель, «хотя бы по свидетельству и явно было, что приезжающий едет из незаряженного места».

В заключении указ предписывал губернаторам отдать распоряжение всем начальникам застав, кордонов, карантинных домов и «всем, до кого сие принадлежать будет», чтобы никто под предлогом исполнения манифеста от 31 декабря 1770 г. ни под каким видом не отважился на «какое-либо злоупотребление или напрасные прицепки и утеснение приезжающим».

Как манифест от 31 декабря, так и сенатское к нему «разъяснение» значительно запоздали. Чума была уже в Москве, слух об этом быстро распространился среди московского населения. Правительству же все еще казалось преждевременным пугать население призраком страшной чумы.

Какими же путями чума была занесена в московский госпиталь?

Лерхе по этому поводу писал в своих, не раз уже упоминавшихся, воспоминаниях, что чума впервые была обнаружена в госпитале у сержанта, командовавшего над госпитальными служителями.

Он перенес легкую форму бубонной чумы, заразившись от трех прибывших из Хотина солдат при таких обстоятельствах: комендант Хотина в конце сентября 1770 г. приехал в Москву в сопровождении трех солдат своего полка. Из Хотина он выехал, имея при себе денщика и четырех солдат, ехал он через Польшу и Киев. По дороге денщик и один из солдат умерли. Прибыв в Москву, офицер отпустил сопровождавших его солдат, и они поселились у сержанта, бывшего ранее их однополчанином. Но приведя эти сведения, Лерхе добавил, что ошибочно было бы предполагать, будто бы одни солдаты или привезенные ими вещи виновны в заносе чумы в Москву. Вовремя не были приняты соответствующие предупредительные меры – в Москву приезжало много людей из армии, из Польши, из Киева, которые и могли занести заразу со своими пожитками.

Шафонский также не исключал возможности заноса чумы в московский госпиталь прибывшими с офицером из Хотина в Москву солдатами. Но Шафонский писал: «есть ли оные унтер-офицеры моровую язву в Москву и завезли, то они не первые». Еще в ноябре ходили слухи, что в Лефортовой слободе умер и скрытно погребен какой-то приехавший из армии офицер. Его лечил лекарь и прозектор Московского генерального госпиталя, Евсеевский, который 23 ноября «горячкою с черными пятнами и умер». Шафонский к этому добавил: «Каким случаем опасная болезнь в помянутую госпиталь зашла, по многому исследованию госпитального старшего доктора, узнать того было не можно» главным образом потому, что смотритель госпиталя и комиссары, в ведении которых находились госпитальные служители, упорно отрицали чуму и, «негодуя за то, что госпиталь была заперта, всячески старались бытие ея опровергать, почему самую инстину тогда и изведать не можно было».

Все сказанное позволяет думать, что чума была занесена в Москву раньше, чем ее обнаружили в госпитале. Возможно, что она была в Москве уже в октябре или даже в сентябре 1770 г., но ее считали обычной «горячкою с пятнами».

Уже 4 января Салтыков поспешил донести в Петербург: «В г. Москве все благополучно обстоит: принятые меры осторожности от стороны госпиталя так учреждено, что с городом никакого сообщения нет, только в отдаленном, что на Введенских горах, где опасная болезнь оказалась, и там надеются утихает, хотя прямо о оной разведывать не можно, за препятствием сообщения, но главный госпитальный доктор своими репортами явно оную доказывает как обер-полицмейстеру, так и в медицинскую контору…».

Но в конце этого донесения написано: «В прошедшую оттепель больных было весьма много в городе горячками с пятнами, лихорадками, горлом и разными обыкновенными болезнями»[242]242
  Описание моровой язвы… М., 1775. С. 43.


[Закрыть].

Таким образом, конец донесения явно не согласован с его началом.

7 февраля Салтыков прислал новую реляцию о прекращении эпидемии и просил разрешения освободить госпиталь от караула.

Екатерина II в ответ на это донесение написала: «С удовольствием уведомились мы из представления вашего от 7-го сего месяца, что вся опасность от заразительной болезни в Москве миновалась; и потому соизволяем, чтоб вы приказали свесть караул от главного госпиталя; также сжечь сумнительные там два покоя и все, что в них есть, и построить вместо их новые. Для упреждения в Москве подобного несчастливого приключения вы можете делать такие распоряжения, какие за нужно признаете»[243]243
  Центральный государственный архив древних актов. Фонд 6. Разряд VI. Д. № 410.


[Закрыть].

Однако 27 января московский штадт-физик Риндер подал Салтыкову свое «мнение об объявленной болезни в Московской госпитали»[244]244
  Русский архив. 1886. Кн. 9. С. 93.


[Закрыть]. В противоположность своему первоначальному взгляду Риндер в этом заявлении отрицал, что обнаруженная в госпитале болезнь есть чума. Он писал: «Последующее время доказало, что объявленная в госпитале между надзирателями болезнь не настоящая моровая язва». Болезнь эту он характеризовал в качестве злой, гнилой и прилипчивой лихорадки. Этот новый диагноз Риндер обосновал; во-первых, тем, что «в таком климате, в котором Москва лежит, язва сама собою произойти не может, а должна быть откуда-нибудь занесена, во-вторых, Риндер утверждал, что имевшиеся у больных и умерших бубоны относились к незаразительным, происходящим от «французской болезни»[245]245
  Описание моровой язвы… М., 1775. Приложение № 8. С. 197–203.


[Закрыть].

Что же касается карбункулов, отмечавшихся у многих больных, то Риндер относил их к незаразительным, которые на немецком языке «ядовитыми пузырями называются и от всех зараз не прилипчивы признаются». Причиной возникновения в госпитале «злой горячки» Риндер считал тесноту, скученность, грязное содержание и плохой воздух помещений, в которых жили госпитальные служители.

«Мнение» Риндера обнаруживает полное невежество автора, его беспринципность и тенденциозность. Какими же мотивами руководствовался Риндер, подавая эту записку, противоречащую его собственному высказанному 22 декабря 1770 г. мнению? Шафонский объяснял это тем, что Риндер хотел «исходатайствовать жившим в госпитале скорейший выпуск».

По нашему мнению, с таким объяснением согласиться нельзя, тем более что сам Риндер считал изоляцию выздоравливающих необходимой. Мотивы, побудившие Риндера подать свое заявление, были гораздо глубже. Корни их надо искать в той непрестанной то явной, то скрытой борьбе, которую вели иноземные врачи против русских.

Риндер занимал высокий медицинский пост – он был штадт-физиком, т. е. заведующим всей медицинской частью в Москве, Шафонский же был только главным доктором госпиталя и находился под непосредственным начальством Риндера. Последний, в своей характерной для находившихся в России иноземцев того времени чванливости и самодовольстве, не мог спокойно перенести, что русский врач, к тому же его подчиненный, обнаружил в Москве моровую язву. Это не только подрывало авторитет Риндера, но грозило и всей его карьере. Ведь по своим обязанностям он должен был следить за всей постановкой дела в госпитале и «в случае болезней повальных и гниющих… иметь попечение о них»[246]246
  Чистович Я. История первых медицинских школ в России. СПб., 1883. С. 526 (Инструкция штадт-физику).


[Закрыть].

По этим причинам Риндер и выступил со своим «мнением», в котором отрицал наличие чумы в Московском генеральном госпитале.

Правда, он выжидал со своим выступлением пять недель, следя за ходом эпидемии в госпитале. И когда, по его мнению, опасность дальнейшего ее распространения миновала, когда новых чумных больных в госпитале больше не появлялось, Риндер счел момент подходящим для своей атаки против Шафонского.

Последний в ответ на мнение Риндера подал 5 февраля 1771 г Салтыкову рапорт, в котором вновь и категорически заявил, что бывшая в Московском генеральном госпитале болезнь «должна назваться моровою язвою»[247]247
  Описание моровой язвы… М., 1775. Приложение № 9. С. 20–211.


[Закрыть].

Шафонский опроверг главный довод Риндера, будто служители госпиталя нигде не могли заразиться, вполне резонно возражая: «Оные надзиратели живут на Введенских горах с их женами в открытом месте, и как им выход и к ним разным людям вход всегда был свободен, то может статься, что до них что-нибудь заразительное и дошло».

Что касается клинической болезни, то Шафонский характеризовал ее как горячку, «при которой, кроме других знаков, были большие пятна, карбункулы и бубоны, от которой… кто ни заболит умирают, и чем дальше продолжалась сия болезнь, тем не только начали скорее умирать, но и другие здоровые надзиратели в других близ лежащих покоях начали заражаться и умирать».

Утверждение Риндера, будто «черные пятна» у больного оказались не карбункулами, а пролежнями, Шафонский опроверг тем, что «пролежни от долгого лежания происходят», а некоторые больные умерли «только всего» на третьи сутки от начала заболевания.

В заключение Шафонский предложил во флигеле, где жили служители, «должную осторожность несколько времени продолжать». Главное же здание («каменный госпиталь»), поскольку там «довольный карантеп благополучно выдержан… хотя и открыть можно, только не иначе как, чтоб для лучшего безопасения московские доктора оную обстоятельно освидетельствовали».

«Особое мнение» Риндера тем не менее нанесло большой вред делу борьбы с чумой. Получив заявление такого авторитетного, по его положению, лица, как Риндер, что никакой чумы в госпитале нет, власти, полиция и московская знать успокоились, всякие мероприятия по борьбе с чумой либо совсем забросили, либо проводили небрежно. Шафонского, упорно отстаивавшего свой первоначальный диагноз и требовавшего принятия энергичных предупредительных мер, власти встречали насмешками.

Шафонский подчеркивал вред, нанесенный Риндером делу борьбы с чумою. «Помянутое доктора Риндера противное уверение подействовало по нещастию столько, что многие в Москве действительно не верили и не думали, что моровая язва в городе или уже есть или быть может, так что о состоянии здоровья и о числе умирающих жителей довольного сведения и примечания не делано»[248]248
  Там же. С. 44.


[Закрыть].

Я. А. Чистович также отметил, что Риндер как штадт-физик не признал эпидемии в начале ее появления «и тем, быть может, подал повод к чрезмерному и скорому ее развитию». Д. А. Мордовцев высказался еще более определенно: «Голос Шафонского – это был первый голос, предостерегавший Москву от грозившей ей опасности, и если бы лень и упрямство, а также невежество других докторов не заглушили этого голоса, то Москва без сомнения была бы спасена»[249]249
  Мордовцев Д. Древняя и Новая Россия. Т. 11. СПб., 1875. № 6.


[Закрыть].

После окончания чумной вспышки в госпитале и заявления Риндера, что там и чумы никакой не было, в Москве наступил период благодушной успокоенности. Но «ласкательная сия безопасность весьма короткое время продолжалась» (Шафонский).

9 марта, т. е. через 9 дней после снятия карантина с госпиталя, полиции стало известно, что в Замоскворечье, у Каменного моста, на изустной под названием «Большого суконного двора» фабрике люди часто умирают, а иногда и в ночное время погребаются.

Услышав об этом, полиция направила туда доктора Ягельского[250]250
  Ягельский Касьян Осипович (1736–1774), «доктор при московской полиции», принимал деятельное участие в борьбе с московской эпидемией, составил первое наставленье с предохранении от чумы и сочинил «курительный порошок» для дезинфекции помещений и вещей с «семенами сей зловредной болезни». – Прим. ред.


[Закрыть] и полицейского поручика «для осмотру и исследования его приключений». После посещения фабрики Ягольский представил в полицейскую канцелярию подробный доклад «об открывшейся на суконной фабрике опасной болезни»[251]251
  Описание моровой язвы… М., 1775. Приложение № 10. С. 211–213.


[Закрыть].

Ягельский в своем докладе указал, что при обследовании фабрики «весьма великая трудность нам была дело разбирать, понеже много таили и боялись». Тем не менее, по конторским книгам Ягельский установил, что за время с 1 января по 9 марта умерло 113 человек, из них на самой фабрике – 57, в разных домах вне фабрики – 43 фабричных работника и сверх того «в оном же дворе и вне двора – 13 детей». В марте умирало 3, 4, 8, 6 и 7 человек в сутки, обычно на 3–4-й день заболевания, и расспросами установлено, что «они померли горячкою гнилою с пятнами и карбункулами». На фабрике обнаружено также 16 больных «в горячке» с обширными («в рублевик величины») петехиями и бубонами.

В заключении доклада Ягельский высказался осторожно о характере болезни: «Хотя я без осмотра и консилиума с прочими докторами прямо самою опасною сам собою назвать я не могу; но что она есть, как изо всех обстоятельств видно по прилипчивости к другим, и что от нея многие умирают, вредна, о сем никакого сумления не имею».

Из этого доклада видно, что чума на суконном дворе началась за несколько месяцев до ее обнаружения (Ягельский проверил конторские книги лишь с 1 января 1771 г.).

Попытка установить, откуда моровая язва была занесена на Суконный двор, закончилась неудачей. На основании расспросов рабочих выяснилось, что болезнь там начала свирепствовать с тех пор, как в общежитие фабрики («покой») была привезена своей родственницей больная фабричная работница, у которой была «под горлом опухоль». Она вскоре умерла, вслед за нею умерли и все ее родственники: «А оная де женщина жила и захворала в приходе церкви Николы, что словет в Кобыльском, у сторожа той церкви, в косм доме… все померли». О смерти этой женщины и о появлении вскоре после этого больных на фабрике было своевременно сообщено Риндеру. Некоторых больных он осмотрел «и хотя нашел опасной болезни знаки, но ничего о том где подлежит не доносил»[252]252
  Там же. С. 46.


[Закрыть].

Шафонскому путем дальнейшего обследования удалось выяснить, что в декабре вымерла не только семья сторожа названной церкви, но также «по сообщению между собою» семья просвирни другой церкви, находившейся на Покровке. Следовательно, чума уже в декабре 1770 г. была в самом центре Москвы, и Риндер знал или должен был знать об этом, но никаких мер не принял, ибо он, по словам Шафонского, «так, как и другие из медиков же, знав о том, непочитали за моровую язву, но за обыкновенную гнилую горячку»[253]253
  Там же.


[Закрыть].

По получении доклада Ягельского, Салтыков 11 марта распорядился собрать всех находившихся в Москве докторов, чтобы «зделав консилиум, послать в оной двор, кого ими рассуждено будет». В тот же день на суконный двор отправились доктора Погорецкий, Скиадан, Эразмус и Ягельский. Они нашли на фабрике 8 мертвых и 21 больного, у большей части которых имелись «моровой язвы знаки» – бубоны, карбункулы и петехии.

Осмотрев больных и умерших, врачи немедленно доложили результаты обследования собранию московских докторов. Последние вынесли «заключение», в котором было указано: «Сия болезнь есть гниючая, прилипчивая и заразительная и по некоторым знакам и обстоятельствам очень близко подходит к язве»[254]254
  Описание мороаой язвы… М., 1775. Приложение № 13. С. 217–218.


[Закрыть].

Таким образом, собрание московских врачей все еще не решилось назвать чуму ее настоящим именем. Считая, однако, болезнь «прилипчивой и заразительной», собрание предложило принять «всякие предосторожности», а именно:

1) вывести за город всех фабричных, как больных, так и здоровых, самую же фабрику запереть, «не выбирая ничего и раскрывши окны оставить»;

2) отделить больных от здоровых и наблюдать как за теми, так и за другими;

3) исследовать, не заразился ли кто-нибудь «вне оной фабрики» и, если такие окажутся, выслать их также за город;

4) умирающих «сею болезнею» хоронить за городом, в особо глубоких могилах, «а тела их с платьем закапывать».

Под этим заключением подписались: Скиадан, Эразмус, Шафонский, Мартенс, Погорецкий, Вениаминов, Зыбелин, Ягельский. Риндер вследствие своей болезни в собрании участия не принимал (у него была на ноге «опасная язва», от которой он вскоре и умер)[255]255
  Как видно из одного архивного документа, московские врачи, собравшись 18 марта в Медицинской конторе (т. е. в учреждении, ведавшем всем медицинским делом в Москве и располагавшимся на месте современного здания университета с памятником Ломоносову), «сделали дефиницию или изъяснение о самом существе язвы», подновили составить инструкцию в пользование медикам при осмотре больных и умерших, признали необходимым вместо больного Риндера поручить временно обязанности штадт-физика доктору Эразмусу (старейшему из медиков), а также условились собираться по средам и субботам в конторе, куда и доставлялись все сведения о заболеваниях в городе (Центральный государственный архив древних актов в Москве, фонд Департамента Сената. Д. № 1540. Л. 130–132). Заслуживает внимания тот факт, что в марте 1771 г. состав московских врачей был следующим: докторов 14 (из них только 5 русских: А. Ф. Шафонский, К. О. Ягельский, С. Г. Зыбелин, П. Д. Вениаминов и П. И. Погорецкий), 9 штаб-лекарей (из них 1 русский) и 23 лекаря (1 русский), то есть среди 46 фамилий списочного состава, 39 были не русскими, принадлежавшими людям, большинство которых не умело сносно говорить по-русски. Понятно недоверие основной части московского населения к таким «лекарям-нехристям». – Прим. ред.


[Закрыть].

Салтыков направил в Петербург «реляцию об оказавшейся в Москве на Суконном дворе, прилипчивой болезни». «Реляция» эта обсуждалась в Государственном совете лишь 21 марта (в Петербурге, как видно, не очень торопились), причем «в Совете рассуждали одни, чтоб по старости Салтыкова поручить охранение Москвы от заразы кому-либо другому…, а другие, что сие предосудительно будет помянутому там командиру, но что лучше употребить к тому под его повелениями тамошнего полицмейстера с несколькими советниками, как бы о сем единственно имели попечение»[256]256
  Архив Государственного совета. Т. I. СПб., 1869. С. 396.


[Закрыть].

Решение совета московских врачей было безотлагательно проведено в жизнь, хотя и не совсем так, как рекомендовалось. Суконный двор был закрыт, здоровые работники его размещены: одна часть – в пустой фабрике купца Ситникова «что близ Мещанской», другая – в пустой же фабрике Балашова «за Яузою рекою, близ Таганки». Следовательно, вопреки постановлению совета, здоровые рабочие были размещены хотя и на далеких окраинах, но все же в черте самого города. Больные же были вывезены за пределы Москвы, в Угрешский монастырь. К здоровым рабочим и к больным прикреплены были врачи, «кои снабжены были довольным наставлением» и которым было предписано всех вновь заболевших фабричных направлять в Угрешский монастырь.

Но перечисленные и принятые предупредительные мероприятия уже запоздали, так как многие из рабочих Суконного двора бежали из бараков в город уже после первого осмотра фабрики доктором Ягель ским. Кроме того, закрыв фабрику, забыли окружить ее караулом, так что все там проживавшие свободно общались с городом. Наконец, многие из рабочих всегда жили в городе и поэтому ушли от наблюдения.

Количество больных в городе постепенно нарастало: «язва уже ныне стала до прочих обывателей касаться». 16 марта на Пречистенке было найдено «мертвое купца одного тело», и на нем обнаружены «моровой язвы знаки» – карбункулы и петехии. Купец жил вместе с рабочим фабрики «в одном покое», рабочий умер от чумы, вслед за ним погиб и купец. Вскоре после этого скоропостижно «на съезжем дворе» умер десятский фабрики, который «фабричных из фабрики в карантины выводил».

Ягельский потребовал от полиции вывезти из города всех фабричных «как своими, так и чужими дворами живущих… дабы целому городу от них не произошел вред».

Салтыков, все еще не доверяя диагнозу московских врачей, обратился с просьбой к приехавшему из действующей армии и поэтому хорошо знакомому с настоящей чумой доктору Орреусу осмотреть больных на суконном дворе и дать свое заключение. Орреус 19 марта написал следующее свидетельство: «По приказу… г-на генерал-фельдмаршала П. С. Салтыкова я, нижеподписавшийся, в доме фабриканта Балашова осматривая находившихся там Большого суконного двора фабричных работных людей, коих там найдено мною 3 человека, двое живущих и одна малолетняя девочка… по свидетельству моему оказалась заразительная болезнь, действительные знаки моровой язвы, бубоны, и карбункулы, и черные пятна». Подписано: «Едущий из Ясс доктор Густав Орреус»[257]257
  Центральный государственный архив древних актов. Фонд 6. Разряд VI. Д. № 410. Л. 81.


[Закрыть].

Находившиеся в то время в Москве, департаменты сената объявили московским жителям о необходимости уведомлять полицию о каждом «занемогающем и умирающем» человеке, чтобы иметь точные сведения о количестве больных. Для уточнения диагностики («для точного уверения о числе случающихся больных») при полиции, кроме Ягельского, было определено несколько докторов и лекарей.

Сенат распорядился также, чтобы все находившиеся в Москве доктора «имели между собою частые советы» о ходе эпидемии и о необходимых профилактических мероприятиях, сообщая об этом сенату «по знанию и долгу своему».

После опубликования этих распоряжений московские департаменты сената совместно с Салтыковым направили 21 и 23 марта сообщения в Государственный совет о ходе «заразительной болезни» и о принятых против нее в Москве мерах.

Заслушав эти сообщения, Государственный совет по личному приказанию Екатерины принял «пункты» относительно предупредительных мер для предотвращения «колико возможно» заноса прилипчивой болезни как в Петербург, так и в другие города[258]258
  Архив Государственного совета. Т. I. СПб., 1869. С. 397.


[Закрыть]. Они заключались в следующем:

1) установить карантин для всех выезжающих из Москвы верстах в 30 от города как по большим, так и по проселочным дорогам;

2) Москву, «ежели возможность есть, запереть»;

3) опубликовать от имени сената во всех городах, расположенных в 90 и 180 верстах от Москвы, что в Москве оказалась прилипчивая болезнь и чтобы поэтому «всякого звания люди» остерегались приезжать в Москву. Обозы со съестными припасами должны были останавливаться в 7 верстах от Москвы и ждать распоряжения полиции, куда следовать дальше;

4) для этого московской полиции приказано было установить на каждой большой дороге вне города пункты, «куда обозом съезжаться». Московские жители на этих пунктах и должны были закупать в определенные дни и часы то, в чем имелась нужда;

5) на этих же торговых пунктах полиция должна была «разложить большие огни и сделать надолбы» между продавцами и покупателями, наблюдая за тем, чтобы «городские жители до приезжих не дотрагивались и не смешивались вместе», деньги же надлежало не передавать из рук в руки, а погружать в уксус;

6) московскому архиерею вменялось в обязанность поручить чтение по церквам составленных синодом молитв, а также манифеста о прилипчивой болезни и «приложенные от сената пункты, какие брать осторожности».

Чтению молитв Государственный совет, однако, придавал не столько религиозное, сколько санитарно-просветительное значение: «Дабы народ через то наивяще остерегался от опасности». Такое же распоряжение было отдано по Владимирской, Переяславской, Тверской и Крутицкой епархиям;

7) для предотвращения заноса эпидемии в Петербург, велено было устроить «хотя недельный карантин в 100 верстах от города, на Тихвинской, Старорусской, Новгородской и Смоленской дорогах. На большой дороге из Петербурга в Москву решено было устроить заставы в Чудове, Бронницах и Твери, по Смоленской и Тихвинской дорогам.

Командирами застав были назначены гвардейские офицеры, в распоряжение которых было послано «надлежащее число медицинских чинов с медикаментами».

Все находившиеся в Петербурге воинские части, кроме двух гвардейских полков, приказано было вывезти в лагеря «не в близком и не в дальнем расстоянии от города». Государственный совет «рассуждал и за полезное признал» назначить в Петербурге «такую особу, которая бы в состоянии была… своею рассудительностью» принять необходимые меры для убережения города от чумы.

Относительно Москвы предложено было Салтыкову соблюдать все изложенные в «пунктах» меры предосторожности. Помощником и заместителем Салтыкова по борьбе с эпидемией назначен генерал-поручик Ч. Е. Еропкин, которому приказано «иметь особливое наблюдение во исполнение всех даваемых предписаний, касательных до предмета здоровья, прибавляя к тому и вящие предосторожности».

На заседание Государственного совета 28 марта «впущены были»: Доктор Орреус, который сообщил, что он «по долгу и званию своему» считает свирепствующую в Москве болезнь заразительною и что больных он сам «осторожностию осматривал», и московский губернатор (помощник Салтыкова), заявивший, что «тамошние медики между собою не согласны».