Текст книги "История эпидемий в России. От чумы до коронавируса"

Таким образом, Государственный совет во главе с Екатериной II, с одной стороны, разработал «пункты» для борьбы с эпидемией, с другой же стороны, все еще, по-видимому, сомневался в том, что это была чума. Екатерина упорно отказывалась признать московскую чуму[259]259
  Вряд ли можно с этим согласиться. Принимая во внимание чрезвычайно настойчивые и многочисленные распоряжения Екатерины с самого начала эпидемии, следует думать, что она ясно видела возникшую опасность. Есть к тому же основания считать, что Екатерина намеренно стремилась скрыть от Западной Европы истинное положение из-за политических и экономических побуждений. – Прим. ред.


[Закрыть].

Как уже говорилось выше, в Москве для борьбы с чумой был учрежден совет докторов, функционировавший вплоть до организации в октябре 1771 г «Комиссии для предохранения и врачевания от моровой заразительной болезни». Совет был составлен только из докторов, лекари в него не входили. Из докторов постоянными членами были: Эразмус, исполнявший за болезнью Риндера обязанности штадт-физика, Шафонский, Ягельский, Вениаминов, Зыбелин, Скиадан, Аш, Кульман, Погорецкий и Ладо.

На первом же своем заседании совет наметил ряд противочумных мероприятий. «Отставной лекарь» Марграф был назначен для лечения вывезенных с Суконного двора больных и для наблюдения за содержавшимися в карантинных «предохранительных дворах» здоровыми работниками этой же фабрики.

Ко всем частям города были прикреплены врачи для наблюдения, «не оказывается ли та самая… болезнь и между жителями города».

Совет докторов потребовал от мануфактур-коллегии сведения о количестве работников Суконного двора, вывезенных из города и еще оставшихся в нем. Оказалось, что вывезено 730, а 1770 человек еще находились в разных частях города и имели сообщение с фабрикой. Поэтому особым отношением в сенат совет потребовал, чтобы все работники этой фабрики были вывезены из города и содержали бы «полный карантин».

Одновременно советом было выработано «Наставление, каким образом больные и мертвые должны быть осматриваемы».

А между тем количество заболевших все нарастало. В Угрешский монастырь ежедневно поступало около 10 человек, «которые все заразительною болезнию одержимы были».

26 марта Салтыков потребовал от совета докторов безотлагательно «назвать точным именем оказавшуюся на Большом суконном дворе болезнь». В ответ на это было послано «решительное докторов мнение», что совет «инако оной не называет, как моровою язвою». Однако два члена совета Кульман и Скиадан отказались дать свои подписи и заявили свои «особые мнения».

Кульман подал даже два отдельных мнения. В первом 26 марта он писал: «Хотя… и не отрицаюсь, что оказавшаяся на суконной фабрике болезнь есть моровая язва, но как я многократно в моей практике гнилые и прилипчивые горячки видел…, то признаться должен, что, когда меня в собрании медиков под совестию моею спросили, я еще по сие время не могу увериться, чтобы сия болезнь настоящая была моровая язва, тем паче, что я никогда о моровой язве никаких опытов не имел».

Во втором своем мнении, адресованном совету докторов 31 марта. Кульман подробнее изложил свою точку зрения. Он считал болезнь на фабрике «гнилой прилипчивой особливого рода горячкой, которая с моровою язвою очень и почти во всем, выключая прилипчивость моровой язвы, сходствует».

«Мнение» доктора Скиадана было аналогично заявлениям Кульмана. Скиадан также признавал, что болезнь «есть горячка гноющая. прилипчивая и заразительная… Хотя я и в практике оныя болезни, называемая „моровая язва”, не видывал и не трактовал только по одним описаниям авторов медицины, почему совершенно именовать ее язвою моровою действительной по совести моей не могу». Тем не менее Скиадан считал необходимым принятие всех рекомендуемых советом мер предосторожности, «дабы не могла оная болезнь впредь усилиться».

Кульман и Скиадан продолжали следовать в отношении взгляда на московскую эпидемию мнению Риндера. Основное приводимое ими доказательство против чумного характера болезни – это ее недостаточная заразительность. Ведь ранее того Риндер также писал: «Зараза есть наискорейшая округ себя хватающая болезнь».

«Особые мнения» Кульмана и Скиадана получили широкую огласку в Москве, и многие, включая и высшую администрацию, перестали «верить в чуму», вследствие чего либо совсем не выполняли, либо выполняли крайне небрежно постановления о предосторожностях.

Самойлович в дальнейшем с негодованием отмечал, что несогласия среди врачей побудили в народе мысль, будто чума не может существовать в России, а особенно в Москве, по причине сильных холодов. Это утверждали врачи-иноземцы, которые «не знают ни наших законов, ни даже нашего языка, хотя и живут в нашей стране подолгу – некоторые больше 50 лет».

Однако врачебные разногласия, вызвавшие известный скептицизм в отношении необходимости противочумных мероприятий, все же не могли приостановить их, тем более что весной 1771 г. эпидемия продолжала нарастать[260]260
  Небезынтересен следующий архивный документ – выписка из журнала «Комиссии для предохранения и врачевания о моровой заразительной болезни» (запись 27 октября 1771 г.): «Как господин доктор Скиадан определен будучи в часть города при смотрителе еще с начала весны никогда почти должности сей не исправлял, да и с начала уже сильного свирепствования моровой язвы под разными видами от оной отбывал, препоручая исправлять должность свою водному доктору Ладо по 25-е число августа, как о том сам он Комиссии объяснился, а с того уже времени якобы отпущен был для крайних нужд в собственную свою деревню и именно для пользования жеиы своей по 18-е число сентября месяца, а с того уже времени остался в деревне своей своеволно за продолжающеюся болезнью жены своей, чего ради Комиссия вместо наказания тюрмою в силу имянного ея императорского величества указа за отбывательство от должности в такое нужное в медиках время определила ево на время в Симоновскую больницу по той наипаче притчине, что сей доктор один из тех, кои при начальном появлении в Москве моровой язвы существование ее оспаривал и утверждал, что оная болезнь не есть язва, но гнилая горячка и следовательно будучи в Симонове монастыре может он научиться познавать впред оную болезнь без ошибки…» (Центральный государственный архив древних актов. Фонд 5-го департамента сената. Д. № 1246. Л., 159). – Прим. ред.


[Закрыть].

В апреле Москва была разделена на 14 частей и во главе каждой поставлен частный «смотритель» из числа членов разных коллегий и канцелярий. При смотрителях состояли врачи. Например, по «первому расписанию» от 4 апреля во главе первой части смотрителем назначен был чиновник Казаков, а во второй – чиновник Пушкин, а при этих двух частях «состоял» доктор и профессор московского университета Семен Зыбелин, который имел в своем распоряжении штаб-лекаря Фриза и отставного лекаря Бернике.

Для борьбы с эпидемией были мобилизованы все московские врачи, «как в службе стоящие, так и уволенные».

Обязанности частных смотрителей сводились к выявлению остро заболевших и скоропостижно умерших. Они объявили всем жителям, «чтобы каждый из них от своего дому о заболевших вновь людях… того ж часа на съезжем дворе давал знать, разумея о таких, кои вдруг и чрезвычайно строго и опасно занемогут, равномерно и скоропостижно умерших».

Узнав о таком больном или умершем, частный смотритель вместе с врачом должны были немедленно направиться для осмотра больного или умершего. Если больной оказывался подозрительным в отношении чумы, то об этом надо было немедленно сообщить Еропкину, который и направлял для установления окончательного диагноза доктора той части, где больной был обнаружен, а также доктора Ягельского и штаб-лекаря Граве. Когда такой консилиум диагностировал «моровую язву», больного немедленно на полицейской подводе направляли в Угрешскую больницу со всей одеждой и не оставляя ничего, «что у него в употреблении было». На обязанности частного смотрителя лежало также проведение дальнейших мероприятий: изоляция в «особых покоях» всех жильцов, проживавших в одном доме с больным, и оцепление дома полицейским караулом.

Помещение, где находился больной, дезинфицировалось окуриванием можжевельником «во все время выдерживания карантена».

Если же у внезапно заболевшего «еще наружные знаки прилипчивой болезни не усмотрятся», то частный смотритель обязан был такого больного, не вывозя пока в больницу, изолировать в особом помещении и на третий день «учинить еще вторичный осмотр». При обнаружении «по тому осмотру на больном знаков прилипчивой болезни» с ним поступали «по точной силе первой статьи», т. е. вывозили в Угрешский монастырь и т. д.

В круг обязанностей частных смотрителей входила также ежедневная подача сведений о количестве заболевших и умерших, причем получать эти данные частные смотрители должны были от полицейских чинов.

Это было неслыханным новшеством, «поелику до сего времени никогда не было об умирающих в городе записок и сведений». Полученные таким путем статистические сводки показали совершенно неожиданно весьма умеренную смертность в городе: во всем городе за сутки умирало от 25 до 47 человек, а за месяц (апрель) 665; кроме того, в «опасной больнице» (Угрешском монастыре) и в карантинных домах умерло 79, следовательно, всего за месяц погибло 744 человека.

Но полученные цифры смертности по Москве имели мало общего с действительностью. «Частные полицейские капитаны» при ежедневных своих отчетах руководствовались лишь данными подведомственных им полицейских частей, а туда просачивались лишь скудные сведения, установленные либо на основании случайных находок трупов «скоропостижно» умерших, либо на основании показаний домовладельцев, которые часто скрывали как больных, так и умерших, так как боялись госпитализации и помещения на карантин, и связанного с ними сожжения вещей и разорения домов. К концу мая в Симоновском и Даниловском монастырях, где были тоже устроены чумные больницы, «заразительная болезнь стало было большею частью прекращаться». Новых больных не поступало, но в городе не переставали находить трупы умерших от «опасной болезни». За май в городе зарегистрировано 795 умерших в городе и в карантинных домах 56, итого 851, т. е. больше, чем в апреле. Тем не менее «отсутствие новых заболеваний» и данные о сравнительно небольшом количестве умерших утвердили московскую администрацию в ее казенном оптимизме. Она поспешила сообщить в Петербург, что «в Москве все благополучно», «совершенно безопасно» и что «прилипчивые болезни более не оказываются».

На этом основании Государственный совет 2 мая постановил «обнародовать о сем в здешних ведомостях и отменить принятые предосторожности». Однако Екатерина II оказалась осторожнее и «изъясниться изволила, что хотя опасность в Москве и миновала, но хочет она, чтоб предосторожности оставлены были».

30 мая Салтыков вновь донес, что в Москве, кроме Угрешского монастыря, ни больных, ни умерших опасною болезнью нет. Заслушав это сообщение, Государственный совет 6 июля вынес постановление распустить всех находящихся в Симоновом и Даниловском монастырях людей. Карантинные сроки решено было сократить на половину, а часть застав ликвидировать, оставив таковые только в Бронницах, Тоене и Тихвине.

В июне генерал Брюс, особоуполномоченный по мероприятиям, связанным с недопущением чумы в Петербург, подал в Государственный совет предложение снять все заставы на путях из Москвы в Петербург, кроме Вышневолоцкой и Пресненской. Он предложил также снова открыть суконную фабрику в Москве и пропускать изготовленные на ней товары в Петербург. Государственный совет одобрил эти предложения, т. е. петербургские власти, как и московские, окончательно успокоились и решили, что опасная болезнь, если только она была, окончилась и что пора уже свертывать все профилактические учреждения и мероприятия.

Это было роковой ошибкой – чума в Москве продолжалась.

«Уже в июне месяце в некоторых местах города стала настоящая зараза как черными пятнами, так и другими наружными язвенными знаками и более оказываться».

Однако в Москве мало кто верил в чуму и даже врачи «старались в том обывателей уверить, что люди от обыкновенной гнилой горячки, а не от заразы умирают»[261]261
  Описание моровой язвы… М., 1775. С. 66.


[Закрыть].

А в это время смертность в городе значительно возросла: в сутки умирало от 40 до 70 человек. Всего же в июне в городе умерло 994, в Угрешском же монастыре и карантине – 105, итого – 1099 человек.

В июле «истина настоящего бытия моровой язвы еще более стала открываться». В половине этого месяца во многих местах Москвы, особенно же в слободах Преображенской, Семеновской и Покровской, стали вымирать целые дома. «При таких злощастных приключениях» проводимые до июля месяца противочумные мероприятия оказались недостаточными. Симонов монастырь, в котором помещались для наблюдения фабричные с Суконного двора, был переполнен. Поэтому 17 июля решено было всех «сумнительных» людей вместо Симонова монастыря направлять для выдерживания карантина в «особый дом» в селе Троицком-Голенищеве, близ Воробьевых гор.

Для того чтобы избежать расхищения и грабежа вещей при выводе людей из домов в карантины, близ Симонова монастыря построен особый амбар, куда «таковые пожитки из малых домов в сохранении отвозились». Но это относилось лишь к ценным вещам, остальные же вещи, а также «такие, которые около больного в употреблении были», сжигались без всякой компенсации их владельцам.

Разумеется, эта мера, как, впрочем, и все почти «строгие» противоэпидемические меры, задевала лишь малоимущих людей и со всею строгостью применялись только по отношению к ним. Люди богатые и знатные в большинстве своем бежали из Москвы, а те, которые не захотели бежать, имели возможность обойти всякие, даже самые строгие законы и постановления.

Число заболевших и умерших между тем непрерывно возрастало. К концу июля за сутки стало умирать до 100 человек и даже больше. Но хотя по осмотру врачей многие из умерших имели явные признаки чумы, всех их считали погибшими от «обыкновенной гнилой горячки», если только они умирали после 4 суток от начала заболевания.

Чума была уже не только в Москве, но распространилась и по ближайшим уездам. Салтыков был сторонником выезда из Москвы возможно большего числа людей. В связи с этим в августе «явное моровой язвы свирепствование… побудило почти всех знатных и должностями не обязанных людей из Москвы в разные деревни и места выезжать. При таких выездах многих обывателей служители, будучи или сами заражены, или имея с собою зараженные вещи, привозили купно с собою, как в проезжающие, так и в собственные свои селения заразу»[262]262
  Описание моровой язвы… М., 1775. С. 75.


[Закрыть].

Некоторые москвичи, пользуясь недостаточностью надзора, вывозили в подмосковные деревни больных и умерших, бежали сами из карантинов и больниц и «по дорогам в поле умирали». Правда, во многих деревнях крестьяне оказались дальновиднее и умнее своих господ и некоторых иноземных врачей, все еще споривших о том, какая в Москве свирепствует болезнь. Крестьяне по-старинному называли ее «мором» и никого из Москвы в свои деревни не пускали.

В самой же Москве во второй половине августа заболеваемость чумой и смертность от нее резко повысились. Ежедневно заболевало, по далеко не полным официальным данным, около 400–500 человек, такое же количество умирало. Некоторые больные, избегая госпитализации, пытались «перенести болезнь на ногах и, перемогаясь ходили по улицам и торговым местам». Многие москвичи не только утаивали больных и мертвых, но и выкидывали таковых на улицу, подальше от своего дома, «дабы через то не можно было того долго узнать». Каждый… «старался утаивать свою болезнь и всячески… до тех пор перемогался, пока она его, по своему лютому качеству, скоропостижно умерщвляла»[263]263
  Там же. С. 73.


[Закрыть].

Ежедневно умирали сотни людей. Сначала на каждой улице было несколько больных, потом они появились в каждом доме, и наконец были уже целые выморочные дома, заколоченные досками. Попадались переулки, где таких заколоченных домов насчитывалось до десяти.

Еропкин, «видя такое города Москвы злощастие», предложил совету докторов издать «сочинение, содержащее способы к совершенному открывшейся болезни искоренению». Прибывшему в это время в Москву из Киева петербургскому штадт-физику Лерхе, Еропкин поручил «узнать в точности и самое качество болезни». Лерхе вместе с Шафонским, Ягельским и Ладо посетили разные места города, в том числе и «опасные больницы», где осматривали больных и умерших. Эта возглавляемая Лерхе комиссия вновь подтвердила, что в Москве чума.

Вслед за тем совет докторов, переименованный в Медицинский совет, подал 26 июля Еропкину «последнее мнение о прекращении моровой язвы».

Подтверждая свое прежнее мнение, что в Москве настоящая моровая язва, Медицинский совет констатировал, что она «по нещастию теперь во многих местах города оказалась… Хотя некоторые из здешних докторов и лекарей оную уничтожают и за заразительную и язвительнаую не признают, но совет медицинский их мнение во все опровергает и… представляет таковым их необосновательным и вредным уверениям не верить, дабы через то не привесть общество в большую оплошность и нерадение в потребных предосторожностях, в чем их по сие время старание было».

Медицинский совет вместе с тем признал проводившиеся до последнего времени профилактические мероприятия недостаточными, так как они простирались большею частью «до одних суконного двора фабричных».

Распоряжение считать скоропостижно умершими лишь тех, кто умирал до 4-го дня заболевания, совет признал неверным и, хотя со значительным опозданием, высказался, что «хотя бы действительно кто и был до семи дней болен, то все оное за верный знак неопасной болезни, уже тогда, когда действительно в городе опасная болезнь есть, принимать сумнительно; опыты же доказывают, что оная болезнь не всякого равно поражает, но инаго скорее, инаго позже».

Для более быстрого и точного выявления и учета больных совет предложил определить во всем городе «осмотрщиков» в «незнатных» домах, выбранных из мещанства и нижних чинов; в «знатных» же домах роль осмотрщиков возлагалась на дворецких. Осмотрщикам поручалось десять, «а когда немноголюдные» – двадцать домов. Такой участок назван был «дистанцией».

Осмотрщики, переписав всех жителей своей дистанции, должны были ежедневно делать перекличку. Если при перекличке осмотрщики найдут «кого-либо больного или мертвого», то тотчас же они обязаны сообщить об этом своему частному смотрителю.

Во всех частях города совет предложил создать особую организацию для вывоза больных и погребения умерших. В состав этой организации должны были входить 4 категории работников: одни должны были вывозить мертвых «заразительных», другие – «копать для таковых ямы», третьи – вывозить больных в госпитали и, наконец, четвертые – вывозить здоровых в карантинные дома. Эти же работники были обязаны проводить дезинфекцию и проветривание зараженных домов и вещей: «В зараженных домах покои довольно можжевельником, или дегтем, или порошком окурить, печи и пол разломать, окошки и двери вынуть. Все бывшие в употреблении больного вещи – сжечь, а лучшие пожитки вывозить в удобное место».

Торговые бани (т. е. платные бани) совет предложил «вовсе запечатать, и питейные домы тоже запереть», производя продажу вина через окно или дверь, не пуская никого внутрь.

Поскольку в Москве «опасная болезнь» оказалась рассеянной в разных местах, совет объявил весь город «сумнительным» и указал на необходимость предосторожности от возможности заноса болезни в Петербург.

Количество больных все нарастало, и транспортировка их в Угрешский монастырь, ввиду его отдаленности от Москвы, стала очень трудной. Поэтому было решено отвозить больных в Симонов монастырь, «дабы по близости таковой отвоз поспешнее мог быть», Угрешскую же ольницу по выздоровлении всех находящихся там больных «испраздннть».

До конца июня лекарем в этой больнице был Марграф, но, будучи тоже в течение трех месяцев «безвыходно в опасности и напоследок принед и сам в изнеможении», он просил сменить его и после карантина был отпущен. Его место занял проезжавший через Москву из Молдавии и уволенный по болезни от воинской службы лекарь Д. С. Самойлович[264]264
  Самойлович Данило Самойлович (1744–1805) – один из наиболее ярких деятелей в истории эпидемиологии, впервые в России пытавшийся обнаружить возбудителя чумы, предлагавший делать прививки против этой инфекции, автор ряда сочинений, внесших рациональные взгляды в дело противочумной борьбы и поэтому считающийся основоположником русской научной эпидемиологии. По окончании госпитальной школы в Петербурге участвовал в качестве полкового лекаря в войне с Турцией, когда впервые получил возможность наблюдать проявления чумы, а затем проездом через Москву в разгар чумной эпидемии добровольно изъявил желание участвовать в борьбе с ней. Был наряду с А. Ф. Шафопскпм (1740–1811). К. О. Ягельским (1736–1774), П. И. Погорецким (1740–1780), Г. Орреусом (1738–1811) деятельнейшим участником противочумной борьбы. Вскоре после окончания этой эпидемии отправился за границу (1776), где получил докторскую степень после защиты диссертации (1780) и был избран за свои сочинения членом 12 иностранных академий. По возвращении на родину (1783) стоял по главе санитарной организации вновь приобретенных и быстро заселявшихся областей – Новороссии и Крыма, затем был «главным доктором при карантинах» (до 1801 г.) и умер в должности инспектора Черноморской врачебной управы в Николаеве. Почти совершенно забытый в медицинской литературе, Самойлович лишь трудами советских историков медицины (И. Д. Страшун, Н. И. Ивашов, Б. С. Бессмертный, С. М. Тромбах и др.) получил достойную оценку своей деятельности. Изданы его «Избранные произведения» в двух выпусках (1949 и 1952 гг.), где изложены и наиболее подробные биографические сведения о нем. – Прим. ред.


[Закрыть]. Этот молодой врач, «когда никто добровольно не хотел в опасную больницу пойти, по собственному желанию, будучи еще и сам в слабом здоровье, из усердия и ревности к отечеству, принял на себя пользование язвенных и всю притом сопряженную опасность»[265]265
  Описание моровой язвы… М., 1775. С. 72.


[Закрыть].

В Угрешской, затем последовательно Симоновской и Даниловской больницах Самойлович обслуживал от 1000 до 1600 больных. Помощников у него сначала не было, и ему были присланы лишь 24 человека из числа перенесших чуму для ухода за больными.

Смертность среди медицинского персонала чумных больных была очень велика: в Симоновской больнице все подлекари умерли от чумы.

Извозчики, погребатели и санитары до конца июля вербовались из рабочих Суконного двора, но они, видя, что свирепствующая болезнь не обыкновенная, а «особенного роду», которая «одним прикосновением пристает», отказались «при таком упражнении оставаться». Тогда для вывоза из домов больных и погребения умерших были определены уголовные преступники[266]266
  I ПСЗ. Т. XIX. № 13 641.


[Закрыть].

Они были одеты в особую, пропитанную воском или просмоленную одежду, лицо наглухо закрывалось маской, на руках были просмоленные рукавицы. Эти «мортусы» длинными крючьями вытаскивали из домов чумные трупы или зараженные вещи. Народ боялся их больше самой чумы, так как носились упорные слухи, что они выволакивали крючьями не только мертвых, но даже и живых, находившихся в бессознательном состоянии, и бросали их в братские могилы.

Московские власти стали ограничивать, сколько возможно выезд из Москвы, чтобы предотвратить занесение чумы в уезд и в другие места. После «отбития вечерней зари» запрещался как въезд в Москву, так и выезд из нее. Подорожные для выезда из Москвы должны были иметь подпись Еропкина, подпись же эта давалась лишь при предъявлении письменного удостоверения о состоянии здоровья за подписями врача и частного смотрителя. Тем не менее, богатые бежали из Москвы, получая все необходимые документы за взятки. Кто победнее, пробирались из Москвы не главными, а проселочными дорогами и тропинками, и не в экипаже, а пешком. Так, по свидетельству Самойловича, село Пушкино почти все вымерло от чумы после того, как «один мужик из Рогожской слободы» привез своей жене из Москвы кокошник, принадлежавший умершей женщине.

Страх и уныние царили в это время в Москве. Бесконечные вереницы гробов тянулись по улицам под непрестанный заунывный погребальный звон колоколов…

Гробов не стало хватать, и мертвых начали вывозить в простых, наспех сколоченных ящиках. Но вскоре некому и некогда стало делать и такие ящики – тогда трупы стали перевозить на телегах, по нескольку на каждой, в сопровождении «мортусов» в их мрачных одеяниях и со зловещими крючьями. На улицах и площадях днем и ночью горели костры из можжевельника или навоза, распространяя смрадный дым и усугубляя общую картину страха, уныния и отчаяния.

В течение августа, по официальным, т. е. далеко не полным, сведениям в городе умерло от чумы 6423 человека, в больницах и карантинах – 845, а всего – 7268 человек.

В городе царила паника. Лерхе описал состояние Москвы в это время: «Невозможно описать ужасное состояние, в котором находилась Москва. Каждый день на всех улицах можно было видеть больных и мертвых, которых вывозили. Многие трупы лежали на улицах: люди либо падали мертвыми, либо трупы выбрасывали из домов. У полиции не хватало ни людей, ни транспорта для вывоза больных и умерших, так что нередко трупы по 3–4 дня лежали в домах».

Утаивание больных, тайное погребение умерших, выбрасывание на улицу трупов принимало все более и более широкие размеры. В связи с этим 20 августа был обнародован указ, согласно которому, «если кто в таком преступлении будет открыт и изобличен… таковой отдается вечно в каторжную работу»[267]267
  Lerche J. Lebens– und Reisegeschichte… Halle. 1791. S. 459.


[Закрыть].

В конце августа вместо прежних 14 Москва была подразделена уже на 20 частей, с таким же числом частных смотрителей. Обязанности последних несли офицеры гвардии и чиновники.

31 августа Еропкин сообщил в Петербург, что в Москве за 2 суток умерло «опасною болезнью» 207 и другими болезнями – 615 человек[268]268
  Описание моровой язвы… M., 1775. Приложение № 37. С. 304.


[Закрыть]. О каких «других» болезнях шла речь – неизвестно. Вероятнее всего, это была та же чума.

1 сентября Еропкин уведомил, что в Москве за сутки умерло 400 человек, на этот раз «опасною болезнью». Одновременно сообщалось, что болезнь распространилась «по многим околичным уездам».

Государственный совет решил предписать московским департаментам сената и «помянутым тамошним начальникам» о необходимости не только сократить прежние карантины, но и вновь по мере надобности учреждать их, поскольку карантинные дома «неминуемо потребны для истребления язвы и спасения от нея незараженных еще жителей».

Карантинные заставы около Москвы также нужны «для охранения от сего зла всей империи». Что касается грозившего, по мнению московских властей, голода, то Государственный совет высказался по этому вопросу следующим образом: «Нечаятельно, чтоб ныне в Москве мог случиться в съестных припасах недостаток, потому что обыкновенно там запасается от зимы до зимы и довольно бывает для всего города в полном его составе, а теперь тем более достаточно быть может, когда знатная часть жителей его разъехались по другим местам». Но, «на крайний случай» решено было усилить подвоз в Москву припасов из ближайших городов и селений.

Вследствие недостатка в Москве воинских команд Еропкин решил организовать набор «полицейского батальона из фабричных», о чем и сообщил в Петербург. Там отнеслись к этому без особого воодушевления и постановили: «Набор полицейского батальона из фабричных хотя и дозволяется, однако же… единственно на время настоящей надобности».

Собственно, это не был полицейский батальон, а отряд по борьбе с чумой: рабочие за оплату 6 копеек в сутки должны были, образовав пикеты и «дозоры», следить днем и ночью за тем, чтобы никто не выбрасывал на улицу больных или мертвых.

На эти же батальоны возлагалась обязанность транспортировки больных и мертвых с тем, однако, условием, чтобы рабочие «до больных ни в раздевании, ни в другом каком до них прикосновении не употреблялись». Если же кто-нибудь из рабочих добровольно брал на себя «должность раздевания больных», то ему полагалось не 6, а 10 копеек в день.

3 и 5 сентября Еропкин спешил уведомить Петербург, что в Москве умирает уже по 500 человек в сутки, и поэтому просил позволения «не осматривать более умерших».

В сентябре чума в Москве день ото дня свирепствовала все с большею и большею силою. В сутки умирало до 800 и более человек (по донесению Салтыкова, 12 сентября умерло более 800 человек). «Все почти предосторожности и старания в отвращении и истреблении моровой язвы оказались тщетными»[269]269
  Описание моровой язвы… М., 1775. С. 96.


[Закрыть].

Несмотря на это, царица, пребывая в счастливом заблуждении, что все идет хорошо, 10 сентября писала Панину: «Язва на Москве, слава богу, умаляться стала»[270]270
  Сборник Русского исторического общества. Т. XIII. СПб., 1874. С. 166.


[Закрыть].

А эпидемия чумы в Москве достигла уже своего кульминационного пункта. В сентябре, по официальным данным, умерло от чумы в городе 19 760 человек, в больницах и карантинах – 1640, всего же – 21 401 человек, «не упоминая тех, которые тайно погребены были»[271]271
  Центральный государственный архив древних актов. Фонд 6. Разряд VI. № 410. Л. 1.


[Закрыть].

Положение Москвы становилось с каждым днем отчаяннее. Современник следующим образом описывает поведение московских властей в это время: «Отцы спосажденные разъехались по деревням и слухами через других о состоянии города питались, не подавая никакого вспоможения. А губернаторы и обер-полицмейстер заперлись в своих домах, не пуская никого, и сами из дворов не выезжали: а письма и жалобы, от кого какие к ним доходили, принимали люди их и самолейшие подчиненные сквозь решетки заборные деревянными, нарочно сделанными для того щипчиками; отдавались ли уже самым им неизвестно; а с таким удовольствием приходившие и прочь отходили. Потом губернатор и обер-полицмейстер и сами из города по деревням жить разъехались».

14 сентября Салтыков послал царице отчаянное донесение: «Болезнь уже так умножилась и день ото дня усиливается, что никакого способу не остается оную прекратить, кроме чтобы всяк себя старался охранить. Мрет в Москве в сутки до 835 человек, выключая тех, коих тайно хоронят, и все от страху карантинов, да и по улицам находят мертвых тел по 60 и более. Из Москвы множество народу подлого (т. е. низшего класса) побежало, особливо хлебники, маркитанты, красники и все, кои съестными припасами торгуют… с нуждою, можно купить съестное; работ нет, хлебных магазинов нет, дворянство все выехало по деревням. Генерал-поручик Петр Дмитриевич Еропкин старается и трудится неусыпно оное зло прекратить, но все его труды тщетны; у него в доме человек его заразился, о чем он просил меня, чтоб донести вашему императорскому величеству. И испросить милостивого увольнения от сей комиссии. У меня в канцелярии также заразились, кроме что кругом меня во всех домах мрут, и я запер свои ворота, сижу один, опасаясь и себе несчастья. Я всячески генерал-поручику Еропкину помогал, да уже и помочь нечем, команда вся раскомандирована, в присутственных местах все дела остановились, и везде приказные, служители заражаются. Приемлю смелость просить дозволить мне на сие злое время отлучиться, пока оное по наступающему холодному времени может утихнуть и полиция… Еропкина ныне лишняя и больше вреда делает, и все те частные смотрители посылают от себя и сами ездя более болезнь развозят. Ныне фабриканты делают свои карантины и берут своих людей на свое смотрение, купцы также соглашаются своих больных содержать, раскольники выводят своих в шалаши и ничего так всех не страшит, как карантины, для чего мертвых тайно хоронят разными манерами»[272]272
  Центральный государственный архив актов. Фонд 6. Разряд VI. № 410. Л. 165–166.


[Закрыть].

Письмо это – истинный крик отчаяния охваченного паникой человека оно свидетельствует о полном бессилии властей бороться против чумы.

Не дожидаясь ответа на свое письмо, Салтыков уехал в свое подмосковное имение, но на следующий день после его отъезда, 15 сентября, в Москве вспыхнул народный мятеж, известный под названием «чумного бунта 1771 года».

Все усиливающаяся эпидемия, бессилие власти в борьбе с ней, злоупотребления со стороны полиции, боязнь карантинов и больниц, вывоз в которые грозил полным разорением больному с его семьей и, самое главное, общее недовольство народных масс екатерининским режимом дворянской диктатуры – все это было причиной массового выступления исстрадавшегося народа против феодального гнета.

История чумного бунта в Москве была уже предметом нескольких исторических исследований[273]273
  Работы Алефиренко П. К., Брикнера А. Г., Мордовцева Д. А. и др.


[Закрыть], поэтому мы не будем останавливаться на ней подробно, напомнив только хронологию событий.

15 сентября 1771 г по набатному колоколу в Москве начался народный мятеж. Непосредственной причиной волнений было приказание московского архиепископа Амвросия запечатать ящик, поставленный для сбора денег у иконы Варварских ворот и прекратить скопление молящегося народа. С криком «Богородицу грабят» толпа избила до смерти посланного подьячего и сопровождавших его солдат. В это время кто-то ударил в набат, и со всех концов города стали стекаться вооруженные чем попало люди. Это были представители городских низов – фабричные, мелкие ремесленники и лавочники, дворовые, солдаты, бывшие в юроде крестьяне, – в общем, все те, кто на своих плечах выносил тяжесть феодально-крепостнического гнета и полицейско-бюрократического произвола. Глухое недовольство, давно уже зревшее среди обездолениых масс, проявилось яростной вспышкой народного гнева, хотя неоргазованной и неразумной, но несомненно направленной против феодального гнета. Толпа разгромила Чудов монастырь и, не найдя там Амвросия, разграбила архиерейский дом.

16 сентября почти весь город был в руках восставших. Толпа громила дома аристократов, нашла укрывшегося в Донском монастыре Амвросия и убила его. Были разгромлены также два карантинных дома и распущены содержащиеся там люди; избиению подвергся и Самойлович. В Кремле произошла стычка между толпой восставших и отрядом солдат под командой Еропкина, закончившаяся пушечной стрельбой картечью по вытесненной на Красную площадь народной массе.

17 сентября в город вернулся Салтыков, и одновременно с ним вступил полк солдат. С помощью этой вооруженной силы восстание было окончательно подавлено.