Текст книги "Сила"

Глава 10. Силен сей в книгах

Пока мы рассматриваем силу как некое телесное свойство, все кажется относительно понятным. Вот, к примеру, в том же Словаре Академии Российской статья «Сильный»:

Сильный, силен, сильно. 1) Могучий, великой силою, крепостию телесной одаренный. Сильный человек. Сильная лошадь.

Сравнение с лошадью в этом отношении чрезвычайно показательно: тело – это ослик, как говорил Франциск Ассизский, причем, ослик, который должен работать, как полагается домашнему животному. По способности производить труд и оценивается его сила. Для определения этой силы вполне подойдет физическое понятие силы.

Но стоит перейти ко второму значению того же понятия, как определенность исчезает совсем!

2) Могущественный. Сильный государь. Сильное государство.

Переход от силы к мощи кажется достаточно понятным и очевидным. Но переход к могуществу полностью разрушает все основания для сравнения. В проявлениях могущества мы вполне можем усматривать силу, но к работе или даже способности производить работу эта сила отношения не имеет. Хотя, безусловно, имеет отношение к дееспособности, то есть к способности иметь дела сделанными.

Обычно для того, чтобы дело было сделано, и требуется произвести определенную работу. Но в данном случае работа либо не производится совсем, либо надо очень точно понять, что значит «определенная».

Кто и как определяет работу, которая должна быть произведена? Очевидно, само дело. Точнее, собственно действие определения количества сил или труда, которые придется затратить, определяет, конечно, человек, поскольку он является единственным деятелем. Но определяет он всегда, исходя из разных оснований. Поэтому его работа по определению меры труда становится невидимой, а внимание переносится на переменную в этом уравнении. То есть на то, что определяет или задает меру.

Это, собственно, задача, которую предстоит решить. Поэтому, когда мы говорим, что требуется произвести определенную работу, мы говорим о будущем. И там, в будущем, «определенная» – это прошлое в будущем, там определение уже свершилось, поскольку оно всегда предшествует самой работе. Это определение еще предполагается делать, но можно и не делать. Однако если я начну действовать, определение вида и количества работы обязательно будет совершено, и потому язык отмечает его как свершившееся.

Но для моего исследования важно, что мы не просто умеем определять работу, которую надо сделать, но и умеем определять такую работу, какую делает сильный государь или сильное государство. Я пока даже не могу представить, что это, собственно, за работа, но при этом хорошо вижу, что «определенная работа» была проделана, и людишки забегали…

Чтобы научиться видеть такие тонкие проявления силы, стоит отступить к тому, что подметил русский язык. Вот, к примеру, пятое значение слова «сильный»:

5) Убедительный, основательный. Сильные доводы. Сильные причины, доказательства.

Похоже, тут речь идет не о собственно силе, а о способности побеждать. В данном случае, в споре. Но, надо полагать, то же самое относится и к государству. Сильное государство, прежде всего, победоносно. По крайней мере, раньше это видели именно так. Потребовалась целая вечность, чтобы стало понятно, что для победоносности нужна некая внутренняя сила государства, скрывающаяся в экономике, культуре, отношениях людей, управляемости и многом другом…

Тем не менее, выражение «сильный спорщик» вовсе не обязательно означает, что человек всегда побеждает в спорах. Он как раз может и проигрывать, но спорит безудержно и по любому поводу. Иными словами, потребность спорить может быть слабостью человека, и при этом он называется сильным спорщиком. Очевидно, что этими словами обозначается не сам человек, а та личностная черта, которая в нем может называться спорщиком. И поскольку в каждом человеке живет желание поспорить, то есть в каждом есть в какой-то мере спорщик, то и оценивают в данном случае наших спорщиков, а не нас.

Говоря, что человек – сильный спорщик, – мы говорим, что в нем живет сильный спорщик, подразумевая личину, которая вобрала в себя всю силу человека, ослабив, к примеру, его здравый смысл и что-то еще.

Это означает, что есть еще и сила личностная, почему мы и можем сказать, что кто-то – сильная личность, а кто-то – «тряпка». Но что за сила живет в личности? Это явно иная сила по сравнению с телесной.

И тут любопытным становится следующий пример из словаря:

7) Сведущ, искусен, знающ. Муж словесен прииде во Эфес, силен сей в книгах.

Силен в книгах, очевидно, силен и в книжных спорах, но не в смысле охоты спорить, а в смысле силы своих доводов и доказательств. Это явная личностная черта. Тела книг не читают и словесами не владеют. Эта способность принадлежит личностям. Именно они учатся набираться знаний, чтобы побеждать в спорах. Спор, в отличие от драки, – это тоже вид боя, но такой, в каком битва перенесена на иные поля, куда телам доступа нет. Поэтому драка в парламенте воспринимается как разрушение парламента.

Сила слов, сила книг или сила человека, сильного в книгах, – это тот вид знания, который человечество осваивает с глубокой древности, но лишь с семнадцатого века поставило себе главной задачей, а в восемнадцатом построило на нем основной способ управления государством. Демократия – это управление силой сведущих в словах.

Это очевидно, и одновременно очень трудно для обсуждения. Мы находимся прямо внутри битвы за овладение этой силой. Она настолько жива, что мы не имеем силы оторваться от нее, отодвинуться и поглядеть на происходящее снаружи. В силу этого, мы не имеем возможности осознать то, что делаем, и то, что с нами происходит.

А с нами определенно происходит перестройка разума, который учится «не решать дела силой», что означает лишь, что разум современного человечества учится «решать дела» иной силой. И мы эту силу уже видим и понимаем, но не осознаем и не можем ни описывать, ни исследовать.

Думаю, софистика была первой попыткой создать язык описания этой силы, а сократический пересмотр софистики, который ее и завершил, позволил пройти от внешних вещей к глубинному содержанию и устройству понятий. Понятия – есть некие обобщения. В силу этого они, словно главы в оглавлениях, определяют весь остальной текст. И правят им.

Так тонкое правит грубым, малое – большим. Понятия – это крошечные наездники на огромных слонах из слов, которые направляют слонов в нужном направлении. И слоны из слов делают государства сильными или слабыми.

Мы живем в мире разбушевавшегося логоса. Логос словно вскипел вокруг нас, превратившись в пиршество эрудиций и ораторских искусств. Пир этот во время чумы, но выжившие позабудут вместе с погибшими пустой шум толпы, но сохранят скрытые слова знания, то есть сам логос. Либо мы все погибнем, поскольку испортим планету и пожрем друг друга…

Глава 11. Посильное знание

Я столь подробно разбираю статьи Словаря Академии Российской по двум причинам: во-первых, они в любом случае составляют основной корпус значений и современных словарей, во-вторых, это именно те значения, которые можно по преимуществу считать собственно русскими.

Современные словари насквозь пропитаны естественнонаучным мировоззрением и в силу этого воспринимаются изрядно идеологизированными. В восемнадцатом веке заимствование – не часть мировоззрения, поэтому оно откровенно выступает из тела естественного языка. Зато столь же естественно воспринимаются в языке того времени выражения, которые сейчас показались бы устаревшими.

Одно из них встречается в статье «посильный».

Посильный. Соразмерный силам, способностям. Посильный труд. Посильное в чем знание.

Это выражение вполне естественно перекликается с понятием всесилия:

Всесильный. Всемогущий: придается единому Богу. Всесильная десница. Всесильный промысл.

Всесильный промысел и посильное в чем знание, включающее в себя знание различных способов оправдать собственную слабость, вроде: пути господни (промысел божий) неисповедимы. Иначе говоря, человек не только не знает божьего умысла, но и не может его знать. Его познание ограничено, и, похоже, именно силами, отведенными на способность познавать.

Человек, безусловно, способен увеличивать напор сил, то есть он может не только использовать силы, но и может как бы ослаблять их использование и напрягать его, усиливая свое воздействие.

Силюся, силишься. 1) Напрягаю силы. Силиться поднять что. 2) Употребляю все способы, средства к достижению чего. Сжатый воздух силится прийти в прежнее свое состояние.

Осиливаю. Одолеваю, силою побеждаю. Осилить соперника.

Пересиливаю. Превозмогаю, преодолеваю, верх над кем беру. Болезнь его пересилила.

Иначе говоря, мы способны вступить в соревнование сил с любым соперником, уравнять наши силы с ним и наращивать их. Но при этом часть этих сил явно мышечная, часть – жизненная. Пересилить болезнь нельзя напряжением мышц. Здесь нужен какой-то совсем иной орган. Соответственно, для употребления, а значит, добывания и использования, всех способов и средств к достижению победы нужен какой-то еще вид силы.

И во всех случаях должен быть орган, воплощающий саму способность наращивать силу. С мышцами это относительно ясно, мы даже умеем их тренировать. Хотя эта ясность весьма обманчива. Что мы тренируем, тренируя мышцы?

Допустим, мы подымаем гантели или гири. Любой занимавшийся знает, что это можно делать легко, скажем, в виде привычной утренней зарядки. И тогда мышцы поддерживаются в некоем достаточном «тонусе», как говорится. Но это имеет весьма неглубокое отношение к действительной силе. Мы, конечно, поддерживаем тот уровень силы, что уже имеется, но занимаемся скорее здоровьем и красотой, чем силой.

И тут же мы можем пробовать развивать силу в себе. Мы можем дойти до обычного предела подъемов или отжиманий и поймать себя на желании остановиться. Остановиться – это просто. Для этого достаточно не думать. Просто бездумно покачаться с гантелями, а как только охота напрягаться пропала, прекратить и упражнение.

Но иногда мы вдруг задаем себе большее количество усилий, просто ощущаем, что надо сделать больше, и делаем. Это случается тогда, когда мы наблюдаем в себе соответствующее состояние. И если в него вглядываться, то кажется, что у нас в этот день как бы больше сил. Поэтому можно посчитать, что сила сама задает уровень нагрузок.

Однако нас не устраивает, когда кто-то «сам» во мне решает, сколько и как действовать. Поэтому временами мы предпринимаем штурмы и пытаемся продвигаться за привычный предел усилий. Спортсменам это особенно знакомо, поскольку вся их борьба за победы есть такое продвижение за уже достигнутый уровень. Но и обычные бегуны на месте частенько впадают в это искушение.

Очевидно, нам всем очень хочется раскрыть в себе большие силы, чем мы имеем обычно. Это желанно. Однако не все это делают, словно кто-то поставил это себе задачей, а кто-то нет. Это утверждение очевидно, что не значит, что оно верно. Более вероятно, что мы все имеем такую задачу, но раскрываем разные силы. Кто-то мышечные, поэтому он каждый день бегает или подтягивается, увеличивая либо нагрузку, либо скорость. А кто-то каждый день решает новую шахматную задачу. И это тоже усилие.

Все это ставит вопрос о том, как же мы тренируем иные органы силы в себе, помимо мышц? И что, собственно, является ими? Попробую собрать описания этого действия, быть может, в них промелькнет и намек на то, что эти действия осуществляет.

Усиливаюсь. 1). В большую силу прихожу, сильнее становлюся. Ветр усилился. Буря усилилась. Болезнь усиливается. Неприятель усилился. 2) Упорствую, напрягаю силы свои к достижению чего. Он всячески усиливается (силится) выиграть тяжбу. 3) Большую власть, могущество получаю. Любимец усилился.

На первый взгляд, все эти примеры не имеют никакого отношения к поставленному мною вопросу. Кроме одного: мы отчетливо распознаем, что это не то. Это значит, что наше понятие об усилении становится все точней.

Усильно. Неотступно, упорно, неослабно. Просить кого о чем усильно. Требовать чего усильно. Стараться о чем усильно.

Единственное, что проступает сквозь эти примеры, – это то, что усилие постоянно объясняется через упорство, что значит, что усилие как-то связано с силой, именовавшейся порой и являющейся содержанием опор. Можно ли сделать вывод, что орган, управляющий использованием силы, сам создан из опор, я пока не понимаю. Но то, что природа органа, управляющего силой, должна быть близка природе силы, кажется естественным.

Очевидно, однако, пока лишь то, что изыскивание средств и способов для достижения победы показывает усилие, но собственно к силе отношения не имеет. Сила чуточку раньше, она предшествует этому действию.

Усилие. Напряжение сил, сильное старание; употребление всевозможных средств, способов к достижению чего. Тщетные усилия.

Следовательно, прямое отношение к силе имеют напряжение и старание. По крайней мере, ощутив напряжение, мы можем предположить, что где-то рядом присутствует сила, которую мы таким образом извлекаем. А, значит, и тот орган, который эту силу извлекает, работает в этот миг.

Со старанием чуточку сложнее. У нас даже нет культуры говорения о старании, хотя мы всегда видим, старается человек или нет. Очевидно, что нам не надо видеть со стороны, что такое, к примеру, то самое «посильное знание». Мы можем лишь допускать, что «посильное знание» – это знание, дающееся по силам. Но мы всегда и безошибочно видим, старается человек или нет, приобретаязнания.

По каким силам? Что имеется в виду под силами в данном случае? Какой орган в при этом работает?

Вероятней всего, раз речь идет о приобретении знаний, тот, что создает наши знания. Это определенно разум. Следовательно, у разума или его частей, вроде восприятия, понимания, воображения и памяти, может быть своя сила.

Это явно особая и огромная тема. Пока я предпочел бы ограничиться напряжением и старанием.

Глава 12. Напряжение

Когда мы видим силу? Когда она являет себя сквозь изменения вещества и тел, в частности, человеческих. Соответственно, мы узнаем ее в человеке с развитыми мышцами. Мы считаем таких людей сильными, но не просто потому, что у них большой мышечный объем, а потому, что жизненный опыт показывает: чем больше мышцы, чем они развитей, тем большую силу может проявлять такой человек.

Однако никакой силы в мышцах, пока они бездействуют, нет. Сила появляется тогда, когда мышцы начинают использоваться для какой-то работы. И что с ними тогда происходит? Они напрягаются. И мы непроизвольно увязываем: напряжение мышц позволяет приложить силу. Это видно по другим, это ощущается по себе. Наблюдение настолько очевидное, что усомниться в нем невозможно.

Да и не нужно. Похоже, мышечное напряжение и использование силы не просто связаны, но и наглядно показывают, как эта связь устроена в человеческом теле. Однако, хоть в данном случае связь с силой и наглядна, это не вся связь. Вот мы беремся двигать шкаф. Человек с развитыми мышцами напрягается и сдвигает его. Очевидно, что было проявление силы, доступной, благодаря напряжению. Но вот то же самое пытаюсь сделать я, но сколько ни напрягаюсь, шкаф остается на месте. Мое напряжение недостаточно.

И тогда мне говорят: «Старайся!»

И я стараюсь. Что я при этом делаю? Я повторяю и повторяю попытки, все усиливая напряжения и выискивая новые способы приложения сил. И однажды мой труд может увенчаться успехом. Я сдвинул шкаф.

Что при этом изменилось? Мышцы мои остались прежними. Очевидно, изменилась способность их напрягать, я научился напрягать их как-то иначе, видимо, не в пространственном смысле, то есть не в разных направлениях. А внутренне, то есть, дотягиваясь до некоего внутреннего источника силы. В таком случае, напряжение должно быть родственно силе. А старание?

Должно ли искусство понуждения напряжения быть родственно ему, а значит, и силе? Точное рассуждение требует такой связи. Здравый смысл сопротивляется: ничто в русском языке не дает намека на такую связь. По крайней мере, я, как человек, говорящий на живом современном русском языке, о такой связи не знаю. Кстати, не знают о ней и толковые словари русского языка.

Так словарь Ефремовой считает, что напряжение это «несвободное, неестественное состояние» или «состояние подъема, повышенных усилий в осуществлении чего-либо».

Ожегов в этом смысле гораздо определенней: «напряжение – сосредоточенность сил, внимания на чем-нибудь. Слушать с напряжением. Душевное напряжение».

Но это означает два независимых действия: напрягаться – это сосредоточивать силы, но не быть силой. То же самое относится и к старанию. Стараться – это делать что-нибудь с усердием, прилежанием, сосредоточивая силы. Что такое усердие, что такое прилежание? Смысл этих слов давно стерся для современного русского человека, и объяснить их можно, разве что через понятийное кольцо: стараться – это делать что-то с усердием, усердие – это старание.

Придется заглянуть в этимологию этих слов.

Ни Преображенский, ни Фасмер, ни Черных «напряжения» не знают. Цыганенко разбирает глагол «напрягать» отсылая к «пружине»:

Пружина «гибкая, упругая стальная полоска, часто закрученная спиралью». Древнее славянское слово. Образовано… от утраченного пруга «пружина» (ср. древнерусские глаголы пругати «стрелять», пряжитися «напрягаться»… пружить «напрягать, натягивать»…

От основы пруг– с помощью приставки у– в усилительном значении образовано прилагательное упруг>упругий «приобретающий после сжатия первоначальную форму», а от него… существительное упругость «способность тела восстанавливать первоначальную форму»…

Завершает Цыганенко свое пространное исследование замечанием, что в праславянском все это является производным от прягу – «тяну, стягиваю». Что тяну и что стягиваю при напряжении, совершенно непонятно. При этом языковед не видит никакой связи со словом «пряжа», поскольку оно является производным от «прядь» – пучок волос, нитей. Однако в отношении пряжи появляется гораздо более древняя этимология:

Существительное прядь восходит к праславянскому *predь «нить, волокно», которое образовано от индоевропейского корня *pren «тянуть».

Очевидно, что «натягивать» как значение слова «пружить» должно как-то соотноситься с «тянуть», бывшем в основе слова «пряжа». И даже если эта связь не прямая лингвистическая, все же она прямая по смыслу.

Как пишет Горяев в конце девятнадцатого века, Потебня, исследуя слова «пружина» и «пряду», полагал, что они связаны с санскритским sphar-ati – растягивать, натягивать лук, спускать лук, спускать стрелу, отскакивать.

Соответственно, и прясть для него прямо связано с напряжением:

Пряжа, прядиво, пряха, прясло, пряслица, прялка и др. от корня спрѧд-, прѧд– (натягивать, напрягать).

Если напряжение связано с натягиванием, то в теле должно быть нечто, что способно натягиваться, да еще и подобно луку, то есть собирая силу. По Верхневолжью мне знакомо слово «пруга» в значении именно такой взрывной силы, которую надо накопить прежде, чем сделать рывок, превышающий твои обычные силы.

Однако из всех авторов этимологических словарей, кажется, только Шапошников усматривает прямую связь напряжения с силой:

Напряжение – сосредоточенность сил, внимания на чем-либо, трудное, напряженное положение в какой-либо области деятельности; внутренние силы, возникающие в деформированном теле под влиянием внешних воздействий…

Напряженный – неослабевающий, требующий сосредоточения сил, внимания; происходящий с усилием, принужденный, неестественный, неспокойный, готовый разразиться чем-нибудь неприятным… В русском языке XI–XVII веков напряженный – «натянутый»…

Мы способны совершать усилие, что значит, наращивать силу, которую вкладываем. Это основной способ управления силой, который нам доступен. При этом наглядным является лишь то усилие, которое мы совершаем, напрягаясь телесно. Что мы при этом делаем? Вопрос явно не был изучен, поскольку, как мне кажется, и не вставал перед учеными. Однако даже из самого беглого просмотра языковедческих словарей можно сделать вывод, что, совершая усилие, мы делаем нечто подобное натяжению лука.

Однако не менее очевидно, что, скажем, подымая гирю, я совершаю не те же действия, точнее, вызываю в теле не те же напряжения, что вызываются в луке, когда его натягивают. Или все же те же, но я не умею их рассмотреть?

Внешне очевидно, что лук сгибается, преодолевая внутреннюю упругость, и от этого упругость возрастает, тем самым накапливая силу, способную его распрямить, а тем и послать стрелу. А когда я подымаю гирю, пилю или разрываю тряпку, я делаю какие-то разнообразные движения, в которых это натяжение лука не угадывается. Однако язык говорит, что оно там должно быть, и я склонен думать, что слишком поверхностен. Меня захватывают внешние движения, и потому я не вижу скрытое за ними натяжение.

Но я ощущаю, что, каждый раз, когда готовлюсь приложить силу, некий скрытый лук натягивается во мне…

Уже одно это свидетельствует, что мы столкнулись с философским понятием, начав исследование напряжения. Если некое явление умеет так прятаться среди привычного, то оно подобно логосу, скрывающемуся за словами обычной речи. Логос, который люди сумели рассмотреть около трех тысяч лет тому назад, стал величайшим философским основанием, создавшим нашу цивилизацию. Очень похоже, что напряжение тоже должно писаться с большой буквы, и могло бы иметь не меньшее значение. Но вот в какой мир оно увело бы нас?

Я подозреваю, что рассмотри древние не Логос, а Напряжение, мы жили бы в совсем ином мире.