Текст книги "Сила"

Глава 13. Старание

Чтобы сделать что-то, надо произвести работу. Для этого надо напрячься. Если работа тяжелая, напрячься надо сильно, если очень тяжелая – очень сильно, до предела. А чтобы перейти за свой предел, надо очень постараться. В обычной речи это звучит привычно и как-то беззубо. Когда же выстраиваешь всю необходимую последовательность, то старание оказывается чем-то почти мистическим. Оно, похоже, чуть ли не основной способ увеличения собственной способности управлять силой.

А вот толковые словари об этом не подозревают!

Словарь Кузнецова:

Старание, старанье. 1. Усердие, прилежание в работе, деле. Он проявил необыкновенное старание. Наградить за старанье. Его старание не было забыто. Что-то не видно твоего старания.

Хочешь – не хочешь, но старание видно, и старание – нечто настолько ценное, что за него награждают и его помнят. Иными словами, обычно мы его не проявляем, а когда проявляем, это становится чем-то выдающимся. При этом старание не понять, не поняв усердие и прилежание.

Ожидать от толковых словарей, что они определят усердие иначе, чем то же самое старание или прилежание, не приходится. Тем не менее, тот же Словарь Кузнецова дает неожиданное решение:

Усердие – сердечное расположение, горячая преданность, приверженность кому-чему-либо.

Иными словами, усердие как-то связано с сердцем. Как если бы старание было движением или воздействием, исходящим откуда-то из области сердца или из чего-то, находящегося у сердца. К сожалению, в отношении прилежания подобных откровений не обнаруживается.

Единственная подсказка обнаружена мною в словаре Евгеньевой, где к глаголу «прилежать» среди прочих дается устаревшее значение:

Прилежать. Относиться с прилежанием, усердием, с вниманием к какому-либо делу.

Прилежание предполагает «отношение со вниманием». Однако это означает не просто направленность внимания, а осознавание значимости дела, что и вынуждает разум удерживать на нем внимание.

Как все это вытекает из строения самого слова прилежание? Если вглядеться, то оно сходно по своему строению с усердием. У-сердие имеет приставку, обозначающую положение возле чего-то. И при-лежание имеет такую приставку, говорящую, что нечто лежит при-, возле– чего-то. Возле чего? Возле сердца?

Сравнительный этимологический словарь Горяева (1896) лишь отсылает желающего понять, что такое прилежание, к статье «лежать». Шапошников к «прилагать» и «приналечь». Преображенский (1910), Фасмер, Черных, Цыганенко совсем не упоминают его.

Что касается усердия, то ему повезло едва ли больше. Вот, к примеру, словарь Шанского, Иванова, Шанской приводит статью:

Усердие. Заимствовано из старославянского языка. В старославянском языке образовано от усрьдый – «усердный», являющегося производным… от той же основы, что и сердце.

И что это дает? Умение говорить простые вещи наукообразно?

Примерно так же излагает этот предмет и Фасмер. Остальные языковеды просто не рассматривают это слово.

Может быть, языковеды лучше понимают происхождение самого старания? Во всяком случае, Преображенский приводит родственные слова из различных индоевропейских языков, и в них звучит связь с крепостью, упорством, силой и настойчивостью. Фасмер приводит множество родственных слов, так же показывающих связь старания с силой и упорством, но, по сути, уклоняется от определения его происхождения.

Черных увязывает со стремлением достичь или добиться чего-нибудь.

Индоевропейский корень *(s)ter-: *(s)tere-: *(s)tre-, тот же, что в русском стремиться, стремглав.

И приводит родственные слова из других индоевропейских языков со значениями «натягивать», «напрягать», «пристально смотреть», «цепенеть», «коченеть», «крепкий», «твердый», «упрямый».

Шапошников, однако, иначе переводит приведенные Черныхом индоевропейские корни:

Из праслав. *старати (сę), восходящего к и.-е. *[s]ter-: *[s]terə-: *[s]trē– „растягиваться, простираться“.

Цыганенко делает попытку поиска иной этимологии этого слова:

Глагол старати возник в результате звукового изменения той основы стра-, из праславянского stro-, что в слове страдать (страда). Сравни со старославянским страдати – «трудиться, страдать».

Что же касается страды, то тут мы снова выходим на силу:

Страда «напряженная летняя работа земледельца». Общеславянское. Этимология его не совсем ясная. Обычно считается, что это слово образовано… от индоевропейского корня *stro– «проявлять силу».

Уже одно это чрезвычайно важно, потому что «проявлять силу» – это делать ее явной. Но как?

И опять разбор изначальных корней дает нам подсказки, складывающиеся в последовательность разворачивания значений:

От существительного страда «напряжение» (сил), «напряженная работа» > «тяжкий труд» > «мучение».

Чуть ниже последнее понятие разворачивается с помощью дополнительных значений в «страдати» – «мучиться, терпеть лишения, боль и т. п.».

Последнее мало что скажет неподготовленному человеку. Однако, возможно, мы вышли на одно из важнейших понятий древнего мира. Вот как оно звучит в определении известного петербургского востоковеда и переводчика Махабхараты Я. Василькова:

«Тем не менее именно самоистязание остается по сей день основной практикой многих индуистских странствующих аскетов (сидху)» (Словарь Индуизм. Джайнизм. Сикхизм).

Самоистязание, о котором идет речь, называлось в ведическое время тапас и считалось способом обретения силы во времена, предшествовавшие йоге. Его знает Ригведа, ему посвящены гимны Упанишад, но особенно много рассказывают о чудесах тапаса Лесные книги – араньяки, полные повестей о «волосатых отшельниках» – подвижников самоистязания, добывающих силу через страдания, лишения и умение терпеть муки.

Было ли славянское страдание связано с подобными упражнениями, я не знаю. Но исходный индоевропейский корень, от которого это слово происходит, отсылает нас в ту эпоху, когда искусство добывания силы через страдания и терпение было способом подчинения себе не только сил, но и богов.

Глава 14. Страдание и тапас

Неожиданно выяснилось, что индоевропейский корень *[s]ter-: *[s]terə-: *[s]trē-, означавший то ли «растягиваться, простираться», то ли «силиться», послужил основой для множества слов различных языков, в которых означает натягивать, напрягать, цепенеть, крепнуть, твердеть и даже пристально смотреть. При этом через переход стар – стра– он оказался основой как старания, так и страдания.

Правда, страдание это в старину означало еще не муки и переживания из-за них, а тот самый тяжелый и мучительный крестьянский труд, благодаря которому обретается жизненная сила:

Страда «напряженная летняя работа земледельца». Общеславянское. Этимология его не совсем ясная. Обычно считается, что это слово образовано… от индоевропейского корня *stro– «проявлять силу» (Шапошников).

Жизненная сила эта на славянском материале осмысляется как воплощенная в хлеб и прочие продукты земледелия. Следовательно, появление слова «страда» связано с той самой неолитической революцией, которая и создала человека современного типа. Время перехода от собирания и охоты к земледелию определяется как 5–7 тысячелетие до нашей эры. Примерно так же индийские ученые определяют время создания Вед, с чем, правда, ученые европейские не согласны, считая, что Веды значительно моложе.

Вопрос этот не простой, поскольку Веды долгое время существовали в виде различных заклинаний и молитв, которые и были впоследствии объединены в несколько собраний. При этом бесспорно, что Ригведа в основном своем корпусе возникает не позднее третьего тысячелетия до нашей эры, поскольку уже во втором была принесена ариями в Индостан, что уже само по себе свидетельствует о ее глубокой древности.

Именно в Ригведе, а затем в Лесных книгах, Упанишадах, эпосе и йоге появляется понятие тапаса. Там оно отношения к труду земледельца не имело, наоборот, тапасином становились те, кто оставлял крестьянский труд и уходил в леса или на окраины поселений, чтобы всецело предаться упражнениям по раскрытию силы. Но то, что внешне эти усилия воспринимались как самоистязания и страдания, бесспорно, как бесспорно и то, что они эту силу приносили, как и усилия земледельца.

«Традиционная философия Индии утверждает, что тапасом можно достичь всего, вплоть до владычества над всем миром, причем под тапасом понимается какое-либо самоистязание, например, стоять у пяти огней: самоистязатель стоит среди четырех костров, расположенных по сторонам света, на открытом месте, таким образом, палящие лучи солнца являются пятым огнем. Иные дают обет стоять на пальцах одной ноги и т. д.» (Смирнов, с. 576).

В России Тапас изучен плохо. Его либо совсем замалчивают, как сделали Рудой и Островская при переводе «Йога-сутр» Патанджали, подменяя на невнятное подвижничество, либо искажают смысл, как это сделал уже цитировавшийся мною Я. Васильков в своем словаре «Индуизм»:

«Тем не менее именно самоистязание остается по сей день основной практикой многих индуистских странствующих аскетов (садху)».

В этом смысле и крестьянский труд является не только страданием, но и самоистязанием, на взгляд кабинетного ученого. И даже усилия спортсмена, принуждающего свое тело шагнуть за привычный предел и заставляющего его извлечь из каких-то неведомых запасников большую силу, расширив саму способность совершать усилие, – безусловное самоистязание. Самоистязание в смысле ненужности и неоправданности той боли, которую при этом приходится испытывать.

Действительно, за подтверждением далеко ходить не надо. Просто отожмитесь столько, сколько для вас не сложно. Затем отожмитесь еще, так сказать, до предела. А затем заставьте себя отжаться хотя бы на раз больше. А когда все силы кончатся, продолжайте с криками и стонами делать усилие, чтобы побить собственный рекорд. И внешний наблюдатель скажет: «Что ты себя мучаешь!?» А наблюдатель заинтересованный, ваш товарищ по тренировкам, к примеру, будет подбадривать и радостно кричать: «Молодец!»

Так самоистязания эти – страдания земледельца или охотника за силой, или же способ преодоления ограничений, дающий выход в иной мир и бьющую фонтаном радость?

Там же у Василькова:

«В „Ригведе“ тапас (жар) выступает в некоторых „философских“ гимнах как космогонический фактор. Однако практика тапаса известна нам прежде всего как элемент народной религии поздневедийской и послеведийской эпох.

„Махабхарата“ содержит многочисленные описания подвигов тапаса, совершаемых странствующими аскетами, могущества которых страшатся окружающие; высшей целью подвижничества является достижение посмертного блаженства в одном из небесных миров».

Насчет посмертных миров ничего сказать не могу, и те же «Йога-сутры» Патанджали, поминая тапас, считают его предварительной подготовкой, которую необходимо пройти до ухода в собственно йогу, и искусством очищения и собирания, которым надо овладеть, чтобы йога была успешна. Никакие «небесные миры» в этом источнике не поминаются. Если они и присутствуют в эпосе, где тоже много рассказов про отшельничество, то неизвестно, это действительно описание тапаса, или же это тапасу приписывается, так сказать, в художественных целях.

Впрочем, мифологические представления и даже особое мировоззрение, сходное с мировоззрением Вед, в самом понятии тапаса, безусловно, присутствует. Тапас – вполне философское упражнение, несмотря на кажущуюся нам сейчас дикость средств. Оно рождается из самых глубоких прозрений древнего человека о природе этой вселенной. В сущности, это всего лишь попытка на деле проверить верность утверждений древних провидцев-риши, создававших Веды, о природе нашего мира.

«В-третьих, обратим внимание на идею тапаса, активно проводящуюся в Ведах (самхитах). Слово „тапас“ означает тепло, но не всякое тепло, а тепло птицы, высиживающей птенцов, и поэтому связанное с затратами энергии. Древние индийцы считали, что птица от высиживания яиц худеет.

По аналогии это слово стало использоваться для обозначения аскезы, подвижничества, однако не утратило своей энергетической коннотации. Так, в Ведах тапас рассматривается как космологический принцип универсальной энергии, превосходящий по своему значению богов и все миры вселенной» (Торчинов, с. 264).

Могущество, которого боятся даже боги, превратилось для другого востоковеда в универсальную энергию, превосходящую по своему значению и богов и все миры вселенной. А на простом русском языке, который не знал слова «энергия», оно и есть та самая сила, которая добывается упражнениями, которые для кабинетных ученых выглядят самоистязаниями, а для русского языка, описывающего крестьянский быт, были страданиями.

Сами же усилия по увеличению своей силы, точнее, по наращиванию мощи, добываются некими внутренними действиями, которые мы все знаем как старания, и могут в совокупности быть названы Страдой.

В Страде можно, при желании, видеть страдания, а можно нелегкий и порой мучительный для тела труд по добыванию жизненной силы и раскрытию способностей и возможностей тех органов, которые этой силой в нас управляют.

Заключение

Я далеко не исчерпал тех возможностей для понимания силы, которые предоставляют словари русского языка. В сущности, я проработал лишь Словарь Академии Российской, обращаясь временами за помощью к этимологическим словарям. Но даже этот первый подход позволил выйти на прикладную работу, поскольку позволил выявить именно то, что мы делаем, когда добываем силу.

А делаем мы простую вещь: мы стараемся. Понятие это настолько простое и привычное, что никто, как кажется, не задумывался о том, что за действие оно называет. Но при этом носитель русского языка ощущает, что это действие должно быть знакомо каждому с самого раннего детства, поскольку мы можем сказать: «Старайся!» – даже самому маленькому ребенку.

Иными словами, понятие «стараться» прививается так же, как самые основные понятия русского языка – без определений или переводов, а прямым воздействием. Так мы, ничего не объясняя, говорим ребенку: «Иди сюда! Сядь! Встань! Дай!» И он должен понять эти слова сам, очевидно, делая разные попытки движений, чтобы угадать. И однажды, причем, достаточно рано, он понимает, что означают эти слова, без внутреннего их описания, а как некое усилие, которое нужно совершить, и больше никогда не ошибается.

Понятие это тут же вписывается в Образ мира, и потому никогда не ложится в память. Поэтому и не требуется его определений или переводов через другие понятия. Оно – основное, оно – самая суть то ли русского, то ли разумного языка.

И то же самое мы наблюдаем в случае со старанием.

Это понятие мы не умеем определять, но мы знаем, ЧТО НАДО ДЕЛАТЬ, когда надо стараться.

И мы знаем, что надо делать, когда НАДО ОЧЕНЬ СТАРАТЬСЯ.

Именно тогда старание переходит в страдание. В первую очередь, в смысле изнурительного труда или усилия. Во вторую – в смысле страданий и мучений, которые сопутствуют этому усилию.

Именно эту способность увеличивать пропускную способность наших органов силы, очевидно, подметили еще самые древние из наших предков и научились использовать для получения особых сил. Древние арии назвали ее тапас. Лежащий в основе этого слова индоевропейский корень тап-топ– позволяет мне предположить, что в русском языке то же самое понятие называлось топух.

По крайней мере, так называли внутренний огонь верхневолжские мазыки, с которыми мне довелось быть знакомым. Тапас и топух – это внутренний пыл, то есть проявление огненной природы человека. В этой книге неуместно рассказывать о нем, поэтому я ограничиваюсь лишь выводом: чтобы научиться извлекать силу, нужно изменить видение и научиться видеть свою природу огненной.

Именно в этом состоянии старание превращается в искусство увеличения силы.

Часть третья
Бессилие русского языка

Мое предшествующее исследование еще очень мало дало для того, чтобы понять, что же такое сила. Но оно смогло отчетливо показать, что Сила – это нечто настолько большое, что сопоставимо с Духом и Материей, считающимися двумя основными субстанциями нашей вселенной. Если это действительно так, то отношение к Силе не зря было в древности как к чему-то, вроде Судьбы, стоящей даже над Богами.

Однако явления такого масштаба плохо поддаются прямому познанию человеком в силу ограниченности человеческих познавательных способностей. Нам попросту не хватает видения, когда мы сталкиваемся с подобными вещами. Это как видеть деревья, стоящие перед тобой, и не видеть всего леса, скрытого за ними. Или как ощупывать слона в темном месте – ты все время держишь в руках только ту его часть, на которую хватает твоих возможностей восприятия или широты сознания.

Человечество давно подметило эту свою слабость, и потому для познания слишком больших вещей был однажды открыт апофатический способ, то есть способ познания от обратного, то есть через отрицание. Его знают еще Упанишады, его использует христианское богословие. В Упанишадах он звучит как Нети-нети! То есть: не то и не то.

В православии это раскрывается в философском подходе, звучащем, приблизительно, так: ты не можешь знать, что такое Бог, но ты можешь знать, что не есть бог. И ты можешь двигаться к нему, отсекая все лишнее. Вернее, то, что ты уверенно можешь отнести к другим сущностям, вещам или явлениям. Тот же самый прием используется и в самопознании.

Не вдаваясь в философские сложности этого метода, хочу сказать, что в отношении силы, похоже, так же необходимо начать поиск не с прямого усилия понимания, а с отсечения лишнего и сужения поля значений. Конечно, нельзя просто перечислить все, что не есть сила. Тут стоит опять же использовать уже продуманное народом.

Поэтому я хочу не просто поднять то, что народ думал об отсутствии силы, а именно то, что говорилось им о силе, как о ее нехватке. То есть посмотреть на силу через те способы ее видеть, которые называются бессилием. Очевидно, что это не только речь о силе, но еще и очень созерцательная и вдумчивая речь, поскольку, когда чего-то в избытке, ты его просто не замечаешь.

Глава 1. Мудрость бессилия

Бессилие особенно хорошо в исследовательском отношении, потому что это, если мы вдумаемся, одно из сильных состояний, то есть нижняя часть всей амплитуды силовых возможностей. Однако, это такое состояние силы, при котором ты невольно направляешь внимание на силу и начинаешь ее в себе изучать. В то время как находясь в обычном избытке силы, мы ее не замечаем.

Бессилие медитативно, и, если вдуматься, именно оно ведет к мудрости, поскольку в юности бессилие случайно, но к старости оно надвигается так же неотвратимо, как смерть, в сущности, являясь ее предвестником, если не началом. И если существует мудрая старость, она вся строится на бессилии и раскрывает мудрость только благодаря тому, что осознала бессилие.

Не все старики в состоянии думать о бессилии и действительно учитывать его, тем более не все молодые люди в состоянии заранее готовиться к бессилию. Но те, кто на это способен, определенно будут считаться мудрецами в старости. И это не вывод здравого смысла, это вполне существенное условие моего исследования.

Если в него вглядеться, то обнаруживаешь, что у здорового человека, если он хочет сохранять дееспособность одного уровня всю взрослую жизнь, сила постепенно должна замещаться мудростью.

Мудрость – это, конечно, не знания, хотя она и предполагает способность добывать нужные знания, хранить их и уметь использовать к случаю. Иными словами, сила мудрости – это не то же самое, чтознания – сила. Сила мудрости иная. Она, скорее, связана не со знанием, а с умением не тратить лишних сил, не разбазаривать их впустую, не расходовать на дело больше сил, чем это требуется. Поэтому мудрый и не хранит даже лишних знаний, но зато нужные для жизни у него всегда есть и всегда доступны вовремя.

В этом отношении мудрость еще как-то увязывается со временем. Мудрый готовит сани с лета, телегу зимой. Мудрый захватывает с собой плащ не всегда, а тогда, когда никто не ожидает дождя, а ему неминуемо случиться, потому что пришла пора. Мудрый имеет яичко к Христову дню, потому что он его не съел раньше, а припас.

Возможно, связь мудрости со временем вытекает из связи с ним силы и бессилия. Бессилие приходит не в старости, оно приходит в той части времени, отведенного на воплощение, которая более всего для этого предназначена. Поэтому сила тела распределена по времени нашей жизни строго в соответствии с биологическими ресурсами вещественного тела. Но ее даже нельзя назвать жизненной силой, поскольку есть старики, в которых сила жизни буквально брызжет, несмотря на увядание тела.

Сила уходит лишь у тех, кто построил свою жизнь на телесных возможностях. То есть без учета старения тела. Но люди, исходно осваивавшие деятельность, не строящуюся исключительно на телесных возможностях, могут продолжать свое дело и значительно за рубежом телесной слабости. Это не мудрость?

И получается, что либо мудрость – это имя для некой силы, либо мудрость – это нечто, определяющее именно то, как нам управлять силой. Не то, как строить жизнь, не то, как делать дела, а то, как управлять силой, распределяя ее на большие отрезки времени, в отличие от умности или знания, которые определяют действия в коротких делах.

Таким образом, бессилие, приходящее со временем, есть некая условность, означающая время даже не силы, а мудрости или ее отсутствия. В бессилии мы созерцательны и внимательны к силе. И это должно бы повести к тому, что мы начинаем думать, как использовать силу наиболее точно и бережно, а значит, и к тому, чтобы научиться выверять ее до самой мелкой единицы, а затем направлять на предмет приложения.

Но в таком случае, мы должны научиться и видеть, сколько силы потребуется для этого предмета, сколько силы надо приложить, чтобы дело было сделано. И это, с очевидностью, особое искусство, потому что оно предполагает развитие какого-то совершенно особого видения, похоже, являющегося одной из черт разума, и становящегося со временем мудростью.

Но если это черты и способности разума, значит, он имеет возможности и видеть силу, и управлять ею. В нем как бы есть соответствующие органы. И это та часть разума, которая полностью выпала из внимания тех, кто пытался его описывать, начиная с Гераклита и Аристотеля.

Думаю, это заслуживает исследования.