Текст книги "Вторая Ведогонь. Книга первая. Сокровенное тело"

Глава 2. Язык мой – враг мой

Об этом было сказано так много! Вся мировая мудрость поупражнялась на эту тему:

Язык худшая часть худого слуги.

Мудрый опирается на корень языка, а глупый балансирует на кончике своего языка (Арабская пословица).

Уста глупого – близкая погибель.

При многословии не миновать греха.

Я зык глупого – гибель для него.

Не будь скор языком твоим.

Кто даст мне стражу к устам моим и печать благоразумия на уста мои, чтобы мне не пасть через них, и чтобы язык мой не погубил меня!

В устах глупых сердце их, уста же мудрых – в сердце их.

Держи язык на привязи.

Язык наперед ума рыщет.

Это лишь малая толика всего, что сказано о языке. И мы все разделяем эти взгляды. Причем, как в отношении того, что надо придерживать язык. Так и в отношении того, что его постоянно не удается придержать. Но все мы вложили бешеное количество силы в то, чтобы этому научиться.

И это нельзя не принять в расчет. Мы забили в нечто, что управляет языком, столько силы, что перестали быть теми людьми, которыми родились и были в детстве. Или наоборот: благодаря этой огромной мозоли, которую мы натерли поверх языка, мы стали теми людьми, которыми себя считаем. А когда Христос требует: станьте как дети, – он говорит именно об этой силе, которая сделала нас людьми.

Вглядимся в последнюю поговорку: язык наперед ума рыщет. Что она означает? Что мы болтаем, не подумав? Да, но главное – это связь языка с умом, а вернее, разумом. Все бы было хорошо с языком, если бы разум управлял им. Сила, которую мы наложили как заклятие или свинцовую печать поверх языка, это сила разумности. Иначе – это та сила, которая делает человека разумным, превращая его в Гомо сапиенс.

Бороться за свободу языка, значит, бороться против разумности. Разумность же говорит: не болтай лишнего, не болтай не подумав, вообще, молчи, потому что слово серебро, а молчание – золото. Почему? Да потому что слово не воробей, выскочит, и ты навсегда не тот, что есть на самом деле, а тот, каким люди тебя воспримут по твоему слову.

Каким-то удивительным образом вылетевшее слово становится твоим представителем и образом тебя как человека. По нему тебя будут судить, а не по делам твоим. Конечно, судить будут не совсем тебя, а твою разумность. Действительно умный человек может сказать самую неожиданную вещь. Но человек разумный не будет говорить ничего, что может ухудшить его жизнь или жизнь других людей.

Поэтому слово оказывается делом – по нему не просто судят о человеке, а судят о том, готов ли он вредить другим людям.

Каким образом слово может быть вредом, великая загадка. Это всего лишь звук. Но его боятся и ненавидят. Почему? Потому же, почему полагается быть тихим на войне и на охоте – звук выдает, и это ведет к смерти. В жизни это не всегда ведет к смерти, но часто ведет к ухудшению жизни, что родственно смерти. Смерть всего лишь крайний случай ухудшения жизни.

Слово выдает, и потому ты становишься виден для тех, кто хотел бы ухудшить твою жизнь и за счет этого улучшить свою. Причем, это не обязательно твое слово, это может быть слово другого человека. Но для того, чтобы чужое слово обрело силу, нужно, чтобы этот другой либо подслушал что-то про тебя, либо подсмотрел.

Впрочем, другой может и откровенно оклеветать тебя. Но в этом случае хотя бы есть возможность оправдаться. А вот оправдаться, когда чужое слово выдало нечто действительное, невозможно. Можно лишь отвести глаза своей ложью, что всегда уязвимо.

Получается, опасность слова не в том, что оно может нести ложь. Гораздо более опасно то слово, которое несет правду, и тем выдает нас. Следовательно, чтобы боятся слова правды, надо иметь то, что полагается скрывать. Надо быть уязвимым. Защита от слова правды – именно то придерживание языка, которое описано в поговорках. А что может защитить от слова лжи?

Тут защита давно известна. Я не говорю о судах, что тоже путь. Но уже давно открыт иной способ – время. Однажды все тайное становится явным, а правда вскрывается. Поэтому человек, способный жить во времени, может себе позволить не слишком заботиться о клевете, которой его пачкают. Он может не обращать на нее внимание, зная, что однажды правда победит.

Но это только в том случае, если он не хочет чего-то иметь от общества. Как только ты захотел взаимодействовать с обществом, ты должен создать тот образ себя, который позволит тебе это взаимодействие в том виде, в каком это тебе подходит. Следовательно, задача клеветника – это внесение помех в наши взаимодействия с другими людьми.

Соответственно, и слово правды надо скрывать именно в рамках взаимодействий с другими людьми.

Но если ты хочешь говорить правду, тебе нужно жить независимо от того сообщества, в котором ты хочешь быть услышан. Парадокс.

Глава 3. Язык мой – друг мой

Для русского человека ощущение враждебности ему его собственного языка настолько сильно, что мы даже забываем о второй части поговорки, утверждающей, что язык мой друг. Но если вдуматься, то вся наша разумность – детище нашего языка и языкового общения. Иными словами, в определенном смысле человек разумен в силу и в меру владения языком.

Язык, – Божественный Логос – это и есть разум человеческий. Впрочем, Логос лишь в некотором смысле человеческий. Его природа божественна, и он лишь присутствует в человеке. Так можно считать человеческим воздух, поскольку человек им дышит, или Землю, раз уж мы на ней живем. Так можно говорить о «нашем кафе» в городе, и «нашей скамейке» в парке.

Логос просто есть. А нам дано к нему приобщаться, поскольку мы разумны и владеем речью. Но исходная разумность нашей природы никогда не была гарантией моей личной разумности в делах и отношениях с людьми. Это удивительное противоречие человека – он исходно разумен, но постоянно проявляется дураком, то есть своей неразумной частью.

Впрочем, вопрос этот темный и даже метафизический: когда я дурак, то я перестаю быть гомо сапиенс? Или же дурак – это одно из состояний, одна из граней разума? Иными словами, дурак – это вид разумности, или же это полное отсутствие разума?

Вот, например, тебе приходит мысль соотнести какие-то поступки и слова другого человека с действительностью. Ты проделываешь этот труд и приходишь к выводу, что человек этот не чист, лжив и обманывает тебя и других людей в целях наживы. При этом он подает себя как защитника народных интересов, борца за справедливость и вообще, лучшего кандидата в губернаторы.

Ты берешь и объявляешь плоды своих раздумий и соотнесений. И все вокруг восхищаются тем, как тонко ты проделал свой анализ. А затем тебя начинают преследовать, и все родные кричат тебе, что ты дурак, потому что им тоже не стало житья…

Так дурак – это отсутствие разума, или же это проявление разума?

Безусловно, мы находимся в ловушке двойных ценностей. Есть ценности высшие, так сказать, философские. Они важны для саморазвития, для того, чтобы стать Человеком и раскрыть разум в полную меру. Для этого состояния важна Истина в понимании Флоренского – как естина. То, что есть, то и должно быть основанием для работы разума. И только пока ты исходишь в своих рассуждениях из действительности, творчество твоего разума ценно.

Но есть и другие ценности. Например, выживание. И тут нельзя говорить о том, что вредит другим людям. Они так хотят жить лучше, что готовы уничтожить того, кто им в этом мешает. Так рождается потребность во лжи и ложь во спасение.

Однако вдумаемся в это с точки зрения работы самого разума: разве принять во внимание то, что у говорения истины могут найтись враги, это не учесть естину или действительность? Разве этих врагов нет? Или ты не знаешь, что за правду придется пострадать? Более того, разве ты не допускаешь, что этой правдой ты причинишь гораздо больше вреда, чем пользы? Причем, самым любимым и лучшим людям…

Мы все это знаем. Поэтому разум плутует, хитрит и выгораживает тех, кого любит. Когда лгут наши матери, они даже не считают, что солгали. Они искренне верят в то, что, спасая нас, они говорят только правду, только правда может выходить из уст человека, когда он говорит во спасение любимых!

Есть ли это паррезия древних греков? Есть ли это говорение правды, если ты лжешь во спасение?

И тут мы приходим к знаменитому вопросу Евангелия: а что есть истина? Условия жизни столь противоречивы и сложны, что одно и то же может выглядеть противоположностью самого себя, если смотреть с разных сторон. То, что происходит на Украине, когда я пишу эти строки, видится совершенно противоположным людям в Москве и в Киеве. Настолько противоположным, что каждый готов убивать за свою истину.

И тогда ответ Христа: истина – это я, – становится единственно верным. Истина, как и добро, это жизнь. Или бог. Или все то, что ведет к жизни и богу. И мы из мира точных рассуждений оказываемся в мире боли, страданий и душевных мук. В мире, где на весах слеза ребенка, точное рассуждение должно молчать, как полагается музам в присутствии пушек.

Но вот беда: слезы льются из поколения в поколение, люди голодают и гибнут, и все это ради лучшей жизни. А она все не наступает и не наступает, пока не будет найдено Слово. Или несколько слов. Так три века назад Европа нашла Свободу, Равенство, Браство. И попалась в их ловушку.

В итоге прежней Европы уже нет, потому что любой человек, обретший гражданство, становится носителем равных прав. И вот Европа – пространство, принадлежащее выходцам из Африки и Азии, а коренное ее население уничтожает себя гомосексуализмом и наркотиками… Европейцы как бы наказывают сами себя за что-то, отказываясь продолжать свой род, попросту, сходят с исторической сцены. Их время вышло.

Но вышло оно вместе с той находкой, определяющей работу их разума. Эта находка была чарующей. Но она повела к вырождению. Была ли она плодом разума, или же разум сыграл с европейцами очередную шутку Дурака?

Мы все видим: слезы, голод, страдания нужны лишь затем, чтобы заставить разум найти выход. Если разум решает задачу, жизнь становится лучше. Если он ошибается, мы вымираем. Но выход за теми словами, что ищет разум народа. За словами, что должен произнести кто-то один, но все смогут принять. В этих словах – спасение.

Язык мой – друг и спаситель мой.

Это Слово, которое ищет сейчас Россия, называют национальной идеей. Но вся эта идея выльется в считанные слова. Сейчас она звучит проще некуда: Россия! Но такое краткое изречение всегда требует объяснений. Чем оно короче, тем емче, но тем трудней его объяснить.

Значит, пока мы объединяемся этим Словом, мы все время будем нуждаться в тех, кто может объяснять. А как это делать, если объяснения хранятся в том слое нашего сознания, где язык – мой друг, а живу я там, где язык – враг мой?..

Глава 4. Как я боюсь себя!

Недавно я проделал со слушателями моей экспериментальной лаборатории эксперимент. Так случилось, что несколько наших общих знакомых совершили предательства – дикие и необъяснимые. И настолько подлые, что у всех, кто их знал, непроизвольно вырвалось: иуды!

Случается. Особенно в современной России эпохи Интернета. Интернет весьма способствует развитию безнаказанности, а от безнаказанности множится человеческая подлость. Впрочем, это не имеет значения.

Значимо было лишь то, что все слушатели как-то легко и охотно приняли это имя для наших бывших друзей. Видимо, относились к ним слишком хорошо, чтобы предательство и подлость не резанули. И надо отдать им должное, имя это казалось вполне оправданным. С нравственной точки зрения.

Однако, кроме нравственной, существуют и другие точки зрения. К примеру, точка зрения точного рассуждения, особенно, если вы изучаете Науку думать.

И вот я предложил слушателям простое упражнение, я написал, что использование имени Иуда непроизвольно выталкивает меня из обычного состояния в архетип Христа и заставляет изменить свою жизнь. А я к этому не готов. Я мог себе представить, что живу, как Аристотель или даже Сократ, но уж никак не как Христос. И теперь с этим надо что-то делать.

И что тут началось!

Точнее, не началось ничего. Началась тишина. Тем более громкая, что слушатели мои пишут много и охотно. Но тут они начали молчать.

Я же продолжал разворачивать упражнение и написал о том, что это ловушка, в которую я попал. И мне тут же пришло письмо со вздохом облегчения: я, писал слушатель, уж было напугался – мне не понравилось то, как ты начал звучать. Но как только я понял, что ты просто попал в ловушку, мне стало легче.

И о какой ловушке шла речь?

Вскоре выяснилось, что для слушателей я провозгласил себя Христом…

Собственно говоря, ничто подобное никак не вытекало из моих писем. Из них следовало только одно: использовав имя Иуды ты непроизвольно попадаешь в ловушку точного рассуждения, которое вынуждает тебя принять себя Христом. И если ты это заметил, то стоит переосмыслить не свой жизненный путь, а свое высказывание или утверждение. И я сам просто снимал имя Иуды для предателей, оценив его как слишком сильный удар.

Простой пример точного рассуждения, и, соответственно, разбор языковой ловушки в рамках теории строгого рассуждения. Как мы все оказались внутри сложного разбирательства по поводу нравственного права считать себя великим?

Очевидно, что сам предмет разговора был настолько провокационным, что все слушатели попали в ту самую ловушку, в которой заподозрили меня. Кажется, их разум отказал, и они попались на крючок тщеславия… И возвращать их оттуда было непросто.

Следовательно, эта ловушка действенна и существенна для современного русского человека. По крайней мере, для ищущего духовности русского человека. Причем, настолько важна, что он заболевает психологической слепотой и перестает отдавать себе отчет в том, что происходит в действительности. Почему?

Очевидно, срабатывает знаменитое определение русского народа как народа-богоносца. Мы до сих пор подозреваем себя наследниками Христа и единственными настоящими носителями его послания. Если учесть, что и другие христианские народы думают про себя то же самое, то очевидно, что мы присвоили себе не всего Христа, а какие-то из его сущностных проявлений.

А еще более вероятно, что мы вообще не поняли Христа, но узнали в его страстном пути и призыве то, что было свойственно русской душе раньше и сохраняется сейчас. И это нечто предельно святое для русского человека, поскольку именно оно есть присутствие божественности в нас с вами. Мы не потому чтим Христа, что он бог, а потому, что мы знаем, что такое божественность и разглядели ее в Христе…

Я даже не пытаюсь назвать эти черты. Для меня, как для психолога, они сейчас не важны. Пусть этим занимаются богословы или верующие. Мне важно лишь то, что знание божественности живет в наших глубинах. Но мы скрываем его и никогда не выпускаем. Почему?

Потому что хотим встретить бога, и храним способ его распознать. Однако богом этим, пусть воплощенным, должен стать кто-то другой. Кто-то, кто придет и спасет, но сначала позволит нам всячески его испытывать и терзать своими сомнениями, презрением и предательствами.

Если вдуматься, русский человек болеет не тем, что носит в себе бога, он болеет тем, что хранит в себе Иуду, которому для веры надо вздернуть своего бога на кресте. Или хотя бы Фому, жаждущего вложить персты в кровоточащие раны, чтобы по боли и мукам проверить, что Его бог его не обманывает. Мы жестокие и капризные дети. И мы это про себя знаем. А потому скрываем и жестокость свою, и жажду предательства. Как и жажду бога…

А они рвутся из нас. И искажают наш разум. Настолько искажают, что превращают в чудовищных монстров, как только мы почуяли рядом намек на божественность. Лучший способ проверить бога – это закидать его камнями. В крайнем случае, выдать властям, чтобы его распнули…

И мы ходим с этим страстным желанием, как с бомбой, готовой взорваться в любой миг, и поджидаем, когда же найдется дурак, который позволит забрасывать себя камнями. А дураков все нет, и мы глупеем, глупеем…

Глава 5. Так говорить?

При внимательном рассмотрении выясняется, что язык гораздо более сложное понятие, чем мы представляли себе вначале. В сущности, исходное понятие о языке у нас соответствует определению Даля – язык во рту и язык как речь человеческая. Ну и устарелое, когда языками или языцами называли народы.

А вот теперь, вглядевшись в язык через свой страх и в поиске того, что боюсь в себе, я обнаруживаю, что язык как телесный орган меня нисколько не пугает. Он хоть и назван языком, но как бы случайно, поскольку речь зависит от множества других телесных органов. Язык как речь тоже совсем не страшен. Даже наоборот, это чудесный дар!

Какого же языка я боюсь?

Стоит задать этот вопрос, как с очевидностью проявляется: да никакого! Я, собственного говоря, боюсь не языка, а того, что использует мой язык так, что сделает меня уязвимым. А язык мой здесь окажется честным и в меру умелым слугой, орудием, исполнителем. Но не совсем так: без чего-то внутреннего язык вообще не сможет осуществиться.

И как только эти слова произнесены, становится очевидным: мы осознаем свое понятие о речи, и понятие это исходит из того, что речь имеет некое самостоятельное существование, что есть речь как таковая. И это очень внешнее понятие, способное выделять речь из всего явления, именуемого «человек», и даже отторгать ее от человека. Хотя бы затем, чтобы изучать ее саму по себе. Этакое аналитическое действие со сложным явлением, когда его расчленяют на малые и в силу того более доступные пониманию части.

Очень вероятно, что это самообман. Не все сложное проще понять по частям. Бык без рогов, как и рога без быка, очень плохо совмещаются в понятие «бык». Бык должен быть с рогами. А слон с ногами, хоботом и ушами, а знаменитое изучение слона в темном сарае, где каждый щупает свою, более простую часть, так и не приводит к пониманию слона.

Язык ощущается чем-то доступным отторжению от того, что его порождает и поддерживает. Как если бы услышанные высказывания, после их записи, остаются все тем же языком. И их изучение равноценно изучению языка. В действительности, это лишь запись теней на стене пещеры, и по ним мы можем как-то судить о самом явлении, но лишь затем, чтобы подготовить себя к встрече с действительностью.

А действительность эта психологическая, а не языковедческая. Она там, где язык творится. Как говорит Гераклит: все совершается логосом. Но что это означает для нас, то есть как это перевести на русский язык? Речь совершается разумом, значит, действительный язык живет не в изречениях или словах, записанных в словари и книги, а в разуме. В моем разуме! Но я как-то очень плохо владею этой своей собственностью и даже плохо осознаю ее наличие у себя!

Как говорил тот же Гераклит в записи Секста Эмпирика:

«Эту-вот речь (Логос) сущую вечно люди не понимают и прежде, чем выслушать, и выслушав однажды. Ибо, хотя все сталкиваются напрямую с этой-вот речью (Логосом), они подобны незнающим, даром что узнают на опыте такие слова и вещи, какие описываю я, разделяя согласно природе и высказывая так, как они есть. Что же касается остальных людей, то они не осознают того, что делают наяву, подобно тому как этого не помнят спящие» (B 1 DK) (Фрагменты ранних греческих философов, ч.1, с.189).

Мы говорим бессмысленно, и владеем речью бессмысленно, и при этом великий Логос являет себя в нашей бессмысленной речи. Так дети играют в пожарников, в машины и даже роботов, являя собою то, что действительно величественно, но не понимая его. Попытки понять, как же живет настоящая речь, как она творится, делались, делались неоднократно. Но делались они либо теми великими умами, которые осознали, подобно Сократу, свое неведение, но еще не обрели знания, либо теми, кому нравилось быть темными.

Вот как звучит отрывок из Вильгельма Гумбольдта в переводе Густава Шпета:

«Слово не сообщает, как некая субстанция, чего-то уже готового, и не содержит в себе уже законченного понятия, а только побуждает к самостоятельному образованию последнего, хотя и определенным способом.

Люди понимают друг друга не потому, что они действительно проникаются знаками вещей, и не потому, чтобы создавать одно и то же, в точности и совершенстве, понятное, а потому, что они взаимно прикасаются к одному и тому же звену цепи своих чувствительных представлений и внутренних порождений в сфере понятия, ударяют по одной и той же клавише своего духовного инструмента, в ответ на что тогда и выступают в каждом соответствующие, но не тождественные понятия» (цит. по Шпет, Внутренняя форма слова, М-В.,1996).

Гумбольдт писал эти слова в 1836 году, в то время, когда молодая физиология тщилась объяснить все, происходящее в человеке, без гипотезы души и как работу биологической машины. Поэтому говорящий человек Гумбольдта весьма похож на музыкальный автомат. Это веяние больного времени.

Но суть высказывания Гумбольдта очевидна, она возродится век спустя в мечтах о машинном переводе и порождающих языках на основе математики. Утопия машинного перевода строилась на основе допущения, что можно создать машину смыслов. То есть некое устройство, которое будет не просто подыскивать соответствия словам одного языка в словаре другого. А будет понимать сказанное и строить соответствующее этому посылу ответное высказывание. В сущности, становясь искусственным разумом.

Затея эта провалилась, а с ней и вся структурная лингвистика. Точнее, лингвистика эта утеряла свое значение царственного временщика и отошла на полагающееся ей место скромного труженика науки. В сущности, она была сноподобным явлением. Как и вся теория машинного перевода вместе с кибернетикой. Но прежде, чем исчезнуть, этот сон разума породил чудовищ.

Например, теорию внутренней формы слова, созданную Шпетом и многими другими языковедами. Само словосочетание «внутренняя форма слова» невозможно. И человек, чувствующий русский язык, не мог или не должен был создавать подобное высказывание. Форма – это нечто внешнее в противоположность содержанию, которое и есть то, что внутри формы. Так мы привыкли. Но Шпет был академиком ГАХНа, – Академии художеств и наук – и прекрасно чуял русский язык. Именно потому он и создал этого монстра.

Шпет – порождение русского серебряного века, он друг тех людей, которые знали, как поразить воображение обывателя. Им ничего не стоило выйти к толпе и спокойно заявить про себя: Я гений Игорь Северянин! Или: внутренняя форма слова! И после этого ими восхищались, потому что за этим оскорблением общественному слуху той самой толпы, которая не понимает логос и до того, как его услышала и выслушав, было какое-то прозрение, которое стоило того, чтобы замедлить внимание воспринимающих и заставить вглядеться.

Вот обычное и вполне удобное для понимания работы разума представление: говоря слово, я передаю в сознание другого человека образ, в точности соответствующий моему. Однако как в таком случае возможно непонимание, которое чаще всего и оказывается главным содержанием нашего общения? Чтобы было одинаковое понимание, нужно порождать в сознании другого человека такие же понятия, какими пользуешься сам. Однако:

Люди понимают друг друга не потому, что они действительно проникаются знаками вещей, и не потому, чтобы создавать одно и то же, в точности и совершенстве, понятное.

О чем это? О том, что, сказав слово, я не передал его образ другому, а вызвал с помощью этого знака образ в сознании другого человека. Как я его вызвал? Создав в его сознании соответствующее моему понятие? Или же побудив его создать такое понятие?

Люди понимают друг друга… потому, что они взаимно прикасаются к одному и тому же звену цепи своих чувствительных представлений и внутренних порождений в сфере понятия, ударяют по одной и той же клавише своего духовного инструмента, в ответ на что тогда и выступают в каждом соответствующие, но не тождественные понятия.

Что это означает? Что существует некий порождающий понятия орган? Или же все проще: есть сознание человека, заполненное множеством образов и понятий. И произнося слово, мы всего лишь понуждаем слушателя вызывать из глубин своего сознания соответствующие произнесенному слову понятия. Поэтому они, во-первых, не всегда те, которых мы ожидали. А во-вторых, у других они всегда не такие, как у меня. Просто потому, что человек создавал их сам, хоть и на основе схожего жизненного опыта, но все же у каждого нашего понятия своя история.

Выражение «внутренняя форма слова» звучит бессмысленно, но, по крайней мере, заставляет спорить, а значит, задержать свое внимание на этом предмете.

И первое, что мы видим с очевидностью: Тютчев был прав – при такой сложности устройства мысль изреченная просто не может не быть ложью, а язык мой, пытающийся выразить то, что хранится в моем сознании, и плохо в этом преуспевающий, еще и не в силах найти точное соответствие в понимании другого.

В итоге, мы не понимаем друг друга, а самое страшное – не понимают нас. И что еще страшней: при малейшем желании не понять, человека легко можно не понять. Но еще легче его можно понять так, как он не говорил. И этим мастерски пользуются.

Так говорить ли?