Текст книги "Вторая Ведогонь. Книга первая. Сокровенное тело"

Глава 10. Заветное тело и его органы

Нет, весь я не умру, душа в заветной лире мой прах переживет…

Можно сказать, что в этих строках Пушкина выразился крайний пессимизм поэтов эпохи романтизма, подобных Байрону, Шелли, Лермонтову. Они уже не верят в то, что говорит церковь, они люди, живущие после французской революции, а значит, в эпоху разрушения прежнего мировоззрения. И даже погружения в народную среду приносят им красивые сказки, но не народное спокойствие в отношении будущей жизни.

Останься Пушкин вместе со своим народом, и у него вырвалось бы: нет, весь я не умру, душа в Заветном теле мой прах переживет и тленья убежит!

Все древние культуры – ведические арии времен веданты, китайские даосы, тибетские бонцы, а значит, и их иранские учители, – искали и взращивали бессмертное тело. Наши мазыки говорили о Заветном теле и теле ведания или Ведогонце. Разница была лишь в том, что Ведогонца надо вырастить из Заветного тела, но для этого Заветное тело надо в себе найти, осознать и освоить. И это труд!

Начну с простого: я так легко говорю о каких-то скрытых телах, да еще и об их органах. А возможно ли нечто подобное вообще? Вопрос правомерный, поэтому проделаем простейшее упражнение по разрушению очевидностей и обретению глубины. Поиск Заветного тела – это всегда погружение в глубину самого себя.

Есть очевидность: у наших тел имеются органы восприятия, в частности, органы зрения и слуха. Не сомневаетесь? Не сомневаетесь.

И не менее очевидно, что с их помощью мы смотрим и слышим. А что будет, если повредить тот участок мозга, который отвечает за обработку зрительных или слуховых восприятий? Глаза и уши останутся, а зрение и слух пропадут. И где, в таком случае, органы слуха и зрения? И можно ли их считать чем-то большим, чем средой, подобной воздуху или свету, заполняющим пространство?

Уберите воздух, и ваш слух так же пропадет. Погасите свет, и глаза больше ничего не видят. Воздух и свет такие же органы слуха и зрения, как уши и глаза. Либо наоборот: глаза и уши настолько же не органы зрения и слуха, как и свет и воздух. Они лишь условия восприятия, хотя и целенаправленно приспособленные к существованию именно в этих средах.

А ясновидение и яснослышание – это те же самые зрение и слух, но независящие от телесных органов. Яснослышание не случалось в моей жизни, да и вообще со слухом у меня сложности, а вот видению в темную, то есть с завязанными глазами, я и учился и сам учил. В рамках боевых искусств эта способность считается необходимой.

Причем, существовало понятие темной и понятие ясной или светлой. То есть, освоив работу в бою с завязанными глазами, ты должен был научиться сохранять эту способность и при работе с открытыми глазами. Что это дает? Когда глаза завязаны, тебе все равно, в какую сторону смотреть. И ты видишь удары, которые наносят со спины. Но как только глаза открылись, они захватывают все сознание, и ты видишь только вперед. Сохранить способность видеть не только глазами – условие выживания.

И условие освоения того тела, которое скрывается за глазами. Того, которое, собственно, и видит, и которому не мешает повреждение глаза, если оно уже пробудило свое собственное видение. Кстати, в речи это различие между органами восприятия тели и Заветного тела обозначалось именно как разница между зрением и видением.

Заветное тело не обладает зрением, но зрит, а если раскрывает свои способности, то не видит, а ведает. Так и происходит превращение его в Ведогонца.

Но пока я описываю то, что входит или воспринимается в Заветное тело. А есть и то, что из него выходит. То же говорение, та же речь или древняя Вяч индоариев, то есть речь божественная, возможна лишь для Заветного тела. Оно является той личностью, которая способна пригласить божество явить себя в нашем мире. Именно оно вначале лепечет что-то бессвязное, с трудом подбирая слова, как ребенок, учащийся ходить в совсем ином мире. И оно же впоследствии становится органом говорения Логоса.

Но нет ближе параллели греческому Логосу, чем русское Толк. В нем, как в Логосе, совместилась разумность со способностью облекать мысли в слова. Способность приводить Толк в мир воплощения, безусловно принадлежит не тели. Это свойство какого-то более высокого тела, которому вполне подходит это поэтическое наименование Заветного. Но для осуществления этого даже Заветному телу нужен какой-то орган.

И для распознавания Толка тоже нужен орган, особый орган восприятия, которому нет аналогов в телесной анатомии, поскольку ни с чем подобным тели сталкиваться не приходится. Мы в быту зовем этот орган толковостью.

Я не хочу повторяться, поэтому просто приведу главу из более раннего своего исследования, посвященного Основам науки думать. Толк и Нюх – это то, что нам необходимо для выживания в мирах, откуда приходят души. Но чтобы они были доступны нам, необходимо иметь соответствующие органы. Иметь и развивать.

Глава 11. Толк и Нюх

(Глава из книги А. Шевцов «Основы науки думать. Том 3. Сообразительность, понятливость, толковость». – Иваново: ИТ «Роща Академии», 2010. – 391 с.)

Работая над этим исследованием, я непроизвольно пришел к тому, что толк, который, определенно, лежит в основе толковости, должен быть чем-то очень большим, вероятно, значительно превосходящим мой Разум. Я невольно начал писать его с большой буквы – Толк. И единственное уподобление, которое показалось мне подходящим, был греческий Логос, который одновременно и речь, и разум.

Толковость же – это, как кажется, какая-то моя способность. Или свойство. По крайней мере, она – не проявление Толка во мне, поскольку толковыми оцениваются мои действия, а не присутствие во мне или проявление сквозь меня чего-то неизмеримо большего, чем я. Как, например, красота, которая, определенно, есть проявление божественности сквозь человеческое тело. В крайнем случае, явление сквозь него души.

К тому же, толковость постоянно исчезает, когда пытаешься ее схватить или определить. Это понятие, безусловно, имеющееся и работающее, но недоступное. Скорее всего потому, что у нас вообще нет толковости, а есть лишь понятие о толковости. Иначе говоря, есть лишь способность распознавать присутствие Толка в человеческих действиях. Да и то лишь со стороны.

Сами же мы собственную толковость видеть не умеем и, похоже, даже не можем. Как не можем видеть собственный глаз, к примеру. Как если бы Толк, при всем его божественном масштабе, был частью того, что я ощущаю Я. А значит, как если бы он и созерцал то, что я делаю так, как если бы это он и делал.

Я в силах видеть Толк в другом, но сам я либо делаю дела с Толком, либо без него. И Толк тут словно бы некая личность, как друг или наставник. И я либо умею его позвать, либо не умею. И тогда моя доля – бестолковость. Не в смысле глупости, а в смысле одиночества……

Это все означает, что Толк и толковость как-то не очень связаны друг с другом. Можно даже сказать, что толковость вовсе не производится или происходит от Толка. Она – отнюдь не способность обладать толком. Скорей, толковость – это способность распознавать Толк. Либо проявлять его, когда он есть. И это так же, как веки не имеют отношения к зрению, хотя если они закрыты, зрение не проявится. И даже больше: само зрение не есть свойство глаза. Когда поврежден мозг, глаз может быть идеально здоров, но я ничего не вижу.

Вот и толковость – это как орган зрения, к зрению имеющий отношение лишь на уровне телесной воплощенности. Что значит, что Толк существует и между воплощениями, а вот толковость лишь в этом мире. Примерно, как телесный орган. Только не телесный, а орган сознания, ставшего личностью. Это, безусловно, другой уровень духовности по сравнению с телесными органами, но это все равно качество лишь того телесного состава, что определен мне для жизни в плотном мире.

Предполагаю. Не уверен, но ощущаю, что такое понимание толковости гораздо ближе к действительности, чем определения словарей. Однако и такое понимание не удовлетворяет меня. Мое чутье подсказывает, что имеющееся у меня же понятие толковости шире или глубже. В нем есть что-то еще.

Я помню, как в деревенском доме, в Ковровском районе Владимирской области, старый мазыка рассказывал мне, что понимание – это по Ню имание, а внимание – это в Ню имание. Да, собственно, и понятие – это по Ню ятие! А на вопрос, что такое Ню, ответил без малейшего сомнения: «Нюх». Я уже рассказывал об этом, но не могу не рассказать еще раз.

Я долго катал в своем сознании это странное Ню и проникся кощунственно-востороженным подозрением, что это мог быть Нус (νούς) древних греков. Можно сказать, что я убеждал себя в этом, поскольку предположение было слишком невероятным. Но я вспоминал, что мазыки, или масыги были офенями. А офень звали в этих местах афинеями, предполагая, что они пришли в наши места из Афин, когда Греция были захвачена турками. И все же сомнения сдерживали меня, пока я не нашел неожиданного союзника в лучшем русском философе прошлого века – Владимире Бибихине:

«…слово ум хранит древнейшие связи со словом явь, которое в свою очередь этимологически родственно греческому αίσθάνομαι, чую.

Та же смысловая связь повторяется в одном из основных слов философии, греческом νούς ум, этимология которого указывает на восприятие и чутье (родственник греческого νούς наше нюхать).

В самом древнегреческом языке это прошлое слова было забыто, и только наш язык, если можно так сказать, еще помнит, что высокое философское νούς восходит к нюху, чутью» (Бибихин, с.89).

Логос и Нус, Толк и Нюх……

Толковость как бы не рождается из Толка, но при этом если у меня нет Толка, если Толк не присутствует во мне, как мне проявить его? Как оказаться толковым?

Я подозреваю, что толковость совсем не имеет отношения к Толку. Как не имеет она отношения к Логосу. Просто потому, что толковость не относится к речи. Я могу действовать толково и делать что-то толково. Я даже могу толково говорить, но это означает лишь то, что я делаю свое говорение с толком, я толково строю его.

Толк – это речь. А толковость – способность использовать и речь, и сам Толк. Либо способность являть Толк. В делах, в поступках, в речи……

Толковость – это чутье, это способность чуять Толк и приводить его в этот мир!

Толковость – это не Толк, это чутье на Толк.

Она – присутствие Нюха……

Во мне……

Что я такое?..

Глава 12. Слово, которое дело

И древняя философия и народная мудрость подводят нас к простой и очевидной мысли: слова бывают разными, и человечество всю свою жизнь в состоянии гомо сапиенс охотится за способностью говорить слова по делу и делать дела словом.

В русском языке есть такое понятие, что слова могут быть только словами, а есть слова-поступки. Иной раз сказать слово так трудно и опасно, либо так нужно, что на это надо решиться, как на подвиг. Так полководец стоит перед выбором, начинать или не начинать битву, и от одного его слова зависит судьба Родины. И так человек стоит перед выбором, сказать ли слово, свидетельствующее в пользу оклеветанного товарища, и избирает промолчать, потому что за слово правды будет оклеветан и ошельмован вместе с ним…

Уже из приведенных примеров видно, что речи наши могут содержать, самое малое, три вида слов: пустые словеса, слова дела и слова правды.

Я постарался показать в предыдущих главах, что человеку весьма непросто говорить совсем пустые слова. Даже если вы всего лишь произносите вслух слова из словаря, вы делаете это зачем-то, у вас был некий внутренний позыв, который объясняет причину или цель вашего говорения. Поэтому, когда мы говорим о пустых речах, мы говорим о том, как это оценивает слушающий.

Так вот для слушателя наши слова очень часто бывают пустыми и означает это, что мы говорим их, не задумываясь о том, зачем наша речь может быть ему нужна. А речь обязана учитывать другого, слушателя, поскольку она есть средство или орудие общения и управления. Потеря слушателя – это разрушение орудия, это больно, и, как ни странно, заразно. Поэтому у слушателя включается защита, он ощущает, что не понимает высказывания и разум его отключается, чтобы не заболеть.

Есть, конечно, профессии, которые просто обязаны делать усилие по извлечению смыслов из пустых и даже ложных речей. К примеру, следователи явно проходят обучение тому, как развить в своем разуме эту способность. Возможно, журналисты. В общем, все, кому из полубессмысленного лопотания человека толпы надо сделать полноценное произведение, которое будет понято другими людьми. В сущности, эти люди совершают перевод, что по-русски и называлось толкование. А переводчик – это толковин.

Толковин-переводчик должен научиться вносить толк в бессмыслицу, делая ее понятной до очевидности. И это очень важное искусство превращения слов в дело. Поэтому любой человек, работающий с другими людьми, должен развить своего внутреннего толковина. К сожалению, это не умное пожелание, а потребность Заветного тела. Поэтому такая задача уже давно стоит перед каждым из нас, и каждый постарался развить своего толковина.

В итоге в каждом из нас сидит нечто вроде шизофренической потребности перетолковывать услышанное, переводя его на понятный себе лад. Тихо сам с собою я веду беседу. Как и мышление, толковин оказывается своеобразным искажением разума, в быту доведенным до такого состояния, что полностью перекрывает те великие возможности, что скрываются в этой способности.

Тем не менее, сам факт того, что мы все обладаем внутренним Толковином, сам по себе свидетельствует, что это еще один орган Заветного тела, часть его анатомии. И его просто надо в себе найти, осознать, очистить от искажений и обучить. И он станет великолепным помощником в делах. Как орган Заветного тела я пишу Толковин с большой буквы.

Суть его работы как раз в том, чтобы либо научиться понимать, что же хочет сказать вам тот человек, который говорит пустые слова, либо научиться управлять такими людьми, заставляя их задуматься над тем, что они говорят, и подталкивая их к тому источнику говорения, который заставил их начать свою речь. Чаще всего в истоках пустых разговоров есть некий вполне разумный, хотя и плохо осмысленный, позыв, этакая причина, о которой человек забывает, как только из него полились первые слова.

Конечно, вся эта работа Толковина начинается лишь в том случае, если разум не решает сразу прервать бессмысленное общение. Быстро выходить из ненужного общения – тоже одно из духовных искусств, которым должен овладеть человек дела, и которым мы все так или иначе овладеваем с жизненным опытом. Так что оно тоже не навязывается от ума, а является потребностью.

Для этого, безусловно, надо очень хорошо осознавать себя и свое дело. Даже можно сказать: осознавать себя в деле. И соотносить даже не речи другого, а его самого с делом, определяя, может ли он быть тебе полезен в каких-то из твоих дел. И тогда ты, самое малое, не тратишь жизнь на пустых или слишком трудных людей.

Но после того, как разум принял решение понять, не стоит тупо поддерживать общение, которого не понимаешь, если не поставил перед собой задачу либо понять любой ценой, либо заставить высказать то, что живет в глубине сознания человека. И это все работа Толковина. Его задача превращать пустые для тебя словеса других людей в слова дела.

Другая задача, стоящая перед входящим в духовные упражнения, это искусство говорить слова правды. Говорение правды было известно с древности как философское упражнение. Древние греки называли его паррезией, под этим именем оно перешло в античный Рим, а потом перекочевало и к святым отцам христианства.

Это искусство живет и до сих пор, как некая потребность общественного общения. В любом случае им обязан владеть учитель, особенно учитель жизни. И политик, как человек, обращающийся к общественному разуму и пытающийся воздействовать на общественное мнение.

Конечно, развитие Толквина, как органа извлечения смыслов из пустых речей, очень важно в жизни. Но если мы обращаемся к обузданию, то очевидно, что Толковин только полезен, но безопасен, а вот говорение правды – это то, что может разрушить и мою и чужие жизни. Потребность говорить и даже извлекать правду из чужих речей – это то, что должно быть обуздано и использоваться с разумной осторожностью, поскольку нет в этом мире силы, опасней правды.

Глава 13. Говорение правды и говорение истины

В знаменитом жизнеописании Диона Плутарх рассказывает, как сиракузский аристократ Дион, познакомившись с приехавшим в Сицилию Платоном, проникся его философией и захотел познакомить его с тираном Сиракуз Дионисием. Рассказ этот краток, и потому я привожу его целиком.

«В начале беседы речь шла о нравственных качествах вообще, и, главным образом, о мужестве, и Платон доказывал, что беднее всех мужеством тираны, а затем обратился к справедливости и высказал мысль, что лишь жизнь справедливых людей счастлива, тогда как несправедливые несчастны.

Тиран был недоволен, считая, что слова эти нацелены в него, и гневался на присутствовавших, которые принимали философа с удивительным воодушевлением и были зачарованы его речью. В конце концов, его терпение иссякло, и он резко спросил Платона, чего ради он явился в Сицилию. «Я ищу совершенного человека» – отвечал философ. «Но клянусь богами, ты его еще не нашел, это совершенно ясно» – язвительно возразил Дионисий» (Плутарх, Дион, 5).

Как известно, после этого Дионисий хотел убить Платона, но ограничился тем, что продал его в рабство.

Независимо от того, как мы сейчас оцениваем поступок Платона, требуется немалое, даже, я бы сказал, безумное мужество, чтобы в глаза тирану говорить подобные вещи. Краткая запись Плутарха очень мало раскрывает содержание беседы, но восторг слушателей свидетельствует, что речь, а точнее, рассуждение Платона было хорошо. Однако Плутарх сохранил из него самую суть, и она в том, что Платон, как последний дурак, высказал Дионисию правду о нем. Жизнеописание Дионисия подтверждает это.

И хоть текст этот и короток, мы определенно можем утверждать, что это пример говорения правды человеку, который привык, что все окружающие говорили ему только то, что он хотел. И это тот случай, когда правду говорить опасно.

Однако в том же жизнеописании рассказывается, что Дион впоследствии постоянно говорил с Дионисием откровенно обо всех делах, и тот его за это ценил. Думаю, именно ради того, чтобы знать правду, правители заводили в своей свите шутов, чье особое положение спасало их от наказания за откровенность. Правда же, содержащаяся в их речах, была необходима, хотя бы затем, чтобы наказывать лжецов.

С другой стороны, античность, начиная с пифагорейцев, наполнена философскими учениями, которые озабочены говорением не правды, а истины. В сущности, это аскеза, но не в христианском, а в античном, то есть не в религиозном, а в философском понимании. Это значит, что ее надо понимать не как самоотречение и саморазрушение, а как упражнение, направленное на делание себя, на приобретение добродетелей.

Мишель Фуко рассказывает об этом в «Герменевтике субъекта»:

«Мысль о том, что добродетель приобретается с помощью askesis… очень старая… Вы встретитесь с ней в самых ранних философских текстах. Вы найдете ее у Платона, а также у Исократа – там, где он говорит об askesis philosophies» (Фуко, с. 343).

Философская аскеза, вот правильное имя для подобных упражнений, иное название для которых «практика истины».

Вот как передает Фуко смысл этих упражнений:

«Смысл вопроса, которым задаются греки и римляне по поводу субъекта и его поступков, в том, чтобы знать, в какой мере знание истины, говорение истины, следование истине и осуществление истины позволяют субъекту не только поступать так, как он должен, но и быть таким, каким он должен и хочет быть» (т.ж., с.346).

В чем же разница между говорением правды и говорением истины? Слова эти, как кажется, обозначают почти одно и то же, и все же русский язык их отчетливо различает. И если исходить из приведенных примеров, то очевидно: правду мы говорим другим, а истиной должны жить. Как философская аскеза говорения правды должна менять других, а говорение истины – самого философа.

Правда у каждого своя. И как бы ты ни был убежден в своей правоте, обращаясь к другому, ты не можешь быть уверен, что знаешь истину о нем. Твое высказывание останется доксой, то есть мнением до тех пор, пока сам человек не примет его и не подтвердит: да, так и есть. Лишь тогда правдивое высказывание перестает быть ложным, то есть говорением лжи – осознанной или возможной, – и превращается в истинное. Но уже не для тебя, а для слушателя.

Мысль изреченная есть ложь, пока она не стала истиной для слушателя.