Текст книги "Вторая Ведогонь. Книга первая. Сокровенное тело"

Глава 6. Все-таки говорить

Пока я рассмотрел только одну закономерную очевидность: язык не живет там, где звучит речь. Речь – лишь воплощенный в телесные движения и звуки язык. Но если язык может оказывать воздействие на речь, речь не более способна на обратное воздействие, чем дым на трубку, из которой он вышел. Слово – не воробей, оно живет собственной жизнью, его нельзя исправить именно потому, что оно отделилось от языка и обрело собственную жизнь.

Жизнь же эта, если взглянуть на нее психологически, уже не есть жизнь моего слова. Это слово живет в сознании других людей. А точнее, в сознаниях, потому что в сознании каждого, кто меня услышал, это свое слово. Оно там не скопировано, а вызвано к жизни, разбужено со всеми значениями, смыслами, искажениями и, вообще, историей, какие только накопились в сознании слушающего.

Это значит, что вылетевшее из меня слово вообще не живет, оно умерло вместе со звуком. Но у всех слышавших меня оно разбудило такое же, только их слово. И еще там появилось знание, что я его говорил. И теперь мне могут оправданно задать вопрос: ты говорил вот это? И повторят сказанное мною слово.

И опять звучание будет то же самое, хотя все мы будем понимать под этим словом несколько разное. В итоге я вынужден буду признать, что я говорил это слово. Но человеку будет казаться, что я подтверждаю, что говорил то, что думает он. Разница может быть значительна. Так история одного человека может предполагать, что предатель, это самое подлое и страшное, что можно сказать о человеке, потому что он ненавидит тех, кто предал его отца, и превратил всю его жизнь в ад. Однако для другого предатель – это брат, который не может скрыть улыбку, когда он врет маме, что не брал конфету.

Это очень разные понятия о предательстве. Причем, для первого это слово хуже любой брани, так, что его недопустимо произносить, потому что ему кажется, что после этого жизнь для человека станет невыносимой. Для другого же предатель – это свидетель его подвигов, силы беспримерной. Как для молодого мужа жена, которая выдает подружкам, что он неутомим в любви…

Мысль изреченная есть ложь. Поэтому здравый смысл советует помалкивать, чтобы не попасть в ловушку непонимания или неверного понимания. Но, тем не менее, человечество говорит все больше, потому что перед ним стоит выбор: разучиться говорить или научиться говорить. И мы точно знаем: чем больше мы говорим, тем выше школа точного говорения. Дорогу осилит только идущий.

Поэтому мы говорим. Но понимание не прибывает в этом мире. Мы говорим все больше, а понимаем друг друга все хуже. И слова Гераклита про логос, который не понимается людьми, остаются все так же верны. Количество говорения не увеличивает количества понимания. Кажется, работать надо над качеством.

А что такое качество говорения? Пока я в силах лишь высказывать пожелания: качественное говорение должно увеличивать мое понимание того, что я говорю, и делать меня понятнее для других. Возможно, такое говорение еще и должно быть действенным.

Иными словами, речь, разговоры не должны быть пустыми.

Что может значить выражение, «слова не должны быть пустыми»? Как слово может быть пустым? Для этого оно должно быть чем-то, вроде емкости, наполняемой неким содержанием. Например, смыслом или значением. Возможно ли для человека не только говорить пустые речи, а даже произнести единичное слово без смысла и значения?

Народ, и это отразилось в языке, однозначно признает такую возможность. Девушка в народной песне требует от своего дружка, прекратить ходить в компаньицу и там говорить «все пустые, невольные словеса». Женщина всегда знает, когда мужчина говорит пустое. Как и мужчины знают, что бабы постоянно чешут языками, но все это пустой треп. Что значит, что бабий язык треплется как тряпка на ветру под воздействием внешней силы.

А чтобы в речи появился смысл, сила должна исходить изнутри. И тогда она становится силой слова. Вот такое говорение мы и ищем. Но почему, в таком случае, мы ищем наполненное, сильное слово, а заняты пустым трепом? Вероятно, потому что пустых слов не бывает совсем.

Как эта юная женщина, только что трепавшая языком с подружками о чем-то настолько пустом, что взрослый человек, случайно подслушавший их, только поморщится, сплюнет и пойдет дальше, думая о бабьей глупости, – как она знает, что ее избранник говорит пустые словеса в своей компаньице? И как тот же взрослый и мудрый человек, придя домой, оказывается в полной зависимости от своих женщин?

Нет ничего случайного ни в бабьем трепе, ни в словесах, которые говорятся в мужских компаньицах. Это лишь способ оценки тех действий и дел, которые делаются во время этого говорения. Самим говорящим они оцениваются как очень нужное и вырастает эта оценка из внутреннего ощущения. А вот другой ожидает от тебя чего-то иного, и пока это иное не делается, ты для него не делаешь ничего. Поэтому ему и кажется, что твои слова пусты. Но они всего лишь не по его делу. Слово и дело…

Когда слова не по делу, они пустые. Но каждый ищет своего дела, и каждый занят своим. Значит, речь идет не о пустых словах, а о пустых делах. Чужие, не касающиеся тебя дела, пусты. И слова о делах, которые тебя не касаются, звучат пустыми. Когда мы не понимаем, как касаются нас речи другого, общение теряет смысл, а значит, смысл уходит из каждого слова. Почему?

Потому что мы не воспринимаем слово, как таковое, не берем слово другого. Оно лишь будит мое слово, заставляет его проснуться и выйти в сознание. Следовательно, говоря слово, я должен рассчитывать не только на то, что меня расслышат, и не только на то, что мое слово будет узнано, а значит, разбудит соответствующие слова в сознании слушателей.

Я должен рассчитывать, как, кроме слова, разбудить в их сознании и соответствующий смысл.

Глава 7. Все пустые, невольные словеса

Это удивительное словосочетание, созданное русской народной песней, не дает мне покоя. Только великий поэт может находить такие слова. Как там? Москва! Как много в этом звуке для сердца русского слилось! Как много в нем отозвалось!

Как создавать слова, в которых содержится то, что отзывается в сердцах?

Вот эти слова просто написаны сейчас вверху страницы. Они ни к чему, они сами по себе. Они не обращены именно мне, чтобы на меня воздействовать. Значит, в них не вложена некая сила, способная вскрыть мои защиты, не вложено знание меня и моей личности, из-за которого я не могу противостоять им. Они просто есть. И они действуют на меня.

Вероятно, они просто как-то соответствуют направленности моих интересов. И как-то соответствуют направленности интересов всех, кто слушает песню? А как такое достигается?

Начну по порядку. Есть слова, то есть речи, которые мы однозначно считаем пустыми. Но попробуйте вспомнить примеры, и вы обнаружите, что это либо ваша оценка чужих разговоров, в которых вы не были участником. И, значит, ваша оценка внешняя, вы не вправе судить. Вы просто не знаете, о чем шел разговор и чем он был важен для говорящих. Либо это оценка разговора, который был у вас, и вы в этом разговоре тосковали от его пустоты. Но вы не знаете, что этот разговор значил для другого его участника.

Может быть и еще один вид пустого разговора: случайный человек где-нибудь в приемной или в поезде затеял с вами разговор просто от скуки, и вы его поддерживали, осознавая, что делаете это от скуки и самым поверхностным образом. Однако вслушайтесь: это было лекарство от скуки. Иначе говоря, разговор не был случайным или пустым. Просто он вас обоих ни к чему не обязывал.

Так же и тот треп, который ведут бабушки у подъезда, а подружки на кухне, когда приходят друг к другу в гости. Они – «чешут языками», то есть совершают бесконечное количество каких-то действий, кстати, предназначенных устранить нечто, что вызывает желание себя «почесать». Как ни странно, но народное выражение тут оказывается очень точной аналогией телесного почесывания. И если вы считаете, что почесывание – это действие пустое, попробуйте не чесаться, когда зачешется.

И попробуйте не говорить, когда появилась такая потребность?

Так называемые пустые словеса тех, на кого мы глядим со стороны, превращаются в очень важное, в некотором смысле физиологическое действие, когда дело доходит лично до нас. Человеку надо время от времени просто выпускать то, что накопилось у него внутри. Выпускать, выговаривая!

Как это объясняется? И как это возможно с точки зрения нашего устройства? Как просто слова, просто речь вдруг превращается в нечто невыносимое. Как та знаменитая тайна, про ослиные уши царя Мидаса, которую невозможно носить в себе и хочется рассказать, хотя бы в ямку, вырытую в лесу…

Но, кажется, даже природа не выдерживает этой отравы невысказанности в себе, потому что над ямкой вырастает тростник и принимается вещать всему миру: у царя Мидаса ослиные уши! Если вдуматься, русская сказка про тайно убитую сестрицу, есть повесть о том же самом, о том, как некая сила, содержащаяся в тайне, преобразует природу.

Как вы помните, творческая сила тайны заставляет вырасти над могилой убиенной бузину, из бузины проходившие мимо скоморохи делают дудочку или свирель, и свирель повествует об убийстве.

Но тот же мотив мы обнаруживаем в сказках, близких к так называемому поединку колдунов, когда, к примеру, злая мачеха велит убить помощника героя, а он просит сохранить либо косточку, либо что-то еще, а потом посадить в землю, и из косточки вырастает яблонька, которая и спасает героя…

Спасительное воплощение тайны в нечто, хотя бы в слово, оказывается, рассматривалось народной мифологией как сила, способная преобразовывать природу. Вероятно, есть немного подобных сил, но пока мне на ум приходит лишь одно сравнение – с Эросом, который древней всего мироздания и богов, и которому боги подчиняются, как и люди. Очень похоже, что так же они подчиняются и тайне, или желанию ее выговорить.

Возможно, в этих сказочных намеках мы прикоснулись к самой природе Логоса.

Глава 8. Физиология говорения

Есть соблазн связать говорение с телом, тогда физиология его будет относиться к тому же фюзису, а физиология – это логия о фюзисе – что и является предметом естествознания. Но еще со времен Гердера и Гумбольдта речь, язык принято относить к проявлениям духа, поэтому и я говорю не о физиологии телесной артикуляции звуков. Я говорю о физиологии условной, как о неком описании работы. Но чтобы такой разговор стал возможным, необходимо, чтобы существовал некий орган говорения, чью анатомию эта физиология и обслуживает.

Этот анатомический орган не имеет ничего общего ни с голосовыми связками, языком или губами. Возможно, он как-то связан с легкими, но не как с органом дыхания, а как с греческим фрэнес, то есть с легкими-разумом, живущим в той части груди, где анатомически находятся легкие, но где живет и душа.

Этот орган говорения, который мы ищем, как раз и вызывает то раздражающее ощущение потребности высказать тайну, что не дает нам молчать. И если мы вглядимся в себя, то обнаружим, что он так же зудит и чешется, как обычное тело. Именно его мы, очевидно, и чешем языками, когда «треплемся»…

Если для физического тела, тели невыносимо ощущение грязи на себе, и от этого оно начинает чесаться и свербить, то для органа говорения невыносима та грязь, которая может быть высказана в слове. Мы можем условно назвать ее словесной грязью. Но это было бы не совсем точно, потому у понятия «словесная грязь» уже есть определившиеся значения. «Словесная грязь» – это неточность высказываний, это лишние слова и мысли при попытке выразить свой образ.

Так говорят про человека, который, затеяв высказывание, а особенно речь, говорит много лишнего, но не вплетая его в строку повествования, а как бы не к месту, да еще обрывая по ходу, поскольку сам чувствует, что это лишнее и не нужное в данном случае. Но что такое эта «словесная грязь», эти лишние слова в речи?

Это та же самая тайна, которую невозможно хранить, пока ты молчишь, и невозможно удержать в себе и тогда, когда говоришь. Ей все равно, молчишь ты или говоришь, главное, что ты не говоришь ее! И она рвется из тебя. Но когда ты молчишь, она не звучит, она лишь ищет возможности из тебя вырваться и понуждает тебя принять участие в разговоре, найти слушателя, захватить внимание и высказать себя.

А когда ты говоришь, она пытается отвлечь тебя от предмета твоего высказывания, хоть на мгновение забыть, ради чего ты начал говорить, и, захватив сознание, высказаться. Естественно, это ей легче сделать при моем говорении, потому что органы превращения слов в звуки уже работают. И им всего лишь надо озвучить одну лишнюю мысль.

Для телесных органов говорения совершенно все равно, что озвучивать. Их не касается содержание высказывания, поэтому они и не относятся собственно к речи. И когда Шпет вслед за Гумбольдтом говорит о «внутренней форме слова», подразумевая под внешней формой именно звучание слов, он, думается мне, глубоко заблуждается. Звучание вообще не является формой слова. Слово может быть письменным, оно может быть изображено жестами языка глухонемых, его можно отстучать азбукой Морзе или даже сплясать, так что другой тебя поймет.

Звучание не относится к речи по-настоящему. Это лишь случайное соответствие, вызванное простым совпадением физических условий этого мира с возможностями нашего тела. В этом мире есть воздух, и мы им дышим. Воздух можно использовать как среду для донесения своей мысли до другого человека, и мы его используем. В другой среде основным способом донесения был бы иной. И там для многих тоже было бы очевидностью, что слово облечено в форму звука.

Но оно облечено не в форму звука, а в вещество воздуха. Если уж быть точным физически, никакого звука в окружающем нас пространстве нет. Есть безмолвные вибрации, а звук рождается лишь при сотрясении этими волнами нашей барабанной перепонки. Мир вокруг нас безмолвен, и лишь в головах разумных существ звучат симфонии…

Поэтому мы отбросим весь мудреный бред о внешней и внутренней форме слова, и примем, что форма – это лишь латинский перевод греческого эйдоса, а значит, имя образа. Образы – единственные формы, которые есть у слова. Они и воплощаются в наших движения, вызывающие колебания воздуха или нет, чтобы быть переданы другим людям. Именно они и становятся содержанием нашей речи. И они же создают ту «словесную грязь», которая заставляет нас испытывать зуд, сходный с тем, как чешется тело.

Поэтому выражение «словесная грязь», хоть и используется обычно для обозначения плохого качества речи – устной или письменной – то есть ее неточности и чрезмерности, в действительности говорит именно о том, что зудит в моей глубине и заставляет меня говорить лишнее, а иногда и вредное. Именно этой словесной грязью и становится тайна, как только мы воспринимаем ее.

Тайна, впитанная внутрь себя, превращается в образы и хранится в виде образов. Это очевидно. В нашем сознании нет ничего, кроме образов и определенных напряжений, обеспечивающих, к примеру, работу памяти или сохраняющих личностные черты. Но и память и эти черты все те же образы. Поэтому итог моего рассуждения совершенно ничего не объясняет. Он пока лишь описывает очевидные вещи: что бы ни рвалось из нас – разумное и необходимое высказывание или пустые, невольные словеса – все это есть образы, воплощенные через ту среду, которая оказалась наиболее подходящей.

Однако, тут стоит вспомнить физиолога Сеченова, нам не дано наблюдать мысль, то есть образ, иначе, как через телесное движение. Сеченов был не совсем прав, наблюдать образы и соответствующие им мысли можно и напрямую. А вот выражать их мы пока можем лишь телесно, через движения. И это очевидность: говоря, мы движемся телом. При письме мы движемся телом. При использовании языка глухонемых, движемся телом. В плясе или показывая знаки, мы движемся телом…

Таким образом, средой, воплощающей образы, оказывается даже не воздух, а тело и всегда тело. А тело иногда, точнее, всегда чешется. Почему-то зуд, который, кажется, совсем не исследовался физиологией, является очень важным для тела. Точнее, конечно, устранение зуда, омывание тела и его очесывание, как и причесывание. Безусловно, очесывание и причесывание удаляют с тела отмершие части. Так же безусловно ими убирается все инородное.

Тело должно содержаться в чистоте, причем, это не культурное предпочтение, а внутренняя, физиологическая потребность. И чистота эта для своего понимания требует углубления понятий. Она не есть просто смывание грязи, она есть удаление инородного и поддержание тела в неком цельном, то есть ни с чем иным не смешанном состоянии. И тут мы приходим к вопросу о том, как тело относится к своему разуму.

Возможно ли такая постановка вопроса? Кто кому принадлежит? Кто хозяин? Разум этого тела или тело этого разума? Физиология – это политическая наука. Она должна нас убедить, что все спокойно, этот разум естественно развился из телесного вещества путем прогресса и эволюции, то есть накопления генетических изменений. Та часть генетики, где сказано, что наш генетический код на две трети состоит из неизменных генов, а на оставшуюся полностью обслуживает передачу наследственных признаков от родителей, замалчивают.

Но в генетическом коде живых существ Земли, похоже, нет места для эволюционирования! Там просто не заложен такой механизм. Именно поэтому генетика и была запрещена в Советском Союзе, пока не научилась хранить тайны, точнее помалкивать. Но желающий рассмотрит и уши осла и найдет бузину над могилкой, чтобы сделать себе говорящую дудочку. Просто поищите, и бузина пропоет вам эту тайну…

Если разум не естественно развился из телесного вещества, значит, его туда поселили. И он ощущается телом чем-то инородным. Поэтому тела простых людей, кто еще не понял, что им надо принять себя отличными от своих животных предков, бунтуют, а люди наши так любят изображать дураков, жить бездумно и вести скотскую жизнь. Тело это – тело рабочего скота, которому дали возможность стать разумным. Но он еще будет выбирать!

И тела бунтуют, явно ощущая то, что внутри, таким же раздражающим, как и наружную грязь. При этом и само содержание разума является тяжелым испытанием для тела. Оно, конечно, как-то готово терпеть наличие у себя разума, хотя постоянно борется с этой болезнью, пытаясь заснуть. Это общая реакция тел на болезни – ляг, поспи, утром будет легче! Но с разумом не все просто!

Стоит только ему переполниться образами, как тело начинает искать возможности их выпустить из себя, оно начинает искать общения, то есть лечением от переполняющих нас образов разума является речь – письменная или устная. Речь целительна даже при полной разумности человека. О случаях, когда разум переполняется лишними образами, которые и порождают «словесную грязь», и говорить нечего: воздействие тайны нам уже очевидно.

Таким образом получается, что говорение того, что рвется из моей глубины, на деле оказывается телесной потребностью. И тело вполне может вмешиваться в нашу речь, заставляя почесываться разумом. То есть очищаться от лишних образов, которые не вписываются в некий исходный и главный образ, который тело согласилось принять, в Образ человеческий.

Да, тела наши однажды согласились стать Гомо сапиенс, то есть принять Человеческий образ и стать носителями разума. Но эта операция оказалась сопряжена с болезненностью от необходимости хранить в себе образы. Вот такая гипотеза рождается.

Очень возможно, что она совсем не верна. И почесывание это внутреннее производится совсем не телью, а каким-то иным телом, скажем, телом самого разума или даже душой. Но ведь тело мое говорит, то есть озвучивает мои слова, а значит, мои образы! Оно беспрекословно подчиняется мне в моем желании что-то сказать. А чем, каким усилием я заставляю его это делать?

Когда тело почесывается, в нем рождается необоримое желание произвести движение. Какова природа этой необоримости, принуждающей тело двигаться? Я этого не знаю, но говорение, похоже, плод такой же необоримости. Что за усилие я совершаю, чтобы тело не могло не произвести нужное мне движение говорения? Возможно ли описать эту зателесную физиологию?

Глава 9. Тело говорения

Тело говорить не может. Точнее, физическое тело, так называемая по-старинке тель, в речи не нуждается. Но оно может издавать звуки и сопеть, то есть пропускать воздух с усилием, создавая на его пути препятствия. Точно так же могут издавать звуки и свисты тела животных и птиц. Следовательно, само усилие звучания телу знакомо и доступно. Не доступно именно говорение. Телу оно просто не нужно.

Речь нужна существам общественным. Общественные животные тоже обладают определенной речью, если под речью понимать способность обмениваться звуковыми сообщениями. Животные определенно могут посылать предупреждения об опасности, любовные призывы и обозначать границы своих владений, как это делают птицы. Они даже могут выражать удовольствие от жизни или общения, к примеру, урча или мурлыкая.

Думаю, это все признаки разума, пусть и не слишком развитого. Важно одно: сама способность пропускать звук сквозь речевой аппарат с усилием, чтобы придавать ему выразительность, ко времени возникновения речи у нас имеется. И я не такую уж пустую вещь пытаюсь сейчас отметить: каким-то образом мы должны мочь заставить тело делать это усилие звучания.

Предположительно, мы делаем это с помощью нервной системы. Однако воздействия через нервную систему – это воздействия болью, поскольку ничего иного, кроме уколов биоэлектрическими разрядами, нервная система не может. Но боль – это неприятно. Животные, а значит, и любые тела, не любят боль и избегают ее. С одной стороны, боль – это самый простой способ заставить тело шевелиться. Но с другой, и это очевидность: само по себе тело не стало бы причинять себе боль. А значит, постаралось бы разучиться всему, для чего требуется такое воздействие.

Когда мы говорим про лень, мы, вероятно, как раз говорим о низкой культуре подчинения собственного тела, а значит, низкой культуре работы с болью. Тело избегает боли, и я не знаю, как найти в себе силы, чтобы заставить его двигаться. Так это звучит. Но если вглядеться, то звучит несколько иначе: не могу найти силы, чтобы заставить себя трудиться, действовать, думать.

Это значит, что тут мы сталкиваемся с каким-то двойным сопротивлением. Безусловно, тело мое не хочет, чтобы его били разрядами, и уклоняется от этого. Но заставлять я должен не его, а себя! Как если бы все время осознавал, что я и тело – это разные сущности. И язык это подмечает: мое тело – это МОЕ тело. Но я очень плохо замечаю, когда сопротивляется именно оно. Разве что сильно устало. И я это, кстати, уважаю и не сержусь на него.

Заставляю я себя, как если бы внутри моего вещественного тела было еще одно, которое я и осознаю настоящим собой. Очевидно, оно может управлять телью, что значит, именно оно подгоняет тело электрическими разрядами. И делает оно это легко и просто, лишь бы суметь заставить его это сделать. Лень живет не в физическом теле, она глубже, она есть имя для какого-то состояния моего внутреннего тела.

И поскольку говорение наше происходит как некий вид телесных движений, скажем, заставляющий легкие подавать воздух с усилием на голосовые связки, а также понуждающий язык, челюсть и губы шевелиться, то очевидно, что говорение рождается там же, где и управление движениями. Иными словами, говорение – это способность моего внутреннего тела.

Что такое говорение? Это перевод образов сознания, а точнее, разума, в иное состояние. В сущности, придание им звучания. Так это выглядит снаружи. А как изнутри?

Там, во время говорения, мы не осознаем, как происходит артикуляция, разве что мы учим иностранный язык. Но обычно мы совсем не смотрим за тем, что делает тело. Мы смотрим туда, где рождается смысл, где надо не воплотить слова в звучание, а воплотить нечто, условно называемое мысль, в образы, которые доступны озвучанию. Поэтому, говоря, мы находимся в неком среднем пространстве. Снаружи тело озвучивает слова. Но мы глядим внутрь, где идет подбор образов, чтобы выразить то, что я хочу сказать.

Можно даже подчеркнуть физиологичность происходящего: я гляжу туда, где испытываю потребность передать нечто другому и подбираю для этого подходящие образы. Образы же эти подбираются плохо, и потому речь моя выходит сбивчивой, неясной и плохо понятной. Сложности с выражением своих мыслей испытывал каждый, а значит, каждый может принять, что они начинаются там, где ты подбираешь правильные слова. Но, поскольку, слова жестко связаны со своими образами, значит, ошибка не в подборе слов, а в подборе образов. Ты путаешься в образах, ты путаешься в речи.

И вот получается, что во время говорения я нахожусь в неком теле, которое является внутренним как для собственно говорения в звуках, так и для подбора образов. И туда и сюда я могу из того тела посмотреть как в нечто внешнее. С одной стороны – это пространство общения, в котором находятся вполне телесные другие люди. С другой – пространства моего сознания, где хранятся память, знания и понятия.

Я беру в одном месте и озвучиваю в другом. Я как бы постоянно совершаю обмен образами между этими двумя пространствами. Озвучив образ снаружи, я гляжу на то, как он подействовал на того, с кем я говорю, и, испытав неудовлетворенность, начинаю подбирать новые образы, которые лучше донесут мою мысль. Либо удовлетворяюсь, и начинаю искать образы для следующей мысли.

И все это я делаю, осознавая себя собой. Тут стоит насторожиться и вслушаться: осознавание себя собой обычно рассматривается как некое философическое деяние. Я осознаю себя неким я, вот что за этим стоит. Однако вглядитесь в то, как вы говорите, и вы заметите простую вещь: вы не отделяете себя от тела, что значит, осознаете себя телом.

При этом наш уровень самоосознавания, и так привычно низкий, во время говорения совсем падает. Это естественно, потому что мы в эти мгновения заняты осознаванием того, что говорим, точнее, передаем другому. И пока мы осознаем нечто одно, мы не осознаем все остальное. В том числе, и тело.

Поэтому осознать, что, говоря, ты был телом, можно лишь чуть позже, в воспоминании. Однако воспоминание плохо тем, что оно всегда не о настоящем, а в силу этого исходно чуточку неточно. Вспоминая себя во время говорения, мы как бы теряем резкость взгляда. И нам кажется, что мы осознавали себя именно тем телом, которое не осознавали.

Но если вы попытаетесь сделать усилие, то обнаружите, что осознаете вы себя телом, которое не звучит, не шевелит языком, не гнет пальцы, а тем телом, что говорит. А все остальное, что может сделать физическое тело, мы вполне намеренно добавляем к говорению.

Тем не менее, у тела, которое говорит, как бы нет ног, рук, живота, что значит, у него нет ничего лишнего, что не нужно для говорения, и при этом оно, в общем, совпадает с телью, очевидно, находясь в нем.

Есть соблазн посчитать, что это именно то тело, которое мазыки вслед за русским народом называли Призраком. О тонком составе человека по воззрениям мазыков, я рассказывал раньше.

Но и эти ощущения, боюсь, рождаются из ложного отождествления с тем, что воплощает образы в звучания. Без Призрака, который и управляет нервной системой, движения не могли бы состояться. Но это не значит, что Призрак и подбирает образы к мыслям, а слова к образам. Призрак делает свое дело, точнее, он выполняет все, что необходимо мне для говорения от вещественного тела. Но говорю я.

Этот Я вещь хитрая. Потому что и тель тоже я. Соответственно, и тель с призраком осознаются мною как Я. Все, в чем я обнаруживаю себя, принимается как Я, поскольку это все же мои тела. Но говорит тело, находящееся глубже призрака. Именно поэтому у него и нет лишних деталей. И все, что у него есть из органов, это некий глаз, которым оно ищет образы, и некая способность передать найденное в то устройство сознания, где из образов будет создана речь.

Но определенно в этом теле есть еще то, что понуждает меня к движениям и Движению вообще. Если я пытаюсь выразить трудную мысль, лицо мое начинает напрягаться, руки и пальцы шевелятся, а сам я принимаюсь ходить или хотя бы раскачиваться. Это усиливается, если меня не понимают или не принимают. Тогда нечто во мне начинает дергаться, заставляя тело прыгать следом за собой и размахивать руками.

Вглядываясь в Тело говорения, мы непосредственно прикасаемся к силам, которые делают нас живыми. Именно в нем Сила жизни сливается с Логосом, то есть, говоря по-русски, с Разумом в том его виде, который в старину на Руси называли Толком.