Текст книги "Вторая Ведогонь. Книга первая. Сокровенное тело"

Глава 14. Говорение лжи

Это очень странное и я бы даже сказал напряженное словосочетание. Русский человек так не говорит, русский человек просто врет. Легко и не замечая. Это Европеец врать не умеет, но зато он так же легко и быстро лжет. Во всяком случае интеллигентная русская речь признает слово лгать и не признает слова врать, тем самым подчеркивая, что врать – это слишком просторечное, то есть русско-народное словцо, для общения с европейцами не подходящее.

Итак, лгать или врать нам дается легко, а вот говорение лжи ощущается чем-то странным. Странный однокоренное слово с иностранный, то есть чужой, незнакомый и внушающий тревогу, а следовательно требующий предельной внимательности. Именно этого я и добиваюсь. Врать можно и не осознавая себя врущим, а вот говорение лжи можно совершать, лишь осознавая, и осознавая каждое слово. Тем самым говорение лжи превращается в философское упражнение, в вид аскезы.

Античность знала упражнение, обратное говорению лжи – так называемую паррезию. Вот как Мишель Фуко определяет его в «Управлении собой и другими»:

«Одно из первоначальных значений греческого слова parresia – «высказывание всего», но чаще его переводят как «вольная речь», «свобода слова» и т.п…

Чем занимается тот человек, кого среди прочего и прежде всего характеризует эта техника? Руководит другими, особенно в их стремлении, в их попытке определить адекватное отношение к самим себе. Иначе говоря, parresia – это добродетель, долг и техника, которые должны быть присущи тому, кто наставляет других и помогает им определить отношение к себе» (Фуко, с. 56).

В действительности, эта способность должна быть развита до добродетели у всех, кто не просто наставляет, а руководит другими людьми. Поэтому и вся работа Фуко посвящена управлению собой и другими. Наставление является частью руководства. Но руководят многие, и многие из многих недостойны этого. Именно поэтому речь идет о наработке неких добродетелей, важнейшим из которых и оказывается паррезия.

«Другими словами, невозможно собой заботиться о себе, не обращаясь к другому. А роль этого другого состоит как раз в том, чтобы высказывать истину, какая необходима, и высказывать ее в определенной форме, которая и есть parresia, что переводится как вольная речь» (т.ж.).

Фуко говорит о verite. Наши переводчики местами переводят это французское слово как говорение истины, местами – как говорение правды. Я не знаю, зависит ли это от особенностей французского языка, но это точно зависит от того, что в русском правда и истина различаются. Я постарался показать это в предыдущей главе.

Однако различение это не так просто дается на философском уровне, поскольку эти понятия должны сначала быть поняты психологически. Вот для этого и нужно говорение лжи. Это упражнение позволяет овладеть и техникой говорения и глубиной самонаблюдения.

Говорение лжи – это не ложь. Ложь – это способ ввести в заблуждение, обмануть другого. Другой, как и говорит Фуко, чрезвычайно важен для овладения искусством говорения. Без другого ложь невозможна, поскольку просто не нужна. Но невозможна без него и правда, как противоположность лжи. Ложь преследует цель добиться чего-то от другого, заставить его что-то сделать, хотя бы поверить тебе.

Это никак не связано с истиной, поскольку в истину или истине нельзя верить, зато можно верить правде или тому, кто говорит правду. Ложь, как и правда, должна убеждать, поэтому ложь всегда прикидывается правдой, а лжец должен владеть искусством тонких телодвижений и звучаний, чтобы выглядеть честным человеком. Если же честный человек прикидывается лжецом, если он говорит правду как ложь, он философ.

Поэтому говорение лжи – это и говорение неправды и говорение правды как лжи. При говорении лжи ты говоришь то, что не является истинным, осознавая это и намеренно удерживая себя в этом.

Чем схожи ложь и говорение правды? Тем, что и то и другое может ввести в заблуждение, значит, обмануть. Говорение правды, в действительности, не более, чем внутренняя убежденность говорящего в том, что он честен и говорит именно то, что есть в действительности. Но действительность так сложна, что мы очень часть ошибаемся в своих оценках, а опытные лжецы легко используют искренних дураков. Ведь искренний дурак верит сам и зажигает других своей верой в то, что говорит правду.

Но соответствует ли эта правда действительности? Или же она соответствует только действительности дурака, то есть человека с ограниченным кругозором? Простейший пример: ты видишь, как человек говорит с врагом или даже передает ему что-то. И ты кричишь: предатель! И рассказываешь с горящими глазами всем о его предательстве. И ведь все, что ты говоришь, правда. Вот только человек этот спас тогда вас всех или передал врагу дезинформацию, изображая предателя.

Правда у каждого своя, а истину открывает только время.

Говорение лжи не приближает нас ни к истине, ни к правде. Оно есть способ, как развить в себе некую добродетель, а точнее, вполне психологическую способность знать, что ты говоришь ложь, правду или истину в тот миг, когда ты их говоришь. Просто давать себе отчет в том, что именно ты делаешь и быть хозяином самого себя.

Поэтому, для начала ты просто учишься говорить ложные утверждения так, чтобы тебе не поверили. Например, если сказать любимой женщине или ребенку, что ты их не любишь или хотя бы терпеть не можешь так, чтобы они тебе не поверили, это вызывает радость и от того, что ты, в сущности, признался в любви, что для всех желанно. И от игры в остроумие, потому что чисто логическая категория отрицание отрицания скучна, как и вся формальная логика, но желанна для разума. Разум хочет играть в такие игры.

К сожалению, сказать, что не любишь, так, чтобы тебе не поверили, почти так же сложно, как сказать, что любишь, чтобы тебе поверили. Искусство оказывается настолько непростым, что овладение им резко повышает уровень счастья в вашем окружении.

Следующее упражнение потребует углубления осознавания: что есть ложь? Только намеренный обман? Или любое высказывание или умолчание, вводящее в заблуждение тоже ложь? По крайней мере, утверждение, вводящее в заблуждение, не истинно. И поэтому мы можем начать охоту за теми своими высказываниями, которые так или иначе оказываются непонятными слушателям, либо прямо вводящими в заблуждение. И как только почувствовали, что во взаимопонимании появились сложности или помехи, вы осознанно повторяете свое последнее высказывание, предполагая, что в нем есть прямая или скрытая ложь. И так оно превращается в говорение лжи.

Но говорение лжи под микроскопом осознавания позволяет разделить намеренную, то есть разумную ложь, которая бывает и необходимой, от непроизвольной лживости. А внутри лживости найти скрытые присутствия причин, порождающих лживость.

Эти причины можно выявить и устранить, тем самым уменьшив лживость своей речи, даже как неточность или перегруженность лишним. А с тем и достичь способности говорить истину. По крайней мере, стать к ней чуточку ближе.

Глава 15. Слушать и слышать

То, что человек тебя слушает, еще не значит, что он тебя услышит и поймет. Говорить не сложно, достучаться, заставить себя услышать, вот подлинная задача говорящего. Даже просто привлечь внимание, разбудить желание прислушаться не к звукам, а к словам, уже победа. Добиться, чтобы слушающий пытался понять вложенную в слова мысль – вообще чудо!

Таким образом, искусство говорения не полно, без слушания. Но что это может значить? Какое говорящий может иметь к этому отношение, ведь слушание, тем более, понимание, происходят в другой вселенной? Говорящий может говорить, но он, если быть честным, не имеет никакого права ожидать, что его будут слушать. Это личный и глубоко личный выбор слушающего или неслушающего.

Человечество очень давно заметило это и постоянно искало средства, превращающие звуковое общение во взаимодействие. И определенно достигло в этом успехов. Собственно говоря, успех тут определяет задача выживания. Если тебе кричат: оглянись, опасность! – а ты не хочешь это услышать, то тебя съедают. Так и был произведен естественный отбор, сохранивший для продолжения рода лишь те человеческие особи, которые обладают способностью слышать не только звуки. Речь родилась из необходимости выжить.

Но выживание – это главная задача разума как такового. Так что звуковое общение развивалось как раскрытие определенной способности разума, а не способности тела издавать звуки. Соответственно, с усложнением жизни усложняется разум и задачи, которые он решает с помощью речевого общения. Так и развивается наша способность говорить. В ней мы всегда опираемся на свойство разума прислушиваться ко всему, от чего зависит наше выживание. А выживание требует не только не умереть, но и улучшать жизнь.

Конечно, в этом случае надо учитывать, что понятие о выживании тоже усложняется. Напугаться криков тревоги может и животное. Но жизнь наша не всегда зависит от прямых угроз, с которыми можно справиться телесно. То, что ты зимой помрешь от холода или голода, летом не увидеть. И кричать об этом бесполезно. Об этом надо говорить. Причем, осознавая, что будешь услышан только теми, кто уже пережил хоть одну зиму. Следовательно, тот, кто хочет быть услышан, должен понимать значение личного опыта слушателя и уметь обращаться к его разуму через этот опыт. Вот тут и начинается искусство говорения.

Оно, определенно, не однозначно. Условно говоря, можно обращаться к чувствам человека, а можно к разуму. Мы делаем это в быту, но уже тысячелетия существует риторика, как искусство быть убедительным, и тысячелетия существует философский способ говорить. Они очень разные и преследуют разные цели. В каком-то смысле задача риторики через обращение к душе, вызвать у человека телесные движения, то есть заставить его сделать что-то. Что-то вполне телесное, а значит, внешнее.

Философское говорение обращается к разуму с целью вызвать некие внутренние действия, например, подумать. Античная философия осмысляла это уже во времена Сократа, когда философия была противопоставлена софизму, использовавшему риторику ради наживы. Работа над этим шла несколько веков и уже в Риме, в устах Эпиктета (23-я беседа) вылилась в разговор о составляющих речи.

Мишель Фуко передает это следующим образом:

«Необходимо, стало быть, слушать, слушать логос и воспринимать paradosis, учение, передаваемое словом. Так вот, говорит он, этот логос и эта paradosis не могут явиться, так сказать, в голом виде.

Как таковые истины непередаваемы. Чтобы истины могли достичь ума слушателя, их еще надо произнести. И невозможно произнести их, не подключив известное число элементов, присущих самому слову и необходимых для его организации в речь. Тут нужны, в частности, говорит он, две вещи.

Во-первых, lexis. Lexis – это манера говорения. Никак нельзя сказать что-то «никак», не сказав это в той или иной мере. Во-вторых, тем более никак нельзя сказать что-то, не прибегнув к тому, что называют «некоторым разнообразием и тонкостью выражений» (Фуко «Герменевтика субъекта», с. 365–6).

Иными словами, когда говорится некая истина, слушатель вполне может обратить внимание на само говорение, а не на его содержание. А истина может быть передана только содержанием или логосом речи. Мы все знаем, как могут зачаровать своим звучанием песни на незнакомом языке. Точно так же и речь может чаровать уже тем, как она звучит. Но это риторика, а мы ищем истины, значит должны думать философски.

Философское говорение требует вполне определенной искусности, а философское слушание – опыта. О разнице между tekhnê – искусством и empeiria – опытом говорится в платоновском Федре. Суть учения в том, что философское слушание есть особое упражнение, которое необходимо освоить любому, кто решил научиться философии. И главное в этом упражнении, пожалуй, обуздание своего желания ответить учителю, высказать свое мнение, заявить себя.

Чтобы стать философом, сначала надо научиться молчать. И молчать надо до тех пор, пока не научишься понимать не только поверхностную часть высказывания, но и то скрытое содержание, которое с его помощью пытался передать философ. А когда научился понимать философскую речь, следует научиться сохранять обретенное. Поэтому Плутарх в трактате «О болтовне» пишет как важно не облекать услышанное снова в слова, потому что как только понятое оказывается на языке, оно утрачивается вместе с речью…

Глава 16. Упражнение философского слушания

Осознав, что и говорение требует искусства, внезапно приходишь к открытию: и для слушания необходимо определенное умение. В чем его суть?

Философское слушание, то есть слушание философской речи, речи философа и мудреца, имеет целью понять нечто глубинное, что мудрец или философ пытается донести с помощью тех же средств, что применяются и в быту. Это надо осознать: у философа, как и у мудрого человека, который бы мог чему-то научить или найти решение для самых сложных и важных задач, нет других средств, чтобы достучаться до остальных людей, кроме самой обычной речи. Он заложник говорения, и если люди не захотят его услышать, он никогда не будет услышан. Как Кассандра. Или Гераклит…

Поэтому мудрец вынужден сделать выбор: либо молчать, предоставив людей собственной судьбе, либо научиться говорить так, чтобы они не могли его не слушать. Молчание мудреца в чем-то сходно с молчанием изучающего философию, – оно увеличивает мудрость, накапливая ее. Это странное выражение, плохо принимающееся русским языком, что не значит, что оно не описывает некую действительность нашей внутренней жизни.

Молчание ученика, молчание слушателя позволяет услышанному не просто войти в его сознание, но и осмыслиться. Когда Плутарх говорит о том, что логос не задерживается в дураке, поскольку тот его выбалтывает, он шутит. Но суть шутки, объясняющая происходящее, в том, что тот, кто спешит высказаться по поводу услышанного, слишком поспешно облекает слова в образы, а те закрепляет в новых словах. Образ, закрепленный в слове, сохраняется таким, каким прозвучал. А мог бы родиться продуманным и потому глубоким.

Как ни странно, но именно продуманность и глубина образов делают речь говорением истины, а значит, философской речью. Продуманность – это соотнесение услышанного со своим жизненным опытом. А глубина – это предельное расширение того, с чем это услышанное соотносишь. Чем с большим количеством знаний о действительном мире соотносишь мысль, тем больше и вернее действительность будет присутствовать в твоем высказывании. Это и есть приближение к истине с психологической точки зрения.

Молчание, вернее, философское молчание ученика, слушающего истину, с очевидностью полезно для обретения глубины, а значит, для приближения к мудрости. Но одного молчания, пожалуй, будет маловато. Само по себе молчание ничего не углубляет. Чтобы углубление произошло, нужно что-то делать. Античность, с ее школой философствования в общественных местах, разработала способы такого делания. Описание поведения философствующего слушателя встречается в разных сочинениях. Мишель Фуко постарался свести их воедино:

«Во-первых, слушание требует определенной позы, точно описываемой в текстах эпохи. Строго определенное положение тела преследует двойную цель. Прежде всего, надо, чтобы ничего не мешало слушать. Душа должна быть покойной, воспринимая обращенное к ней слово. И, следовательно, если ничто не должно тревожить душу при восприятии слова, необходим, конечно, и полный покой тела» (Фуко, «Герменевтика субъекта», с.370).

Фуко тут, конечно, остается на бытовом уровне объяснений. Нигде им и никем, вообще, эта связь восприятия с неподвижностью тела не была доказана. При этом вся педагогика с древнейших времен строится на том, чтобы заставить учеников сидеть тихо, да еще и правильно, например, сложив руки. В школе руки заставляют складывать на столе. А при изучении этикета тех же детей обучают держать руки на столе, приводя их мозги в замешательство. Но зачем надо заставлять детей держать руки на столе: чтобы они были неподвижны или чтобы видеть, чем заняты их руки? Иными словами, для восприятия услышанного действительно нужен полный покой тела, как его неподвижность, или нужен покой душевный? То есть нужно все же, чтобы душа не занималась во время слушания ничем другим?

Думаю, тело тут оказалось внутри упражнения почти случайно. Поскольку то, что мы думаем, переходя в дело, переходит в телесные движения, то рождается предположение, что сдержав телесные движения мы очистим и сознание. Несостоятельность этой бытовой психологии очевидна: попробуйте во время слушания сдержать почесывание, и очень скоро увидите, что не только не понимаете, о чем речь, но и не слышали изрядный кусок.

Телесное движение – лишь выражение внутреннего. Поэтому телесный покой не может быть следствием сдерживающего усилия, он рождается в итоге обуздания внутреннего, то есть как отражение покоя души. Это значит, что есть лишь два способа достичь телесного покоя: либо устранить, очистив сознание, все внутренние позывы к движениям. Либо оказаться всецело захваченным тем, что слушаешь. Кто видел, как дети слушают сказку или смотрят кино, видел, что их тела не просто замирают, но еще и так расслабляются, что у ребенка отвисает челюсть.

Тем не менее, даже простая, так сказать, самодисциплина, направленная на одергивание себя, когда появляется позыв что-то сделать или сказать во время слушания, уже чрезвычайно полезна. Такое одергивание становится привычкой, ее и ищет это упражнение. Привычка лежит в основе культуры философской беседы.

О том, как нарабатывать эту культуру, вероятно, надо говорить особо. Но за рамками рассказа об античном слушании истины. Антика же крайне не уважала людей, которые не могут справиться с непроизвольными телодвижениями или позывами говорить, не дослушав. Неуместная жестикуляция и постоянные движения считались физическим выражением глупости, которая есть имя для нескончаемой маеты души, ума и внимания.

В рамках античной культуры тела способность к сохранению скульптурной неподвижности тела считалась качеством нравственным, и, вероятно, отличала грека от варвара. Соответственно, жест оратора, вырывающийся из мраморной неподвижности его тела, становится выразительным и действенным, последовательность таких скульптурных жестов превращается в дополнительный язык неречевого воздействия.

Тем не менее, очевидно, что в психологической глубине, умение слушать есть ничто иное, как искусство управления вниманием. Своим и говорящего. И снова описание этого упражнения, сделанное Фуко, на основе трактатов Филона Александрийского:

«…слушать слово истины надо в одной и той же позе, не позволяя себе никаких внешних движений, никаких жестов.

Но, говорит он, нужно еще, чтобы ученики – те, кто слушают во время трапезы, – помимо того, что они неподвижны, как-то дали понять, что они в самом деле следят за речью, что они ее понимают. Нужно дать знак, что они следят и понимают, и для этого нужны движения головы и особенная манера смотреть на говорящего.

Во-вторых, они одобряют сказанное, и свое одобрение они выражают тем, что улыбаются и кивают головой.

И наконец, если они хотят показать, что пребывают в затруднении и им трудно следить за мыслью, они должны слегка покачать головой и поднять указательный палец правой руки…» (Фуко, «Герменевтика субъекта», с.372).

Очевидно, что современная русская культура общего говорения, которую мы видим на различных ток-шоу, сильно потеряла качество, либо совсем не имеет цели понять других говорящих. Теперь мы стараемся говорить и не слушать, и это верный путь к тому, чтобы истина не рождалась в спорах наших мудрецов.

Глава 17. Философская беседа

Античность хорошо разработала понятие философской речи, но это именно речь учителя, обращенная к ученику. Ученик, в сущности, должен молчать и слушать, внимая. А когда ему разрешают высказаться или даже вынуждают отвечать, это лишь способ закрепить то, что передано учителем. Так повелось с сократической беседы, и надо честно признать, сократическая беседа, как и киническая диатриба это отнюдь не разговор на равных. Это не беседа.

Однако существуют платонические диалоги, в которых рассказывается о том, как в Афины приезжают другие учителя философии и беседуют не с учениками, а с состоявшимися философами. Да и сами афиняне, к примеру, учившиеся у Сократа, однажды становились платонами, а ученики Платона дорастали до аристотелей. Иначе говоря, возможность беседы двух философов всегда существовала, и очень вероятно именно она отразилась в словах: в споре рождается истина. Во всяком случае, возможность спора никогда не отрицалась ни греческой философией, ни логикой. Следовательно, философская «беседа на равных» существовала, и у нее могла быть своя школа.

Была ли такая школа, я не знаю, но исходя из уже известного, могу сделать некоторые предположения о том, какой она должна была быть. Безусловно, беседуя, философы должны говорить. И говорить они должны истину, что и составляет содержание философской речи. Значит, они должны уметь говорить истину, то есть владеть паррезией (в некоторых случаях это слово пишут как парресия – А. Ш.).

Сергей Аверинцев в «Поэтике ранней византийской литературы» таким образом определяет паррезию:

«Парресия – «свободоречие», право говорить перед Богом или людьми без боязни, без робости и смущения. Классическое античное сознание рассматривало парресию как атрибут полноправного гражданина в кругу равных (противоположность – скованность и приниженность раба). Христианское сознание усмотрело в парресии дар Бога, утраченный человеком при грехопадении; только праведник, до конца победивший грех, заново обретает это исконно человеческое первородство» (М., 1997, с.342).

Очевидно, что парресия неполноценна в устах философа, пока он говорит ученику, то есть учит. Их положение не равно, и до тех пор, пока у собеседника нет такого же права отвечать тебе свободно и на равных, у тебя сохраняется возможность исказить истину и не быть поправленным.

В действительности, человеку, даже самому мудрому, не дана вся полнота истины. Как говорил Пифагор, всей мудростью обладают только боги, а мы лишь любители мудрости. Значит, нам свойственно ошибаться. И в первую очередь, что подметил уже Декарт, в основаниях своих рассуждений. То есть, в сущности, в знаниях действительности, от которых мы отталкиваемся в своих рассуждениях. Нельзя объять необъятное, нельзя знать все и о всем. Мир необъятен, и потому ошибка неведения исходно присуща самой природе нашего разума.

Как можно бороться с такими ошибками? Объединяя свои знания. Именно это и имеется в виду в словах об истине, рождающейся в спорах. В обычных спорах рождаются лишь ссоры. Истина может родиться лишь в особом, философском споре, который исходно нацелен на то, чтобы проверить с помощью других точность своих утверждений.

Иными словами, чтобы истина стала возможной, ты должен ее искать, и искать ты ее можешь либо в мире, изучая его, либо в сознании людей, которые изучали или наблюдали мир. Наблюдение – единственный исходный способ познания действительности. Все остальные приемы познания строятся на наблюдении, как на напряженном, силовом способе восприятия. В сущности, наблюдение и есть восприятие, но с усилием, выражающемся в намерении познать. Даже анамнезис, то есть припоминание жизни души, вырастает из того, что ты наблюдаешь в этой жизни.

Но наблюдение коварный помощник, способный сильно искажать действительность. Первые телескопы были теми же трубами с оптикой, что и современные, но люди видели через них совсем не ту луну, что видим мы. Наши ожидания чудовищно искажают восприятие. И нам удается разглядеть действительность только тогда, когда мы «знаем», что разглядываем. Каждый испытывал это, разглядывая различные зрительные иллюзии. Меня, например, потряс снимок земли с большой высоты: она казалась вогнутой, как огромная яма, а я усилием заставлял ее вздуваться, потому что знал, что планета должна быть выпуклой…

Искажение действительности обязательно для человеческого разума, оно свойство природы разума, как орудия познания. Следовательно, либо разум не может говорить истину, либо неточность есть качество истины, которую говорит человек и философ. Даже говоря не ложь, говоря «как есть», он говорит как есть для него. И слушатель вполне может знать действительность лучше, чему история философии могла бы найти множество примеров, поскольку философы были полны суеверий своих эпох.

Поэтому настоящая философская беседа должна вестись на равных и с полным правом каждого высказать свое мнение в том случае, когда в речи говорящего присутствует неточность. Уточнение говорения истины и есть действительное говорение истины. Оно – обязательная часть любых философских бесед, которые сохранились в веках. А значит, эти уточнения в веках и происходят. И если в окружении философа не нашлось никого равного ему, чтобы внести уточнения прямо во время его речи, это сделают те, кто продолжат беседовать с ним через годы или даже тысячелетия.

Таким образом, паррезия обретает некое особое качество. Она, при всем уважении к Аверинцеву, не «атрибут полноправного гражданина» античного полиса, не его право в отличие от раба. Паррезия – проявление божественного мира внутри нашего, поэтому она живет вечно и не принадлежит гражданам даже самых великих государств, вроде Афин. Как и логосом, паррезией может обладать любой разумный человек, если достигает определенного «градуса» в своем внутреннем горении. Градус этот можно назвать философией, а можно – говорением истины.

Однако, способность говорить истину и право говорить свободно, не единственные качества, которыми должны обладать философы, беседующие на равных. Кроме искусства говорить, они, безусловно, должны владеть и искусством слушать.

Я осознанно говорю об искусстве слушать, хотя Фуко со ссылкой на Эпиктета возражает против такого понятия:

«Итак, для того, чтобы слушать как следует, нужны emperia (приобретенная сноровка) и tribe (неустанное упражнение), точно так, как для того, чтобы говорить, нужна tekhne.

Как видите, одновременно устанавливается сходство и отмечается различие. Эпиктет подчеркивает, что для того, чтобы говорить как следует, требуется tekhne, искусство. Тогда как для слушания нужны опыт, навыки, неустанное упражнение, внимание, усердие и т.д.» (Фуко, 2007, с.367).

Но возражение Фуко, безусловно, связано с тем пониманием философской речи, которая и является сутью всех философских диалогов античности: один учит, а другой внемлет. Естественно, это вытекает из природы слушания, которое, в отличие от других органов восприятия, мы отключить не можем. Слышим сказанное мы независимо от нашего желания. Поэтому учиться слушать не нужно, достаточно делать усилие, удерживая внимание на том, что говорится. И тогда хоть что-то отложится в уме.

Вероятно, это верно в отношении учеников и новичков. Хотя уже античность знала о том, что многие слушают философию десятилетиями, но так и не усваивают ничего. Им даже было дано имя – сидельцы. Этакие гости в доме философа, которые сидят, но слушателями, в смысле ученичества, не становятся.

Следовательно, даже ученическое слушание, если мы будем искренними, предполагает некую способность понимать философа. И одного усердия тут, похоже, мало. Усердных тупиц тоже хватает. Но если есть большие и меньшие способности к усвоению философской речи, то естественно возникает вопрос: можно ли увеличить свою способность, можно ли научиться понимать философию и философа?

И если ответ будет положительным, мы приходим к тому, что кто-то доведет свое умение слушать до искусства. В каком случае это возможно?

Думаю, ответ подсказан теми рассуждениями Эпиктета, на которые ссылается Фуко: если философом становится тот, кто достигает искусства в говорении истины, то в слушании поднимается тот, кто, слушая, помогает говорить истину.

Возможно ли такое? Конечно. Для этого слушающий философ должен понимать говорящего, следовать вниманием за его мыслью, которую разделяет как свою, а когда замечает ошибку, высказывать замечание, либо уточнение. В таком случае говорение истины становится совместным упражнением, в котором философы по очереди говорят и слушают, уточняя и дополняя друг друга.

Собственно говоря, этот способ рассуждения и стал идеалом современной науки, который был ею противопоставлен философии, когда та стала школьной, то есть утратила свою прикладную часть. Произошло это тогда, когда философия стала «служанкой богословия». Именно тогда она стала не нужна человечеству.