Текст книги "Вторая Ведогонь. Книга первая. Сокровенное тело"

Глава 18. Речь свободная и речи несвободы

Говорение правды рождается из той свободной речи, которой по праву владеет каждый полноправный гражданин, находясь в кругу равных. Так было среди свободных граждан полиса-государства, вроде Афин. Так было за круглым столом Короля Артура или на пиру у Великого Князя Владимира, пока не входили Артур или Владимир. И в античном мире так было лишь до тех пор, пока империи не заменили республики.

Но что происходит с паррезией, когда меняется устройство общества, породившее свободную речь? Право говорить свободно меняется на говорение правды и говорение лжи. И лишь философ пытается остаться где-то посередине, с говорением истины. Таким образом, говорение истины оказывается с неизбежностью сопряжено с устройством общества, государства и неравенством людей в обществе.

Античная философия еще очень плохо осознавала это во времена Сократа и Платона. Для них это неравенство, скорее, личностное: у людей бывает разный возраст, разный опыт, разные знания, они могут быть неравны в любви – один любит, а другого любят. И только Римская философия стала осмыслять то, что люди различаются не только личностью, но и общественно, то есть по отношению к власти, правам и месту в обществе. Именно поэтому мы до сих пор основываемся на римском праве, что очевидно. И на римском искусстве говорить с личностью, что не так очевидно.

Греки научили нас говорить с толпой и собранием, что до сих пор используется политиками, римляне – с теми, кто выше и ниже. Греки для цели говорения с собранием или толпой равных граждан разрабатывали искусство риторики. Но что есть риторика в сравнении со свободной речью? Это искусство убеждать. Поэтому ритору безразлично, истину он говорит или ложь, главное – убедить, а значит, захватить управление толпой.

Римляне усовершенствовали это искусство до управления личностью, а именно личностью того, кто правит всеми или хотя бы тобой. Но для управления личностью применяются не риторические приемы, для этого более подходит лесть.

Труды мыслителей времен эллинизма полны упоминаниями лести. Фуко, раскрывая суть паррезии, обращает на это внимание и задается вопросом о причинах этого интереса и выходит на противопоставление лести и гнева. Гнев он понимает совершенно неверно как «неконтролируемую вспышку ярости», при этом гнев для него присущ тому, кто выше – отцу, патрону, военачальнику, государю.

С психологической точки зрения, гнев, скорее, как раз контролируемое и долгое испускание ярости, если это вообще ярость. Но Фуко не психолог и не задумывался о психологической природе человеческих состояний.

Зато он не мог не помнить «Илиаду», которая начинается со слов: Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса Пелеева сына. Это гнев на вышестоящего, гнев воина на полководца, на Агаменона, приведшего греков под стены Трои и принудившего Ахиллеса присоединиться к войску. Следовательно, гнев вполне может быть свойственен и не только старшему. И все же, в утверждениях Фуко содержатся великолепные подсказки:

«Если гнев – это превышение вышестоящим лицом своей власти над лицом нижестоящим, то лестью, как вы понимаете, будет способ, которым нижестоящий обращает к своей выгоде то властное преимущество, которым обладает вышестоящий, добивается от него милостей, благосклонности и т. д.» (Фуко, 2007 г., с.406).

Это действительно чрезвычайно важная подсказка, скрытая в наблюдении за действительностью: вышестоящий и нижестоящий находятся в сложных взаимоотношениях, завязанных на власть и права, внутри которых они должны искать способы управления друг другом. Объяснения же Фуко совершенно случайны и даже беспомощны. Однако уже на следующий год он назовет курс своих лекций, развивающих эту тему «Управление собой и управление другими». Это значит, что в данном случае он всего лишь опирается на те объяснения, которые существовали в античное время.

А в то время лесть – это способ, которым нижестоящий управляет вышестоящим, например, тираном. Однако, тот же тиран, льстит девице, чтобы соблазнить ее, льстит своему полководцу, когда хочет, чтобы тот совершил подвиг, льстит правителю соседнего города, хотя тот вовсе не выше его.

Гнев не обязательно качество высшего, а лесть используется не обязательно низшими. Это просто порицаемые способы управления. И порицаемы они философами.

«Но с помощью чего и как может снискать себе нижестоящий милости и благосклонность вышестоящего? Как может он перенацелить, обратить себе на пользу власть вышестоящего? – С помощью единственного орудия, которым он располагает, единственного искусства, которое у него есть: с помощью слова (logos)» (т.ж., с.406).

Это не Фуко утверждает, что воздействовать на вышестоящего можно только с помощью слова, такова человеческая культура общения, описанная греческим языком, что хитроумный грек говорит логос, а подразумевает слово. А философ глядит на это и видит: воздействовать надо с помощью логоса, раз уж мы приняли на себя роль носителей разума, а воздействуют с помощью слов, теряя живущий в них логос. И философ возмущается, осуждая за подмену логоса хитросплетениями риторики, лжи, лести или силовым давлением гнева. Общее в гневе и лести только одно: они способы облегчить жизнь, но помогают сбежать от задачи строить мир разумным.

Однако говорение истины возможно лишь как обращение к разуму, видящему действительность и на ее основе строящему свои действия. Действительность едина и она истинна, а вот в нашем восприятии и осмыслении она так искажается, что у каждого появляется его правда. Вероятно, в жизни хитрость, лесть или убедительность вовсе не плохи и не предосудительны. Убедить человека лучше, чем принудить силой, в этом суть демократии.

Но и лживость тоже суть демократии, почему невозможна «демократическая философия». Задача льстеца – держать вышестоящего в зависимости, давая ему то, в чем он нуждается. Для этого надо быть тонким психологом. И если бы мы сейчас вели психологический разговор, я бы постарался извлечь из лести как можно больше пользы. Но этот разговор философский.

А философ обращается не к личности и даже не к душе слушателя. Он обращается к разуму, в попытке разбудить в нем присутствие логоса.

«Цель parrhesia – не в том, чтобы держать того, к кому обращаются, в зависимости от того, кто говорит, как в случае лести. Задача parrhesia – сделать так, чтобы тот, к кому обращаются, в какой-то момент уже не нуждался в речах другого. Это произойдет именно потому, что речь другого была правдивой» (т.ж., с.410).

Нет, не потому. Parrhesia потому и переводится как Libertas, свободная речь, что она освобождает, но не правдой, а истиной. Иначе – описанием той действительности, которая одинакова для нас обоих, поскольку она настоящая и единая. Возвращая к ее видению человека, запутавшегося в силках сложных человеческих понятий, приводя путем философской беседы его образ мира в соответствие с действительностью, философ устраняет из сознания слушателей мнения, необходимость помнить, зависимости и возвращает способность просто видеть то, что есть.

Пока ты оцениваешь окружающее с помощью моего мнения, ты зависим от меня. Как только ты начал видеть действительность, это твое видение, и ты свободен. Это и есть задача прикладной философии.

Глава 19. Мера

Вся античная философия пронизана спором с риторикой как искусством убеждения. Этот спор насущен и в греческие времена, и в римские, хотя содержание его может несколько меняться. Но суть одна, и из нее вытекает выбор: либо ты философ, либо общественный, политический деятель. Либо ты говоришь истину, либо убеждаешь.

Мишель Фуко:

«Скажем так: дело в том, что риторика с самого начала определена как искусство, приемы которого, как это очевидно, не служат установлению истины; риторику определяют как искусство убеждения тех, к кому обращаются, неважно, хотят ли их убедить в истинном или в ложном, в неправде. Определение Аристотеля, данное им в “Риторике”, ясно говорит: это способность находить то, что может убедить» (Фуко, 2007, с.412).

Риторика – это искусство. Более того, это такое искусство, искусность в котором чрезвычайно важна, потому что для достижения цели или победы нужно быть не просто убедительным, а достичь некой меры убедительности, после которой люди снимают защиту, перестают сопротивляться и принимают твою точку зрения.

Впрочем, то же самое можно сделать и силой, то есть вложив достаточно сил в свои слова, чтобы они заполнили сознание слушателей и однажды были приняты. Вроде знаменитого упорства римского сенатора Катона старшего, который все свои речи в сенате заканчивал словами: В остальном полагаю, что Карфаген должен быть разрушен.

Если промывать людям мозги бесконечным количеством лжи, то однажды они начинают считать эту ложь своим мировоззрением, и действительно начинают видеть мир таким, как их убедили. Подобные образы оказываются настолько плотными, что человек глядит на действительное, но видит вместо него свой внутренний образ и не может заметить подмену. Такая психологическая слепота встречается в работе любого прикладного психолога и разрушает ее.

Самый страшный враг подобного рода – это фанатизм. Когда человек не просто убежден, что мир именно такой, как ему внушили, но еще и намерен сражаться лично против каждого, кто пытается открыть ему глаза. Такие люди легко идут на убийства инакомыслящих, не ощущая никаких сомнений и не трепеща душой. В силу этого они – самая неразумная часть общества, представляющая угрозу для всего порядка.

Философ – это служитель разума. Его задача, по крайней мере в античные времена, когда философия была прикладной, вернуть человека в разум. Философы не замахиваются на обращение в разум толпы, плебса. Толпа как бы исходно не рассматривается носителем разума – она стихиальна и в этом ближе к животным. Ею надо управлять, в том числе и средствами убеждения, той же риторикой.

Поэтому философия не отрицает риторику в принципе: философия просто выделяет свое место и отстаивает право на использование своих методов. При этом философы готовы обращаться к любым слушателям, но стараются работать с теми, от кого хоть что-то может зависеть. То есть с людьми уже уважаемыми или могущими обрести уважение, а значит, повлиять на устройство и жизнь общества. Именно им пытаются привить вкус к говорению истины.

Разницу в риторике и говорении истины хорошо показал римский ритор первого века нашей эры Квинтилиан. Вот как это звучит в передаче Фуко:

«Стало быть, это и в самом деле искусство, способное лгать. И как раз главное в риторике, риторическом искусстве, противостоящем философской речи и свойственной ей технике, именно parrhesia. В parrhesia нет и не может быть ничего, кроме правды. Там, где не было бы правды, не было бы и свободы говорения. Parrhesia – это в каком-то смысле прямая передача истины самой по себе» (там же, с. 413).

Если мы вглядимся в примеры применения риторического искусства, а оно применяется при обращении к собраниям, при защите в суде или обвинении в преступлениях, риторика есть способ решения поставленной задачи. Иными словами, она строится исходя из цели, которую ставит перед собой говорящий. И тут средства подбираются под цель независимо от их истинности – лишь бы сработали. И это очень разумное деяние, яркий пример науки думать.

Паррезия нечто совсем иное. В каком-то смысле паррезия, являясь единственным подлинным приближением к разуму, неразумна или неумна, потому что она опасна: за нее бьют и даже уничтожают, как это и было с Сократом, Платоном и многими другими. И все же раз за разом находятся философы, пытающиеся прожить жизнь философски, то есть говоря только истину, тем самым звуча логосом.

Разум существует как способность решать задачи нашего выживания, но строится он на использовании образа мира. И чем точнее мой образ мира отражает мир, тем ближе мой разум к действительности и тем ближе моя речь к истине. Именно попытка звучать миром, как он есть, и становится говорением истины.

Но для выживания истина важна лишь до тех пор, пока мы живем в мире природы. Там твоя неточность будет наказана незамедлительно. Ты просто не сорвешь плод, до которого неверно определил высоту, не перепрыгнешь пропасть, ширину которой оценил неправильно.

Другое дело мир-общество. Здесь выживают не за счет точности образа мира, а за счет неточностей его в сознании других людей. Здесь важно не называть вещи своими именами, а уметь управлять людьми. И делается это иногда говорением правды, иногда говорением лжи, но каждый раз сказать надо то, что изменит общественное мнение и подвигнет людей к действиям.

В таких условиях философ, возвращающий их к точности речи, просто мешает людям жить лучше. И правдолюбцев не любят, потому что они ухудшают жизнь других людей. Людям вовсе не нужна правда, и тем более истина. Они никак не укладываются в образ жизни общественного человека, хотя и любопытны сами по себе.

Поэтому философ всегда должен знать меру и в говорении истины, и в силе воздействия, которое оказывает на ученика, когда требует от того называть вещи своими именами. Для человека, принявшего философский образ мысли, истина сама по себе становится высшей целью и ничто не может сравниться с нею в ценности, даже жизнь. Но как это происходит? Как меняется человеческая психология, позволяя такое?

Очевидно, что это не просто выбор, это некое качественное изменение природы человека. Вероятно, именно оно и определяет, кто имеет право считать себя философом, а кто не дорос до этого. Но шагнув за эту черту, философ оказывается в пустоте и одиночестве. И начинает искать тех, кто может его понять. Почему-то философу важно передавать это состояние окружающим, как если бы он чувствовал в этом свое предназначение.

Поэтому философ говорит с учениками, побуждая их развить в себе вкус к говорению истины. И тут философский подход дает некоторую слабину: философ вынужден как-то приспосабливаться к ученикам, учитывая их уровень развития и готовность. В этом проявляется некое благоразумие и здравый смысл. Объясняется это, с одной стороны, примерами все тех же Сократа и Платона, которые своей жизнью показали: неумеренное говорение правды опасно, даже смертельно опасно.

С другой же стороны, и это для меня в данном случае гораздо существеннее, в дело вступают требования педагогики. Проще говоря, как гласит китайская поговорка, нельзя тянуть траву за ростки. Если мера воздействия превышает меру готовности ученика, он просто не справится с нагрузкой и сорвется. Поэтому философ, если он достаточно опытен, не применяет к ученику те требования, которые применяет к себе.

Мне лично как прикладному психологу это чрезвычайно близко, поскольку жить так, как избрал, оказывается на деле гораздо проще, чем видеть меру допустимого воздействия…

Итак, риторика определяется тем, ради чего ведется речь, философская речь: паррезия определяется только истиной. Но когда мы заглядываем в античную философию, то этот поиск истины приобретает неожиданные черты. В идеале, то есть для себя, философ живет только истиной. Но как только он превращает это в некое упражнение, все меняется. И это очень важно – в этом и заключается школа говорения правды и истины.

Чем определяется паррезия в качестве особенной практики, задается вопросом Фуко и дает неожиданный ответ из Квинтилиана:

«Правилами благоразумия, сообразительности, обстоятельствами, которые складываются так, что становится ясно: истину надо открыть в такой-то миг и в такой-то форме, в таких-то условиях этому вот человеку и притом в той мере и только в той мере, в какой он способен ее воспринять и лучше всего воспримет именно сейчас…

Именно в зависимости от того, к кому обращаются, и от того, когда это делают, меняется характер parrhesia, не в плане содержания, но в плане формы произносимых речей» (там же, с. 415).

Вот так определяли философскую речь мудрые люди. А точнее, те философы, кто перешагнул черту философской жизни достаточно давно и накопил опыт жизни философом среди людей. Те, кто не хотел учитывать других, уходили из общества, подобно Диогену, йогам и тапасинам или христианским отшельникам.

Но если ты остаешься в обществе и считаешь своим долгом учить людей, ты должен учиться учить. И недопустимо предъявлять к ученикам те же требования, что и к себе. К сожалению, эту простую истину удается рассмотреть и произнести далеко не сразу…

Глава 20. Путь

Уже сказанного достаточно, чтобы увидеть некий путь, которым предстоит пройти человечеству. Или Человеку внутри человечества по мере его вызревания.

С чего начинается человечество? Вопрос далеко не такой сложный и бессмысленный, как может показаться вначале. Конечно, биологи могут говорить об определенных генных мутациях или появлении фенотипа, отличающего определенный вид гуманоидных обезьян. Эти тонкости мы оставим тем наукам, которые все равно никому, кроме их создателей непонятны.

Человечество рождается тогда, когда рождается Гомо сапиенс – человек разумный. Именно разум и отличает человека от животных. Но уточним: человеческий разум, разум в том виде, в каком он существует только у человека. А это определенно связано со способностью говорить. Даже марксизм заметил это и сделал краеугольным камнем своей, весьма действенной социологии: человек – существо общественное, и таковым его делает речь.

Следовательно, если мы хотим быть точными, человечество рождается тогда, когда отдельные особи вида Гомо сапиенс объединяются в него, то есть в сообщества, связанные общением через способность говорить, через речь. Поэтому мы вполне можем сказать: вначале Пути лежит основание по имени Разум.

И есть необходимость признать: теория естественного отбора далеко не во всем верна. Выдвигая ее, Дарвин был готов признать, что эта гипотеза была ошибочна, если появятся факты, выпадающие из его предположений. Фактов накопилось немало, но Дарвина нет, а есть огромное сообщество естественников, которое живет у этой кормушки. И они вовсе не намерены ничего признавать, если это ухудшит их жизнь.

Однако тигры никак не хотят в своей эволюции развиваться до человека, несмотря на то что он вершина эволюции. Виды не меняются, хотя иногда и вымирают. Но, самое главное сложность живых творений, существующих на Земле, столь высока, что ее не могут объяснить с точки зрения видового приспособления к условиям отбора даже современные науки. Тем более это было невозможно во времена Дарвина. Поэтому он и не мог предложить ничего, кроме самой общей гипотезы. Как шаткая гипотеза была сделана законом?

Как бы там ни было, но очевидность возникновения разума неоспорима. Как очевидно и то, что человеческий разум уникален. И мы не в силах его понять, если не допускаем, что он дан для чего-то, а объяснительные принципы его существования лежат за пределами того, что нам дано в прямом наблюдении. Поэтому весьма соблазнительны предположения о Творце или о внеземном происхождении разума.

Но мне более всего нравится предположение о том, что разум наш принадлежит не телам, а душам. А души связаны с телами лишь временной связью, пока не завершилось воплощение. И способны существовать вне тел, чему я свидетель. И получается, что действительное понимание и объяснение разума возможно лишь при всей полноте данных, то есть с учетом того пространства, где души пребывают в период между воплощениями. Со времен Платона его называли Небеса…

Тем не менее, хоть нам и недоступно прямое наблюдение ТОЙ жизни, мы можем сделать все, что в наших силах, ЗДЕСЬ.

А здесь мы отчетливо видим, что разум проявляется в двух средах – в деятельности и в речи, устной или письменной. Более того, разумная деятельность, если она совершается разумным существом, всегда может быть объяснена в речи. Поэтому, со времен Павлова эти два вида проявлений разума разделяются, называясь первой и второй сигнальными системами. Безобразное выражение, однако…

Не могу сказать, развивается ли наш вид биологически, как это должно бы быть в соответствии с теорией естественного отбора. Разве что все человечество стало выше за последние века. Этому дали имя – акселерация, но так и не смогли объяснить.

Зато человечество определенно развивается в отношении разумности. Развитие это, правду сказать, далеко не линейное и не поступательное. Того, что понимали и могли древние, мы не знаем и не умеем. Но мы определенно другие. И, возможно, за этим есть не просто изменения, но и движение вперед по задуманному пути. Однако нет таких исследований, которые бы доказательно показали: человечество обогатилось вот такими и такими благоприобретенными способностями и тем самым стало более развитым видом, по сравнению с начальным существованием.

Сложность подобного исследования в том, что мы только предполагаем, что первобытные были глупее нас. Но мы не имеем никаких свидетельств их ума, кроме материальных артефактов. При этом как археолог я могу высказать сомнение в том, что современный человек так уж запросто смог бы сделать каменный нож. Виртуозность изготовления орудий той поры настолько высока, что сейчас подобное произведение впору только художникам. А тогда их делали все.

Зато сейчас все могут пользоваться компьютерами и айфонами. Но нужен ли для этого более развитый разум? Или же вопрос лишь в том, куда люди каждой эпохи направляют свои усилия?

Объективное, естественнонаучное исследование развития разума затруднено еще и тем, что естественники в лице психологов отказались изучать разум, исключив его вместе с умом и рассудком из предметов своей науки. Так спокойней делать свои дела. Изучение действительности всегда ведет к беспокойствам.

Поэтому, говоря о Пути человечества, я вынужден вводить ограничения, оговариваться. И в данном случае оговорка такова: мы не можем говорить о Пути в общем – мы можем говорить о нем философски. Что для меня означает, что так я вижу Путь человечества, отраженный в представлениях философов. А под философами я понимаю тех людей, которые считали философию прикладной наукой, своего рода мировоззрением, определяющим философский способ жить.

Вот эти люди и задали разговор о паррезии как о говорении истины. Собственно говоря, философ обладает только двумя возможностями – либо жить философски, либо философски говорить, обучая других. Поэтому, хотим мы того или нет, для нас философия отражена в том, что говорили философы. Те, кто не говорил, ушли в безвестности, и мы просто не знаем, чего они достигли. Но те, кто говорил, своими речами выложили путь философа, а в нем отразился Путь человечества.

Философия и даже сам философ всегда дополнительны к действительной жизни. Они – воплощенная в тела способность разума рефлектировать, как это называется в науке, то есть осознавать и осмыслять самого себя. Каждый философ осознает себя, а в целом человеческая философия осознает и осмысляет все большое тело – человечество.

И что мы видим в философии? По крайней мере, в европейской?

Зарождаясь в античности, веков за 7–8 до нашей эры, она развивается около полутора тысяч лет, пока мрачные века не подчиняют ее теологии. Прикладная часть философии как способ жить философски передается теологии как единственной прикладной науке из числа духовных. Соответственно, лишившись возможности упражняться иначе, как на христианский лад, философия становится историей философии, способом говорить о других философах. Так рождается школьная философия.

И такой она сохраняется до нашего времени, закрепленная в сообществе профессионалов, которые, естественно, поддерживают свое существование как борьбу против тех, кто угрожает их выживанию. Поэтому искать каких-то подсказок в школьной философии почти невозможно. В любом случае, даже если думающий человек из числа профессионалов высказывается в ключе прикладной философии, это не укладывается в правящую парадигму и считается шуткой.

Таким образом, в нашем распоряжении только то, что делалось во время существования настоящей философии. И там мы видим, как искусство говорения развивается и осмысляется с точки зрения своей действенности и ценности. Как рождается риторика и софистика, позволяющие убеждать или обманывать людей ради управления или извлечения выгод. И как рождается сопротивление.

Именно в боях с софистикой впервые осознается путь философа как человека, обязанного говорить истину и готового за нее отдать свою жизнь. Судьба Сократа – это пример такого предназначения философа в обществе. Он и нужен только до тех пор, пока говорит истину или хотя бы правду. И чем ярче он это делает, тем вернее будет уничтожен. И путь Христа – тоже пример говорения истины и гибели за нее.

Вот тут, в рамках этих ограничений, и лежит для меня Путь человечества, отраженный в философии. Он пролегает от Говорения лжи через Говорение правды и к Говорению Истины.

Задача философа выглядит именно говорением истины. Но это до тех пор, пока мы рассматриваем его как личность. Если же мы пробуем смотреть на философа как на часть особого органа человечества, состоящего из всех философов, то его задача – отражать развитие разума и поддерживать желание разум развивать.

И тогда получается, что в исканиях философии отразилась сама потребность или требование к Гомо сапиенс – развивать разум как орудие, данное для выживания в обществе и природе. И развивать его приходится, сначала учась покорять природу. Но это проходит довольно быстро. А вот общество покорить гораздо сложнее в силу его изменчивости и коварности.

На этом пути разум развивается от простого общения до искусства управления обществом с помощью постановки задач, хитрости, обмана и лжи. Затем, когда ложь становится осуждаема, поскольку разоблачается из поколения в поколение как способ причинить вред другим, появляются и более тонкие способы воздействия. К примеру, обращение к разуму и обращение к душе.

И тут начинает работать и цениться говорение правды. И теперь говорение правды считается высшей ценностью для всех, кто обращается к людям.

Но при этом уже в то время становится очевидным, что и правда ущербна, поскольку она всегда зависит от того, что знает человек. Он может не скрывать ничего, но при этом ошибаться, честно ошибаться, поскольку не знает действительности.

Так рождается понятие о говорении истины. Истины, которая недостижима, но к которой надо стремиться. Как к простому и неоспоримому отражению действительности.

Ни один философ, если он в здравом уме, не припишет себе владение истиной. Скорее он, как Сократ, заявит: я знаю, что я ничего не знаю. И этим выразит свои сомнения в том, что человек в состоянии передавать в речи то, что есть в действительности, во всей полноте. Точно так же, подобно Пифагору, истинный философ признает, что мудрость доступна богам, а он лишь стремится к ней и любит ее.

Поэтому говорение истины для современного развития разума не данность и не возможность, а всего лишь цель, поставленная перед разумом в его развитии. Человечество должно прийти к способности разума говорить истину. Философ этого не может, но стремится и своей жизнью увлекает учеников осваивать это свойство разума и развивать его как способность.

И это же делает и человечество, если мы вглядимся. Смерть философии и рождение школьной философии в действительности отразили не то, что разум человеческий остановился, а то, что философия сделала свое дело и передала задачу самому человечеству. А человечество воплотило ее в Науку, задача которой изучать и описывать действительность.

И неважно, сколько ошибок и перегибов было на этом пути. Но научный метод познания – это и есть бытовая попытка воплотить философское говорение истины. Насколько она может быть удачна без полноценной подготовки самих ученых и их разума – вопрос непростой. Думаю, школа, обучающая ученых этому искусству, не просто нужна, а глубоко востребована. И это может стать возрождением философии.