Текст книги "Ступеньки к вершинам, или Неврологические сомнения"

 
– Ой, ковалю! Славний коваленко!
Чому не куеш з вечера раненько?
Чи у тебе залiза немае,
Чи у тебе сталi не хватае?
 
 
– Есть у мене залiзо в доволi,
крицi в мене – повно: двi коморi!
Була в мене и дочка катерина —
Вона ж менi i слави наробила…
Iз вечора дитину родила,
А в досвитку в криницi втопила.
 

У моего современника может возникнуть вопрос недоумения: подумаешь, трагедия? Ну был аборт или там преждевременные роды – и все тут! Скорее, мол, курьез, чем трагедия! Никакой тут позорной славы для кузнеца-отца нет, пусть кует он себе и людям на здоровье. И Катерина не то, что Акулина, молодец – руки себе развязала.

Эта женская песня времен крепостного права отражала мировоззрение женщины-матери того времени, ее окружающий мир, через сопоставление себя с матерью – птицей ласточкой. Это образно подметил Максим Рыльский, когда писал: «Ласточки летят. Им летается, а Ганнуся плачет, бо пора». Весь смысл жизни ласточки заключается в материнской заботе и труде. То летит она в неимоверных лишениях к родному краю, то заботливо вьет свое родное гнездышко, выводит, кормит потомство, вся краса ласточки не в игре, а в труде по продолжению рода, выводе потомства. Весь смысл ее счастья в материнстве. Об умерщвлении потомства добрая ласточка не мыслит. Поэтому Катерина для отца уже «была», а не есть, она уже погубила чувство доброй матери. Совершила преступление перед материнством.

Свыше трех лет ловеласничал этот бывший бурсак-студент по окрестным селам. И хотя он обделывал свои романы с крепостными девушками шито-крыто, шила в мешке не утаишь! Оно вылезло! Огласка дошла до отцов церкви, до предводителя дворянства, а предводитель своим визитом всколыхнул трусливого папашу, и решение папаши было крутое и короткое: женить сукиного сына! Вскорости в церкви скрутили Ивана венцом с дочерью соседа-помещика, кстати, молоденькой племянницей самого предводителя дворянства.

Дальнейшая семейная жизнь показала, что пану Ивану в плодовитости мог бы позавидовать если не хряк, то кролик! Законная жена родила ему семь дочерей и троих сыновей.

Однако на этом портрет молодого барина Ивана будет неполный и не совсем объективный. И на поговорке «человек женился – в натуре переменился» портрет героя закончить нельзя. Да и ловеласом он вышел не в полный рост.

Юношей Иван был неглупым. Легко усваивал книжные науки. Мог отлично учиться. Но, обладая практическими склонностями мышления, он сам по себе пришел к выводу, что его больше мучат, чем учат. А зачем? Он помещик, помещиком и останется – так зачем же усваивать чужие истины, если они ему практически в хозяйстве не нужны? А мудрость богословия? А кого вы, мудрецы-истязатели, учите? Когда я барин и сам куда хочу, туда и ворочу! Барину-помещику нужно знать то, что нужно уметь делать хорошему помещику-хозяину, и быть добрым и милостивым человеком к своим крепостным. Держи в повиновении по-человечьи мужика, как рабочего вола в сытости, – все будет хорошо и все вдвойне окупится.

Эти оригинальные выводы он усвоил на всю жизнь. Они стали его программой и смыслом жизни. Бросив учебу, он имел намерение сразу же стать подручным отца в управлении хозяйством, но папаша-деспот ему не доверил. Ему ничего не оставалось, как ловеласничать, снизойти в доброте к крепостным людям, присмотреться к их жизни, научиться у них всему, что они умеют делать, быть может, это пригодится, но запутался в распутстве и сам понял, что его доброта хуже воровства, т. е. злодеяния.

Поэтому, когда папаша с предводителем дворянства не без умысла прижали его «за шило», он сам догадался, к чему они клонят, и, зная хорошенькую племянницу предводителя, сразу стал благоразумным. Рассчитал, что самое честное – это жениться.

Заболел папаша; волей-неволей он, как любимый его сын, стал в делах его подменять и подменял в решении всех вопросов довольно-таки умно. Это сразу понравилось крепостным. Это отмечал про себя и папаша.

После смерти отца на него легли все обязанности по управлению тремя поместьями и опекунские обязанности по воспитанию младшего брата, а также соблюдению интересов старшего брата, который тоже не мог отделиться. Это обязывало его вести дела по старым традициям, как бы по заведенному кругу. Быть в зависимости от опекунского совета. Все это не давало возможности вводить новшества и вообще развернуться, рискнуть и проявить инициативу.

Лишь после раздела наследия отца и получения своей части он смог развернуться и стать самостоятельным хозяином.

И вот молодой пан Иван Жук, уже полновластный владелец старого хутора Сахна, с пятью сотнями крепостных душ и со своей дворней прибыл в собственный хутор. Сахна с должности бургомистра освободил, но оставил за ним в аренде все ранее арендуемые им земли и старую барскую хату. Для себя достроил новый дом – небольшой, одноэтажный, с балконом, с мезонином и верандой из узорчатого стекла. Дом удался удобный и, на зависть соседям, красивый. Осенью заложил на пяти десятинах сад. За лето обводнил заболоченные пруды и занерестил их рыбою. Распорядился вырубить в роще все переросшие дубы и липы. На местах сплошной вырубки предусмотрел посадку молодых деревьев. Нарубленный лесоматериал отдал на строительство хат в новом хуторе и для дворовых построек.

Соседи-помещики и свои крепостные сразу заговорили, что в Жуков хутор приехал не просто пан, а хозяин.

Если его папаша сидел на своих в большинстве пустующих земельных угодьях как собака на сене и, мол, сам не гам и другим не дам, то сынок все сразу пустил в оборот. Дальние пустоши отдал в аренду. Еще более дальние и неудобные завел в продажу, в обмен на ближние, а стало быть, более удобные земли. Не упустил случая – прикупил землю разорившегося соседа. Заарендовал пустующую землю сирот-наследников на явно выгодных ему условиях. Воспользовался моментом посредничества при тяжбе и заарендовал «спорную» степь, обставив при этом и Кочубея, и Кулябко с Рахубой, и скотопромышленников-гуртоправов. Теперь он свой скот мог вволю нагуливать летом, а осенью сдавать его им же, диктуя свои условия в ценах. Заброшенная пустующая степь обернулась Жуку доходной статьей.

Для способных крепостных мальчиков и своих подрастающих сыновей Жук нанял домашнего учителя. Для дочерей-барышень пригласил из столицы симпатичную эмигрантку гувернанткой. Она учила девочек грамоте, пению, музыке и светским манерам. Для общения дочерей – будущих невест с наследниками помещиков-соседей ввел в обычай двора воскресные визиты и приемы с увеселительными поездками и играми.

После курса домашней подготовки он отправил своих сыновей на учебу в столицу, поставив перед ними цель практического применения результатов учебы в деле и сельской жизни. Старшего сына Аркадия послал учиться на врача, среднего, Мишу, – на агронома-садовода, младшего, Яшу, – на инженера-механика, т. е. решил дать наследникам такое образование и специальность, чтобы они могли остаться помещиками и быть одновременно специалистами в определенной прикладной отрасли.

Так оно впоследствии и получилось.

В обращении с крепостными он был строг, но гибок. Вопреки своему папаше телесных наказаний почти не применял. Он следил за их личной жизнью, чтобы они главным образом дома не ленились, не влачили жалкое существование. Для подъема впавшего в нужду он охотно шел на помощь. Требовал исправности на барщине, но еще строже корил – за упущения дома, в работе для себя. Он часто упоминал поговорку: «Хиба ревуть воли, як ясла повни?», или: «Оставь в ульях запас меду – будет мед всегда к обеду» и еще: «Сорную траву с поля – вон». Поэтому неисправимых лентяев или неслухов он у себя не держал. Продавал соседу за пустяшную цену или «заголял» в солдаты. Если же ему приходилось приобретать крепостную душу, а он это делал часто, то вникал в ее родословную, про себя приговаривая: «Яблуко от яблони не далеко катится», «Який батько и дед – такой и его весь род». Он подходил к купле-продаже как современный зоотехник по племенному делу.

При всей солидности он часто прикидывался простачком.

Вот замешкался крестьянин у дороги, растерялся, шапку вовремя перед барином не скинул. Папаша с ходу кнутом выпорол бы, а сынок нет! Сынок-пан это заметил, крестьянину нельзя это оставить без внимания. Он действует по-другому. Останавливает тройку, медленно встает с фаэтона (пока идет крестьянин ни жив ни мертв) и подзывает его к себе кивком: мол, Иван-тезка, надень шапку да расскажи, любезный, куда идешь да что делаешь, а может, чем помочь? Тут крестьянин страху набрался, ожидал, барин бить будет. А он, смотри, как пригласил, как по душам поговорил! На всю жизнь эту встречу запомнил! И детям, и внукам о встрече с добрым паном легенды рассказывает. Какой хороший пан! И по окрестности это все разошлось, и растет слава про доброго пана Жука!

Или молодицу встретил, остановил тройку, подзывает, а та – ни жива ни мертва. А он осмотрел ее всю наметанным глазом и так украдчиво:

– Вижу, Мария, что ты пополнела и крепко поясом затягиваешься, – это зря! Чего стесняешься, материнство скрываешь – нехорошо! Не тяжело ли тебе на работе? Может, полегче работу нужно? Смотри! Мальчик будет – кумом меня приглашай! А муженек как? Здоров?

И молодица возрадовалась – какой добрый пан! Остановил – думала, ругать будет, а он такой, ко мне в кумы набивается.

Свадьбы ни одной не пропустит, молодых поздравит. Про старый обычай вспомнит – скривится: какая была дикость!

На похоронах всегда появляется. У гроба умершего минутку в печали постоит. «Какой добрый молодой пан», – перешептываются крепостные.

Своих детей крестил – кумами тоже крепостных брал. Особенно он любил приглашать красивых девушек и молодиц.

Церковь он посещал редко. Но Светлое воскресенье никогда не пропускал. На молитвах стоял степенно. Во время христосования и лобзания братьев и сестер становился рядом со священником, целовался со всеми христианами. Красивые молодицы о лобзании дома помалкивали. А старухи – те не унимались: вот наш пан какой хороший, со всеми, со всеми облобызался – кого в лоб, кого в щеку, а молодиц – прямо в губы не стесняется. Хороший пан!

Частенько в свободные и праздничные дни барин любил прокатиться по проселочным дорогам, по полям, по соседним хуторам и селам. Эту привычку он усвоил еще с холостяцкой жизни, когда праздно шатался по хуторским посиделкам и игрищам. Только тогда он беззаботно ловеласничал, увлекаясь амурными приключениями с крепостными девушками, или ради удовольствия завязывал панибратство с хуторскими парнями, теперь же он ездил не ради одного удовольствия. Попутно выпытывал новости, чтобы во всех делах быть в курсе. Собираясь в путь, он загадочно приговаривал: «Под лежачий камень вода не подтечет». В каждой такой поездке ему часто удавалось совершить какую-либо выгодную сделку. А потом, по возвращении, он, потирая руки, с удовольствием подмигивал: «День провел в сочетании приятного с полезным».

Заехал Жук как-то на хутор Кулябчин. В пути наслышался, что против воли пана восстал крепостной парень Осип Поспелый. Замучил Кулябко парня поркой. Порет, а Осип не кается. Дело принимает серьезный оборот. Жди, трагедией закончится. А дело возникло из-за пустяка. Сам же Кулябко виноват – а парня ломит! Жук Поспелого еще по игрищам знает – хороший парень! И вот он в гостях, как гость, за столом так деликатно разговор повел, что Кулябко только поддакивал. А совет Жука к продаже неслухов сводился. Тут Кулябко и разгорячился: «А что, и продам! Дешево продам, пусть только покупатель явится». Тут Жук, как бы невзначай, деньги вынул и перед Кулябкой положил.

– За что? – удивился Кулябко.

– Как за что? – отвечает Жук. – За Поспелого!

Кулябко от неожиданности растерялся. Хотел было на попятную, да гонор не позволяет. Выкупил Жук себе неслуха. Приобретением доволен. Выгодно. И Осип рад, что из мучения его милостивый пан выкупил, своему новому барину преданность на работе доказывает.

А еще в одну из таких прогулок навестил Жук помещика Редьку. Встретил гостя Редька, как подобает хозяину. Да невесел пан Редька! По векселям срок уплаты наступает, а оплачивать их нечем. Пошел нерасторопный хозяин на крайности, запродал лесок на вырубку; хоть и жаль такую красу губить, да что поделаешь? Но и это не выгорело. Подрядчик денег вперед не дал и отказался. И теперь Редьке хоть матушку-репку пой! Тут пан Жук соседа выручил – за полцены лес принял и соседа утешил. Мол, лесок еще долго будет расти, и мы, соседи, вместе по грибы ходить будем. Согласился Редька. Деваться ему некуда! Да и впрямь он в лес по грибы ходить был большой охотник.

.. Словно в явь, в сегодняшний день на проселки выносится резвая тройка. Коренная лошадь рвет удила. Пристяжные несутся вскачь. Но, покорные вожжам в сильных руках кучера, лошади из галопа переходят сперва на бодрую рысь, а вскорости, взмыленные, успокаиваются и переходят на ровный шаг.

А вокруг поля… Шумят поля – душу радуют. Вблизи нивы горбатятся к пологим неглубоким балочкам, чуть дальше с возвышенности скатываются в глубокие яры, а еще дальше, к горизонту, ложатся, словно скатерть, зеленой равниной.

Там и здесь с яров, плавно покачивая крыльями, вползают на бугры ветряные мельницы. Далеко зеленеют темноватые дубовые рощи. Прячутся хатенки хуторков в вишневых зарослях. Из зарослей вишен и верб, словно свечи острые, втыкаются в небо редкие островерхие тополя – осокоры.

«К кому же сегодня сперва с визитом отправиться? – думает в пути Жук. – К Шкарупе? О нет!.. Шкарупа – несносный человек! Хотя он тоже играет перед своими крепостными в “доброго пана". Да он сам, очевидно, вор и потому своих крепостных воровать учит».

О Шкарупе ходили легенды…

Заехал он к одному своему крепостному крестьянину. Заходит в избушку-землянку, грязную, неопрятную, в дырах. Вокруг избушки – ни кола ни двора! Сам хозяин избы, босой, оборванный, с запавшим животом, лежит на холодной лежанке и то ли напевает, то ли плачет:

 
Жду я каши. – Где ж Маруся?
Чего жду я – не дождуся!
 

Волком взвыл пан Шкарупа на бедного своего крепостного:

– Чего ждешь, подлец?.. Воли ждешь?.. Каши?.. Я дам тоби воли!..

Сорвал пан свою злость на крепостном кулаками. Еле отдышался. Успокоился. Кулаки свои потирает и уже ласково плачущего крепостного спрашивает:

– Что же ты, любезный, и на барщину не являешься, и дома ничего не делаешь? Двор не огорожен – ни кола ни двора. Чего доброго, с голоду околеешь.

– Как же, милостивый барин, на барщину дойду, если я голоден?.. В хате ни корочки хлеба! А для двора где мне лесу взять, ежели лошади своей нету и больше года копейки в руках не держал? А земля вся и леса вокруг – вашей милости. Где мне что взять?

– А я что, за тебя думать буду? Сам думай!..

– Думал я уже, думал, одно – околеть осталось…

– Вот что, братец, ты мне сказки не сказывай. Околевать не вздумай, я с тебя эту дурь вышибу! За себя сам подумай. Днем отоспался, на ночь за дело принимайся, чтобы и хлеб у тебя был, и лес, и двор, и кол, и гумно!

– Что же мне, воровать идти?

– Воровать не воруй – запорю. Доставать нужно! Главное не в том, чтобы украсть, – украденное нужно уметь спрятать. Надежно. Понял?

Прошло время, Шкарупа опять к крепостному едет. Уже и изба, не землянка, и двор огорожен, для гумна столбы выкопаны. Рассвирепел пан:

– Так и знал, воруешь, стерва! Обыщу, найду – насмерть запорю.

Пошел – лазил-лазил, искал-искал! Придраться не к чему. Похлопал ласково крепостного по плечам и молвит:

– Извини, любезный, погорячился! Но убедился, что честно живешь! Жить можешь – только не ленись.

Вот таков сосед его, пан Шкарупа. Жук проезжает мимо.

Вот хутор Суденков. Бедные-бедные лачужки крепостных пана Суденко. Суденко – отпрыск знатного казачьего рода. Отец его при гетмане судьею был. Помер пан судья, осталась только память о нем в фамилии да в дворянских привилегиях. Отпрыск мудростью и умом ничуть не выделялся. Любил чарку «доброй оковытой» выпить и закусить «шкваркою». Славился он как гурман и обжора. «Догосподарювався» он над своими крепостными душами так, что свою «шкварку» и чарку имел на столе редко. Любил делать визиты к соседям, и в гостях, уплетая чужие яства, ехидно хвалил их поваров, и всегда похвалу сводил к тому, что, мол, ваша пища вкусная, но он дома питается куда вкуснее. Что его старый повар – всем поварам «кухарь». И его похвала в преданиях передавалась так:

– О, ваш кухарь молодец, та куды йому до мого кухаря Михаила Войтенко… Мяса – нема. Забить кого – нема! А жаренького ох як хочется! Покликав я свого кухаря, та й кажу йому: як знаешь, Михайло, а шкварку менi жарь! А вiн менi, звiсно, каже: нема з чого! А я йому: Михайло, жарь – i квит!

Жарь, кажу, з чого хочешь, хоть з шкiряноi рукавицi! Жарь, i все! И що ви думаете, пiшов мiй Михайло до печi, щось там довгенько таки вештався, та й прыносе менi на тарiльцi зажарену «шкварку»! З апечена, заперчена та зарумянена… Я хотiв тiльки тоi зажареноi рукавички покуштувати, вiдщипнув – не зчувся, як геть всю з’їв.

Этот обжора Суденко со своей болтовней вызывал отвращение, и Жук проследовал по его хутору дальше.

Проезжает и хутор Ново-Ладанское. Владелец хутора, помещик Ладанский, служит в армии в Грузии, там по милости царя еще один хутор, аул, получил. В Ладанском хуторе бывает наездом. Крепостных своих тасует, как картежник карты. Из Ново-Ладанского многих украинцев вывез в Грузию. А вместо них сюда завез грузин. И теперь тут бывшие Цинаридзе становятся Козаризами, а Чонии – Чонями и Цьомами. А избушки на хуторе ветхие-ветхие, словно на ладан дышат. Кстати, этот полковник царский – потомок попа из Сечи Запорожской Ладана.

Из Ново-Ладанского Жук хотел бы заехать в Старое Ладанское, подышать там запахом старой дубравы. Но Рублевского, владельца хутора, дома нет. Он где-то служит: в Киеве или Харькове. Пан Рублевский – «письменный голова», а хозяин никуда не годный: крепостные крестьяне предоставлены сами себе, живут на оброке. Пан Рублевский славится как книголюб – коллекционирует книги. Перед друзьями печалится о старине, о Запорожской Сечи, о вольном казачестве. По убеждению Жука, это забавный чудак-человек. Да жаль, нет дома, не состоится встреча.

Отсюда по пути – село Андреевка. Село большое. Прилепилось оно на взгорье на стыке двух глубоких с пологими склонами яров. Хатенки убогие, крытые соломою, одна к другой стоят вплотную и растянулись тремя рядами, тупым углом по взгорью. С восточной стороны села – большой пруд. Плотина со спуском излишних вод. Над плотиной склоняются старые, словно сонные, вербы. Дальше, по низу, ольховая и березовая роща, протянувшаяся над топким ручьем, рядом с задами огородов нижней улицы. От выезда из села в направлении на Лохвицу по правую сторону долины пошли дубравы столетних дубов. Топкий ручей от спуска воды с пруда, собственно, не ручей, а уже речушка Артополот. Она вытекает из родника за хутором Суденка. Село Андреевка было заложено прадедом Кочубея на этом красивом, но неудобном для жилья месте из эстетических соображений. Оно со стороны барской усадьбы красиво. Словно на полотне картины художника Куинджи. Крупным планом – большой синий пруд, по высокому склону вдоль узеньких улиц – белые соломенные хатенки, а выше – темно-зеленый выгон и вертлявые ветряные мельницы. Стой и любуйся! Но попробуй на месте крестьянина выбраться в поле, в грязь, попробуй привезти телегой снопы с поля или спуститься с груженой телегой с уклона! Зато барская усадьба удобно размещена на ровном месте, с хорошим подходом тропинок и дорог, и церковь рядом с прудом. Сад пересекают аллеи до самых княжеских палат и беседок. Дороги обсажены островерхими осокорами и белыми березами. Князь в этом году умер. Живет здесь вдовствующая княгиня. Имел намерение Жук навестить княгиню. Не приняла. Лежит, больная инфлюэнцей. Просила через слуг извинения и велела пана Жука не принимать.

Похоже, что это правда, а скорее, княгиня гневается на Жука за его вмешательство в спорную тяжбу за степь и за самовольную порубку лозы в ярах его крестьянами.

Ну что ж, этот отказ Жука не сильно огорчает. Утрясется все со временем. Зато Жук хорошо пообщался со знакомыми ему крестьянами. Всё, что ему нужно о жизни в ее селе и усадьбе, расспросил и едет дальше.

Проезжает хутор Яганивку и Грабщину – они рядом. Ни границами дворов, ни своей бедностью они не отличаются. Эти хутора принадлежали какому-то графу, но граф здесь никогда не бывал. Тут что хотели творили бургомистры. Обиженные крестьяне все ждали, «что приедет барин, барин нас рассудит». Да так и не дождались. Граф проиграл эти хутора в один вечер покойному князю Кочубею, тот спустил их Рахубе, а последний – Кулябке.

Заехать нужно к Рахубе. Этот барин стоит своей фамилии. У Рахубы на хуторе в каждой хате – «покрытка». На улицах много грязных ребятишек. Цвет волос их кудрявых головок тождествен волосам самого пана Рахубы. Хозяин гостеприимный. Любит гостей принимать и сам соседей навещает. Любезный собеседник. Охотно продаст любую женскую крепостную душу, особенно, когда девушка становится молодицей или еще только полнеет, одинокая.

Жук решил сегодня погостить, переночевать, провести ночь в компании веселого Рахубы.

Рано поутру пан Жук продолжил свое путешествие дальше по кругу. Заехал на Спорное, посмотрел все нагульные гурты. Хозяев-прасолов не застал. Встретили пастухи. Встретили без боязни, раскованно. Многое откровенно рассказали и даже подсказали. Пригласили отведать полевой каши. Пан не отказался – охотно покушал.

Теперь путь дальше, вглубь, через хутор Гонзурив и Куцупиевку, с намерением навестить поместья Навроцкого и Корчинского. Навроцкий и Корчинский – соседи. Ягоды одного поля! Охотно и много читают. Это они подзадорили Жука подписываться на журналы «Основа», «Отечественные записки» и даже «Современник». С этими книголюбами поговорить мило и поучительно. Всё знают, всё расскажут по культуре садоводства и агрономии. А свои хозяйства так запустили и крепостных в такую нужду загнали, что прямо ужас! В поместье Корчинского заезжать нельзя – все лошади поражены чесоткой. Дохнут от истощения.

…Но тут Жук впервые узнал новость об отмене в России крепостного права. Узнал и задумался.

От имения Навроцкого через ярок и «дубинку» – дубовую рощу, хутор Жидовья Долина – имение графа Гудовича. Отец нынешнего наследника был посланником царя во Франции. Наследник там родился и вырос. Забыл родную речь. В поместье этом никогда не был. Вся его забота – требовать от управляющих денег. Денег и денег! А их все меньше. Наследник намерен сдать имения в аренду или продать.

За хутором Жидовья Долина к выходу на равнину виднеется обсаженный осокорами и обнесенный, как крепость, глубоким рвом хутор помещика Косача. А еще чуть дальше, над степным озерком-блюдцем, прилепились два небольших, но красивых хуторка казаков Штанько и Багнета. Предания гласили, что основатель одного хутора Штанько зиму и лето носил широченные домотканые грубого сукна штаны и не выпускал изо рта запорожскую люльку, а сосед его Багнет до дня своей кончины не разлучался с запорожским «списом» – штыком и длинным «осельцем» на голове. Все жители этих хуторов поголовно были однофамильцы – Штаньки и Багнеты.

Левее от Жидовьей Долины, по склонам глубоких яров – байраков, скучились три хутора с одноименным наименованием Байраки. Первый Байрак принадлежал графу Гудовичу. Вторые два – братьям Пуздровским.

С братьями Пуздровскими Жуку предстояла полезная и поучительная встреча. Оба брата – замечательные собеседники. Они издавна носятся с идеями освобождения крестьян. Мечтают о прогрессе. Многое знают о событиях в столице, о жизни в стране; их послушать – в голове светлеет. Отец братьев в молодости состоял в масонской ложе, за что и прозвали хутор старшего брата, да и его самого Масоновыми, хотя сыновья ничего общего не имели с масонской ложей отца. Сейчас старший сын восседает в кресле предводителя дворянства. Прослыл в окрестности справедливым защитником крепостных крестьян и неукоснительным блюстителем интересов дворян.

Живет в роскошном доме, а вокруг – бедные избушки крепостных. Он давно на словах за то, чтобы отпустить их на волю, но на деле руки не поднимаются. И тоже, как Жук, слывет в окрестности добрым паном.

Меньшой брат – Пуздровский – жил намного беднее старшего. В молодые годы он рьяно вольнодумствовал, даже бродяжил где-то «в людях». Путался с нигилистами. Чуть-чуть за вольнодумство не угодил на каторгу, да старший брат заступился. Теперь он живет, как подобает крепостнику-помещику. Окрестные крестьяне его, видимо, за это «вольнодумство» прозвали «политиком», а хутор его – не Байраком, а Политическим.

До этого Пуздровский-старший и Жук встречались редко. На сей раз хозяин встретил гостя вежливо и вполне корректно. Беседа завязывалась вяло, останавливалась на пустяках, и, хотя Жук задавал наводящие вопросы, чтобы речь повести в угодном ему направлении, собеседник намеков, казалось, не замечал. Однако в дальнейшем они все ж таки разговорились по душам и беседа потекла на уровне взаимного доверия.

Пуздровский подтвердил, что болтовня Навроцкого и Корчинского не лишена основания. Проект закона об отмене крепостного права уже несколько лет подготавливался специальной комиссией. Он уже готов, но еще имеет и положительные, и какие-то отрицательные стороны, они все утрясаются.

Но достоверно, что он уже передан на подпись царю, царь тоже его изучает и, по-видимому, подпишет и обнародует не позднее января или февраля наступающего года. Этими сообщениями Жук был предельно взволнован, но тактично себя сдерживал.

При отъезде гостя хозяин заботливо проводил его до конца аллеи сада. Еще раз напомнил о государственной тайне, просил, чтобы разговор остался между ними, и они тепло распрощались, если и не единомышленниками, то уже вполне друзьями.

Застоявшиеся лошади вырвались из усадьбы на прямую дорогу, хватили вскачь, но кучер, ловко лавируя вожжами, укоротил их бег до нужного аллюра, и они понеслись рысью. Промчавшись добрых верст пять с гаком, вспотели, утихомирились и пошли шагом.

Ветерком обдувало упряжку. Легко и плавно катилась коляска. Барина убаюкивали воспоминания. Вспомнилась молодость, дни учебы в Киеве. Кольнул вопрос: а не ошибся ли он, бросив учебу? Но тут же пришло отрицание: нет! нет! Реформа пусть будет реформой! Что ни делается – все к лучшему! Только крепче держать вожжи!.. Старания – половина судьбы! И тут барин наугад, по-своему, продекламировал взбредшие на ум стихи философа Григория Сковороды:

 
У всякого в мире свой ум и права,
У каждого пана своя голова.
 

Жуку теперь яснее представилось его будущее. Оно его и пугало, и радовало. Теперь крестьяне выйдут на волю. Земли крестьянину не дадут или дадут помалу. Куда ему, бедному, податься? Придет обратно. Но придет не к помещику-бездельнику, а к доброму хозяину. А он еще с молодости прослыл добрым. Землю малопригодную он заранее продал, прихватил хорошую, хотя пока в аренду, но она уже в руках. Она будет хорошо родить – приложить только руки. Приложатся! Лучшие работники обязательно к нему придут в наймиты, в батраки. А уж за рубль работать они будут лучше, чем крепостные на барщине.

Старший сын будет ему помощник и врач, а доктор не то, что поп, – для лечения крестьян нужен. Второй сын – помещик, инженер-механик. Свой агроном-садовод – тоже получится неплохо. Винокурню можно заиметь. На сахарный заводик можно стянуться. Или часть земли отдать исполу – разве плохо? А люди на примете есть, работяги хорошие. Это побратимы-крепостные Жука, с которыми он неспроста кумовством породнился…

На этом и завершим объективный портрет молодого барина. По его чертам мы уяснили историческую обстановку жизни людей, живших в годину крепостничества и годы, предшествовавшие отмене крепостного права. Зарисовка помогла осветить этнографию поры и места, использовать богатый материал местного фольклора и воспроизвести географию места родной Роменщины. Тех мест, откуда и

 
…Пiшов наш рiд у широкий свiт,
У всi кiнцi – хто в старцi, а хто в молодцi…
 

И образовалась фамилия одного рода.

О родословной можно было бы особо не распространяться, рассказать коротко, по образцу библейского Ветхого Завета: Авраам родил Исаака, Исаак – Якова и братьев его и т. д. Тогда наша родословная звучала бы так.

Петро, появившийся из «стога соломы», взял себе в жены Ирину. Жена Ирина родила ему сына Максима и дочь Анну. Максим с Анной родили сынов Федора, Протаса, Ивана и дочь Марию. Федор взял себе в жены Христину. Христина родила ему сынов Ивана первого, Ивана второго (Иванька), Константина, Андрея, Александра, Василия и дочерей Любовь, Ирину (Орышку) и Ксению.

Протас взял себе в жены Анастасию. Анастасия родила ему сына Ивана и дочерей Анну, Марию, Лукию, Марфу и Ольгу.

Ивану жена Валентина родила сына Степана и дочку Марфу. Сам Иван, как записано в церковнославянских книгах, рано «почил в бози», т. е. умер в молодости, и, как видите, оставил ограниченное потомство.

Вот по библейскому краткому образцу и вся родословная людей, родившихся в XIX веке. Самая последняя из этого поколения, Ольга Протасовна, замужем не была, прожила в Анастасьевке до 79 лет. Это все третье поколение рода.

Еще раз вернемся к зачинателям рода – простого рода, «якому не буде перевода». После отмены крепостного права Петр Дробязко навестил родные края. Но жить не остался, вернулся к себе за Дунай: там у него образовалась вторая семья, неизвестная нам ветвь рода.

Ирина, жена Петра, жила до глубокой старости и померла на хуторе Жукове. Похоронена на старом саханском кладбище. Ее невестка Анна – жена Максима Петровича – оказалась не такой, «что ни снопа связать, ни слова сказать», а хорошей и трудолюбивой хозяйкой. Была доброй и ласковой матерью детям и заботливой продолжательницей рода. Вырастила трех сынов: темно-русого, белолицего и стройного (впоследствии гусара) Федора Максимовича; чернявого, с цыганской смуглостью лица (оборотистого в деле, впоследствии армейского фельдфебеля), Протаса Максимовича; темно-русого, нежного, но хилого Ивана Максимовича и еще дочь Марусю. Забегая вперед, заметим, что Маруся прожила век бесплодной и умерла в замужестве с Засульским – сидельщиком монопольки Пучкой. Там же, в Засулье, и похоронена.

Максим, как вам уже известно, с подросткового возраста работал на барской воловне и пас гурты, а потом чумаковал. После смерти зятя Наливца он долгие годы возглавлял чумацкие валки. Характером он был смирный. С молодым барином вперекор не вступал, помня пословицу: «скачи, враже, як пан каже». С молодым барином он даже покумовался, крестил одну из его дочерей. Сам барин доводился ему молочным братом. Максим не курил, излишне не пил, не тратил на пустяки деньги. До реформы он накопил чуть ли не тысячу рублей золотом. Скопил, но деньги в кубышки не прятал, а занял барину под закладной вексель за землю на урочище Репьяховке.