Текст книги "Ступеньки к вершинам, или Неврологические сомнения"

– Ты не переживай, я не могу запомнить и не хочу учиться в медицинском институте.

В мае 1955 года он не сдал переносившиеся из месяца в месяц экзамены за первую зимнюю сессию, и последовало отчисление. Так пришел конец моей «профессорской» жизни в студенчестве – когда домработница приглашает на завтрак, обед и ужин, моет посуду, убирает в комнате… и ничего мне не поручает.

После приказа об отчислении Голышева Владимира Семеновича из 1-го ЛМИ я вместе с Евгенией Константиновной Четвериковой пришел к ректору, генералу Алексею Ивановичу Иванову, с вопросом об общежитии. Он сказал:

– Между нами, Голышев – тупица, а о тебе я побеспокоился и приказал коменданту поселить в общежитие № 2 на Петроградской набережной, 44.

Поселили меня в комнату двенадцатым жильцом. Кровати стояли вплотную друг к другу. Там жили сокурсники – разные по характеру, опрятности, жадности. Но в часы перед сном было весело. В комнату я возвращался после занятий в Публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина (на набережной реки Фонтанки вблизи Невского проспекта) и в читальном зале на верхнем этаже общежития (бывших гренадерских казарм).

Весеннюю сессию также сдал на «отлично».

Будучи студентом второго курса, устроился на постоянную работу санитаром психиатрической больницы им. И. М. Балинского на 5-й линии Васильевского острова. Это была старинная психиатрическая лечебница для состоятельных больных: стены обшиты матрасами, чтобы пациенты не повреждали головы и кулаки при психомоторном возбуждении, палаты небольшие – на одного-двух человек (однако советских граждан в таких палатах размещалось до трех-четырех человек). После испытательного срока в течение двух месяцев был переведен на должность медбрата в остром отделении, которым руководила Евгения Яковлевна Фратини – мудрый психиатр, пострадавшая в молодые годы от шизофреника. Однажды, в момент ухода из отделения со свитой врачей, медсестер, санитарок и санитаров, когда Евгения Яковлевна открывала ключом дверь, сзади на нее набросился мужчина и стал выдавливать глаза. Опытная санитарка одну его руку отвела в сторону, а санитар стал тянуть левую руку на себя, чем способствовал выдавливанию глаза.

Моя задача состояла в том, чтобы общаться с психическими больными и стараться дословно записывать озвучиваемые ими бредовые мысли в дневнике на каждого пациента (40 человек), а также выдавать или вводить лекарства этим больным. Ходовыми лекарствами тогда были аминазин, снотворное – амитал натрия, а при возбуждении – весьма болезненный, вводимый внутримышечно сульфазин; эпилептикам давали люминал и хлоралгидрат в клизме. При шизофрении широко применяли ЭСТ – электросудорожную терапию. После такого ятрогенного эпилептического припадка на несколько часов или суток исчезали доминирующие бредовые мысли. Дежурил чаще по ночам (с 21.00 до 8.00), а по воскресеньям – целые сутки. После выдачи больным лекарства обычно сидел в отделении на месте санитара, давая ему возможность поспать до ночного обхода дежурного врача в 1–2 часа ночи, читал литературу к предстоящим занятиям. А после такого обхода врача заходил в сестринский кабинет, запирал дверь и 3–4 часа спал на топчане. Утром сдавал дежурство сменной медсестре и уходил на занятия.

В этом отделении работал и мой сокурсник Жора Яковлев. Наши записи в дневниках врачи-психиатры хвалили и дословно переписывали в истории болезни. Хорошо к нам относились старшая медсестра Мария Ивановна и процедурная медсестра Елизавета Петровна (по секрету призналась, что легко беременела от собственного мужа и сделала уже более 38 абортов!). Психические больные к нам с Жорой относились хорошо, открыто, в отличие от наших сменщиц – опытных медсестер, которые, принимая дежурство, громко распоряжались: «этого привязать к кровати», «этого не выпускать из палаты» и т. п. Мы таких команд не давали. Возбужденным и галлюцинирующим больным вводили дополнительную дозу снотворного или аминазина через 1–1,5 часа, если не наблюдалось эффекта от первого введения. В мое дежурство ночью практически все больные отделения спали, многие храпели на разные лады.

На первых порах работы я вникал в суть бредовых высказываний больных, особенно шизофреников. Пытался понять, чем обусловлен такой ход их мыслей. Например, на мой вопрос шизофренику Василию: «Как себя чувствуете?» – он ответил: «Мой позвоночник не асфальт, чтобы на нем кататься!» Начинаю вспоминать, не прикоснулся ли я автоматически своей рукой к его спине. Такого жеста не было! А что же вызвало в мозгу больного такую нелогичную мысль для ответа?

Чем больше я вникал в суть мыслей шизофреника, тем чаще стал замечать какие-то остановки своих мыслей, стопор. И понял, что нет смысла так глубоко вникать в бред шизиков, параноиков, маниакально-депрессивных и просто психопатов со сверхценными идеями.

Забавная профессиональная история произошла со мной во время работы в психиатрической больнице им. И. М. Балинского.

Однажды доставили женщину, которая наглоталась вилок, гвоздей, ножей. Так как предметы были острыми, требовалось срочно удалять их оперативным путем. Посадили ее и меня, в качестве медицинского специализированного сопровождения, в машину «скорой помощи» и доставили в дежурившую «по скорой» городскую больницу им. Карла Маркса. Перед операцией полагалось помыть больную в ванной. Я намылил мочалку и дал больной самой помыть себе живот и ниже. Сполоснул душем и вымытую пациентку на каталке доставил в операционную. Так как я был уже студентом пятого курса, мне разрешили присутствовать на операции. Дежурный хирург поэтапно вскрыл живот, а затем желудок. И к моему удивлению и даже ужасу, перво-наперво извлек из желудка… намыленную мочалку. Держа ее корнцангом, он спросил меня: «А это откуда?» Я пролепетал: «Из ванны, но я не заметил, как она эту мочалку проглотила…» Потом были извлечены все металлические предметы. В послеоперационном периоде мне еще две ночи пришлось обеспечивать индивидуальный пост и следить, чтобы на прикроватной тумбочке любительницы «остренького» не оказалось никаких предметов, подходящих для проглатывания. Затем ее вернули в психиатрическую больницу, где лечили аминазином. Больше металлических предметов дама не глотала.

Среди множества воспоминаний студенчества можно упомянуть лекции по патологической анатомии. Завкафедрой профессор Мария Алексеевна Захарьевская, будучи великовозрастной дамой, лекции читала тихим голосом, сухо (без всяких ярких шуток) в самой большой аудитории института (№ 7, на 750 мест). Она проверок не устраивала. Однажды на последнюю лекцию заходит в аудиторию, а нас только двое (Толя Романович и я). Обращаясь к нам, она сказала: «Братцы-кролики, давайте перейдем в мой кабинет, он тут рядом». Несколько смущаясь, мы пошли следом за ней. В кабинете стоял микроскоп. Она стала нам показывать гистологические препараты нормальных и патологически измененных почек. А к концу лекционного времени поставила нам в зачетки экзаменационную оценку – по «пятерке»!!!

В мае третьего курса пришлось пережить глубокий стресс. У меня были отличные оценки по всем экзаменам, и меня вызвал декан факультета профессор Айк Осипович Айвазян и сообщил, что ректорат предлагает мне поехать продолжать учебу за границу – в Берлин или Прагу. Тяжелые воспоминания о войне и гитлеровцах сразу позволили мне определиться с желанием поехать на учебу в Прагу. Заполнил анкету, «раскатал губу», сообщил с радостью сестричке Марусе, что ей не понадобится экономить деньги для пересылки мне (стипендия при учебе за границей «тянула» на 900 руб.), что может готовиться сама к поступлению в фармацевтический институт (мечтала, но решила выучить меня в институте, потом уже заняться собой). Спустя две недели тот же декан сочувственно сообщил, что мою кандидатуру «завернули», так как есть «черное пятно» в биографии – жил на оккупированной немцами территории! Да, это было в 1941–1943 годах, когда мне исполнилось четыре года!

Декан для успокоения добавил, что могут послать меня на учебу в Китай. Туда можно ехать с таким «дефектом» анкетных данных.

Эта ситуация оказалась «ударом ниже пояса».

Решил сложить с себя всякую общественно-комсомольскую деятельность, срочно сдать весеннюю сессию (пять экзаменов!) без всякой подготовки (через день сдавал по экзамену) и уехать на каникулы домой, где все мои друзья и земляки находились на оккупированной территории… Первые четыре экзамена сдал на «отлично». Когда пришел на последний экзамен по патофизиологии, доцент, осмотрев зачетку с «пятерками», спросил: «Хочешь, поставлю «четыре» без ответов на вопросы?» Я пожал плечами и согласился. Сразу же уехал домой, где пробыл почти три месяца. Отец нашел фронт работ – выкрасить окна, полы и крышу школы. Заработал 700 рублей себе на дорогу и на ботинки.

На четвертом курсе стал думать о профориентации. Мечтал стать хирургом и работать в сельской участковой больнице (а там надо быть Гиппократом!). Однако на занятиях по оперативной хирургии и топографической анатомии при выполнении операции на живой собаке – резекции толстой кишки – ощутил сильную дрожь в руках и понял, что хирургия – не для меня. (Ретроспективный анализ позволил понять происхождение тремора рук при напряжении: от обиды за анкетную «дефектность» решил по максимуму работать в психбольнице – проводил там по 14–16 ночей в месяц, имел хронический недосып, и поэтому мозг «завибрировал» руки. Позже, когда отоспался, эти явления прошли.) И я стал посещать СНО (студенческое научное общество) по психиатрии. Руководил СНО доцент Савва Израилевич Коган, умнейший психиатр, отличный преподаватель. На заседаниях я убедился, что уже хорошо ориентируюсь в вариантах психозов и нарушений психики, зрею как психиатр.

На практических занятиях по нервным болезням преподаватель-ассистент Роберт Петрович Баранцевич водил нас осматривать больных на сосудистом отделении клиники. Там стояла такая сильная вонь от пролежней, экскрементов и пота парализованных больных, что подумалось: «Как можно работать врачом с такими безнадежными больными? Никогда не буду невропатологом!»

Перед распределением на работу замминистра здравоохранения Карело-Финской республики записал меня на должность главного врача республиканской больницы, что в 90 километрах от Петрозаводска (квартира, служебная машина, хорошая зарплата!). А когда зашел на распределение выпускников, ректор Алексей Иванович Иванов сообщил, что меня взяли на работу в Третье главное управление Минздрава СССР (атомная промышленность) и направляют в клиническую ординатуру по нервным болезням. Новость оказалась неожиданной, но решил, что учиться лучше, чем уже работать. Подумал: «Изучу досконально мозг и его болезни, а потом вернусь в психиатрию». А в жизни – как в песне: «Если вы утонете и ко дну прилипнете – полежите год-другой, а потом привыкнете»…

Но вернемся в студенческие годы. Незабываема поездка на уборку урожая на целину по комсомольским путевкам. Нас загрузили в товарные вагоны, плохо отмытые после перевозки скота, – амбре об этом напоминало. Поэтому при первой остановке эшелона в лесу мы наломали сосновых и еловых веток, укрыли ими весь пол, затем положили матрасы и спали, как селедки в банке: в левой половине вагона – мальчики, в правой – девушки. Хохотали до середины ночи.

В Свердловске нам объявили, что поезд стоит три часа. Мы ушли осматривать город. Нагулялись вдоволь. Пришли на вокзал, а наш товарняк уже уехал. Дежурный по вокзалу посадил нас в купейный вагон поезда «Москва – Пекин» и велел проводнику высадить нас в Петропавловске-Казахстанском. Там мы несколько часов ждали прибытия нашего товарняка. Высадились в Павлодаре, затем нас автобусами развезли по совхозам. Наша бригада оказалась в совхозе Кайманачиха. Поля золотистой пшеницы (без бурьяна!) простирались до самого горизонта со всех сторон. Поселили нас в вагончиках. Наша задача – принимать пшеницу от комбайна. Самосвалы высыпали ее на землю, а мы лопатами перекидывали на зернопогрузчик, который чистил и просушивал это зерно. Потом загружали военные машины чистым зерном и отвозили пшеницу на элеватор. К концу августа под открытым небом накопились горы этой пшеницы как в поле, так и на элеваторе, который не справлялся с отправкой зерна по адресам Союза. Вскоре пошли дожди, мокрый снег, которые загубили более половины собранного урожая. Жалко было смотреть!

В Казахстане наблюдали контраст: земляные юрты казахов и поселения приволжских немцев с белыми домами, колодцами, кустарником вокруг дома, заборами. Хуже жили ингуши – сосланные народы Кавказа, которые сочувствовали гитлеровцам во время войны.

В Казахстане впервые дегустировал айран (кислое, пенистое молоко) и бишбармак (кусочки мяса; берут руками из общей посудины и едят, а жир течет до локтей!).

Среди наших кухарок я «положил глаз» на симпатичную сокурсницу Альбину, дочь военнослужащего. Она жила в общежитии в пос. Александровское и по субботам стала приезжать к нам в общежитие на вечерне-ночные танцы. Периодически ходил с ней в кино, театры. Наша спокойная доброжелательная дружба продолжалась полтора года, и мне она показалась подходящей парой. Но однажды Альбина не пришла на очередные танцы (хотя обещала), а в понедельник, встретившись в институте, сказала, что «затеяла стирку и не успела приехать». Через час увидел ее подругу по общежитию, и на мой вопрос, почему не приехали в субботу к нам на танцы, она ответила: «Мы с Альбиной ходили на танцы в военно-морское училище». Тогда во мне разыгрались ревность и обида, и я решил прервать обнадеживающие встречи. Купил билеты на балет в Театр им. С. М. Кирова, после театра пригласил ее в наше общежитие и на черной лестнице объяснился: мол, у меня были самые серьезные планы на перспективу, нежные чувства… но не могу простить такой обман. Больше не смогу доверять твоим словам, это будет мешать в семейной жизни. Принял решение расстаться навсегда. На прощание поцеловал ее, чем вызвал слезы, слова прощения и клятвенные обещания не обманывать в будущем. Но мое решение было зрелым и окончательным, никакого чувства долга и ответственности не испытывал, так как во времена нашей юности сексом заниматься было неприлично и его адекватным заменителем оставались поцелуи. Возбужденная страстным поцелуем девушка молча убегала домой сохранять свою девственность. Секс начинали, только приняв решение пожениться. Если невеста оказывалась уже использованной, то нередко это завершалось быстрым разводом. Будучи на учебе в фельдшерско-акушерской школе, дважды участвовал в оперативном восстановлении девственности симпатичным девушкам, которые собрались выходить замуж за молодых офицеров. Именно для военных вопрос девственности был решающим: длительное пребывание жены дома одной при ее неверности до замужества всегда вызывает ревнивые мысли, и не без оснований. Особенно это касается моряков любых рангов. Поэтому считается важным в первую брачную ночь найти кровь на простыне.

В некоторых южных районах существовал обычай: окровавленную простыню демонстрировать всем родственникам жениха и даже соседям-односельчанам. Тогда и семьи были крепкие, многодетные, а мужья суперответственные. Кроме казаков-разбойников и действующих армейцев-захватчиков (начиная с татаро-монгольского ига, включая гитлеровцев и нынешних чечено-афгано-турецко-мусульманских террористов, у которых нет ничего святого за душой, несмотря на ссылки на идеологию Корана и бога Мухаммеда), оценивать человека следует не по Словам, а по Делам!

С зятьями и племянниками. Первый ряд (слева направо): Светлана Крохмальная (дочь сестры Тани), Коля Носыко (сын сестры Маруси), Алла Бардаш (дочь сестры Гали), Леня Носыко (старший сын сестры Маруси); второй ряд: А. С. Крохмальный (муж Тани), Ф. Г. Носыко (муж Маруси), В. А. Бардаш (муж Гали) и я

Семейный сбор. Первый ряд (слева направо): сестра Маруся держит на руках своего сына Колю, наш отец Анисий Иванович, М. С. Седова (моя теща), наша мама Ефросиния Терентьевна, сестра Таня держит на руках дочь Гали – Аллочку; второй ряд (справа налево): зять В. А. Бардаш, сестра Галя, зять Ф. Г. Носыко, я и мой племянник Леня Носыко. Лето 1960 г.

Семейный сбор (я фотографировал, поэтому в кадре не значусь). Первый ряд (слева направо): Татьяна Крохмальная (моя старшая сестра), Екатерина (крестная сестры Гали), Мария Носыко (моя средняя сестра), Евдокия (подруга моей мамы) с Колей Носыко (сын средней сестры Марии), Ефросиния Терентьевна (моя мама) с внучкой Аллой Бардаш, Мария Ивановна Скоромец (жена моего дяди Ивана Ивановича); второй ряд (справа налево): Галина Скоромец-Бардаш (моя младшая сестра), Светлана Крохмальная, Иван Иванович Скоромец (двоюродный брат моего отца) держит на руках Тарасика, Леонид Носыко (сын средней сестры Марии), отец Анисий Иванович Скоромец, Вера Скоромец (жена моего покойного дяди Михаила Андреевича Скоромца), Владимир Алексеевич Бардаш (муж младшей сестры Гали). Лето 1965 г.

Внуку Тарасу приятно ощутить тепло бабушки Фроси и надежную грудь дедушки Анисия

Выпускник с врачебным дипломом

При последующих встречах сокурсников выяснилось, что у Альбины семейная жизнь не сложилась.

В нашей группе о моих чувствах к Альбине знали все. И более года я сохранял «карантин» в любви, – до 23 февраля 1958 года, когда вечером четыре одногруппника – Юра Цветков, Саша Ефимов, Долик Кирсанов и я – решили на ночных танцах сделать предложения потенциальным невестам, а в мае сыграть коллективную комсомольскую свадьбу. Мой выбор пал на одногруппницу Тамару Седову, которая умела создать уют вокруг своей кровати в общежитии, лучше всех готовила еду в коммуне, не флиртовала. Уговаривал ее выйти за меня замуж с двух часов ночи до шести утра (после танцев пошли гулять вдоль реки Карповки и Ботанического сада). Она отчаянно возражала, ссылаясь на завещание мамы и любовь к моряку, которому обещала его дождаться. Отправляла меня к другой одногруппнице, Вале Угловской, которая очень хотела меня «женить на себе».

Когда мы собрались в комнате подводить итог, то выяснилось, что кандидатка в невесты Юре Цветкову сомневается, кому отдать предпочтение (поляку или Юре); Саше Ефимову – просто отказала, а Долик Кирсанов сам не захотел связывать судьбу со старшекурсницей.

А мне отступать назад даже на таком фоне было неприлично, надо держать слово: 25 апреля 1958 года мы поженились. За оформление брачного свидетельства в Петроградском ЗАГСе заплатил 7 рублей 50 копеек. Это служило поводом для шуток впоследствии («Купил тебя за 7.50 – изволь слушаться!»). Отметили в общежитии это событие в кругу одногруппников. Слушали песни, сами пели и танцевали. В те времена если мелодия сопровождалась текстом, то он был интересен, содержателен (о любви, о жизни, об истории славных побед) и не было персеверантов – когда одну фразу мусолят на разные мотивы, что в целом противно и стопорит юные мозги.

На свадьбе собрались только одногруппники, которые пожертвовали на это мероприятие половину своей стипендии (как договорились еще на первом курсе); из родственников присутствовали родной старший брат Тамары, Яша, с женой Ниной (я называл ее «тещей»).

Настоящее свадебное пиршество состоялось во время летних каникул в Анастасьевке, когда праздничный стол был накрыт круглосуточно в течение недели в саду под раскидистой кроной старой груши и был доступен каждому приходящему без всяких приглашений. За этот срок гости выпили за наше здравие 40 ведер самогонки. Большую часть времени мы провели на берегу ставка – ловили карасей, чтобы отдохнуть от однотипных разговоров-пожеланий подвыпивших односельчан.

Летом в Анастасьевку к родителям приезжали и все мои сестрички со своими семьями.

Пятая ступенька
Клиническая ординатура
(1960–1962)

В феврале 1960 года собрали нас около 50 шестикурсников, наиболее успевающих студентов и уже, как правило, семейных, в аудитории № 5 на встречу с представителем Третьего главного управления при Минздраве СССР. Представитель немногословно сообщил, что нам предстоит работать с контингентом, имеющим отношение к атомной промышленности. Главное – заполнили подробные анкеты. Я и не надеялся, что возьмут на такую работу, памятуя об отказе выехать на учебу в Прагу. Жена Тамара Сергеевна также не рассчитывала пройти барьер КГБ, поскольку ее отца репрессировали в 1937 году и расстреляли как «врага народа» (он занимался торговлей мукой), а мать, учительница, осталась с тремя детьми в г. Сарапуле в Удмуртии.

Занятия продолжались, приближалась последняя экзаменационная сессия – государственные экзамены. Накануне нас распределяли на работу. И уже в кабинете ректора нам с Тамарой объявили, что берут на работу в Третий главк и предлагают поучиться в клинической ординатуре: ей – по лабораторной диагностике, а мне – по нервным болезням.

С 1 августа 1960 года мы приступили к учебе. Вначале я ходил на обходы и разборы больных больничными ординаторами и завотделением Верой Ивановной Калининой. В сентябре на учебу вышли все (шесть человек) принятые в клиническую ординатуру. Моим непосредственным руководителем был ассистент кандидат медицинских наук Роберт Петрович Баранцевич – очень толковый преподаватель, спокойный и доброжелательный человек. Вначале я присутствовал на занятиях студентов – девятидневном цикле по общей неврологии, готовился к занятиям по определенным темам, штудировал от корки до корки топическую диагностику А. В. Триумфова. Затем самостоятельно изучал и конспектировал книгу Э. Виллигера «Анатомия головного и спинного мозга» (1930), после нее – другое руководство – Л. В. Блуменау «Мозг человека» (1925). Если в первой книге была детально приведена макроскопическая анатомия и основные проводники нервной системы, то во второй – детали нейронного строения мозга.

С октября 1960 года я уже самостоятельно стал курировать больных – собирать анамнез, исследовать неврологический статус и писать историю болезни. Острых больных обязан был в тот же день показывать ассистенту или доценту Елизавете Сергеевне Кирпичниковой, которая находилась в клинике с 9 утра до позднего вечера – пока не посмотрит всех новых больных или динамику пациентов с мозговыми инсультами, менингитами, энцефалитами, невритами и т. п.

Потренировались и в прозекторской – проводить люмбальную пункцию, и вскоре я выполнял эту процедуру в клинике как своим (курируемым) больным, так и больным коллег по клинической ординатуре. Всегда выручал Лидию Павловну Хилову, Светлану Блок, Изольду Левтову, Лейлу Вяйкхеля и других. Они ассистировали – держали пробирку, подавали манометрическую трубку, сдавливали яремные вены, брюшную стенку, наклоняли голову больного, т. е. проводили пробы Квекенштедта, Пуссепа, Стукея. Очень полезными оказались лабораторные секционные занятия. Со времен В. М. Бехтерева выполнялось правило: мозг умершего в клинике больного забирал из прозекторской лечащий врач, в гистологической лаборатории мозг фиксировался в формалине (его помещали в банку с 0,5 %-м раствором формалина на марлевом гамаке). Спустя неделю, когда мозг становился плотным, его заливали воском или парафином и на специальном макротоме резали на пластины толщиной 0,5 сантиметра. Лечащий врач подробно докладывал историю болезни, заключения по синдромам и топическому диагнозу, характеру процесса. А затем листали срезы мозга и сопоставляли клинические предположения с фактической топографией патологического процесса. Если что-то не совпадало, дискутировали о причинах этого: не учли микросимптомы, недостаточно уточнили последовательность развития клинических неврологических проявлений и т. п. На мой взгляд, это самый эффективный вариант подготовки клинического мышления невролога, который полезен для невролога с любым стажем работы.

Клинические ординаторы первого года работали очень дружно, охотно выручали друг друга. Среди клинических ординаторов второго года учился Вадим Игоревич Самойлов – бывший староста кружка СНО по нервным болезням. Ему профессор Даниил Еригорьевич Еольдберг поручил изучать эффективность эпидуральных блокад с раствором новокаина и витамина В₁₂ при болях в пояснице – дискогенных радикулитах. Если поступал такой больной, то каждый просил Вадима Игоревича сделать блокаду. Он почему-то избрал тактику делать блокады вечером, когда лечащий врач уходил из клиники. А нам хотелось посмотреть методику введения упомянутых лекарств через специальное отверстие в крестце (по латыни – хиатус сакралис). Убедившись несколько раз, что Вадим сознательно выполняет блокады нашим больным после нашего ухода из клиники, решил самостоятельно потренироваться на трупах. Вместе с девушками, клиническими ординаторами, ходили вечером в прозекторскую, где на трупе прокалывали мембрану хиатус сакралис, вводили иглу в крестцовый канал – так тренировали ощущение прохождения иглы через разные структуры позвоночника. Затем вводили цветной раствор – синьку – эпидурально и, вскрывая позвоночный канал, определяли, до уровня какого позвонка проходит раствор. Через несколько таких тренировок я сам стал выполнять блокады своим больным и пациентам коллег.

Узнав об этом, Вадим, «не моргнув глазом», сказал, что он запрещает мне делать такие блокады даже своим больным, так как эту тему поручили только ему. Я сообщил об этом Даниилу Еригорьевичу, который также удивился манере поведения Вадима и подтвердил, что все должны тренироваться делать любые манипуляции своим больным. Совсем другое дело – научный анализ эффективности таких блокад: пусть Вадим смотрит этих больных, изучает истории болезни.

Этот случай имел свои последствия. В мае во время заключительной аттестации клинических ординаторов, когда определяли дальнейшую судьбу выпускников ординатуры (может работать неврологом поликлиники или стационара, может заведовать неврологическим отделением или рекомендуется в аспирантуру), профессор Д. Г. Гольберг и доцент Е. С. Кирпичникова рекомендовали Вадима в аспирантуру нашей кафедры. Тогда выступила Лидия Павловна Хилова – коммунист, которая в студенческую бытность была председателем студенческого профкома института, затем поработала главным врачом ЦРБ и после этого решила стать неврологом – поступила в клиническую ординатуру. Она категорически заявила, что Вадим – очень незрелый кандидат в аспиранты, ему надо поработать на периферии, научиться общению с коллегами и больными и т. п. Ее поддержали все клинические ординаторы. Дмитрий Константинович Богородинский не стал нам перечить и предложил воздержаться от намечавшейся рекомендации в аспирантуру. На это место приняли Лидию Ивановну Широкову, поработавшую до клинической ординатуры в Мурманске. Даниил Григорьевич устроил Вадима в аспирантуру Института нейрохирургии им. проф. А. Л. Поленова к профессору К. А. Шиманскому, который, будучи доцентом нашей кафедры и защитив докторскую диссертацию, поехал в Челябинск, заведовал там кафедрой нервных болезней и затем вернулся профессором-неврологом в ЛИХИ им. А. Л. Поленова. Вадим защитил кандидатскую, а затем и докторскую диссертации, просился работать на нашей кафедре, но сотрудники его стремление не поддержали. Доцент Е. С. Кирпичникова вспоминала и такой эпизод. Пока Вадим был студентом-СНОвцем, Елизавета Сергеевна обращалась к нему на «ты» и «Вадим». А когда его приняли в клиническую ординатуру и она по старой памяти к нему так обратилась, то Вадим, заикаясь, сказал ей: «Теперь я не В…вадим, а Вадим Игоревич!..»

Когда я был уже клиническим ординатором второго года, мне поручили провести занятия со студентами по общей неврологии. Я тщательно готовился к каждому занятию, перечитывал многие учебники А. В. Триумфова, К. Е. Сеппа и других. После этого цикла я наконец-то прозрел в неврологии – понял то, что раньше уже знал, но еще не понимал значения для клиники многих анатомо-физиологических деталей нервной системы.

Осенью 1960 года я заболел болезнью Боткина. Лечился в клинике инфекционных болезней Военно-медицинской академии им. С. М. Кирова. Ночью на фоне интенсивного пожелтения испытывал кожный зуд и впервые – кинжальную колющую боль в сердце, которая держалась несколько десятков секунд и отчетливо усиливалась при малейшей попытке физической активности – даже шевелении пальцами кисти! Принимал глюкозу, ел виноград, арбузы и через лямблиозный холецистит вылечился в санаториях Старая Русса и Трускавец. Перенесенный гепатит десятилетиями служил оправданием моего воздержания от употребления спиртного в дружеской компании, где по негласному закону делают вывод: не пьет алкоголь либо больной, либо нехороший человек! Чтобы не терять доверие друзей, лучше быть больным, а не другом-алкашом.

Осенью 1961 года в мою палату № 1 поступил больной К., который съездил из Воркуты на Черное море. Поднимая тяжелый чемодан в вагоне на верхнюю полку, он ощутил резкую боль в правом плече и надплечье. Интенсивная боль продолжалась несколько суток, потом исчезла, но развилась резкая слабость мышц правой половины плечевого пояса с утратой движений в правом плечевом суставе. Свои соображения о плечевом плексите я доложил во время обхода профессору Д. К. Богородинскому Он воздержался с выводами, а на следующий день передал мне учебник Merritt’a на английском языке с закладкой на странице с описанием невралгической амиотрофии плечевого пояса. Изложенная в этой статье клиника – точная копия рассказа моего пациента. Я сделал фотографии больного и в Публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина нашел много англоязычных публикаций об этом заболевании, которое подробно описали Персонейдж и Тернер, наблюдая за солдатами в Индии. В отечественной литературе аналогичного описания не нашлось. Дмитрий Константинович предложил продемонстрировать этого больного на заседании Научного общества неврологов Ленинграда и подготовить публикацию в «Журнале неврологии и психиатрии им. С. С. Корсакова».

Подготовив рукописный проект статьи на 13 страницах – пишущей машинки не было, передал его для чтения шефу. Он вернул через день и рекомендовал изменить последовательность изложения материала. Я в тот же вечер переписал статью с учетом пожеланий шефа. После очередных чтений Дмитрий Константинович советовал то сократить абзац до одного предложения, то поменять логику изложения. Несколько раз статью переписывала Тамара, так как у нее был разборчивый почерк, чтобы шефу легче читалось! После тринадцатой (!) переделки статьи Дмитрий Константинович спросил: «Не надоело?»

Я ответил: «Нет. Интересно и полезно обдумывать». Дмитрий Константинович успокоил: «Это еще не предел. Лев Николаевич Толстой "Анну Каренину" переписывал 36 раз, у нас еще есть перспектива!»