Текст книги "Ступеньки к вершинам, или Неврологические сомнения"

Можно вспомнить один из летних дней 1945 года. За несколько месяцев до окончания Второй мировой войны (Великой Отечественной войны для нас, жителей Советского Союза) мама получила похоронку на отца. Тихо сказала: «Царство ему небесное», краем тоненького сатинового платка на голове смахнула слезинки, прижала нас с Галей к себе и долго молчала. Потом произнесла: «Ну что ж, надо работать, чтобы выживать. Тебе, Шурик, придется гусей пасти, а Галя старше – будет ходить на жныва».

Так оно и было. Гале в колхозе вначале доверили волов (быков) с телегою и деревянным кузовом – бистаркой для перевозки зерна (а сено, снопы и солому возили на телеге другой конструкции – гарбе). Бригадир Андрей Андреевич быстро убедился, что Галя, хотя и дивчына, управляется с любой работой не хуже толкового дядьки или парубка. Поэтому вскоре ей доверили пару лошадей, которые более проворно справляются с перевозкой урожая, – могут бежать рысью, а для любителей быстрой езды – и галопом. Управлять лошадками также проще, удобнее с помощью вожжей и уздечки. Упряжка лошадей в телегу осуществляется с помощью хорошо подогнанного к шее и грудине коня хомута с посторонками к баркам. А волы запрягаются парами в ярмо, которое крепится к дышлу, к их рогам привязываются веревки (налыгачи), и ездовый управляет ими с помощью кнута и слов «цоб» (поворот налево), «цебе» (поворот направо), и волы лениво это исполняют. При ответственной парковке воза волами управляют с помощью налыгача. За день работы с волами ездовый накрикивается до хрипоты и наматывается кнутом до утомления рук. Потом ночью хорошо спится. Галя особенно любила возить зерно с поля, от молотилки на колхозный ток, где его подсушивали и очищали на веялке (струя зерна обдувается ветром, и таким образом выдуваются легкие фракции мусора и семена бурьяна, которые попадают во время обмолота снопов). А еще больше Галя любила возить очищенное зерно (рожь, пшеницу, ячмень, овес и др.) в мешках на государственные зерносклады и колхозные зернохранилища. Вместо выгрузки зерна из бистарки деревянной лопатой на ток зерно в мешках по 40–50 кг и более (в чувалах весом до 103 кг) приходилось поднимать на вершину горы из этого зерна, забираясь туда по деревянной доске. С этой вершины зерно приятно растекается во все стороны, словно вода с пирамиды. Радующее душу зрелище! Однако надо иметь хорошую мышечную систему и крепкий позвоночник, чтобы подняться с мешком на спине на вершину зернохолма. Обычно это не девчачье дело. Но Гале это было посильно и доставляло удовольствие, когда односельчане подбадривали и восхищались ее физической выносливостью.

Однажды на току какую-то критику в адрес работавшей женщины начал высказывать здоровенный дядько Федир Грабар, который считался в селе самым сильным. Галя молча подошла к нему – а ростом она доходила ему по плечи! – слегка наклонилась, схватила его за бедра, подняла и со всего маху бросила в еще замусоренное зерно с половой. Он не успел опомниться, как оказался в этой полове с колючими мелкими устюками. На току работали с десяток женщин, которых эта ситуация восхитила и потешила. Они стали громко хохотать, приговаривая: «Ага, какой ты, Федир, оказывается, слабак! Мы думали, что ты у нас самый сильный. А оказалось, что наша Галя сильнее. Знай наших девчат и никогда к нам не приставай!» Оскорбленный в своем самолюбии, он громко выругался и, бурча что-то себе под нос, ретировался с колхозного тока… Как-то выезжавшая учительница подарила Гале красный берет, который стал единственным головным убором на все случаи жизни. Во время пыльной работы при обмолоте снопов и загрузки зерном бистарки Галя надевала этот берет, за что ее обзывали «наш красный партизан». Много интересных приключений случалось с Галей и односельчанами.

Очередной стресс мама и мы пережили, когда уже после объявления об окончании войны ночью вернулся домой отец – на двух костылях, с гноящимися ранами на голенях и стопах. Оказалось, что, будучи уже в Берлине, он подорвался на мине и получил множественные осколочные ранения ног и туловища. В бессознательном состоянии его отнесли в медсанбат и срочно переправили в тыловой госпиталь на лечение. Так, поэтапно, он оказался в госпитале аж в Баку. Очевидно, никаких письменных следов переправки отца в Баку в оставшейся действующей части не сохранилось, и командование взвода посчитало его погибшим. Тогда заполнили стандартную похоронку и отправили по домашнему адресу. Как потом выяснялось, нередко после похоронок, полученных родственниками, солдаты возвращались с «того света». К сожалению, несколько десятков миллионов легли на полях сражений по обе стороны фронта – как советских, так и немецких солдат и офицеров, и похоронки на них оказались достоверными.

Коротко можно вспомнить еще один день той поры, скажем, 24 июня 1945 года. Я проснулся сам около семи часов солнечного и тихого утра. Умылся и выпил чашку парного молока с кусочком черного хлеба, который мама сама выпекала в печи из смеси ржаной и гречневой муки. Сковородкой служил лист свежей капусты, он высыхал и припекался к буханке, и его съедали вместе с хлебом. После такого завтрака выламывал свежую ветку в кустарнике американского клена. После спиливания основного ствола клена на дрова ежегодно и очень быстро от остающихся в земле корней вырастали новые пагонки клена, которые служили прекрасным кнутом для управления гусями. Свежие ветки клена достаточно длинные и эластичные, ими легко пугать гусей и направлять в нужную сторону. В мои обязанности входило прогнать гусей по селу и в яр к ставку. Там они плавали и хорошели. Вечером приходилось пригонять их от ставка во двор, а днем периодически ходить к ставку, чтобы проверить гусочек и выгнать из чужого огорода, где росли колосовые – пшеница, ячмень, которые их постоянно примагничивали. Иногда прохожие односельчане напоминали: «Твои гуси в шкоде. Беги выгоняй!» Эффективность такого кленового дубчика прочувствовал и я на собственных ягодицах от возвратившегося с фронта отца.

Вечером мама объявила: «Иди, сынок, вечерять!» А я спросил, что сегодня на вечерю. Она сказала: «Молоко с хлебом». Это был стандартный весенне-летний ужин, который мне основательно надоел, о чем я и сообщил: «Надоело мне молоко с хлебом! Не буду его кушать», – и демонстративно вышел из хаты, стал за ее угол и громко разревелся. Через несколько минут, еле передвигаясь и попутно выломав кленовый дубец, ко мне подошел отец, поставил костыль к стенке хаты, одной рукой взял мое ухо, а другой вжарил дубцем по попе, приговаривая: «Перестань хныкать и сейчас же иди вечерять что дают!» Пришлось выкушать молоко с хлебом вместе со слезами. А когда лег в постель с обидными мыслями на судьбу, мечтал: «Скорее бы вырасти и уйти из дома!»

(А спали мы на полу, на коллективном лежбище для родителей и детей. Вдоль двух стен стояли лавки, на них положены доски, затем матрасы из пера домашних птиц. Укрывались зимой лижныком – самотканым одеялом из шерсти овец, а летом – одеялом из самотканого полотна. Из такого полотна шили и ночные рубашки. У меня они всегда были не по возрасту длинные, так как доставались по наследству от сестер, которые выросли из этих рубашек, а я еще не дорос. Долгое время был мелким мальчиком – в маму и ее род: дедушка Терешко не превышал 170 сантиметров, а мама и того меньше – 162 сантиметра. Я догнал дедушку в период от 16 до 20 лет плюс добавил акселерационных 2 сантиметра.)

Но до момента ухода из дома надо было еще много лет учиться в школе. Именно в школе я потом узнал, что в тот памятный день, 24 июня 1945 года, в Москве прошел легендарный Парад в честь Победы Советского Союза над фашистской Германией. Хотя Днем Победы считается 9 мая 1945 года, но к параду следовало подготовиться основательно. На совещании в Кремле лично товарищ Сталин, как Верховный главнокомандующий, предложил по-русски отметить это воистину великое историческое событие: дать обед и провести парад. В Генеральном штабе срочно собрали комиссии по подготовке обоих мероприятий. Комиссию по подготовке парада возглавил начальник Генштаба генерал армии Алексей Антонов. В нее входили люди из Комендатуры Кремля, Московского военного округа и других организаций. На подготовку парада комиссия запросила два месяца. Иосиф Сталин на эту подготовку дал 30 суток. За это время требовалось выбрать из четырехмиллионных Вооруженных сил 15 тысяч наиболее достойных, всем сшить новое парадное обмундирование и – самое главное – обучить героев войны ходить строем. Понятно, что на фронте «гусиным шагом» не очень-то маршировали. Работа нашлась всем. Даже мастерские Большого театра, которые в войну подчинялись командованию тыла Вооруженных сил, шили штандарты для наших фронтов и армий. Принимал их работу сам Сталин – и первый вариант забраковал!

Идея бросить немецкие знамена к Мавзолею Ленина также пришла в голову вождю. Об этом я читал в воспоминаниях начальника Оперативного управления Генштаба генерал-полковника Сергея Штеменко. Для этой церемонии из 900 тысяч солдат комиссия выбрала 200 наиболее представительных. Группе «бросальщиков» знамена выдали только в день проведения парада. Тренировались они с длинными деревянными стойками от армейских палаток. После парада все трофеи были переданы в фонды Центрального музея Вооруженных сил СССР. Ходила легенда, что сперва парад хотел принимать лично Сталин. Для этого он вроде бы даже начинал тренироваться в верховой езде, но упал с лошади и бросил эту затею. Командовал парадом маршал Рокоссовский на жеребце Полюс, а принимал парад маршал Константин Жуков на Кумире. Мы слушали по радио фрагменты трансляции этого парада Победы из Москвы. Телевидения в те времена не было и в помине. Иосиф Сталин наблюдал и принимал парад в мундире генералиссимуса. (К слову, кроме Сталина это высокое звание в России имели еще несколько его предшественников. Первыми русскими генералиссимусами царь Петр I назначил бояр Ромодановского и Шеина, командовавшего сухопутными войсками во время второго Азовского похода в 1696 году. Само звание Петр узаконил в воинском уставе только через 20 лет. В 1727 году, уже после смерти Петра I, титул генералиссимуса получил Александр Меншиков, с именем которого связаны многие победы над шведами. В 1740 году генералиссимусом Российской империи в результате дворцовых интриг стал Антон Ульрих Брауншвейгский, не имевший никаких особых военных заслуг, кроме разве что приглашения в Россию барона Мюнхгаузена. Пятый генералиссимус – Александр Суворов, который не проиграл ни одного сражения, – получил этот титул в 1799 году, незадолго до своей смерти.)

Итак, вся наша страна ликовала, оставшиеся в живых либо залечивали раны, либо с энтузиазмом принимались восстанавливать разрушенное хозяйство. В мои семь лет мне доверили пасти телят, за что я получил первую зарплату в виде трудодней, на которые в конце лета начисляли по 500–700 граммов жита или пшеницы и 30 копеек деньгами, которых на руки не выдавали, а погашали стоимость облигаций ежегодных государственных займов. Этих денег не хватало на выплату налога на землю и всё, что на ней росло. Налогом облагалось каждое фруктовое дерево (яблони, груши), коровы, поросята. В каждую семью приходил страховой агент и регистрировал наличие всякой живности и количество фруктовых деревьев в саду. Даже шкуру поросенка и теленка обязали сдавать государству за мизерную цену. Подавлялась всякая инициатива предпринимательства. Еще до начала войны мой отец, будучи механизатором и самоучкой-умельцем, смастерил агрегат для получения подсолнечного масла (олии). В трудные годы лихолетья, осенью, когда убирают урожай подсолнухов, мама решилась использовать эту самодельную маслобойню. Давили олию по ночам, чтобы не было лишних свидетелей. В такие ночи распространялся чудесный аромат свежежареных семечек. Однако шила в мешке не утаишь. Кто-то донес о таком частном производстве, «компетентные» органы провели обыск и нашли агрегат из дубовых досок, цилиндра, поршня и других мелочей для выжимания масла из мятых семечек. Маму наказали штрафом в 11 тысяч рублей. Пришлось активизировать работу самогонного аппарата. Брагу делали из сахарной свеклы. Самогонкой наполняли медицинские резиновые грелки. Две-три таких грелки подвязывали на талии и пешком проходили 25 километров в город Ромны, где сдавали оптом эту самогонку перекупщицам. Вот так мама собрала штрафную сумму и передала «государству».

В такой семейной и общественной обстановке проходили мои дошкольные годы.

Вторая ступенька
Учеба в Артополотской семилетней школе
(1944–1951)

Осенью 1943 года, когда мне было шесть лет с небольшим, очень захотелось пойти в школу. К этому времени я уже научился считать до 100, читать по слогам (заглядывал в домашние задания сестрички Гали, которая ходила в старшие классы). Жажду знаний стимулировало общение с поселившейся по соседству молодой учительницей по биологии Чечет Марией Ивановной. Она была очень спокойная, флегматичная и добрая, однако так и не вышла замуж, прожив в пришкольной однокомнатной квартире до своих 80 лет. (Во время ежегодных школьных каникул и отпусков всегда ходил к ней побеседовать, подарить конфеты, чай, иногда интересные книги о животном мире планеты.) В школу принимали только с семи лет, поэтому я ходил в первый класс де-факто, в списках не значился. Учительница Надежда Покушалова – молчаливая, неулыбчивая женщина – иногда позволяла мне отвечать на поставленные ею перед классом вопросы.

Я почти всегда тянул руку, зная ответы на вопросы. Она ставила отличные оценки на листочке с моей фамилией. Из-за отсутствия тетрадей мы писали на газетной бумаге или на светлых полях газет.

В школу ходил босиком до появления первого снега в декабре. Ручку с пером, чернильницу и аналоги тетрадей носил в самодельной, самотканого полотна сумке с длинной – через плечо – ручкой. Почему-то называли такие сумки «шанька».

Артополотская семилетняя школа

Послевоенная семья собралась вновь (слева направо): сестра Маруся, отец, я, мама и сестра Галя

Помнится, к празднику Великой Октябрьской социалистической революции (7–8 ноября) в школу передали три букваря и объявили, что выдадут отличникам. Я не сомневался, что букварь достанется и мне. Однако учительница буквари выдала другим, а мне сказала: «Тебе пусть сестры купят» (Таня и Маруся учились в училищах г. Ромны). Мне стало очень обидно; придя домой, я объявил, что больше в школу не пойду и Покушалиху видеть не хочу. Сказано – сделано… Правда, иногда хотелось пойти с первоклассниками, которые утром с шумом шли в школу мимо нашей хаты. Учительница тоже ходила в школу и домой мимо нас. Если я ее замечал, то прятался в кустах, в саду за хатой. Не мог ее понять и простить.

Родители меня поддержали, в школу не отправляли и даже рады были дождаться моего «совершеннолетия» для первого класса.

В сентябре 1944 года я законно пошел в первый класс со своим соседом Володей Скачко. Учительницей нашей была односельчанка Вера Петровна Самычка-Юрченко: строгая, формальная и, как мы считали, ябеда, так как, будучи соседкой (через хату) Володи Скачко, докладывала его матери о наших мелких шалостях в школе (то подставим ножку бегущей девочке, то подергаем за косу, ущипнем за талию и т. п.). А мама Володи – шумная, невротичная – сразу доносила моим родителям, которые никаких мер не принимали, однажды мама так отреагировала на это: «Собака лает, ветер носит»…

В первом классе оказалось три тезки, три Шуры, но две из них были девочки. Если сзади кто-то обращался «Шура», я оглядывался, и если это относилось не ко мне, то огорчался. Через месяц пребывания в школе так часто повторялось ложное реагирование на имя Шура, что я дома родителям устроил «истерику». С обидой заявил: зачем меня назвали женским именем? Что, не было лучшего, мужского? Мама и сестра Галя стали успокаивать, что это хорошее историческое имя – Александр (Македонский, Невский, цари России Александр I и II и много хороших людей), а уменьшительных – много вариантов: Саша, Саня, Алик и даже Алек-Саша. Мама рассказала, что раньше имена выбирали по святцам. Папа, например, родился в именинный день Онисия. Разъяснение меня успокоило.

Я уже упоминал один инцидент этого периода, касающийся однообразной еды: постного борща и молока с хлебом (тюри), – и как однажды за ужином устроил забастовку: «надоело, есть не буду!». Получив дубця по спине и попе, пришлось есть это молоко, разбавляя слезами, и вспомнить, что мы были из Общества чистых тарелок.

На фоне такой еды с радостью шел в школу и ждал обеда. Напротив школы жила кухарка Вера Мукиевна, ей помогала моя двоюродная тетя Ольга Протасовна Скоромец, работавшая в школе уборщицей, что по-украински звучит «техробкой». Женщины варили традиционный суп с запахом свежего мяса (сала), мы к ним бежали после второго урока и за несколько минут уплетали приготовленную еду – обычно только первое с кусочком хлеба и сразу третье – компот из домашних сухофруктов, чай или кофе с молоком, сваренный из молотого жареного ячменя, цикория и молока для цвета. Подкрепленные, бегом мчались в класс (в первом классе нас училось человек 20). В перерыве между уроками бегали на улице, никто нас не останавливал. Хуже приходилось в непогоду, в дождь: в большом коридоре нас заставляли вести себя тихо, по очереди бегали в уличный туалет (метров 40–50 от здания школы). Зимой на улице играли в снежки.

После войны все жили очень бедно, еды не хватало, восстанавливали колхозное производство продуктов. На работу обязывали ходить всех: тунеядство преследовалось законом, а собирать колоски после жатвы зерновых для личных нужд считалось воровством – за это сажали в тюрьму на несколько лет. За целый день работы в колхозе учетчик рисовал «палочку» – 1, что обозначало «трудодень».

Один раз в год – в сентябре – подсчитывали количество трудодней для всех трудоспособных (працездатных) членов семьи, и на каждый трудодень начислялась оплата – от 150 до 700 граммов зерна (в зависимости от собранного урожая и команды председателю колхоза сверху!), а в конце года на каждый трудодень начисляли деньги – по 30 копеек. Как я уже упоминал, получаемой суммы не хватало на оплату подоходного налога государству, так как облагалось каждое фруктовое дерево в саду и живность – корова, порося, овца. Запрещалось срубить живую яблоню или грушу в собственном саду. Совсем немощные люди поливали будущую фруктовую жертву раствором соли и радовались, что сухая яблоня пойдет на дрова в печь, которую обычно топили соломой и кизяками (смесью навоза с подстилкой); их формовали летом, сушили и использовали зимой: жары мало, дыма много, приготовленная еда пахла копченостью.

С возрастом летняя моя задача последовательно «совершенствовалась»: вначале пас гусей, не позволяя им заглядывать в чужие дворы и огороды, а гусей привлекала трава, колоски зерновых – у каждой семьи часть огорода засевалась житом! (Нужно добавить, что соломой покрывали крышу хаты, сарая, погребника – шалаша над земляным погребом, а стеблями подсолнухов и кукурузы обкладывали белые стены хат для утепления зимой и сохранения белизны в сезон осенних дождей – мышам же это служило зимним убежищем.)

Настоящее чувство гордости от летнего труда стал получать после третьего класса, когда доверили пасти колхозных телят, 20–30 штук в стаде. За это уже начисляли полновесные трудодни. А после пятого класса доверили пару волов с бистаркой или гарбой. Особую радость испытывал, когда вечером и ночью при луне свозил снопы зерновых в стога для будущей молотьбы (ночью колоски отсыревали и зерно меньше высыпалось на землю) или возил намолоченное зерно на колхозный ток. В бистарку зерно сыпалось из рукава молотарки, а на току выгружал вручную деревянной лопатой. За лето мышцы наливались, как у спортсменов-горожан при тренировочных упражнениях бодибилдинга.

В ночь на старый Новый год любили ходить по селу с колядками: в карманах зерно – пшеница, рожь; заходили в хату и с порога «засевали» (посыпали зерном) углы хаты, приговаривая: «Роды, Боже, жито, пшеницю и всяку пашницю. Поздравляем с Новым годом!» Хозяйка избы одаривала коржиками или монетками. Особо жадные говорили: «Уже все раздала», тогда передавали по цепочке другим засевальщикам-колядунам: в такие хаты не ходить!

В школьный сезон любил участвовать в художественной самодеятельности – петь в хоре, а особенно декламировать стихи и рассказы. За такое декламирование получал первые призы в школе, районе и даже в области. Любил читать стихи и рассказы Тараса Григорьевича Шевченко, Ивана Франко, Михаила Коцюбинского, Леси Украинки, Марко Вовчок, Максима Рыльского, Павла Сосюры, Панаса Мирного и других.

Незаметно прошли годы учебы в Артополотской семилетней школе. Практически всех учителей вспоминаю тепло и, естественно, с благодарностью, хотя тогда они казались очень строгими, но справедливыми: биолог Мария Ивановна Чечет, математик Мария Ивановна Белошниченко (впоследствии Скоромец – жена моего дяди Ивана Ивановича – будущего председателя колхоза), преподаватель немецкого языка Наталия Ивановна Шапран (классный руководитель) и русского языка Евдокия Сергеевна Губская. Менялись директора школы, а учительский коллектив оставался стабильным.

В июне 1951 года получил свидетельство об окончании Артополотской семилетней школы и похвальную грамоту, которая позволяла без экзаменов поступить в техникум.

Учителя советовали продолжить среднее образование и потом поступить в институт на «инженера». По сравнению с колхозниками инженеры были очень уважаемые в обществе специалисты: имели дело с передовой техникой и получали ежемесячно за работу деньги (а не 100 граммов зерна один раз в году!). Однако за учебу в 8–10 классах надо было платить по 150 рублей в год, и ехать в село Перекоповка, и снимать там жилье, потому что ближайшая десятилетняя школа находилась за 8 километров. Родители, получая по 30 копеек за трудодень, не могли оплатить такие расходы. Пришлось выбирать другую профессию и поступать в техникум, где платили стипендию. Среди одноклассниц была Лидия Солоха – дочь местного фельдшера. Часто бывал в их квартире (в одном доме с фельдшерско-акушерским пунктом), и ее отец, Василий Павлович, подшучивал: иди, поучись на фельдшера, и я тебе уступлю место работы. Заронил идею. К этому году моя няня – сестричка Маруся – окончила Роменскую фармацевтическую школу, была направлена на работу в аптеку села Хильчичи Знобь-Новгородского района Сумской области и быстро вышла замуж за фельдшера Федора Григорьевича Носыко, который только что экстерном окончил Сумскую фельдшерско-акушерскую школу, хорошо знал директора и преподавателей. Маруся и Федя посоветовали поступать туда. Там уже училась родная сестра Феди Галя: «Будем вам вместе помогать!»