Текст книги "Ступеньки к вершинам, или Неврологические сомнения"

Третья ступенька
Сумская фельдшерско-акушерская школа
(1951–1954)

Сомнения, куда податься на учебу, развеялись. Начали готовить документы. Фотографии можно было сделать только за 25 километров в районном центре Ромны, родители собирали деньги на оплату автобуса до Сум, нужно было купить обувь и одежду «на выезд» (дома пока донашивал все девчачье!). Дни сменялись неделями. Когда оставалось несколько дней до окончания приема документов, наконец-то попал в Сумы. Федор Григорьевич Носыко знакомил меня с городом, снял жилье рядом со школой – через дорогу, познакомил с директором Борисом Пименовичем Коротенко. При сдаче документов выяснилось мое неведение одного «закона» тех лет. Похвальная грамота гарантировала поступление в техникум без экзаменов, однако без вступительных экзаменов принимали только 25 процентов от потребного числа приема на первый курс. Кто подавал документы после укомплектования этих 25 процентов, тот должен сдавать все экзамены на общих основаниях и участвовать в общем конкурсе. Жаль! Почва под ногами пошатнулась – як экзаменам не готовился. Но терять нечего, надо соглашаться на любые условия. Через три дня состоялся первый вступительный экзамен – диктант по русскому языку. Александр Васильевич Рождественский надиктовал две страницы. На экзамене присутствовал и директор – председатель экзаменационной комиссии. После экзамена Борис Пименович Коротенко попросил меня и Валю Глушко (из Конотопа) задержаться, сказал, что наши диктанты сейчас проверят и сообщат о дальнейшем. Слава богу, я сделал только две ошибки – не там влепил одну запятую и не так перенес слово. Мне поставили «железную» «четверку» и объявили, что могу ехать домой, зачислят, и приезжать на учебу к 1 сентября 1951 года. Вале Глушко поставили «тройку», она сдавала еще два экзамена, поступила, но отчислилась через месяц – не выдержала нагрузки и специфики занятий в морге.

К слову, я тоже был близок к такому же шагу. Дело было так. На первом занятии по анатомии преподаватель в морге препарировал ампутированную хирургом гангренозную ногу. Вонь жуткая, эмоции сгустились в коктейль жалости и кладбищенской печали. Одна студентка охотно поливала носовые платки всем, кто подставлял, одеколоном типа «Шипр». Я также подсунул ей смочить мой «сопливчик» и прикрыл им нос. Дурной запах сменил аромат одеколона. Однако через 5–7 минут меня затошнило, потемнело в глазах, прошибло холодным потом. Успел выйти на улицу, сел на поребрик, отдышался уже без платка и резко засомневался в способности обучаться медицине. Несколько человек бросили учебу и уехали домой. Я понимал, что отступать некуда, дома меня не ждут и делать там нечего, кроме как пахать от зари до зари за бесценный трудодень и ждать, когда заберут в армию. После службы в армии редко кто возвращался в село – старались устроиться на любую работу, за которую платили реальную зарплату и выдавали паспорт гражданина СССР. Колхозникам паспортов не выписывали, чтобы не уезжали в города. Так продолжалось до 1960-х годов, т. е. до «хрущевской оттепели».

Каждый раз при посещении морга вспоминались ощущения первого дня, но уже не дышал одеколоном, терпел трупные запахи. Однажды мне поручили самому препарировать мышцы ноги. От сосредоточенности на анатомических деталях не возникало печально-кладбищенских иллюзий, и я почувствовал облегчение после завершения задачи с препаровкой.

Стал «философски» оценивать медицинские потребности и ситуации. Учился с интересом и не печалился, что захлебом приходилось становиться в очередь через день с четырех часов утра (магазин открывался в восемь часов), в руки давали только две буханки пеклеванного хлеба. Он был такой вкусный, что съел бы всю буханку сразу, но надо было делить ее на пять частей: сокурсник Витя Фенота плюс еще три человека семьи хозяев дома, где нас приютили по дешевке с условием, что будем стоять в очереди за хлебом и заниматься уборкой в доме и во дворе. Изредка удавалось купить в магазине кусковой сахар, хотя жили у стены КРЗ – Краснозвездного рафинадного завода.

Мудрым, спокойным и с неизменной иронической ухмылкой запомнился Борис Пименович Коротенко – не только как директор, но и как преподаватель химии. Особенно раскрылись его доброжелательные качества после завершения нашей учебы. По этому поводу он устраивал нам пикники на берегу реки Псла, где мы купались и перекусывали. А Борис Пименович по-отцовски напутствовал нас на дальнейшую учебу, используя направления с решением педагогического совета ФАШ о включении нас в число 5 процентов от выпуска с правом без экзаменов поступать в любой медицинский вуз Советского Союза. Вместе со мной такое право получили Вася Никоненко и Боря Ракоед.

Василий Ильич Никоненко закончил Курский медицинский институт и также стал неврологом в Сибири, дослужился до должности доцента кафедры неврологии в Томском медицинском институте. А Борис Дмитриевич Ракоед (он был старше нас, до поступления в ФАШ отслужил в армии, был членом коммунистической партии) после окончания Киевского медицинского института работал организатором здравоохранения в одном из районов Киева.

В ФАШ отлично преподавал латынь, русский язык и литературу Александр Васильевич Рождественский, получивший классическое семинарское образование, не обремененный семьей и много часов проводивший с нами во внеурочное время.

Историю и обществоведение преподавала молодая и симпатичная Елизавета Абрамовна Шмелькова, она же была и секретарем партийной организации ФАШ. А профоргом школы была преподаватель математики и наш классный руководитель Анна Никитична Батраченко. За ее строгую требовательность и сугубо формальное отношение к нам учащиеся многих поколений называли ее «Мантиса Логарифмовна». Требовательной, однако с доброжелательной деловой улыбкой запомнилась Мария Дмитриевна Аксенова – преподаватель физики и микробиологии, наш завуч.

Добрую память о себе оставили все врачи-клиницисты. Анатомию и терапию преподавал Сумбат Тартатович Капрельянц, который научил нас технике гипноза. Во время летних каникул я с успехом гипнотизировал в поле мальчишек по их просьбе. Однажды выдал загипнотизированному другу Николаю Жоге необдуманную команду: «Смотри, вон твой отец идет!» Коля вскочил и с криками: «Папочка, родненький папочка!» убежал в поле. Я за ним гонялся, а он все кричал и моих команд не слышал. Перепуганный, я бегал за ним пару часов. Наконец-то вывел его из гипнотического состояния и… больше в поле гипнозом не занимался.

Летом в сельском клубе устраивали концерты с песнями под баян. Играл Петя Войтенко, а я демонстрировал настоящие фокусы со «сжиганием» крупных денежных купюр, отгадывал карты в колоде и многое другое. Было весело и хорошо. Потом, с половины двенадцатого до часу-двух ночи, – танцы при луне на траве на выгоне (село Анастасьевка застраивалось очень рационально – улица местами расширяется метров на 200, поэтому перед каждым двором имеется просторная коллективная площадь, заросшая травой – в основном спорышом, для выгона скота и выгула птицы). Остаток ночи спал на копне сена в саду, укрывшись марлей от комаров. Ночи стояли теплые.

Вспоминаются праздники с парадами учащейся молодежи и рабочего класса – 1-е Мая (МИР, ТРУД, МАЙ) и 7-е ноября (годовщина Великой Октябрьской социалистической революции). К ним тщательно готовились на уроках физкультуры. Единственная трудность у меня была с приобретением парадных костюмов – в мае обязательно требовались белые брюки и красная футболка. Денег на покупку такой формы у меня не было, выручали знакомые или преподаватели, у которых собственные дети вырастали из пригодного для меня размера (я уже говорил, что долго оставался маленьким мальчиком, подрос уже в юношеском возрасте до 172 сантиметров). Теперь, приезжая в Сумы, с чувством гордости вспоминаю парк в центре города: там, на послевоенном пустыре, мы высадили аллеи каштана, липы, клена, которые дружно и буйно разрослись, и кроны их соединились в сплошной зеленый массив. Особенно приятно дышится в этом парке летом, в знойные солнечные дни.

Клинические дисциплины изучал с большим интересом, мне нравилось всё – и терапия, и хирургия, и акушерство с гинекологией. Нас готовили для самостоятельной работы в сельских фельдшерско-акушерских пунктах на территории всего СССР. Мои сокурсники были распределены не только на Украине, но и в Казахстан, в Сибирь.

Мы были не лишены чувства юмора. На занятии по инфекционным болезням старенький врач Левин серьезно спросил у Гриши Панченко: «Представьте себе, вас пригласили к больной с профузным поносом. Что будете делать по скорой помощи?» Гриша предложил оригинальное решение: вставлю затычку (по-украински «чопык»). Студенты взорвались от хохота, а преподаватель помотал головой и с улыбкой объявил, что ставит ему «двойку» за знания, как лечить понос.

Из общеполитических инсинуаций начала 50-х годов XX века можно упомянуть два фрагмента. В 1952 году потребовали преподавать на Украине во всех учебных заведениях только на украинском языке. Для меня не было никаких проблем. Однако все преподаватели-врачи учились в своих вузах на русском языке (и это было правильно, так как после выпуска из любого вуза страны врач направлялся на работу в любую точку Советского Союза – от Прибалтики и Средней Азии до Владивостока и Камчатки), да и не было медицинских учебников на украинском языке, поэтому требование украинизации медицины на практике не выполнялось – за ненадобностью. Спустя год в моих руках появился первый учебник на украинском языке «Дитячi хвороби». Я с интересом перечитал этот учебник, текст казался малопонятным. Но встречались слова, которые раньше слышал из уст родителей и односельчан, я тогда задумывался над их значением, но так и не понимал смысла. Например, если курица делала шкоду – клевала зерно свежего урожая в период его сушки на солнце, то хозяйка, прогоняя курицу, громко говорила: «Шоб тебе пранци зьилы». Я знал пранык – деревянный прибор, которым выколачивали белье во время стирки на ставке, озере (наподобие приготовления отбивной котлеты). Стирать по-украински – прать. Но никак не мог найти общность смысла стирки и шкодливой курицы. А в этом учебнике я вычитал, что пранець – это сифилис (люес). И тогда стал понятен смысл крылатой фразы «чтобы сифилис нос разъел».

В марте 1953 года весь мир узнал о смерти вождя всех народов – Иосифа Виссарионовича Сталина. Действительно, все люди Союза были потрясены, плакали. Казалось, что мир дальше перестанет существовать, наступит мрак. Возможно, только находившиеся в советских тюрьмах политические заключенные облегченно восприняли такое известие. Мы тоже стояли в трауре со слезами на глазах у портрета вождя.

Однако вскоре объявили, что украинизация высшего и среднего специального образования отменяется, что это были проделки министра внутренних дел Берия, который вместе с приспешниками задумал дестабилизировать политическую обстановку в стране, чтобы захватить верховную власть… На политической арене в должностях Председателя Совета Министров СССР и Генерального секретаря ЦК КПСС появились Георгий Максимилианович Маленков (1902–1988), затем Николай Александрович Булганин (1895–1975) и Никита Сергеевич Хрущев (1894–1971).

Четвертая ступенька
Студенчество в 1-м ЛМИ им. Акад. И. П. Павлова
(1954–1960)

Конец июня 1954 года. Получил диплом с отличием фельдшера-акушера и конверт, запечатанный сургучной печатью, в котором находилась волшебная бумага с решением педагогического совета Сумской фельдшерско-акушерской школы о включении меня в 5 процентов выпускников-отличников. Эта «бумага» давала право зачислить ее обладателя в студенты любого медицинского вуза Советского Союза.

Возник вопрос: в какой вуз ее представить? Обычно наши выпускники поступали по одному в Киев, Винницу и Харьков. Для меня решающим было проживание дяди Гриши (Скоромца Григория Васильевича) в Ленинграде. Оказавшись солдатом на Ленинградском фронте во время Великой Отечественной войны, дядя Гриша получил осколочное ранение головы. Ему удачно выполнили трепанацию черепа и удаление осколка, проводниковые симптомы регрессировали, и он работал на оборонном заводе весь период блокады Ленинграда. Мужественно перенес все ее тяготы. По характеру дядя Гриша был оптимист, хорошо играл на гармошке и пел песни, всегда был запевалой в дружеской компании. Будучи на фронте, вступил в ряды Коммунистической партии СССР. До призыва в армию в 1939 году дядя Гриша закончил семь классов Артополотской сельской школы и работал в колхозе. Этот опыт и доверие к коммунисту послужили поводом после снятия блокады города назначить его директором совхоза «Черная речка». Он был единственным мужчиной в совхозе на 18 трудоспособных «молодиць». Работали дружно от зари до зари и с песнями. Постепенно совхоз крепчал, а дядя Гриша построил деревянный домик из двух комнат с кухней в поселке Песочное, в 25 километрах от Ленинграда. На чердак вела деревянная лестница, и под ней была каморка, где поместилась короткая кровать, которую выделили для моего проживания в теплое время года. Ко времени моего неожиданного приезда дядя Гриша был женат на белорусске Нине Викентьевне, которая родила ему сына Володю и вела домашнее хозяйство, включавшее корову Березку, кур, кабанчика и кота Ваську. Определилась и моя задача по дому – рубить дрова и подносить уголь для топки плиты.

Но это было позже.

В Сумах директор ФАШ Борис Пименович Коротенко сказал мне, что один наш выпускник, Василевский, отслужив на торговом судне фельдшером, поступил в Ленинградский санитарно-гигиенический институт и «очень доволен институтом». Дал его адрес, и я отправился поездом «Мариуполь – Ленинград». Лежа на верхней полке общего вагона (в переполненном пассажирами вагоне самое комфортное – сидеть на подножках вагона или лежать в духоте на верхней полке вместо чемодана), с любопытством смотрел на придорожные населенные пункты Белоруссии и затем Псковщины. Пейзаж мою душу не радовал: вместо украинских белых хат, утопающих в зелени, здесь – серо-грязно-черные деревянные постройки и вокруг нет ни кустика. А поодаль строений стоит лес! У нас же – сады и ухоженные поля зерновых, свеклы, кукурузы и т. п.

Через сутки поезд прибыл на Витебский вокзал Ленинграда. Запомнилась такая картина: моросит дождь, темные облака, огромные темно-серо-коричневатые дома. Еду трамваем по ул. Куракина в СанГиг. Улицы узкие, булыжные мостовые, люди тихие, мокрые, но спокойные. Вежливо, сочувственно и подробно отвечают на вопросы, где сделать пересадку и на какой трамвай, в каком направлении ехать. Спустя 15–20 минут меня почти за руку выводят из трамвая и выходящему на этой остановке поручают показать место посадки и номер трамвая, сообщают даже сочетание цветов горящих на трамвае огоньков (чтобы в темное время суток определить нужный трамвай и спокойно приготовиться к посадке). Я был в легкой сетчатой рубашке с короткими рукавами, без головного убора, с самодельным (отец сделал из фанеры, покрасил в черный цвет) чемоданчиком. В приемной комиссии встретили доброжелательно, документы приняли, определили в общежитие на Каменном острове (в «Пушкинский дом»), назначили стипендию. Сразу же выдали справку о зачислении в студенты.

Теперь можно разыскать родича дядю Гришу и прогуляться по городу. Адреса дяди у меня не было, так как я не заезжал домой и родители не знали, где я и что еду поступать в институт. Подумал: сообщу, когда поступлю. За пять копеек в адресном столе (на центральных улицах Ленинграда стояли многочисленные круглые будки «Справочное бюро») через 10 минут выдали справку с адресом и растолковали, как ехать. Когда сказали, что надо на Финляндский вокзал, затем электропоездом до остановки «Песочное», подумал: какой это дальний свет! Поеду лучше в общежитие – благо я в городе и в кармане есть направление. Общежитие располагалось в старинном деревянном особняке на берегу Большой Невки на Каменном острове, рядом с правительственными дачами для именитых гостей. Всё в зелени, ухожено, уютно. В этом особняке в пушкинские времена устраивали балы и поговаривали, что «сам Александр Сергеевич здесь танцевал». Поселили в комнату на четыре человека, где сначала я оказался один.

Потом пешком пошел по Кировскому проспекту, осмотрел Петропавловскую крепость, перешел по Кировскому мосту на Марсово Поле, потом по Дворцовой набережной к Зимнему Дворцу (Эрмитажу), через Дворцовый мост к Стрелке Васильевского острова. Солнце светило вовсю. Я подолгу смотрел то на Петропавловку, то на Зимний, то на Ростральные колонны и Биржу труда, то на решетки длинных и более коротких мостов… Душа ликовала от восторга. Какой контраст с увиденным вчера! После прогулки по Невскому проспекту окончательно очаровался красотою города и горожан.

Купил на Витебском вокзале билет и, восторженный, отправился домой, сообщать о сюрпризе – еще шесть лет учебы.

Первую остановку сделал на ст. Чигинок Знобь-Новгородского района Сумской области. В 18 километрах от станции, в селе Хильчичи, жила и работала заведующей аптекой моя сестричка Маруся. Ее муж – Федор Григорьевич Носыко – сдал ей аптеку и работал там фельдшером. В 1951 году у них родился сын Леня. Маруся помогала мне деньгами во время учебы в Сумах, и я понимал, что мое поступление в Ленинграде восторга не вызовет. Поэтому, сдерживая свою радость-гордость, спокойно сообщил им, что сдал документы в Санитарно-гигиенический институт, зачислен в студенты, однако если не смогу учиться, то придется работать фельдшером по направлению из Сумской ФАШ (оговорил этот вопрос с директором Борисом Пименовичем, потому что пришла заявка из Казахстана). Вопреки моим ожиданиям Маруся набросилась на меня с поцелуями, поздравлениями, Федя также радостно похвалил: «Молодец, потом и меня возьмешь учиться».

Вскоре Маруся осознала, что поступил я на санитарно-гигиенический факультет и стала высказывать сомнения:

– Три года ты учился медицине, а теперь будешь изучать, как на помойках бороться с мухами и крысами да штрафовать людей. Плохое это дело, а затратить надо шесть лет. Вот тебе 300 рублей, поезжай в Ленинград и поступи на лечебный факультет.

Стояла уже середина июля, и мой опыт поступления без экзаменов в ФАШ заставил поработать со справочниками вузов СССР. По дороге в Ленинград находился только один медицинский институт с лечебным факультетом – в Витебске. Сделал там остановку. В приемной комиссии секретарь сообщила, что отличников уже набрали нужное количество, надо сдавать вступительные экзамены.

Говорю:

– Нет, это исключено.

– Тогда зайдите к ректору на переговоры.

Ректор дружелюбно выслушал мою байку, что не собирался поступать в вуз из-за материального положения родителей, устроился на работу, однако сестра согласилась помогать с учебой, время прошло, а у вас набрали нужные 25 процентов отличников. Экзамен я не сдам: химию и физику учил давно, времени на подготовку мало.

Ректор пригласил секретаря приемной комиссии и спросил, сколько мальчиков среди зачисленных. Оказалось, всего пять человек. Ректор распорядился: «Примите и этого. Давай документы!»

– Привезу в понедельник, так как еду проездом и сначала решил выяснить ситуацию.

– Хорошо, привози!

Окрыленный, побежал на вокзал и сел в поезд «Киев – Ленинград», который доставил меня на конечную станцию в пятницу. В СанГиге документы не хотели отдавать, убеждая: общежитие выделили, стипендию повышенную назначили, приказ издан…

– Не могу учиться по домашним обстоятельствам. Поработаю пару лет, потом приеду к вам.

Через час выдали мои документы, «отмеченные» дыроколом.

Спокойно поехал на ул. Л. Толстого в 1-й Медицинский институт им. акад. И. П. Павлова, где был только лечебный факультет. Секретарь приемной комиссии Анна Сергеевна Букина, увидев продырявленные документы, спросила: «Убежал из Военно-медицинской академии?»

– Нет, по глупости поступил в СанГиг, еле выдали документы обратно. Хочу быть врачом, а не инспектором на помойках и пищеблоке.

Она ответила:

– Мы уже две недели тому назад набрали нужных 100 отличников. Будешь сдавать экзамены.

– А к ректору можно на прием?

– Пошли.

Она изложила ситуацию и сообщила, что мальчиков среди поступивших около 20 человек. Ректор – морской генерал-майор Алексей Иванович Иванов, круглолицый низкорослый толстячок – спросил:

– Ты откуда?

– С Украины.

– Чего же ты сюда приехал? На Украине своих 11 медицинских институтов (в Киеве, Одессе, Харькове, Львове и др.).

– А я думал, что здесь меня встретят, как брат брата в честь 300-летия воссоединения Украины с Россией!

Этот неожиданный и для меня ход мысли был навеян чтением газеты «Правда», которую купил на вокзале в Витебске и в поезде прочитал «от корки до корки». На второй полосе подробно излагались история Переяславской рады и роль Богдана Хмельницкого в решении объединения Украины с Россией.

От удивления ректор произнес:

– Ну ты и орел! Зачислите его, только без общежития!

– Плохо! – говорю.

– Решай сам.

Анна Сергеевна по-матерински взяла под ручку, привела в приемную комиссию и помогла заполнить заявление.

– Ничего. Общежитие получишь позже, если будешь хорошо учиться!

Послал телеграмму Марусе о зачислении в 1-й ЛМИ и поехал домой. Родители ничего не знали, были встревожены моим долгим отсутствием. Папа написал письмо директору в Сумы с вопросом: «Куда дели сына?» Родители думали, что меня распределили и сразу же отправили в Казахстан, где начинали осваивать целинные земли. Кстати, туда я попал через два года: в 1956 году летом поехал со стройотрядом по комсомольской путевке на уборку урожая пшеницы в Павлодарский край, в совхоз Кайманачиха.

Родители организовали праздничный обед для своих друзей, кумовьев и родичей по случаю моего определения в студенты. А я с тайной гордостью ждал возвращения из Сум своей возлюбленной Гали Гамула. Она закончила 10 классов в селе Перекоповка и поступала в Сумской педагогический институт. (Я из Сум, а она – в Сумы. Опять почтовая связь!)

Через несколько дней Галя вернулась из Сум огорченная – завалилась на сочинении. Из дома не выходила. Набрался храбрости, пришел к ней домой, стал успокаивать и предложил поступать в фармацевтическое училище, а потом и в фармацевтический институт: «Создадим дружески-семейный подряд: я стану выписывать лекарства, а ты – обеспечивать ими пациентов. И все будут довольны».

Мама Гали, тетя Ульяна, ко мне относилась хорошо. Отец, Иван Федорович, строг и малоприветлив. Ее бабушка Мотря относилась ко всем, и ко мне в том числе, подозрительно.

Уже из Ленинграда я писал Гале оптимистичные письма, но ответа ни разу не получил. Написав пять безответных писем, в шестом категорично сообщил, что это мое последнее послание, возобновлю переписку только после ответа. Не дождался. Через год на летних каникулах узнал, что Галя послушалась меня – поступила в фармацевтическое училище, но… уже вышла замуж за инициативного, вернувшегося со службы в армии мужчину.

Из Анастасьевки написал дяде Грише в Песочное письмо, в котором сообщил о своем приезде и необходимости во временном жилье. Ответа не получил, но, когда приехал в Ленинград, дядя Гриша без дискуссии распорядился, чтобы тетя Нина поставила меня на довольствие, и показал, где мое лежбище.

Меня определили в 115-ю группу из 14 человек, которая оказалась практически вся «фельдшерская», или великовозрастная. Например, Саша Ефимов – участник ВОВ, ее инвалид (ранение в голень, свисала стопа), бывший директор колхоза в Костромской области; Юра Цветков отслужил в Советской армии в Китае, на 10 лет старше нас; из десятиклассников оказался только Аркаша Григорьев, сын военнослужащего.

С нашей группой проводили дополнительные занятия по химии и физике, очень доброжелательно разжевывали премудрости этих предметов.

Почему-то меня назначили старостой первого потока (на курсе училось 675 студентов, три потока). Поток включал 18 групп, вместе слушали лекции. Выпускникам медицинских училищ легче было осваивать анатомию и биологию, зато больше времени требовалось на общеобразовательные дисциплины (химию, физику, историю КПСС и др.). Иногда девушки потешались надо мной за негармоничный подбор одежды (выбора у меня не было: темно-зеленая в белую полоску рубашка, красноватый галстук и синяя куртка) или за украинизированные фонемы в таких словах, как «хвасция», «кохве» и т. п.), но я воспринимал подшучивания спокойно, рационально, т. е. с желанием исправлять дефекты речи (просил обращать мое внимание на это, так как сам не замечал). Положение старосты потока требовало присутствия на каждой лекции. К слову, в мою студенческую бытность посещение лекций было обязательным. Однако деканат и ректорат никаких репрессивных мер к пропускающим лекции не применяли. Такая демократичность к студентам меня несколько удивляла, поскольку на Украине даже в медицинском училище требовалась жесткая дисциплина. Для меня посещение лекций было не обременительным, а очень полезным. Профессора читали свои предметы хорошо, особенно нравились юмористические вставки и гротескные наблюдения из практики.

Рядом с институтом находился кинотеатр «Арс» («Искусство»), многие сокурсники вместо лекции шли в эту «11-ю аудиторию» посмотреть фильм. Киносеанс стоил 30 копеек, точно так же, как проезд в трамвае. Стипендии – 220 рублей в месяц – хватало на питание (без пива) и проезд. Пообедать в студенческой столовой можно было за 50–60 копеек. На каждом столе стояли полные тарелки нарезанного свежего хлеба. Если не хватало денег на полноценный обед, то брали стакан молока за 7 копеек и съедали «от пуза» этого бесплатного хлеба. Так было несколько лет во времена «хрущевской оттепели» в политике государства.

Начиная со второго курса, когда поселили в общежитие, мы организовали коммуну сокурсников по питанию: семь девушек плюс трое юношей. Каждая барышня готовила еду и мыла посуду один день в неделю. В обязанности юношей входила доставка продуктов из магазинов по врученному списку. Каждый член коммуны вносил 180 рублей в месяц. Питались сытно, три раза в сутки, в определенные часы (завтрак, обед, ужин). И хотя блюда готовились стандартные (каша, пюре, макароны – с сосисками, сардельками, «по-флотски», борщ, щи, супы и т. п.), вкусовые качества характеризовали талант кухарки. Словом, хорошее поле для выбора невест.

Первый семестр втягивались в институтский ритм жизни и учебы. По субботам (после занятий) и воскресеньям ходили на овощную базу – разгружали вагоны с фруктами, овощами, арбузами. Зарабатывали по 20–25 рублей, которых хватало на разные нужды: неделю прокормиться или купить мелкую обновку из одежды, подписаться на комсомольскую прессу – газеты «Комсомольская правда», «Смена». Периодически в них публиковались крылатые фразы, выделенные жирным шрифтом. На всю жизнь запомнилось: «Я же человек слова!.. А от меня требуют какое-то дело!» И всю жизнь я стараюсь быть человеком дела…

Ночевал в Песочном у дяди Гриши, ездил на электричке от станции «Песочное» до «Ланской» и далее на трамвае № 18 до института. На дорогу уходило около часа. Когда наступили морозы, ощутил недостаток украинской одежды (плащ на морозе делался упругожелезным), замерзал в ожидании транспорта. В декабре пожаловался декану доценту-биохимику Евгении Константиновне Четвериковой и попросил ее похлопотать о поселении в общежитие. Она пригласила меня к себе домой на Съезжинскую улицу, напоила чаем и вручила осеннее пальто, из которого вырос ее сын. Оно сидело на мне в обтяжечку, но вполне согревало на морозце. Это было для меня неожиданно, смутился. Евгения Константиновна сказала, что к ректору пойдет просить общежитие только после первой зимней сессии, если сдам экзамены успешно.

К моему удивлению, первые экзамены сдал на «отлично», а когда зашел в деканат, Евгения Константиновна сообщила, что помнит об общежитии, но предлагает другой вариант. К ней обратился сокурсник нашего ректора профессор-физиолог Семен Ильич Гальперин (завкафедрой нормальной физиологии в Педагогическом институте им. А. И. Герцена) с просьбой посоветовать юношу, который помог бы его сыну подтянуться в учебе и сдать экзамены по химии и анатомии. Он учился на нашем курсе. Евгения Константиновна устроила встречу с Семеном Ильичом у них дома (Кировский пр., 69/71). Семен Ильич предложил мне жить у них в отдельной комнате и вместе с Володей готовиться к текущим занятиям и ликвидации задолженности. Жена Семена Ильича – профессор анатомии – попала под трамвай в Горьком и погибла. В квартире жила еще домработница. Квартира большая, комнат много – пять, легко потеряться. Я сказал Семену Ильичу, что по анатомии смогу заниматься с Володей, а вот химию сам с трудом осваиваю. Он заверил, что по химии будет репетитор, доцент (Пантелеймон) из его пединститута, он хорошо знает нашу преподавательницу химии Марию Васильевну Неустроеву (студенты звали ее МарВас). И действительно, накануне занятий по химии вечером приходил Пантик (так Володя его звал) с набором реактивов, штативом, колбами-пробирками, мы устраивались на кухне, и он подробно рассказывал о завтрашнем занятии по химии (качественный и количественный анализ). Вначале Пантик сочетал рассказ с демонстрацией переливания реактивов из пробирок в колбу, писал химические формулы и подводил к ответу по этой задаче. Затем эти действия должен был повторить Володя. И тут я удивился, что он не помнит о только что сказанном и продемонстрированном. Пантику приходилось повторять последовательность действий, а Володя механически исполнял. Мне такая репетиция понравилась.

Назавтра на занятии по химии мы одновременно получили пробирку с задачей определить содержимое. Я, не задумываясь, выполнил нужные действия и через 20 минут доложил о решении задачи Марии Васильевне. Она заглянула в конец своей тетрадки, подтвердила, что задача решена правильно и я свободен. Согруппники удивились моей прыти. В коридоре ждал Володю, чтобы пойти в кино (до следующего занятия оставалось полтора часа). Когда занятие по химии закончилось, объявили перерыв, вышел Володя и упрекнул: «Ты чего же убежал и мне не помог?» Он с задачей не справился.

После этого эпизода пришлось поменять тактику. Отрепетировав вечером задачу с Пантиком, на уроке химии с МарВас я тихо диктовал или писал инструкции Вове – что за чем, а когда он сдавал задание, быстро выполнял свою задачу и догонял его.

Старания по анатомии выучить кости, связки, мышцы и другие детали оставались безуспешными. Вова через месяц совместных занятий сказал: