Текст книги "Париж ночью"

Портрет вождя после дождя

Мы валялись на пляже возле ялтинской гостиницы «Ореанда». Это было счастливое время. Мне было двадцать лет, и я снимался в одной из главных ролей кинофильма «Прощай», производимого Одесской киностудией. А самую главную роль в этом фильме играл замечательный актер Виктор Авдюшко. В свое время он просто потряс меня наполнением роли контуженого солдата в картине «Мир входящему».

В актерской работе я был дилетантом, просто случайно попался на глаза режиссеру и был утвержден, поэтому Виктор учил меня уму-разуму. Заметив, что на первых съемках от волнения у меня дрожат руки, он отозвал меня в сторону и сказал:

– Не переживай. Это со всеми бывает. Вот я уже сорок картин имею в послужном списке, а губы на каждой съемке дрожат до сих пор, как будто я дебютант. И знаешь, как я с этим борюсь. Перед каждой своей репликой говорю про себя: «Твою мать…», а потом вслух произношу текст по сценарию. Очень помогает. Даже кинокритики в рецензиях отмечают, какие у меня многозначительные паузы.

Я потом попробовал этот прием, и действительно, помогло. А еще Авдюшко рассказывал мне разные байки про народных и заслуженных.

– Это историческое место, – говорил Виктор, оглядывая пляж «Ореанды». – Именно здесь молодой артист Сергей Бондарчук превратился в большого босса. Дело было так. Режиссер Игорь Савченко утвердил никому не известного двадцатилетнего студента ВГИКа Сережу Бондарчука на главную роль в фильме «Тарас Шевченко». Сталин посмотрел фильм у себя на даче и, уходя из просмотрового зала, произнес всего одну фразу: «Народный артист!»

Через несколько дней в газетах было опубликовано постановление о присуждении Бондарчуку самого высшего в СССР актерского звания. А в это время ничего не подозревавший Бондарчук лежал на этом самом пляже в компании своих сокурсников. Они вместе снимались в очередном фильме.

Какой-то случайный человек осторожно отозвал в сторону Бондарчука, у которого была тогда еще студенческая кликуха Бондарь, и показал ему газету. Артист ушел в гостиницу, переоделся в единственный костюм, надел рубашку, галстук, туфли и в таком виде вернулся на пляж.

«Сережа, ты что, на солнце перегрелся?» – со смехом встретили его друзья.

«Не Сережа, а Сергей Федорович», – поправил Бондарчук.

С этого дня к нему было не подступиться.

Так подытожил свой рассказ Авдюшко.

Я вспомнил, что он тоже народный артист РСФСР, и решил больше не называть его Авдей.

А Виктор продолжал:

– Послевоенное время, когда я учился, было тяжелое. Носили тогда одни штаны на двоих и одно пальто на троих. Так что если ударяли очень крепкие морозы, то кому-то грозило отчисление из родного ВГИКа за непосещаемость. С этим было строго.

Но были, конечно, и светлые минуты. К примеру, осенью на Рижский вокзал, расположенный не так далеко от киноинститута, прибывали цистерны с кавказскими винами для розлива на московских заводах. Тогда вся наша общага хватала большие чайники – их выдавали один на комнату для четырех человек – и мчалась на товарную станцию. Строгие охранники наливали полный чайник вина за три рубля, а коньяка – за пятерку. Правда, с деньгами у студентов было худо. Разгружали вагоны, снимались в массовках. Помню, снимался я в эпизоде у режиссера Пырьева в «Кубанских казаках». Сцена называлась «Праздник урожая». Бог ты мой, чего только не понаставили реквизиторы на колхозный стол! И цыплят жареных, и поросят, и цельных осетров отварных, которых мы никогда не видели. У нас слюни текли. И руки наши сами к жратве тянулись. Но Пырьев приказал облить всю еду керосином, чтобы актеры ее не портили. Некоторые ели и с керосином. Носы зажимали и ели. Я не мог.

Были и другие приключения.

Как-то весной, в середине апреля, меня вызвали в деканат. Я думал, будут отчислять за непосещаемость. У меня в то время как раз роман с одной сокурсницей случился. Можно сказать, первая любовь. А другого места для счастья, кроме как нашей комнаты, в общежитии не было. Приходилось нам с подругой ждать, когда все уйдут в институт. Поэтому мы пропускали занятия. Но в тот раз обошлось.

Вхожу, значит, в деканат, а в кресле декана сидит лысый, широкоскулый мужик в кожаном коричневом пальто. Сам декан стоит рядом. Широкоскулый назвался Иваном Павловичем. Он приказал мне встать у двери, потом пройтись вправо, влево.

«Годишься, – сказал Иван Павлович, – мы тебя вызовем».

Через пару дней мне приказали явиться в воинские казармы на Хорошевке. На КПП я встретил еще семерых ребят из других театральных училищ. Зачем нас вызвали, никто не знал. Да и время было такое, что лишних вопросов не задавали. Мы прождали часа два. Потом у всех проверили документы и в сопровождении двух солдат завели в расположение части. В спортзале нас встретил Иван Павлович, он скомандовал: «Смирно» – и произнес речь: «Вам, лучшим из лучших, отличникам учебы и спорта, доверена большая честь. Ваша группа после военного парада будет открывать первомайскую демонстрацию трудящихся на Красной площади нашей столицы. Вы понесете портрет великого вождя всех народов товарища Сталина. Надеюсь, вы понимаете, какая на вас лежит ответственность. Вы будете первыми из демонстрации трудящихся, кого увидит с трибуны Мавзолея сам товарищ Сталин!»

После этого нас повели в столовую и накормили до отвала. Больше в институт мы не ходили. Целыми днями тренировались на Ходынском поле, а спали в казармах. За день до праздника была ночная репетиция на Красной площади.

Сперва громыхал военный парад – гвардия, пушки, танки. Потом были перестроение оркестра и парад физкультурников – фигуры и пирамиды, – а уже следом мы. Восемь человек в два ряда. По четыре в каждом.

На репетиции мы несли каркас, чтобы случайно не попортить портрет, тем более что все две недели моросил противный мелкий дождичек. Он-то и был главной темой наших разговоров. Мы молили небо разогнать тучи.

За эти две недели мы, восемь первых красавцев страны, подружились и сплотились. Мы действительно стали одной командой.

Лишь об одном мы не говорили вслух, но каждый думал только об этом. Мы все ждали того момента, когда увидим товарища Сталина, а он увидит нас.

Наши молитвы были услышаны. В самую ночь перед Первомаем небо очистилось от туч. Свежий ветер разогнал последние облака. Первые лучи солнца осветили кремлевские башни с рубиновыми звездами. Мы радовались и поздравляли друг друга.

К шести утра нас доставили на Манежную площадь, вручили нам каркас с портретом вождя, обыскали и оставили на попечение неразговорчивого сотрудника в штатском.

Ровно в десять начался военный парад. Справа и слева от нас, огибая здание Исторического музея, проходили войска с развевающимися боевыми знаменами, катили танки.

Потом физкультурники продемонстрировали свои пирамиды, и наступила наша очередь. Мы встали во главе колонны. По команде сотрудника подняли на плечи портрет и под звуки оркестра двинулись вверх по брусчатке к Красной площади. Огромная толпа с флагами и транспарантами двинулась за нами, заполняя узкое пространство между кремлевской стеной и Историческим музеем. Я шел вторым в правом ряду. В том, который должен быть ближе к Мавзолею.

Что произошло дальше, никто из нас не понял.

Мы ощутили удар. Меня подбросило вверх. Я вцепился в ручку каркаса и почувствовал, что нахожусь почти в воздухе. Мои ботинки царапали камень, но не цеплялись за него! Только спустя минуту я понял, в чем дело.

Тот самый весенний ветер, который разогнал дождь, сыграл с нами шутку, едва не стоившую нам жизни. Ураган дул нам прямо в лоб со стороны Москвы-реки. Красная площадь, ограниченная с двух сторон ГУМом и кремлевской стеной, превратилась в огромную трубу. Когда мы поднялись на бугор, с которого уже виднелся Мавзолей, портрет над нашими головами прогнулся как парус. Я с ужасом смотрел вперед и видел, что идущий передо мной товарищ висит в воздухе, с трудом удерживаясь за поручень каркаса. Впереди призывно играл оркестр, но самое страшное было то, что никто из нашей группы не мог сделать ни шага вперед. Преодолеть этот воздушный барьер было выше человеческих сил. Демонстрация споткнулась о нас и остановилась. С площади слышался марш, под звуки которого мы должны были появиться, но мы словно прилипли к этому проклятому месту, а Красная площадь, на которой нас ждали, была пуста.

Меня охватил ужас, какого я больше никогда в жизни не испытывал.

И в это время к нам подскочил Иван Павлович. Его коричневое кожаное пальто было расстегнуто. Мне почему-то бросилась в глаза малиновая подкладка.

«Расстреляю на месте, сукины дети», – внятно произнес он и протянул руку к кобуре.

И с нами вдруг что-то произошло. Мои ноги опустились на землю. Я вцепился в поручень, сделал неимоверный, немыслимый, невозможный шаг вперед, и наша группа двинулась к Мавзолею.

За нами шевельнулась и остальная толпа.

Что толкало нас вперед? Я думаю, это был страх смерти. Никогда я не сталкивался с ней так близко. Смерть в этот день была в кожаном коричневом пальто с вытертой местами малиновой подкладкой.

Мы совершили невероятное. Мы вынесли портрет вождя на Красную площадь. Я не помню, как мы прошли мимо Мавзолея. Мне было страшно повернуть голову туда, где стоял Сталин. Я видел только булыжники под ногами и понимал, что оркестр уже в шестой раз заводит марш, под звуки которого мы должны были пройти по площади. Наши ноги переступали, как в замедленной киносъемке. Портрет над головами изогнулся дугой, а наша лодка совсем медленно, буквально по сантиметру, продвигалась вперед. Так же медленно двигалась и толпа. Даже оркестр играл свою здравицу в темпе похоронного марша.

Ветер рвал знамена и транспаранты, сбрасывал с голов кепки и шляпы. Солдаты затянули под подбородком ремешки своих фуражек, моряки сжимали зубами ленточки бескозырок.

Но мы ничего этого не видели. Мы слышали только шепот идущего слева от нас Ивана Павловича: «Расстреляю на месте, расстреляю на месте…»

И мы понимали, что он это сделает.

Так мы прошли всю площадь и спустились с холма за храмом Василия Блаженного. Иван Павлович исчез, и силы наши испарились вместе с ним. Портрет вырвало из наших рук, и ветер намертво прижал изображение вождя к цоколю храма.

Я не помню, кто первый начал. Но мы, восемь молодых, сильных ребят в белых рубашках, принялись бить друг друга. Зло. Страшно. С каким-то надрывом.

Нас никто не разнимал. Ликующие толпы огибали храм с двух сторон и проходили мимо. Тысячи людей смотрели на нас, а мы мутузили друг друга под портретом, прилипшим наискось к каменной стенке.

– Видишь этот шрам на губе? – спросил Виктор. – Это с тех пор. В театре я его замазываю гримом, а в кино, как ни мажь, на крупных планах все равно заметно.

Рассказ про первомайскую демонстрацию Пьер слушал, как школьник. По-моему, даже сопереживал тем событиям. Вот теперь он у меня на крючке. Надо будет вспомнить еще что-нибудь экзотическое…

Я кивнул на меню:

– Ты уже выбрал?

– Может быть, поросячью ножку? – произнес он в раздумье. – Здесь ее неплохо готовят…

– Я ее себе уже заказал, и если ты поддерживаешь…

– Конечно!

– Официант, еще одну поросячью ножку для мсье. И большое плато с «фруктами моря»! Не возражаешь, Пьер?

– Мы сегодня гуляем, Алекс?

– А я тебе про что!

Мы пригубили вина, и Пьер кивнул на смартфон:

– Продолжим?

– К твоим услугам.

– А есть у тебя в запасе еще что-нибудь про «эпоху большого стиля»? У нас теперь это модно. На блошином рынке несколько галерей успешно торгуют картинами советских соцреалистов.

– Сейчас покопаюсь в загашниках… – сказал я. – Кажется, вспомнил… Я упомянул про Одесскую киностудию. Так вот, будет тебе история про «железных людей»… Только опять не про женщин.

– Ничего, мы к ним еще вернемся…

Двойной замкнутый круг

До революции первые русские кинематографисты снимали в Одессе немые кинофильмы на местной частной киностудии. Как-то к одной из съемочных групп прибился неграмотный парнишка, которого за расторопность определили в осветители, то есть разрешили ему держать во время киносъемки отражающие солнце щиты. Назовем его Сердюковым, потому что его настоящую фамилию я не помню. Потом началась Первая мировая война, его забрали в армию. А потом разразилась революция, проураганила Гражданская война, в которой «красные», как известно, победили.

Наш герой воевал на их стороне. Благодаря своему пролетарскому происхождению и преданности революции он дослужился до комиссара, а когда вернулся из окопов в Одессу, то оказался не у дел.

С просьбой о трудоустройстве он припал к стопам родной советской власти, но ей было не до него. Чтобы отвязаться от Сердюкова, его направили работать осветителем на Одесскую кинофабрику. Ведь никакой другой гражданской профессии, кроме этой, наш герой не имел.

Так замкнулся круг. Так судьба вернула его на киностудию в первый раз. Но не в последний.

А надо сказать, что пришедшая в упадок кинофабрика до того успешно производила фильмы. И при румынской оккупации, и при украинских «самостийниках», и при «зеленых», и при «белых». И лишь с приходом «красных» кинопромышленники и звезды немого кино погрузились на корабли и уплыли к чужим берегам, только бы не видеть эту новую власть.

Обнаружив на киностудии полное запустение, Сердюков, вместо того чтобы запить горькую, начал по собственной инициативе организовывать производство. Сказалась, видимо, его привычка комиссарить на фронтах. Его инициативность заметило местное начальство, и бывшего осветителя вскоре назначили директором. Сердюков ретиво взялся за дело, и вверенное ему предприятие вскоре выпустило свои первые агитфильмы. Если ты, Пьер, следишь за плавным течением моего рассказа, то отметишь, что до войн и революций Сердюков был неграмотным. Таким он и оставался. Он даже газету ухитрялся держать вверх ногами. А когда ему показывали им же завизированные бумаги, то он не узнавал своей подписи.

Но тут произошло событие, многократно описанное историками кино. На Одесскую кинофабрику прибыл будущий великий режиссер Сергей Эйзенштейн для производства своего «Броненосца “Потемкина”». Фильм был государственным заказом к двадцатилетию революции 1905 года. Деньги на него были отпущены немалые, но и результат оказался выдающимся.

При «раздаче слонов» за создание этого, признанного всем миром киношедевра советское правительство Сердюкова не забыло, наградило орденом, но дальнейшее повышение по службе ему не обломилось – начальству было известно, что с грамотой Сердюков не в ладу.

Вспомнили о нем, только когда было принято решение о создании монгольской кинематографии.

При чем тут Монголия? – спросят те, кто забыл историю строительства социализма на нашей планете. Дело в том, что Монголия была первой из стран-сателлитов, вошедших в орбиту Советского Союза еще в двадцатых годах. Как писалось в тогдашних газетах: «Монголия шагнула в социализм прямо из первобытно-общинного строя». Руководили монгольской революцией, естественно, из Москвы. Начальство посчитало, что для руководства монголами образования Сердюкову вполне достаточно. Его назначили шефом монгольской кинематографии. Но и в этой дыре нашему герою повезло. Другой классик советского кино, режиссер Всеволод Пудовкин, поставил в Монголии свой лучший фильм «Потомок Чингисхана». А организатором производства выступил наш везунчик Сердюков.

Такого еще никому не удавалось. Оба фильма, к которым наш герой имел отношение, получили мировое признание. Ему достался еще один орден. Успехи неграмотного Сердюкова на идеологическом фронте не давали покоя его завистникам. На него косяком шли доносы. Наконец в 1935 году Сердюков был арестован и получил двадцать пять лет лагерей. Только после смерти Сталина, в 1956 году, наш герой был освобожден. Оказалось, что двадцать лет он провел в лагере по ложному обвинению. Сердюков вернулся в Одессу и стал требовать у властей помощи в трудоустройстве. А куда определить неграмотного, несчастного реабилитированного человека, если, кроме кино, он ничем не занимался? Конечно, на Одесскую кино-фабрику. Но не директором же – в новые времена требовалась более высокая квалификация.

Полистали на студии его трудовую книжку и предложили вспомнить самую первую профессию. Сердюков согласился. Его зачислили осветителем. Так круг его жизни замкнулся вторично. На этот раз навсегда.

– Занятная история, – усмехнулся Пьер. – С Сердюковым все понятно, а как, Алекс, сложилась твоя актерская карьера?

– Она началась и закончилась на том единственном фильме. Но киношная жизнь так меня увлекла, что я устроился на «Мосфильм» фотографом. Мне нравилось жить в этом таборе. Ведь как снимается кино? Люди самых разных профессий: актеры, гримеры, режиссеры, осветители, операторы, костюмеры и реквизиторы – собираются вместе, куда-нибудь уезжают и живут там общиной, пируют за общим столом, заводят дружбы и романы. За несколько месяцев съемок они не успевают друг другу особенно надоесть, и, что очень важно, все занимаются общим делом, которое имеет непонятный другим, сакральный смысл. Они чувствуют себя особенными, «посвященными». Это напоминает жизнь секты. Или мне так казалось по молодости лет. Ну, в общем, жизнь моя тогда забурлила…

– А не помнишь какой-нибудь амурной истории, произошедшей в суровые советские времена? Цвела ли любовь под сенью красных знамен?

– Еще как цвела!

– Тогда выдай что-нибудь веселенькое на эту тему. Только с приметами эпохи.

– Что ж, вот тебе несколько баек из серии «Советский Декамерон»…

Пионеры в лесу

У одного моего женатого приятеля случился роман. Возлюбленная его тоже была замужем. Поэтому главной их проблемой было место для свиданий. Снять для этой цели квартиру ему не позволяли финансовые возможности, а в гостиницу с местной пропиской тогда не пускали. Любовников выручал автомобиль. Подхватив подругу в условленном месте, он мчался куда-нибудь в укромный уголок, где они предавались любви прямо в салоне, благо дело было летом. И так эта парочка привыкла к своему автомобильному гнездышку, что машина казалась им самым райским местом на земле.

Но вот как-то у них выдалась свободная от семейных обязательств суббота, и они решили провести ее на лоне природы. Мой приятель подготовился к свиданию основательно. Положил в багажник мангал. Заехал в магазин за грузинским вином киндзмараули и на рынок за мясом. Там же он купил свежей зелени и фруктов. Потом, встретив любимую на заранее оговоренном перекрестке, нажал на педаль газа. День выдался замечательный. Стояла прекрасная теплая погода. Светило солнце. Настроение у любовников было самое радужное. Им предстояло настоящее полноценное свидание, они могли радовать друг друга в течение целого дня. Ведь до этого они встречались украдкой и второпях.

Любовники уехали подальше от города и расположились на берегу живописного озера. Мой приятель притащил из чащи валежник, разжег мангал, приготовил шашлыки по-карски, которые просто таяли во рту. Его прекрасная подруга украсила букетом полевых цветов их маленький дорожный столик. Любовники выпили, закусили и, наконец, решили перейти к тому, ради чего, собственно, и приехали.

Приятель приступил к объятиям прямо на берегу, на мягком пледе, но его любимая заявила: «Я так привыкла к свиданиям в автомобиле, что даже сегодня не хочу изменять этому правилу».

Они направились к машине, которая стояла под соснами на лесной тропинке, включили музыку, откинули сиденья, подняли стекла, чтобы им не досаждали комары, и предались самому лучшему на свете занятию.

Любовники не виделись уже несколько дней, поэтому дарили тогда друг другу всю свою нерастраченную нежность.

Мой приятель впал в эйфорию. С ним это бывало только в периоды настоящей любви. Он будто взлетел под облака и в этом волшебном полете не видел и не слышал ничего вокруг. Он парил с закрытыми глазами, и только какая-то волшебная музыка отдавалась далеким эхом. Правда, в один момент ему показалось, что небесный оркестр слегка фальшивит, что в чудную гармонию вклиниваются диссонансом резкие звуки трубы и барабана, но именно в этот момент он достиг высшей точки блаженства, до которого ему оставалось сделать всего несколько движений. От переполнивших его чувств он раскрыл глаза и окаменел. Он увидел жуткую картину. Все стекла его автомобиля были буквально облеплены детскими личиками, которые с любопытством наблюдали за происходящим внутри салона. В первый момент он подумал, что это ангелы небесные осенили своим присутствием его романтическое свидание, но потом заметил под лицами ангелов красные пионерские галстуки и отчетливо услышал монотонные удары барабана и фальшивое завывание трубы.

Он понял все.

До него дошло, что это пионерский отряд, оглушавший все вокруг дикими звуками горна и барабана, направляется купаться на озеро. Догадка подтверждалась криками пионервожатой:

– Дети! Дети! Ну что вы там застряли, проходите быстрее.

Передние ряды, прильнув к дверцам, не желали отходить, а задние на них напирали. Кто-то из ангелов влез с ногами на автомобиль и пытался заглянуть в салон через верхнюю часть лобового стекла. Но не удержался и кубарем скатился с крыши. Образовалась свалка.

Возлюбленная тоже открыла глаза, ужаснулась происходящему и, собравшись в комочек, спряталась от посторонних глаз под мощным телом своего любовника. Но не вся. Некоторые, наиболее выдающиеся части ее тела были видны, что вызывало особую радость у мальчиков-пионеров. А пионерки были в восторге от голой задницы моего приятеля, которому даже нечем было ее прикрыть, ведь одежду любовники оставили на пледе возле мангала.

– Дети! Дети! Проходите! – надрывалась пионервожатая. – Ну что такого интересного вы там увидели? Ну-ка, я посмотрю…

Она наклонилась к машине и испустила дикий крик. Вырвав у трубача горн, она принялась лупить им пионеров по головам, только бы оторвать их от созерцания сей возбуждающей картины. Это ей удалось с огромным трудом. Ведь стройный отряд юных ленинцев превратился в ржущий и брыкающийся табун диких жеребцов. Но вожатая, как разъяренный волкодав, зарычала и только так сорвала это стадо с места, погнав его вдаль по берегу озера.

Через какое-то время ей удалось построить отряд в колонну и заставить солистов снова трубить и барабанить.

Любовники вышли из оцепенения, когда дробь барабана и всплески горна стихли за дальним холмом.

Что еще можно добавить к сказанному? Только одну грустную деталь. Это был последний день любви моего приятеля и его несравненной красавицы.

Больше они не встречались.