Текст книги "Немеркнущая звезда. Часть 3"

Ничего другого чувствовать он и не мог, понятное дело, вдруг опустившийся на самое дно пресловутой социальной лестницы. Без всяких шансов, что самое-то печальное, в обозримом будущем выбраться оттуда и разбогатеть, твёрдо опять встать на ноги, плечи расправить и во весь рост выпрямиться.

И дело даже было не в том, что его новые заработки резко упали в сравнение с заработками торгашей: те и при коммунистах жили неплохо и получали не меньше. Но при той, прежней, власти он, молодой учёный, старший научный сотрудник НИИ, был в фаворе и “на лихом коне”, был элитой, кумиром, примером для подражания.

А любой, даже самый крутой, с головы и до ног масляный и пузатый торгаш, директор какого-нибудь универсама или же пище-торга, в глазах большинства людей был ничтожество, серое быдло и хам, или же социальной падалью, люмпеном. К нему как к люмпену и относились, точно так. Несмотря на все его наворованные миллионы, которыми торгаши не особенно-то ещё и могли похвастаться из-за суровых порядков в стране, из-за ОБХСС того же, которое зорко за ними всеми следило, как следят пастухи за овцами, или волки в кустах… И это было правильно и справедливо с любой стороны – ибо воровать и торговать во все времена было гораздо легче и прибыльнее, чем учиться и думать, строить, изобретать и творить: воровали и торговали везде и всегда, давали деньги в рост одни лишь ленивые бездари и дебилы…

А при Ельцине этот торговый отстойник оказался вдруг наверху: захватил власть в стране и стал определять вектор её развития.

И оказалось, к великому изумлению, что именно и исключительно, и только лишь посредники-торгаши, все эти новоявленные ельцинские олигархи и ростовщики-банкиры, и есть соль и смысл, и опора земли, люди-де самые главные и даровитые, на которых чуть ли ни Божий мир стоит как на китах мифических. А учёные, учителя и врачи, славные инженера и конструктора советские, по понятиям нового времени, были и трутни, и чмошники, и паразиты, от которых-де проку нет ни на грош, от которых одни убытки… Поэтому если их всех, бездельников, разогнать, – чуть ли ни ежедневно внушалось народу уже с самых высоких трибун, даже и с кремлёвских, – то остальным от этого только-де лучше будет. Это становилось стратегией, новой политикой государства – ставка на торгаша и ростовщика, на инстинкт и похоть, богатство и силу; с одновременным прославлением, культом почти североамериканского доллара как единственно-стоящей мировой валюты, завсегдатаев журнала “Форбс” и оголтелого материализма…

Стеблову, как учёному человеку, посвятившему образованию и науке жизнь, такое слушать и понимать было и обидно, и унизительно, и очень и очень грустно. Нажива, делячество и бездуховность никогда не были его средой обитания, его стезёй: он их с малых лет чурался.

Поэтому-то вектора развития его и страны стали диаметрально разниться. Вернувшийся в инженерию, в космос советский, он уже плыл против течения как бы, против всех… А это было и непривычно, и неловко, и больно ему даже и чисто психологически.

В момент обнищавшему и опущенному, ему уже стыдно стало ходить с женой в гости, ездить на родину, да и просто встречаться с людьми в подъезде либо на улице. Над ним, выпускником МГУ и кандидатом наук, потихонечку начали потешаться его богатевшие день ото дня родственники жены, соседи, одноклассники, просто знакомые, принявшие и горячо поддержавшие ельцинский торгово-воровской балаган, которых, к немалому удивлению, становилось всё больше и больше вокруг, которые как саранча плодились.

«Ну что, Вадим, как дела? – с ухмылкой спрашивали они, едва завидев перед собой его угрюмо-понурую физиономию. – Рассказывай давай, не таись. Всё сидишь и думаешь, да? изобретаешь? Ну-ну! Не надоело ещё? не обрыдло? Задница от этого не болит?… Из институтов-то умные люди бегут, а ты опять в институт вернулся. За копейки охота тебе пахать? сидеть и тоскливо ждать, пока рак на горе свистнет?»

«Если все убегут – кто космос держать будет? промышленность? Оборонку ту же?» – краснея, пробовал было защититься Стеблов.

На что неизменно слышал одно и то же:

«Да кому он твой космос нужен, чудак?! Сказки нам тут свои коммунистические стоишь и рассказываешь! Тошно слушать! Космос – это уже даже и не вчерашний, а позавчерашний день. Как и твоя Оборонка сраная. Интересно тебе, скажи, воду в ступе толочь, топтать чужие стёжки-дорожки?!»

«Новое время настало, пойми, – панибратски хлопали они его по спине и плечу, будто бы на путь истинный наставляя. – А с ним пришли и новые ценности и ориентиры, новая мода на всё. В том числе – и на профессию. И, хочешь, не хочешь, а надо её, социальную моду-то, принимать, неукоснительно следовать ей: чтобы на обочине однажды не оказаться. Это – суровый закон жизни, запомни, незыблемое правило любой цивилизации и прогресса: делать то, что выгодно и полезно людям в данный конкретный момент… А ты испуганно спрятался за свой институт и его бетонные стены – и ждёшь, когда, дескать, прежние времена вернутся, и всё опять к лучшему переменится!… Не вернутся – не жди. Не надейся даже. Прошлое не возвращается…»

Слушая такое с болью в сердце, Вадим ещё больше краснел и терялся, голову в плечи вбирал, хмурился, носом шмыгал, чернел лицом и душой. Возразить на подобный всеобщий настрой страны и граждан ему было сложно.

После таких разговоров и встреч он почему-то Талькова Игоря всегда вспоминал. В особенности, слова его пророческие про то, что «вокруг, как на парад, вся страна шагает в ад широкой поступью».

«Именно так всё и происходит теперь, прав Тальков, – с грустью соглашался он с гениальным своим земляком-одногодком, интернационалом подло убитым. – Дружно шагают в ад россияне – и радуются как дети. Вонючее пиво пьют, заморские сигареты ошалело курят – и всё никак не накурятся, не напьются»…

Одинокий, он сидел на работе и думал с тоской, со стороны наблюдая новую вольную жизнь, что творилось что-то невероятное в их сугубо-пассионарном некогда государстве: Державе Духа, как уважительно называли её соседи, – что-то трагическое и ужасное одновременно. Люди, кто бросили дипломы и диссертации и убеждёнными ельцинистами стали, сторонниками реформ, богатели и поднимались как на дрожжах в очень короткие сроки. Они лихорадочно покупали себе квартиры, машины, золото, молодых длинноногих баб, строили виллы, особняки дорогущие – и в ус не дули. Не думали о плохом – о печальных последствиях сего грандиозного сатанинского шабаша! Вообще ни о чём не думали, кроме денег, кроме наживы, кроме жратвы и похоти!

Как не думали они и о том, разумеется, что всё это их изобилие, бытовое счастье и капитал строились исключительно на торговле: на вывозе из страны накопленных за советское время богатств и сырья, и завозе обратно грошового импортного ширпотреба во главе с пресловутой жвачкой – символом западной цивилизации. Нового-то никто из них ничего не строил, не создавал, не производил и не изобретал в смысле высоких и передовых технологий. Все они как один были хищниками: казнокрадами, разрушителями и холуями вдобавок. Тех, кто за спинами их стоял и зорко наблюдал за ними…

Это было плохо с любой стороны. Стеблову, понятное дело, это сильно не нравилось, такой воровской беспредел. Он всё отчётливей день ото дня понимал, что Россию, Родину его милую, опять реально и пошло грабят свои же собственные сыновья; превращают в донора, в колонию, в рабыню Запада по давней привычке. Что уже было в русской истории не один раз – и печально для нас кончалось, как правило.

Упёртым коммунякой он не был, в КПСС не состоял, не осуждал никогда частной собственности и индивидуального предпринимательства. Наоборот, радовался всей душой, когда с приходом Горбачева к власти в середине 80-х годов в Москве вдруг стали появляться первые кооперативы и кооператоры, торговавшие собственными пирожками на улицах, шившие прекрасные пиджаки, брюки, рубашки и куртки на домашних маломощных машинках, по качеству не уступавшие лучшим импортным образцам. Он, помнится, сам себе несколько курток тогда купил в частном ателье на Новослободской, где тёща его продолжала жить, удивительно качественных и красивых, в которых долго потом ходил, славя их умельцев-портных и самоучек-закройщиков.

Но потом кооперативы отечественные, производительные, быстро прикрыли. Запад Михаилу Сергеевичу, видимо, строгую команду дал (которую чуть позже повторил лично Г.Киссинджер в московской беседе Е.Гайдару):

«Никакой конкурентоспособной промышленности в России быть не должно – категорически! Только вредное производство и добыча сырья – леса, угля, сибирской нефти с газом. А пищевые, текстильные и промышленные товары русские люди пусть потребляют наши: у нас, мол, на Западе жрачкой и барахлом, сигаретами с пивом, бытовой и радиотехникой, подержанными автомобилями теми же все склады и торговые площади до краёв забиты. Перепроизводство, дескать, у нас, дорогой Михаил Сергеевич, экономический кризис, которого быть не должно по всем нашим мудрым расчётам. Мы же цивилизованные и культурные, в отличие от других. Нам, соответственно, и жить надо лучше – богаче, сытней и спокойнее…»

Горбачёв послушался, сделал под козырёк – и повелел своим холуям придворным дать первым советским предпринимателям по рукам, налогами всех задавить, задушить поборами и проверками. Заставить их дело начатое прикрыть: перейти на торговлю импортным ширпотребом.

И ведь давили, и проверяли, и закрывали: русские уничтожали русских в угоду продажным властям. А самых стойких и честных убивали безбожно и массово властью же проплаченные рэкетиры, что обильно заполняли растерзанными кооператорами погосты огромной страны. Столько тогда полегло героев, ужас! – предприимчивых молодых ребят, перестройку всей душою принявших и поверивших кремлёвскому сладкоголосому иуде по простоте, Генсеку меченому и плешивому…

Когда Стеблов пытался при встречах про это со своими товарищами говорить, бывшими коллегами по институту, кто быстро “поднялся”, уволившись в памятном 92-м, и стал крутой бизнесмен; кто принял мировой закулисы законы: что, дескать, нельзя так жить, парни, нельзя, свой собственный дом грабить, – так они над ним только дружно посмеивались и снисходительно приговаривали при этом:

«Да ладно тебе, Вадим, политикой душу травить. От этой политики одни расстройства только и головные боли. Сейчас выгодно сигаретами и жвачкою торговать – мы и торгуем, фундамент для будущего создаём. Завтра другие законы введут, станем жить по-другому. Мы, дескать, люди маленькие: чего ты к нам привязался?»

И их можно было понять: как хищники, завалившие жертву, они были на кураже, были в хмельном угаре – и ничего кроме “хлещущей тёплой крови” не видели. Большие деньги, кровь мировой торговли, застили от них всё, к которым они, распробовав, очень быстро привыкли. С их помощью строили планы на жизнь, широкомасштабные, надо признать, планы. И уже не хотели от намеченных планов и денег отказываться – стояли за Ельцина и Гайдара горой, за проводимые ими реформы.

Тогда это была какая-то дикая эпидемия, всеобщая проказа, болезнь, «время большого хапка» – как потом это всё историки окрестили. Страну заразили духом наживы, разврата, стяжательства; заставили русских людей пилить сук, на котором они все сидели, тащить из собственного кармана фактически, не думая о завтрашнем дне, о собственном будущем и будущем своих детей, которое было не за горами.

Родина Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Блока, Есенина с головой погружалась в тряпично-развратный омут, в кабак. Да ещё и беспечно радовалась при этом, считая, что это и есть рай, которого-де они с помощью Ельцина и Гайдара довольно быстро достигли…

Начался же тот антироссийский продажный раздрай и грабёж сверху, с Кремля: сегодня это должно быть всем предельно понятно и ясно. И что, поэтому, не грех лишний раз и повторить: ввиду особой важности темы. Именно там, в древнем и святом русском месте, свили себе воровское гнездилище родственники и подельники Ельцина, которые, издавая втихомолку грабительские законы, стали растаскивать страну по частям, давясь и рыгая награбленным. Самые жирные, прибыльные и лакомые куски бывшей советской общегосударственной собственности достались интернациональному окружению Первого президента России, кто его к власти и приводил, кто на него, пьянчужку, потратился. Издержки эти финансовые и расходы им всем с лихвой и вернули в лихие 1990-е году: олигархи из ельцинского окружения с Б.А.Березовским во главе всю Россию прибрали к рукам, стали её фактическими хозяевами. Самому же Ельцину оставили лишь одно право – сидеть на даче и пить, и больше никуда не вмешиваться. Что он, собственно говоря, и делал.

Дальше – больше: лиха беда начала, как водится. Про новые воровские законы узнавали родственники кремлёвских дельцов и друзья; потом – друзья друзей, помощники, знакомые и прислуга. И так далее, по цепочке. Все они, спохватившись, организовывали в спешном порядке торгово-закупочные предприятия малые и большие. И через них дружно начинали всё что осталось тащить – что лежало вокруг, до чего доходили руки… А добра ещё оставалось много, целые горы добра: в Советском Союзе работали много и хорошо, и почти что бесплатно, что главное…

Ну «и пошла писать губерния» – так обычно в народе у нас говорят про всеобщее помутнение сознания, широкомасштабное делячество и лихоимство. Тотальное воровство бесхозной государственной собственности могучими широкими волнами-кругами растекалось тогда по стране, доходя до самых дальних окраин и самых мелких людей. До какого-нибудь плюгавенького деревенского кладовщика на Сахалине, к примеру. Или же, допустим, хабаровского завхоза с уборщицами, воровавших там у себя швабры, вёдра и тряпки с крохотных предприятий, холщёвые гнилые мешки из колхозов, вилы, грабли, лопаты – всё! И не было этому всеобщему дикому разграблению удержу и конца, как разгулявшемуся во время засухи и жары пожару.

Наворованное продавали или складывали про запас, по возможности переводили в доллары, золото и серебро, антиквариат, драгоценные камни. Не уборщицы, разумеется, не кладовщики, а столичные и региональные потерявшие совесть и страх чиновники – министры, губернаторы, мэры и их заместители, дельцы-воротилы из краевых, областных, городских и сельских администраций, депутаты те же. Чтобы потом это всё через многочисленные филиалы западноевропейских банков, что при Егорке Гайдаре обильно расплодились в Москве, переправить в Европу, в Америку ту же – с целью награбленное сберечь. На Западе от такого потока денег и ценностей из России новая эра опять началась – беззаботно-беспечная, сытая, воистину райская…

И никто за подобное хищничество и вакханалию не отвечал. Новые власти никого не наказывали, не сажали – потому что это называлось предпринимательством. Сажали как раз тех редких представителей власти, честных простых ментов, кто, оставаясь верным присяге и долгу, пытался, по мере сил, сей всеобщий воровской беспредел пресечь, навести хоть малый порядок.

С таких безжалостно срывали погоны, увольняли, сажали в тюрьму, в Нижний Тагил в кандалах и наручниках отправляли – на “перековку” и “переплавку”. Правительство к ним относилось чисто как к саботажникам, врагам демократии и реформ. В народе же они, законники-правдолюбцы, становились изгоями и посмешищем…

36

Что творилось тогда в стране, масштабы ельцинского беспредела и воровства, Стеблов воочию мог наблюдать на примере тех новых порядков, что заводились как-то сами собой в его родном институте. Ведь из таких институтов, оборонных заводов, КБ демократическая Россия, доставшаяся в наследство новым властям, по преимуществу и состояла.

Так вот, в институт он вернулся летом 1992-го года, если помните, а бардак там у них начался уже в январе, когда Гайдар посредством своих экономических фокусов раскрутил колесо инфляции до сумасшедшей скорости и нищими сделал всех, сирыми и голодными.

Начальники их цехов и отделов, как Стеблову старики рассказывали, тогда аж за голову схватились от ужаса. И принялись бегать к директору чуть ли не каждый день – жаловаться, что, дескать, бунтует народ – с голодухи-то! – на работу отказывается ходить, слёзно просит повысить зарплату каждому, премии. Рубль-то прежний, советский, напоминали, аж в 26 раз подешевел. Следовательно, хочешь, не хочешь, а требовалось как-то компенсировать людям инфляционные издержки: чтобы на бутерброды и чай работягам денег хватало, на тот же проездной билет, который, многократно поднявшись в цене, делал для многих работу элементарно убыточной… А ещё совета все спрашивали: что делать и как бунтующий коллектив успокоить, чем? Предупреждали, что покидает талантливая молодежь институт, покидает массово: уходит в бизнес, в торговлю, в предпринимательство. Пророчили, что заменить ушедшие кадры скоро будет некем, что пропадёт предприятие от такой бездарной политики, само-ликвидируется.

Но директор пророчествам не внимал, и помочь ходокам не мог при всём, так сказать, желании: денег у него на компенсацию и доплаты не было. И что происходило в стране и со страной, он не знал; и даже и приблизительно не мог объяснить, когда и чем весь этот инфляционно-ценовой беспредел закончится, и зачем он вообще нужен.

Раньше-то он из министерства все указания получал, и из главного здания на Калужской. И привык к этому, к такой всеблагой опеке. А теперь там и там хранили глухое молчание, и там все были в глубокой прострации, в шоке, – соображали, как с голоду не умереть, выжить в такой ужасающей обстановке. И Филиал поэтому был никому не нужен, не интересен – совсем. Лишней обузой был со своими ежедневными тяготами и проблемами…

Поэтому, чтобы хоть как-то взбодриться и порозоветь, и не выглядеть перед подчинёнными испуганным и подавленным истуканом и идиотом, он, бедный директор их, начал здорово пить, водкою заливать глаза и проблемы. Сам ежедневно закладывал за воротник, и попутно спаивал многолетнюю секретаршу свою, не старую ещё женщину-разведёнку, что бегала ему за спиртным, а потом составляла компанию. Оба они на глазах деградировали и вырождались, превращались в законченных алкоголиков.

Видя его бессилие и вечно пьяненький вид, руководители подразделений перестали к нему с вопросами и мольбами ходить, с прошениями о помощи обращаться, за финансовой и материальной поддержкой, как раньше. Начали уже думать самостоятельно, как им теперь выживать в сложившейся критической ситуации, и где доставать деньги, чтобы обеспечивать ими своих оголодавших сотрудников, а также семьи их и свои…

Готовое решение тогда, как водится, подсказала сама жизнь, и созданная в стране атмосфера упадка, безвластия и анархии, – когда уже всем стало понятно ближе к весне, что они никому не нужны, и заботиться о них, советских тружениках-оборонщиках, никто не собирается больше. Что власть в стране абсолютно враждебная и воровская, и задалась целью угробить всё, что только можно было угробить из советского великодержавного наследия, в распродажу, в распыл пустить.

Так вот, поняв и осознав всё это с ужасом и тоской, обидой и болью в сердце, их институтские руководители тогда предприняли кардинальный и судьбоносный шаг: решились сами, ни у кого уже больше не спрашиваясь и не таясь, не страшась расплаты, коммерсантами становиться. От отчаяния и безысходности один за другим они, заслуженные и уважаемые люди бывшего СССР, столичные труженики каких поискать, лауреаты-орденоносцы и великие творцы-созидатели, элита космическая, становой хребет Державы, вдруг становились, начиная с весны 1992 года, махровыми торгашами – расхитителями государственной собственности.

Но перед этим, правда, они внимательно изучили все закон о внешнеторговой деятельности, разрешавший каждому российскому предприятию напрямую собственной продукцией торговать, минуя вышестоящие органы и министерства. Прочитав его много раз на досуге, до дыр сей занимательный закон замусолив и затерев, наизусть почти как таблицу умножения выучив, они, “просвещённые” и оголодавшие руководители, начали продавать коммерсантам, перекрестившись, дорогущее производственное оборудование и металл, вычислительную технику и инструменты.

Причём, объёмы и масштаб продаж строго соответствовали занимаемой человеком должности…

Далее надо сказать, чтобы ясней представить размах и глубину русской трагедии конца XX-го века, что строго засекреченный институт Стеблова, в котором он к тому времени уже восемь лет отработал, являлся заведением уникальным. Как, впрочем, и большинство секретных объектов и предприятий славной советской поры. В том плане уникальным, что задумывался и представлял собой уже с первого дня этакое государство в миниатюре, или же государство в государстве – можно и так определить, лучше и точнее даже. Понимай: был автономным хозяйственным субъектом Москвы по сути – со своей поликлиникой и врачами, строительным цехом и гаражом, со своим мини-заводом и литейным цехом даже, где по заказам и чертежам отделов изготовлялись штучные опытные образцы уникальных приборов для ракетно-космической техники. Изделия на производственном языке, которые тут же в институте испытывались и внедрялись… У них даже был свой собственный испытательный Стенд: инженерам никуда ездить не надо было – на опыты.

А ещё территория института была сплошь завалена стальными трубами разного диаметра и величины: чтобы самостоятельно проводить ремонт выходивших из строя теплосетей, – кирпичом, цементом и пиломатериалами. Было у них собственное подземное хранилище ГСМ, огромный склад проводов, металлических заготовок для плавильных печей, добротного листового железа разных размеров и марок. Экспериментальные заводские цеха были буквально забиты всевозможными диковинными инструментами и запчастями самого высокого качества, из которых можно было сделать всё – при желании и за небольшую плату.

Стеблов, когда туда обращался за помощью: болты или гайки какие-нибудь для дома взять, сверло с победитовым наконечником, – всегда всё необходимое себе получал без проблем, никогда ему рабочие не отказывали. Телевизор несколько раз в институте себе ремонтировал, сломавшийся электрочайник, электробритву. Жене набивал набойки на каблуки, ремонтировал часы и обувь. Умельцев у них был избыток. И им было, главное, чем и из чего проявлять свой талант: подручного материала и инструментов повсюду валялись горы. Институт, если коротко, был этакой “волшебной кубышкой”, до краёв забитой всевозможным техническим добром, которое стоило миллиарды…

И вот эту-то “золотую кубышку” советскую, оставшуюся вдруг бесхозной, её оголодавшие обитатели дружно стали “трясти”, начиная с весны 1992-го года. И чем дальше – тем трясли отчаянней и больше. Масштабнее всех, как водится, воровал и торговал в ельцинское лихолетье заместитель директор по общим вопросам, Зотов Яков Абрамович, в чьём ведении находились все стройматериалы, трубы и весь заводской металл. Это добро потихоньку, по зотовской тайной указке, начали вывозить с территории грузовиками, покуда не вывезли всё.

Покупатели находились легко и быстро: все бесплатные рекламные газеты Москвы были тогда густо заполнены объявлениями о скупке металла, огромное множество существовало фирм и контор, что как хищники по столице рыскали в поисках лёгкой наживы. Яков Абрамович им звонил: сам или через секретаршу. Они в тот же день приезжали на собственном автотранспорте. Тихо грузили добро и вывозили ближе к вечеру, когда уже никого на работе не оставалось, платили наличными хорошие деньги – напрямую, без чеков и касс.

Часть их директору предназначалась, разумеется. Куда ж без него?! – хозяин! Часть – заместителю директор по режиму, в подчинении у которого находилась охрана и бюро пропусков, и который, обидевшись, мог грузовики с товаром и не выпустить с территории, поднять хай: право такое имел ещё по старой памяти и привычке. Остальное же Яков Абрамович брал себе, до копейки, – на поднятие морального духа и поддержание материального благополучия, заметно пошатнувшегося при Ельцине.

Понаблюдав, как у него лихо торговое дело спорится, примеру его последовали оголодавшие и просвещённые (законом о внешне-торговой деятельности) начальники заводских цехов, у которых тоже было чего пустить на продажу, которые тоже хотели есть и пить, и одеваться в пуховики китайские, в турецкие кожаные куртки. Они, один за другим получив себе разрешение у директора (которому заявляли зло: «не можешь нас, как раньше, кормить – не надо; мы-де и сами себя накормим; у нас есть – чем»), бросились продавать готовые приборы вначале, гайки с болтами, свёрла, отвёртки, ключи. Потом, войдя в раж, снимали с креплений и вывозили за проходную уникальные токарные и фрезерные станки, сделанные ещё Сталиным, слесарные верстаки, металлические подставки для ног, коврики и кувалды. Всё это уходило куда-то на сторону за поистине баснословный бесценок – для того, чтобы русскому человеку выжить в новой стране, с голоду не умереть…

Хуже всего в этом плане было начальникам институтских отделов, у которых кроме письменных столов и чертёжных досок в наличии и не было-то ничего, чем можно было бы поживиться, подкормить себя и сотрудников. Им оставалось только сидеть и лапу сосать, богатеньким начальникам цехов завидовать. Чего ранее они, филиальская богема, не делали никогда, в душе работяг презирая.

Одному лишь начальнику 15-го отдела, оборотистому деляге и жополизу Марееву Генке, здесь исключительно повезло, в подчинении у которого находилась вся институтская вычислительная техника. И, в частности, огромная советская машина БЭСМ, на которой когда-то c успехом гонял программы весь их институт, а теперь которая, в связи с появлением при Горбачёве новых ЕС-ок, простаивала без работы. Что с ней было делать, дурой огромной, ламповой, занимавшей такой же огромный зал, никто из руководства не знал. Вот она и стояла несколько лет, пылилась. Крысы её уже даже начали есть, проводами её прорезиненными как деликатесом питаться…

Так что подумал, подумал Геныч (так пренебрежительно его Стеблов всегда прилюдно звал-величал из-за его какого-то патологического лизоблюдства, угодничества и карьеризма, чем приводил Мареева Генку в бешенство: тот-то, предварительно вылезав сотни задниц, хотел, чтобы к нему сотрудники непременно по имени-отчеству обращались – в качестве моральной компенсации за прежние унижения), “репу” свою почесал – и тоже пошёл как-то раз на приём к директору. Уже после расстрела восставшего Верховного Совета из танков в 93-ем году это было, когда тотальный грабёж России бандою Ельцина, достигнув своего апогея, максимума, сделался необратимым, когда уже только ленивый не воровал и не торговал, не пользовался свалившейся на голову “свободой”.

– Валентин Константинович, – сказал он ему напрямик, не чинясь и без метафор и аллегорий. – А давайте БЭСМ продадим на хрен? Зачем она нам, такая дура здоровая? Место занимает только, да собирает пыль, да крыс собой кормит – всё! Её теперь, вероятно, даже и ни один музей не возьмёт – потому что нет их уже, музеев-то. Все приватизировали.

– Как это продадим? – не сразу понял хмельной директор, сонные очи скосив. – Кто у нас её купит, окстись? – когда компьютеры уже пошли персональные. ЕС-ка – и та скоро будет никому не нужна, не то что старушка БЭСМ.

– Так я же не предлагаю Вам её целиком продавать, для расчётов, – не унимался ловкий Мареев. – Мои ребята, только дайте команду, её на куски разберут, на блоки. А там знаете сколько золота, серебра и прочих драгоценных и цветных металлов, которые на “ура” идут! Их потом аккуратно собрать в мешок и продать – много можно денежек выручить. Я уже узнавал, интересовался по этому поводу. Покупатели уже имеются – только свисни.

И ведь разобрали, в итоге, БЭСМ, раскурочили машину по приказу начальника ещё оставшиеся в отделе инженера и техники: прямо в рабочее время её и ломали. Интересно было наблюдать заходившему к ним иногда Стеблову, и больно одновременно, как сидели они в белых халатах в кружок за столом: выковыривали кусачками золотые, серебряные и бронзовые детальки из некогда славной машины. И как превращалась она на глазах, чудо советской вычислительной техники, некогда краса и гордость её, запечатлённая во многих художественных и документальных фильмах, поднявшая на своих мощных плечах весь космос и атомную промышленность, – как превращалась она после этого в достаточно дорогой хлам. Унося с собой дух целой эпохи и, одновременно, память о тех воистину героических днях, которые уходили в прошлое безвозвратно…

Всё это, повторим, происходило на глазах Стеблова: он мог воочию наблюдать, как пустел и вымирал институт, по которому уже вовсю гулял бродяга-ветер. Прошло какое-то время после его возвращения, самое малое и пустяшное, и уже на территории их супербогатого некогда предприятия ржавого гвоздя невозможно было сыскать: всё вывезли и продали начальники сначала, а оставшееся утащили рабочие. Им, работягам зачуханным, тоже хотелось посильную лепту внести в дело “торжества демократии”. Да и кушать тоже хотелось, как ни крути, жвачки и пуховиков диковинных, разноцветных.

Последнюю точку в этом “демократическом шабаше-воровстве” поставил заместитель директора по режиму Яковлев, бывший старый чекист, грозный седой полковник, когда-то призванный бывшей Советской властью следить у них за порядком. Однажды вечером – как потом, смеясь, рассказывали охранники – он не удержался, приехал в институт на собственной легковой машине – и, не стесняясь и не краснея ничуть, вынес и погрузил на неё оставшуюся кожаную тахту из медсанчасти, на которой до этого сидели больные, и которая Яковлеву шибко нравилась, по-видимому, из-за отменного качества. Он давно на неё глаз положил, давно ходил-маялся, бедолага… Так вот, погрузил он эту тахту, выкурил сигарету, утёр пот со лба, после чего, попрощавшись с охраною, увёз её к себе на дачу: сам стал на ней на веранде лежать, вытянув ножки.

А чего, действительно, добру пропадать, если и врачей-то у них уже не осталось: уволились все. А медицинское оборудование из их кабинетов другой замдиректора, Зотов, давно распродал по бросовым ценам: аппарат для УЗИ, зубопротезные кресла, добротные стеклянные шкафы и стеллажи, марли, бинты и шприцы, столы и стулья врачебные. Демократия так демократия – совесть по боку. Совесть западной демократии не родня: про это давно известно…

37

После того, как институт опустел, последней тахты лишившись: когда из него всё добро словно поганой метлой его голодные сотрудники вымели, – у них появился некий ловкий молодой человек по имени Стас. Так он сам всегда представлялся при знакомстве, и так, соответственно, все в институте его стали звать-величать, кто с ним вынужденно вступал в контакт и общение. Был этот Стас 30-летним здоровенным детиной с кожаной тугой барсеткой под мышкой и хищным прищуренным взглядом, пронзавшим тебя насквозь. Был хамоватым и нагловатым, как и все тогдашние торгаши-коммерсанты, хозяева жизни, – и человеком ещё, которого на предприятии давно ждали как некую палочку-выручалочку.