Текст книги "Немеркнущая звезда. Часть 3"

Так оно всё и случилось в итоге, точно так! И смена “вывески” на фасаде правительства на разрушительную работу его ни коим образом не повлияла: тотальный грабёж и делёж России продолжился ускоренным темпом.

Об этом, кстати, красноречиво свидетельствовала и простодушная исповедь самого Виктора Степановича, когда он незадолго перед своей отставкой в марте 1998 года расстроенно и обречённо заявил депутатам Государственной Думы – на их законный упрёк в никчёмности своего правления, – что, дескать, попробовали бы они на его месте что-нибудь путное и полезное сотворить, имея двух таких заместителей. Одного (и это почти дословное его выражение) рыжего и хитрющего как кота, волевого, двуличного и бесконтрольного из-за тайной любовной связи с дочерью президента и МВФ; а другого вертлявого как юла, развратного, наглого, кучерявого, – которые-де всё время потешались над ним и его приказами, дружно их саботировали и нивелировали. А сами при этом творили всё, что хотели за его спиной, что им советовали их кураторы. Прощаясь с должностью и людьми, он во всеуслышание заявил тогда напоследок, каясь перед Россией-матушкой, которую, в отличие от своих ушлых замов, почитал и любил, что его-де использовали как ширму по сути, как тот же презерватив. И что он не отвечает никоим образом за творившийся в стране бардак, за тотальное разграбление и насилие.

И это тоже было правдой! – хотя и крайне обидной и горькой для народа и страны. Да и для него самого, вероятно, – потешного, как ни крути, премьера…

25

Единственное, что предприняла закулиса (тайная власть) в этот черномырдинский пятилетний период руками своего резидента Чубайса, чтобы умилостивить россиян и умерить протестные настроения в связи с грабительской приватизацией, – это придумала фантики под диковинным названием ВАУЧЕР и раздала их каждому взрослому жителю на хранение, предварительно шумно те фантики прорекламировав, некую значимость им придав.

«Оппозиция нас упрекает в алчности, – стал раз за разом вещать с телеэкранов вечно ухмыляющийся Чубайс, расхваливая на все лады своё знаменитое ноу-хау, – что мы, якобы, всю Россию разворовали и прибрали к рукам, а народу не дали-де ни шиша, даже и ржавой ложки. Для опровержения подобной гнусности и клеветы мы и выпускаем ваучер, ценную государственную бумагу, на которую каждый гражданин страны сможет приобрести себе, по желанию, часть государственной собственности: то есть стать полноправным хозяином фабрики или завода, нефтяной или газодобывающей скважины. Для этого, мол, надо будет лишь этот ваучер получить и обратиться с ним в одну из инвестиционных компаний, двери которых будут широко открыты по всей России, с целью приобретения акций. После чего автоматически стать одним из акционеров-выгодоприобретателей, как это всё по-научному называется, по-экономически. И жить себе потом – не тужить: получать ежегодно доходы от прибыли той компании, одним из совладельцев которой вы, дескать, с нашей помощью станете. Поди плохо, да?! Согласитесь, граждане?!…»

«А ежели кто, допустим, не захочет акции покупать, – хитро добавлял Чубайс, с высокомерной усмешкой с голубых экранов на притихших зрителей посматривая, с некоторой брезгливостью даже, – кто попытается огородить себя от всякого вероятного в инвестиционном бизнесе риска и головных болей, – тот может эти ваучеры попридержать и впоследствии обменять их на автомобили, к примеру. Две новые “Волги” можно будет в будущем на них купить, а может даже и больше. Это я вам, как разработчик, обещаю клятвенно, головой могу поручиться, что так оно всё и будет. Мои помощники и я сам эту ваучерную программу тщательно, и не один раз, взвешивали и просчитывали вручную и на компьютерах. Понимай: научную базу и строгий расчёт под всероссийскую ваучеризацию подкладывали. Мы же, дескать, экономисты о-го-го какие! Все, как один, учёные – не забулдыги! А экономика – наука серьёзная и надёжная: ошибок и сбоев не даёт. Можете на нас положиться…»

Напечатали и раздали народу эти самые ваучеры действительно (их ещё при Гайдаре начали раздавать, если уж быть совсем точным), компаний открыли кучу по их обмену на акции с названиями самыми что ни наесть оскорбительными и унизительными, в открытую над русскими горе-инвесторами издевавшимися – Хапёр-Инвест, например, Объегорь-Продакшен, Идиот-Интернэшэнэл и другие, – которые по сотне раз на дню рекламировали бессовестные артисты из либерально-демократической тусовки. Имена их хорошо известны: они и по сей день в шоколаде все, как и сам Чубайс.

И вот уже люди мечутся как угорелые, рекламою как наркотой одурманенные, – не знают, куда полученные ваучеры вложить. Спорят, кричат, горячатся, громко обвиняют друг друга в тупости и невежестве, в незнании сырьевого рынка и мировой конъюнктуры на лес и на нефть, на цветные металлы с газом, за добычу и последующую реализацию которых те кампании, якобы, и отвечали. Всё пытались тогда отыскать себе, дурачки, компанию “понадёжнее”, выбрать “почестнее” шулера из тех, что на выбор предлагал им кремлёвский аферист-реформатор, “чистую карту” себе из краплёной колоды вытащить, с профессиональными “напёрсточниками” посоревноваться.

И только наиболее мудрые и дальновидные – кто хорошо понимал жизнь и, одновременно, подленькую натуру Анатоль Борисыча насквозь видел, отчего ни грамма не верил ему, ни одному его слову, – те решились тогда побыстрее продать свои ваучеры расплодившимся повсюду дельцам и хоть что-то себе купить на вырученные от продажи деньги. Те же китайские пуховики или куртки турецкие, пока ещё такая возможность была, пока чубайсовские фантики хоть чего-то стоили.

Но таких было мало, увы. Умных людей всегда и везде мало. Основная же масса народа разрекламированных акций понабрала, в укромные места их запрятала – и стала сидеть и ждать: когда же обещанные денежки-то в карман закапают.

Месяц сидели и ждали, наивные, два, полгода, год… А потом всё же поняли под конец – когда их компании инвестиционные стали вдруг дружно лопаться как пузыри, словно по чьей-то команде, – что всех их, доверчивых русских людей, на слова и обещания падких, опять наеб…ли!!! по-чёрному!!! После чего принялись пуще прежнего глотку драть, клясть на всех перекрёстках Чубайса и Ельцина. Всех рыжих плутней-котов в стране отныне Чубайсами стали звать, а ему самому присвоили гордую кличку Толик-Ваучер…

Вообще же, это было время бесчисленных финансовых пирамид, куда легко вовлекали несчастных русских людей, простых и бесхитростных по натуре, да ещё и инфляцией замордованных и задёрганных, умопомрачительными процентами. Набирали таким манером (широко используя электронные и печатные СМИ) огромные суммы по всей стране и исчезали бесследно с чужими деньгами, словно сизый дым из трубы. И делали это паскудство бессовестные дельцы с двойным и тройным гражданством в те годы почти что легально и безнаказанно!

Забодяжит, к примеру, какой-нибудь картавый и пучеглазый хлыщ фирму-однодневку спекулятивную, наобещает с три короба всяческих выгод и благ, сорвёт куш немаленький – и преспокойно едет потом в Америку или Израиль с мешком наворованных русских денег. Пьёт и гуляет там, сволота, в окружении срамных девок, царствует-развлекается, собой гордится: вот, мол, каков я удалец-молодец, как ловко их там всех объегорил-“кинул”, вокруг воровского, поганого пальца обвёл.

И никто не ищет его в России, не предъявляет судебных исков, не начинает уголовных преследований по поводу исчезнувших огромных денежных сумм, не требует выдачи и ареста, и возвращения награбленного. 1990-е годы, поэтому, стали раздольем для патентованных аферистов, громил и воров, циничной и пакостной интернациональной жуликоватой сволочи. Причём, небезызвестный Сергей Мавроди со своей МММ был самый среди них порядочный и мало-грешный. Без сарказма и кавычек! Он хоть что-то давал заработать людям в течение нескольких лет – и ни от кого не скрывался, не прятался: жил и работал в России, имел прописку и квартиру в Москве, и одно-единственное, российское, гражданство. А вся его вина лишь в том заключалась, как это теперь представляется, что он был единственным русским среди них. По духу, во всяком случае, если и не по крови.

Вот его и выбрали козлом отпущения для показательной “порки”: чтобы и в чужой огород не лез со свиным рылом, и, заодно, взял бы все правительственные грехи на себя, за всех нерусских катал и кидал один расплатился…

Как бы то ни было, но с весны 1993-го года убаюканный было отставкой Гайдара и раздачей ваучеров народ с новой силой начал борьбу за жизнь и достойное существование, что захватывала уже всю страну от Камчатки и до Калининграда. Всплеск от “камня”, грабительского и разрушительного, что осмелились бросить Гайдар с Чубайсом в Москве, широкими протестными волнами покатился по всей России.

Митинги организовывались чуть ли ни каждый день представителями оппозиции. Возникали и стихийные демонстрации с перекрытием центральных улиц, проспектов и федеральных трасс. Обозлённые и обманутые новой властью люди, изголодавшиеся и измученные психологически, дошедшие до последней черты, до края, – люди справедливо требовали прекращения ельцинского бардака и возвращения прежних строгих советских порядков.

Чтобы в очередной раз успокоить народ и отвратить его от бунтов и крамолы, в страну в спешном порядке принялись завозить из Европы в огромном количестве полюбившийся спирт “Roal” и дешёвую водку “Rasputin”, просроченные собачьи консервы и чипсы соевые, которые с голодухи шли на “ура”, выкашивая народ как косою. А чтобы пополнить разграбленную Гайдаром и Чубайсом казну, на Западе в МВФ занимались огромные суммы денег под совершенно-немыслимые и грабительские проценты, – денег, что вешались тяжелейшим бременем на Россию и будущие её поколения, превращая их в хронических должников, в вечных данников Запада. Иуде Ельцину спасибо за то – этому святоше от демократии.

Но это было лишь половиной беды, и не самой страшной. Вся же беда заключалась в том, что большую часть полученных из американских и западно-европейских банков кредитов, денежной помощи так называемой, дельцы из правительства, те же Чубайс и Немцов, и все российские олигархи, благополучно рассовывали по своим карманам, как и карманам своего лакействующего окружения. И потом тайно переправляли кредитные деньги обратно на Запад – уже на собственные банковские счета. Приём известный и широко тогда применяемый новыми “демократическими” властями большинства союзных республик, ставшими независимыми после распада СССР.

А на оставшуюся, меньшую часть помощи, закупали консервы и спирт для народа. И в спешном порядке укрепляли ОМОН – символ правления Ельцина и его подручных, – новый демократический карательный орган, созданный, главным образом, для разгона всех недовольных, кто позволял себе возвысит голос протеста на власть, усомниться в качестве и ценности насаждаемой западной демократии, как и лично первого президента России человеческих качествах.

Итогом той людоедской и грабительской, откровенно враждебной и чуждой большинству добропорядочных российских граждан политики стали кровавые события Октября 93-го года, расстрел из танков восставшего Верховного Совета и оппозиционных режиму Ельцина депутатов России, цинично показанный на весь мир всеми ведущими телеканалами Запада в сугубо назидательных целях.

Для чего? – понятно: честной патриотический мир этой ритуальной казнью до смерти запугать, до трясучки и белого коленья. Чтобы не попытался больше никто, даже и в мыслях не смел покушаться на торжество “демократии”, поганый рот разевать, высказываться-кочевряжиться. И, уж тем более, палки в колёса вставлять Новому Мировому Порядку, что горделиво шествовал по Земле твёрдой хозяйской поступью…

26

От шоковой терапии Гайдара и связанной с ней лихорадки, от повсеместной тогдашней полуголодной жизни Стеблова, как уже говорилось, спасла торговля. Или, коммерция, бизнес по-современному, в который он, здоровый молодой человек в полном расцвете сил, насидевшийся без работы в своём оборонном НИИ и ошалевший там от хронического прозябания и безделья, как в омут с головой погрузился. Который на первых порах только и делал, что ублажал и радовал его, дорогие подарки преподносил в виде сумасшедших получек – ежедневные длинно-рублёвые “гранты” и “бонусы”, на которые можно было всё что угодно купить, невзирая на ценники.

Судите сами, читатель. Уже в январе 1992-го года инфляция была такой, что с прилавков магазинов Москвы и торговых палаток бесследно исчезли дешёвые, доступные всем товары: рыба мойва, минтай и треска, варёная колбаса и мясо, плавленые сырки, привычные консервы те же – килька в томате, скумбрия и камбала, шпроты. Товары, которых прежде было не счесть, которые на полках годами валялись, пылились, никому не нужные и не интересные. Люди очумело носились по городу с тощими кошельками и не знали, бедные, чем им себя и домашних животных кормить; с ума сходили от этого, духом слабели и нервами.

А семейство Стебловых в этот переломный момент ело красную икру ложками, которой были завалены все продуктовые точки столицы из-за непомерно высокой цены, и к которой большинство москвичей даже и подступиться боялось. И сырокопчёная колбаса, повторимся, не переводилась на их столе, и твёрдый сыр Пармезан, и дорогущее парное мясо с рынка ежедневно дожидалось своей участи в холодильнике. Всё было – и всё в огромном количестве, не так как у других, простых смертных.

А ещё у них была в доме кошка Маркиза, которую жена и дети баловали и любили так, что позволяли ей часто даже и есть с ними из одной тарелки. Кормили её в прежнее время исключительно свежим минтаем и молоком, и такой же свежей мясной вырезкой, которую ели сами. Никаких дешёвых консервов в её рационе не было никогда; оттого и прожила она аж 18 лет – срок для кошек огромный.

И вот в январе 92-го вся свежезамороженная дешёвая рыба вдруг исчезла с прилавков, и избалованную лакомствами Маркизу нечем стало кормить. Совсем. И тогда супруга Стеблова, жалея животное, повадилась ходить в “Океан” и покупать там целыми упаковками дорогущее филе минтая в фирменных заводских лоточках, залитых сметанным соусом, которое предназначалось для москвичей в качестве дорогого кушанья быстрого приготовления, стоило почти столько же, сколько и икра, и считалось деликатесом. А жена приносила те алюминиевые упаковки домой, вскрывала их все без дрожи и сожаления, вываливала оттуда не нужную сметану в помойку, а белоснежные куски свежей рыбы давала не мужу и детям, а любимой кошке своей. И та их с удовольствием съедала на глазах домочадцев, и долго потом ходила, облизывалась, лежебока, и у жены под ногами тёрлась, добавки себе прося. Ей тоже, видимо, новая жизнь была по вкусу и по душе. Ещё бы: такие-то продукты лопать!

Вадим, наблюдавший подобное, всегда усмехался и думал, что если бы увидели его супругу в этот момент голодавшие родственники и друзья, не дай Бог, чем она кошку кормит, как сметану рыбную, аппетитную безбожно в помойку льёт, – растерзали бы, наверное, за подобное барство и расточительство в два счёта. А уж знаться бы перестали точно, прокляли бы навсегда, давясь лютой злобой и завистью. А у них это стало нормой всю первую половину 92-го года – деликатесами себя и кошку кормить, и ни в чём себе из одежды и еды не отказывать.

Так, на широкую ногу, можно сказать, и встретили они новую жизнь, – у которой, впрочем, не одни только радости были. Были и огорчения!…

И первым неприятным моментом, что поразил в новой жизни начинающего коммерсанта Стеблова, заметно омрачил и испортил её, было бедственное положение его родных – родителей, сестры и брата, в первую очередь. Состарившихся отца и мать, и про это выше уже говорилось, опять-таки, оставили без сбережений, без средств, бессовестно украв у каждого по 12 тысяч докризисных советских рублей и сильно этим поступком варварским обоих их подкосив, к последней черте приблизив. Батюшка их, скорее всего, именно из-за этого раком тогда и заболел: из-за расстройства дикого и страшенной на новую власть обиды. Помучился несколько лет от боли рад Божий Сергей – и умер в муках, сгоревший изнутри, почерневший душой и телом. И у матушки в этот период времени начались серьёзные проблемы с сердцем, что у врачей аритмией зовётся. Да и уровень жизни брата с сестрой многократно понизился, так что оба стали почти что нищенствовать, каждую копейку считать, чего ранее никогда не делали.

Брат его, например, закончивший МВТУ им.Баумана и работавший до прихода Гайдара заместителем начальника цеха на одном подмосковном оборонном заводе, после завершения учёбы горя не знавший, нужды, – брат с января 92-го вынужден был ежедневно, придя с работы, “бомбить” в течение целого года, пока уж не бросил завод и в торгаши не подался, – то есть зарабатывал себе извозом на хлеб, дешёвую колбасу и масло. Прежних заводских получек и премий, баснословных для советского времени, ему уже катастрофически не хватало… Схожее положение было и в семействе сестры, супруг которой, инженер-конструктор, вынужден был оставить КБ и перебиваться случайными заработками, бегая по разным местам, по расплодившимся воровским конторам…

Второй неприятный момент касался уже непосредственно самой его новой работы. Там его довольно быстро посетило открытие грустное и плохо-переносимое, что любая торговля – бизнес по-новому, по-американски, – это есть откровенное жульничество и грязь. И работают там особой породы люди – сугубые циники-материалисты, которых, если грубо про них сказать, кроме денег и развлечений не интересует ничто. И в первую очередь – что у человека внутри: в душе его, в сердце и мыслях. Девиз их в целом убогой и ущербной жизни достаточно прост, если не сказать примитивен: “рубить капусту” или бабло любой ценой, пусть даже и криминальной, и потом покупать себе удовольствий согласно толщены кошелька, беспрестанно баловать, тешить себя сытостью и достатком, жить исключительно ради похоти, ради инстинктов – и плевать на всё и на всех, кто “ниже” тебя и беднее. Объект их внимания – исключительно внешний материальный мир во всей своей разновидности. Пассионарностью в их среде, повышенным интеллектом или духовностью даже и отдалённо не пахнет… Больше скажем. Люди-пассионарии, руководствующиеся идеальными ценностями и высшими идеалами, тратящие свою энергию “не туда”, в направлении, обратном вектору инстинкта, – эти люди являются их ненавистниками кровными и врагами, которых они “не видят в упор” и глубоко, всем естеством презирают…

Прирождённому идеалисту Стеблову всё это было сильно не по нутру – такое радикальное несовпадение ожидаемого с действительностью, с тем, что он увидел и понял в итоге, что взамен получил. Он ведь так круто с прошлым порвал после разгрома ГКЧП и бросился в новую жизнь не для того, конечно же, чтобы душу свою продать, или же, в лучшем случае, продолжать марать её дальше. А, наоборот, чтобы спасти её от прежней советской интеллигентской проказы – тунеядства, безверия, праздности. Он делом мечтал заняться – серьёзным, настоящим, большим, которое бы всецело захватило его опять, себя самого уважать и ценить вновь заставило. Как он уважал и ценил себя прежде, когда в Университете учился, диссертацию там писал, к вершинам Духа тянулся.

А тут вдруг выяснилось довольно быстро, что демократическая проказа оказалась ещё сильней: она разлагала и уничтожала его куда больше и куда стремительнее. С утра и до вечера у него был только бизнес один на уме: приход и расход, понимай, дебет-кредит, товар неучтённый, левый, – а на всё остальное ни времени и ни сил уже и не оставалось.

Смешно сказать, но за время работы в торговле, начиная с осени 91-го года, он пропустил фактически всё, что творилось в родной стране: не читал ни книг, ни газет, не смотрел совсем телевизор. Только шуршащие деньги домой мешками таскал и считал, и потом валялся без чувств, восстанавливался от торговли. Стоять целый день на ногах, как выяснилось, был крайне утомительный физический труд, убивавший в нём всё человеческое, всё живое. Он тупел и серел на глазах, будто бы в тёмной одиночной камере запертый деградировал… И конца и края не просматривалось впереди этому ежедневному самоуничтожению и деградации – вот главное-то! что было ужасно и пугало больше всего, заставляло ночами не спать и про судьбу свою думать и думать. И мысли ночные его получались безрадостными и тяжёлыми.

Он-то, наивный, в торговлю надолго пришёл, и пришёл побеждать: у него не было за душой запасного места работы… А теперь выходило, что напрасно пришёл, напрасно послушался соседа-баламута Кольку. Ибо какое-то время побыть в этом торговом вареве, денег подзаработать, семью накормить – это ещё можно было бы как-то перенести, скрепя сердце, на это он был бы ещё согласен. Но связывать себя с грязной и чуждой торговлей навечно, как теперь выяснялось, дни, что осталось прожить, ей одной посвящать! – нет, для него уже ближе к весне подобная перспектива становилась просто невыносимой…

А тут ещё и московские праздные бабки стали его донимать своим ежедневным нытьём. Подойдут, бывало, бездельницы, остановятся где-нибудь рядом и стоят минут десять, буравят его глазищами зло: наблюдают, заразы этакие, как он деньги шальные, немереные, по карманам рассовывает, – и при этом головою седой недобро покачивают из стороны в сторону – от зависти, вероятно… А потом начинают одну и ту же песню “мусолить-петь” у него перед самым носом, нервы ему мотать, и без того натянутые.

«И не стыдно тебе, бугаю, – говорили они ему, подбоченясь, – целыми днями руки в брюки стоять возле Красной площади, честной народ объегоривать?! Да тебе пахать надо от зори до зори, как мы в своё время пахали – при Сталине-то. А ты, паразит гладкий, новым русским заделался, олигархом! Под гайдаровскую воровскую дудку бессовестно пляшешь, честь и стыд потеряв. Стоишь на солнышке-то и баклуши бьёшь, всё нажитое нами богатство в распыл пускаешь! Кто работать-то будет, скажи, если такие быки, как ты, ни черта не делают?! Нам, что ли, прикажешь опять к станкам становиться, и вас, молодых дармоедов, кормить и вооружать! Чтобы немцы с французами в очередной раз вас, торгашей-сладострастников, голыми руками не взяли!»

«Бабки! Ядрёна мать! – не сказать хотелось в ответ, а прокричать Вадиму. – А ни пошли бы вы на х…р отсюда со своими нравоучениями! Без вас, старых ведьм, тошно! Я что ли виноват в том, что мои знания и мои мозги, мой диплом с диссертацией и на хрен теперь никому не нужны?! что довели советских учёных и инженеров до такого нелепого состояния?! Я шесть с лишним лет отработал в НИИ – и сбежал оттуда. Потому сбежал, что сил уже не было никаких тамошний бардак терпеть и переносить, за здорово живёшь получать зарплату. Вы мне спасибо были б должны за это сказать – по-хорошему-то если бы, по честноку, – что я вам на ваши пенсии зарплату свою кандидатскую добровольно отдал, что вожусь теперь вот в этом торговом дерьме, всех пивом и жвачкой кормлю, снабжаю дорогими сигаретами. А вы, наоборот, меня грязью мажете и материте, не зная толком дела всего, не зная сути. Дуры тупорылые! наглые! Топайте давайте домой – и побыстрей, пока я ещё себя контролирую…»

Но ничего подобного, конечно же, он праздным бабкам не говорил: как мог держался; но только ещё больше мрачнел и чернел после их ухода. Потому что чувствовал высшую справедливость в их неоправданно-злых словах, в которой стыдился себе самому признаться…

27

Держать себя в жёсткой психологической узде и не хандрить, покупателям кланяться и улыбаться ему удавалось с полгода. Но ближе к лету силёнки его моральные и физические подошли к концу, и на него навалилась усталость жуткая, плохо переносимая, да ещё и апатия вперемешку с истерикой, которой он разражался перед семьёй всё чаще и чаще.

В жарком и солнечном мае ему уже совсем не хотелось, муторно было до тошноты и головных болей на опостылевшую работу ездить. Ежедневно видеть там тупые торговые морды новых своих сослуживцев, бездарей и проходимцев по преимуществу, кретинов полных и даунов, слушать их рассказы похабные про кабаки и секс, и все остальные “прелести жизни” – такие же грязные в их устах, грубые и отвратительные. Как все они по вечерам лихо “гуляют” и трахаются напропалую, упражняются в сексе, насмотревшись порнухи, а днём объегоривают лохов-покупателей, товар гнилой и просроченный им нагло “впаривают” и дико радуются от этого. Он понял, что ошибся с новой своей профессией, сильно ошибся, и напрасно в горячке, в запале душевном старую кабинетно-учёную жизнь на торгово-уличную променял, которая стала ему омерзительна.

Он начал здорово тосковать по прежней научной работе, по институту и письменному столу, по людям тамошним, наконец, бывшим своим товарищам, которые не были идеальными, нет! – но в сравнение с алчными и подлыми торгашами они уже стали казаться ему почти-что ангелами.

От навалившейся на него хандры уже даже и деньги бешеные не спасали. Наоборот, раздражали только. Ибо деньги хороши именно как следствие проделанной большой и важной работы, но уж никак не цель, не сами по себе, не смысл всего сущего, каковыми они и были в бизнесе и торговле.

От этого-то – утеряв нечто главное в жизни, призвание, похоронив талант, и этим опрометчивым поступком как бы добровольно оборвав с Господом Богом связь, с блаженной Вечностью, – он то и дело срывался на родственников. Детей и жену, главным образом, что были всегда под рукой, всегда рядом, – которые в эти чёрные дни к нему уже и подходить боялись…

В июне Вадим не выдержал, сказал супруге Марине, что очень и очень устал, во всех смыслах, и не хочет больше работать в торговле, пивом со жвачкою торговать, которые ему обрыдли.

– И что теперь делать-то будешь? куда пойдёшь? – с испугом спросила жена. – Ты посмотри, как сейчас тяжело с работою-то… А как люди плохо живут, посмотри, еле-еле концы с концами сводят, питаются через раз, пустые бутылки по ночам собирают и потом сдают за копейки. Даже и те, кто работают по восемь-десять часов в конторах каких-нибудь, институтах… А у нас с тобой дети, Вадим, а я не работаю, сижу в декрете. Жить-то как будем, скажи? Ты об нас-то троих подумал?

И она дотошно начинала расспрашивать и выяснять причину пессимизма и паники мужа: почему он в такое жуткое и переломное время вдруг вознамерился с больших денег уйти и доходной работы, семью пустить по миру. На соседа Николая несколько раз указывала и бедового братца его, которые-де в новую жизнь как лихие гонщики в крутой поворот вписались – безо всяких там чёрных мыслей и переживаний, ненужных и крайне вредных для человека, пессимизмов, паник, проблем.

– Ты-то чего так как они не можешь, ответь? – допытывала она его. – С чего тебя-то так всего трясёт и дёргает ежедневно?

– С того и трясёт, Марин, – нервно и сбивчиво отвечал похудевший и посеревший Стеблов, с тоской и одновременно с мольбой на супружницу милую глядя, – что торговля эта грёбаная постыла и противна мне, до глубины души противна. Как, кстати сказать, и все дебильные торгаши с нашей фирмы, у которых только одно на уме и на языке: кто из них вчера больше выпил и съел, и у кого больше любовников и любовниц. С ними спокойно разговаривать можно, только если ты с перепоя сильного, с бодуна, когда голова совсем не работает. Мне тошно с ними, неучами, пойми, мы с ними из разного теста сделаны, разной породы! Я в последнее время, как только к офису нашему подхожу и представляю их всех, похотливых, пьяненьких и тупорылых, – меня сразу же всего трясти начинает: будто там меня будут насиловать, бить. Мне волком выть хочется, право-слово, назад повернуться и домой убежать поскорей! Разве ж можно жить и работать с таким-то траурным настроением! Из последних сил себя сдерживаю и терплю. Но и мои силы не беспредельны, как видишь.

–…А как же Колька работает и его брат? Почему им-то обоим там очень даже здорово и комфортно?

– Брат Николая – профессиональный торгаш. Торговля – это его стихия. Рестораны, любовницы и кутежи – всё это ему ещё с прошлых времён родное. Он и тогда, при советской власти, вспомни, точно таким же Макаром жил: из кабаков не вылезал неделями, из притонов новоарбатских и казино, баб менял ежемесячно как носки. Раз пять уже был женат, и ещё столько же женится. Потому что человек абсолютно дикий – без тормозов, как про таких говорят, без чести элементарной и совести. Как, впрочем, и все они, торгаши – поганые, пустые людишки. Подешевле купить, подороже продать; разницу положить в карман и просадить её тут же в борделе со шлюшками, – вот и вся их незатейливая философия и политика. И срать они хотели на всё и на всех – потому что убогими родились по уму и по сердцу, убогими и бесталанными. И оттого-то с рождения всех ненавидят, талантливых и плодовитых, у кого хоть что-то есть за душой, кто хоть к чему-то возвышенному стремится. Хотят унизить и опустить таких, в собственном дерьме извалять – потому что дико способным и талантливым людям завидуют…

– И Колькин брательник этот такой же поганый гнидос, точно такой же! Я его за те семь с небольшим месяцев, что на фирме работаю, хорошо узнал и понял. Кого хочешь предаст и продаст с потрохами, скот, не думая о последствиях, а потом опять купит, и опять тебе будет вроде как друг, самый верный и закадычный. Сегодня скажет и пообещает одно, если ему это выгодно будет пообещать и сказать: ну, чтобы чью-то там бдительность усыпить и максимально дезориентировать человека, к себе его, от услышанного разомлевшего и расслабившегося, расположить, словом добрым растрогать, расчувствоваться заставить – и с правильной мысли в итоге сбить, с правильного настроя. А назавтра уже делает и говорит обратное как ни в чём не бывало, как лично ему и только ему одному это в данное время выгодно и полезно. И при этом даже и глазом вечно прищуренным не моргнёт, не покраснеет, подлец, ни сколько. Не говоря уж про то, чтобы перед кем-то покаяться или извиниться. Да ну его совсем, трепло бессовестное!…

– Вспомни, чего он мне обещал, когда я прошлой осенью к нему на фирму устраивался. Что поработаю с месяц на улице, опыта поднаберусь, а потом он меня в офис, дескать, переведёт, сделает одним из своих заместителей… Ну и что, взял? Хрена! Они в своём офисе на пару с братом сидят, баб бухгалтеров и товароведов трахают целыми днями, шампанское пьют, и никто им там больше не нужен. Зачем?! Остальные пусть на улице пашут, им деньги мешками таскают, на которые они оба себе квартиры новые купят, машины немецкие и японские, дачи, любовниц любых. А мне десятую часть платят от прибыли – и всё. Мол, и за это скажи им спасибо, Вадим Сергеевич, в ножки обоим покланяйся… А ведь той же осенью, помнится, даже и в долю будто бы обещал меня взять, когда мы с ним пиво в офисе сидели и пили, одним из совладельцев компании сделать. Ты, говорил, Вадим – малый умный и грамотный, кандидат наук. Мне такие нужны: я, мол, таких шибко учёных людей уважаю, знакомством с такими горжусь… А теперь уже ни гу-гу: вроде как забыл уже всё, ничего не помнит. Молчит и только посмеивается при встречах, лишь “как дела” спрашивает. А того разговора нашего с ним будто и не было. Гнидос хитрожопый!… Теперь он мне магазином каким-то мозги засерает, который он, якобы, намерен скоро купить, и куда меня директором хочет поставить. Смешно! Думает, дурачок, что я ему всё ещё слепо верю… Нет уж, дудки! Хватит с меня его пьяных пустых обещаний! Пусть себе ищет других холуёв – попроще и понаивней. И пусть сам с братом Колькой там и торгует теперь, а меня пусть уволит. Я его байками сладкими и обещаниями сыт по горло, так что даже тошнит…