Текст книги "Немеркнущая звезда. Часть 3"

И получилось, в итоге, что они достаточно быстро стали врагами. Кровными! Представляете?! Два великих русско-советских инженера, два гения космоса, два стратега как два быка на лугу бились лбами так, что только искры от обоих летели! Один другому не желал уступать! – ни пяди! И это вместо того, чтобы плодотворно трудиться на пользу и во благо Родины, как-то попробовать сблизиться на почве фанатичной любви и преданности космосу, выгодно потом общаться, дружить, совместно общее дело делать.

Нет, они около года, наверное, цапались и ругались только, испытывали терпенье и нервы друг друга. А те закулисные бездари и мерзавцы, что окружали их, лишь потирали от удовольствия руки – и ждали, кто из них двоих быстрее другого “сожрёт”. Им, бездарям и мерзавцам, на радость и на потеху.

По-хорошему если, по справедливости, уступить должен был бы Садовский – и за ум побыстрее взяться. Он всё-таки был подчинённым Лапыгина, был заметно моложе его, уступал в чинах и регалиях, и просто обязан был ввиду этого директора нового уважать и чётко и быстро выполнять все его указы и распоряжения, разумные и правильные всегда, не драконовские, не показные.

Но почему-то этого-то как раз и не случилось – вот ведь произошёл парадокс какой, крайне для них обоих прискорбный и разрушительный! А случилось всё с точностью до наоборот – и пошло, и примитивно, и глупо как-то, не по-людски. Вышло, что к тому времени достаточно уже спокойный и тихий, по-максимуму забитый жизнью Владимир Александрович, задолго до прихода Лапыгина перебесившийся и переболевший всеми грехами молодости, шишки себе обильно набивший, но оставшийся, тем не менее, человеком чести и долга, – Владимир Александрович отчего-то вдруг опять “ожил” и взбеленился, в позу встал. Решил, вероятно, чудак, что настало, наконец, времечко и ему Ильёй Муромцем себя показать – а не “тварью дрожащей”, бесправной. Что не гоже ему, выпускнику МГУ, под какого-то там залётного и “беспринципного” карьериста ложиться, который-де вознамерился сделать карьеру чужими руками и за чужой же счёт: на унижении и отставке своего стареющего начальника собственное счастье построить.

Это было не правильно и не справедливо по сути своей, такая однобокая и прямолинейная постановка вопроса: дело-то было совсем не так во взаимоотношениях Пилюгина и Лапыгина. Но Садовского в этом уверили-убедили филиальские дельцы-недоброжелатели, и он на эту их примитивную “удочку клюнул”, и твёрдо потом стоял. До победного, что называется… Да и характерами они сразу же не сошлись, Владимир Лаврентьевич и Владимир Александрович, Царство обоим Небесное, мировоззрением и воспитанием. Потому и сцепились друг с другом с первого дня как кошка с собакой – намертво!…

Ну а кончилось всё это тем, в итоге, их громкий служебный конфликт, что Лапыгин сектор Садовского и его самого от работы по наиважнейшему 330-му заказу отстранил: делал заказ исключительно со своею командой. А когда, после успешного завершения работы и смерти Пилюгина в 1982 году, он ушёл на должность Генерального в НИИАП, и увёл туда за собою всех, кто ему помогал и поддерживал, кто на него поставил, должностями и деньгами их там одарил по полной, карьерою, – нелюбимый и конфликтный оппозиционер Садовский, человек исключительно талантливый, грамотный, порядочный и прямой, но очень и очень недальновидный, увы, бесхитростный и простоватый, в итоге остался ни с чем. И на старой маленькой должности, и на прежнем своём окладе – остался у разбитого корыта, как в таких случаях говорят. Он опять, уже окончательно, всё что мог – проиграл, теперь-то по собственной дури, упустил прямо-таки из рук свою птицу удачи.

Задним числом понимая это: что остался он в дураках, и умирать, наверное, будет теперь в опостылевшем Филиале в окружении трутней, бездарей и прощалыг, от которых нет и не будет проку, с которыми ничего не сделаешь путного и полезного, не изобретёшь, по определению, что называется, – несчастный и невезучий Садовский ещё глубже и основательнее ушёл в себя, ещё больше одичал, скукожился и замкнулся. Стал мрачным каким-то и старым после ухода Лапыгина, беззубым совсем и седым, – хотя ему не исполнилось тогда и пятидесяти лет ещё, – вечно угрюмым и раздражительным. Стал этаким чеховским “человеком в футляре” Беликовым, как достаточно точно можно про него сказать, не погрешив против истины…

33

Вывел его из этого мрачно-замкнутого состояния новобранец Стеблов, попавший под его начало по распределению и ставший его единственным другом по сути, почти-что наперсником, не взирая на разницу в возрасте и трудовой стаж. Человеком, с которым Владимир Александрович часами был готов говорить – и всё никак не мог наговориться.

Им было легко и просто сблизиться и подружиться – уже потому, хотя бы, что Садовский, на правах начальника, ежедневно должен был видеть Стеблова, часами с ним по работе общаться, беседовать тет-а-тет. Автоматически образовался тандем, спаянный общим делом…

И здесь надо остановиться и пояснить читателям – для полноты картины, – что теоретический отдел Филиала, в который после Университета попал работать Вадим и которым командовал Щёголев Владимир Федорович, состоял из двух секторов: сектора баллистики (движение центра масс по орбите, если грубо и коротко) и сектора стабилизации (движение вокруг центра масс). Так вот сектором баллистики как раз и руководил Садовский более двадцати лет, очень сложным в плане математической подготовки сектором, с большим объёмом работы и бортовых программ, которому в помощники как раз и дали Стеблова, чтобы Садовского чуть-чуть разгрузить, ну и чтобы смену ему подготовить…

Владимир Александрович очень обрадовался Вадиму, как родного принял его. И день ото дня его симпатии к молодому сотруднику только усиливались и усиливались. Тому способствовало множество факторов, которые и попробуем перечислить, пусть даже и бегло, вскользь.

Во-первых, они оба мехмат закончили, там же и защитились, кандидатами стали, – а это что-то да значило. Кандидатов наук в их институте всего четверо было, или осталось после ухода Лапыгина, точнее будет сказать: помимо Садовского со Стебловым был ещё Климов, начальник соседнего сектора стабилизации, да начальник тринадцатого отдела престарелый Пахомов. И всё… Даже их новый начальник отдела Щеголев учёной степени не имел; хотя и был лауреатом Государственной премии и кавалером орденов Знак почёта и Трудового Красного знамени… К тому же, Климов с Пахомовым были кандидатами технических наук, оканчивали аспирантуры и защищались непосредственно в их институте. А это было сделать на порядок проще и легче, ибо кандидатские диссертации их были результатом всего лишь их ежедневной многолетней работы.

Поэтому-то Стеблов был единственным, к кому Садовский относился как к равному себе, кого очень внимательно слушал, мнением которого дорожил, и кому доверял всегда самую трудную и ответственную работу. На совещания его постоянно с собой таскал: чтобы вдвоём было легче там от разной серости и блатоты отбиваться. И только Стеблов в рабочих беседах позволял себе поправлять начальника, когда тот, уставший, к примеру, дифференциальные уравнения не так писал, когда допускал, пусть редко, в своих бесконечных расчётах ошибки или неточности. Другие сотрудники такое делать если бы и хотели даже, да не могли – по причине отсутствия базовой математической культуры и знаний.

Поэтому все они тупо смотрели Садовскому в рот, бездумно копируя за ним всё, все его промахи и ошибки. Чем приводили его в ярость порой такой своей фатальной необразованностью и попугайством.

«Ты у меня единственный человек, Вадим, – признался как-то Владимир Александрович в приватной беседе в парке, – кто искренне хочет во всё разобраться до тонкостей, дело порученное сделать своим, отвечать за него головой, болеть за него душою. Остальные – как попки: только всё тупо повторяют за мной, как принтеры те же копируют и копируют, и знать ничего не хотят больше этого. Совершенно не могу ни на кого положиться, по нескольку раз надо всё из-за них проверять и перепроверять. Им же хоть матом отчёт напиши, в уравнениях хоть синус с косинусом перепутай или больше единицы сделай: слово в слово всё перепишут и не заметят даже. Мартышки двуногие, пустоголовые!…»

А ещё Садовскому импонировало в новом сотруднике то, что он, сугубо деревенский парень, самостоятельно попал в Москву и многого здесь, не имея “мохнатой лапы”, добился. Сам-то он тоже прожил тяжёлую полу-сиротскую жизнь, потерял отца на войне сначала, а вскорости – и мать свою; и за всё, что имел и знал, платил собственной выдержкой и трудолюбием, кровью и потом.

Поэтому он всегда стоял за Стеблова горой, когда того, несдержанного и горячего по молодости, многочисленные недоброжелатели, а то и просто враги несправедливо оговаривали и подставляли…

И книгу они вместе планировали написать по перспективному четырёхосному гиростабилизатору, когда экспедицию на Марс и Фобос готовили, и там эту новую платформу использовали в предполагаемом спускаемом аппарате. Да только пришедший к власти Ельцин им тогда помешал, устроивший в стране многолетний бардак, когда не до науки стало и не до книг, не до передовых открытий и технологий.

И гулять они иной раз выходили вместе по парку, где по душам откровенно беседовали часами, много нового и интересного, и сугубо личного и секретного друг про дружку с удивлением узнавая, давая слово держать всё узнанное и услышанное при себе. Как раз-то из этих бесед Стеблов и узнал однажды про больную старшую дочь Садовского, Наталью, которая жила теперь вместе с ним, и о ком у него постоянно душа болела. Боязно ему было, страшно даже одну её, убогую, после смерти своей оставлять: был почему-то уверен старик, что сразу же её соседи или родственники и растерзают, чтобы 3-комнатною квартирою завладеть.

И про его сына среднего, Федьку, Вадим в подробностях всё узнал, которым отец крайне был недоволен, за которого тоже болел душой, да только помочь ему был бессилен. Этот Федька, как выяснилось из бесед, был большой-пребольшой шалопай: толком ни работать не хотел, ни учиться. После школы поступил в МИСиС для потехи, но учиться там так и не стал: спутался с режиссёром Спесивцевым. Устроился к нему в театр, стал с труппой разъезжать по Москве, дурака из себя вечно корчить, пардон – актёра, чем позорил и убивал отца на корню, не понимавшего и не принимавшего всей этой театральной дури и блажи… А потом и вовсе попал, слабохарактерный, в какую-то секту крутую, дьявольскую, где ему отшибли последние мозги, сделали из него зомби, живого робота, и укатил со своим вожаком в Германию, безропотно стал там на этого вожака батрачить, прихоти его исполнять за кусок колбасы и пиво. И уж как только ни бился отец, пытаясь зомбированного сына спасти, вытащить его из лап сатанинских – всё напрасно. Приезжавший иногда в Москву на побывку Федька на родного отца стал уже с кулаками бросаться, демоном-искусителем его называть и самым первым безбожником-сатанистом. А потом и вовсе знаться с ним перестал, звонить перестал, приезжать, писать письма. И остался бедный отец без сына на старости лет, которого у него чужие злобные люди отняли.

И лишь за младшую дочь Светлану у Садовского не болела душа. Та окончила пединститут, вышла замуж за нормального, работящего парня, жила в Москве, преподавала в школе, детишек регулярно рожала, как и положено бабам, для чего их Господь и создал, собственно говоря. Плохо было только одно: что, как квошка нянькаясь со своими детьми, она убогую старшую сестру стороной всегда обходила, стесняясь, по-видимому, её, здорово тяготясь ею. Отчуждённость эта и равнодушие Садовского сильно расстраивали, добавляли лишних седых волос и ночных беспокойств под старость. Но ругаться он с младшей из-за этого не хотел: обжёгшись на Федьке, боялся ещё и её оттолкнуть от себя своей постоянной руганью…

А Стеблов, в свою очередь, рассказывал про себя: как родился и жил он в восьмидесяти километрах от Тулы и в тридцати – от славного Куликова Поля, был шалопаем ужасным и сорвиголовой. Но потом неожиданно математикой заболел, в ВЗМШ достаточно легко поступил и интернат колмогоровский. Рассказывал, как, заболев в интернате, уехал доучиваться домой. Но всё равно поступил после школы в Москву, в желанный Университет Московский.

Про университетских преподавателей много и с жаром рассказывал, некоторых из которых, Николая Владимировича Ефимова, например, Лаврентьева и Демидовича, ещё и Садовский лично знал, про которых ему было слушать приятно, как и про аспирантуру стебловскую и диссертацию. И хоть кафедры у них были разные, разными были и темы с задачами, – но Садовский всякий раз слушал Стеблова и задумчиво и внимательно очень: про математику и науку в целом он слушать очень любил. Стеблов своими рассказами яркими и живыми грел его почерневшую и помертвевшую от пережитого душу, молодость ему возвращал, в которой несчастному старику жилось так празднично и безмятежно…

В общем, сдружились они крепко-крепко, на зависть всем. Садовский видел в Стеблове приемника; свои наработки и алгоритмы бесценные ему, не жадничая, передавал, оберегал, как уже говорилось, от всяких наветов и нападок злобных… И какого же было его расстройство, можно только предположить, когда сразу после провала ГКЧП Стеблов объявил ему о своём уходе… Позеленевший и опять как-то сразу осунувшийся и подурневший Владимир Александрович попробовал было уговорить остаться Вадима, наступившее смутное время вдвоём пересидеть-переждать: вдвоём-то и легче и проще, дескать, – но быстро понял, что напрасно это, что в кризисе его ученик, душою мятущейся и мыслями на распутье…

И он ученика отпустил, с миром и по-хорошему, на несколько лет постарев после этого, в себя самого погрузившись опять с головой, в спасительницу-работу, которой становилось всё меньше и меньше, увы, что для него, трудоголика, было просто ужасно. А уже с января-месяца 1992 года, момента начала гайдаровских разрушительных реформ, он в политику бросился словно в омут и, не раздумывая став членом Фронта Национального Спасения, попробовал вместе с другими неравнодушными москвичами остановить и удержать страну, стремительно погружавшуюся в пучину.

До мозга костей патриот, каких мало, для кого такие понятия как Держава, Россия, Родина были святыми и неприкасаемыми всегда, – он очумело носился по институту и по столице, раздавая листовки и обращения, призывая народ на борьбу с марионеточной бандой Ельцина. Страшного человека, по его убеждению, вознамерившегося-де развалить Мать-Россию, как до этого иуда и прохвост Горбачёв развалил Советский Союз. Кое-кого сагитировал таким образом – но, к его глубокому сожаленью, не всех. Много осталось и таких из его родственников и знакомых, кому было или до лампы всё, или же новая жизнь по вкусу…

Он и вернувшегося Стеблова сразу же в ФНС записал, таскал его за собой на партийные сборы, на демонстрации с митингами, протестные акции у Останкино, где на пределе старческих сил как умел агитировал-просвещал молодого сотрудника, открывал тому глаза на происходящее, на “реформы”. Он и раньше, до увольнения, Вадима, помнится, прохвостом-Ельциным всё пугал, когда ещё тот только-только в Москве объявился. Утверждал с жаром, что Ельцин – марионетка безмозглая, как и царь Пётр; что за ним тёмные силы стоят, которые его на вершину власти сознательно тянут: чтобы использовать в нужный момент как таран, или как пугало огородное. Был категорически против его избрания в Верховный Совет, тем более – против его скоропалительного президентства.

Но его тогда мало кто слушал, увы. Тот же Стеблов относился к его ежедневным антиельцинским проповедям настороженно и недоверчиво. Хотя самого Ельцина никогда не любил: считал его пустым и крайне самолюбивым позёром.

А теперь он выяснил, к стыду своему, когда всё уже на глазах исчезало и рушилось, летело в Тартарары, что его прозорливый начальник Садовский Владимир Александрович был стопроцентно прав, настраивая весь институт против Первого президента России, – да только уже поздно было…

Поэтому-то, желая загладить вину перед мудрым и политически-зорким руководителем, исправить свои “косяки”, вернувшийся на прежнее место работы Вадим уже ни в чём не перечил Садовскому: слушался его во всем, безропотно выполнял все его партийные поручения, становясь, таким образом, активным участником оппозиции, закоренелым партийным бойцом.

А поручение часто было одно, – но главное: будить и поднимать на борьбу одурманенную демократической пропагандой Россию, по возможности открывать людям правду про козни новых властей, которую писатели-патриоты и национально-мыслящие журналисты со страниц патриотической прессы дотошно и ежедневно почти народу рассказывали…

34

Надо сказать, что патриотическая печать в ту пору работала без перерыва. Много в Москве продавалось добротных журналов, пропагандистских брошюр и газет. Одно было плохо только: были эти газеты с журналами недолговечными, и после нескольких номеров исчезали с продажи – потому что убивали главных редакторов и спонсоров-финансистов, а редакции закрывали. Интернационал оставался верен себе: безжалостно и планомерно отстреливал наиболее грамотных и мужественных патриотов, держал народ в темноте, в неведении.

Если всё же попробовать выделить и суммировать то, что успел почерпнуть и понять Стеблов из газетно-журнальных публикаций, что положительно вынес для себя с многочисленных митингов той яркой и бурной в политическом плане поры, – то картина получится следующей. Посадив на вершину власти Бориса Ельцина и Егора Гайдара с его правительством реформаторов, стопроцентно масонским, марионеточным и подконтрольным, Запад поработил Россию, без единого выстрела завоевал её. Зачем? – хорошо понятно! Три процента русских владеют 30% всех мировых природных запасов и богатств Земли. Цифры ошеломляющие, не правда ли?!

А если ещё и российскую пресную воду присовокупить, дефицит которой в странах Азии, Африки и Ближнего Востока уже и теперь достаточно остро тамошними жителями ощущается, – то её природные запасы у нас и вовсе приближаются к 50%. И не далёк тот час, вероятно, когда мы, русские, будет торговать питьевой водой за валюту. Как сейчас торгуем лесом, нефтью и газом.

А это, по мнению международных теневых воротил (Мадлен Олбрайт, например, или того же Збигнева Бжезинского), не есть хорошо. Это здорово их коробило и раздражало всегда, и до сих пор раздражает – подобная русская монополия на богатство, на перспективу жизненную, достаточно радужную.

Такой перекос раздражительный и пренеприятный они в очередной раз и захотели исправить. Как? – тоже понятно! Секретов здесь давно уже нет никаких для тех, кто старается думать, анализировать и следить за международной политикой и Историей. Дармовым алкоголем, табаком, порнографией и наркотиками деморализовать и ослабить державо-образующий русский народ (как ослабляли они китайцев в XIX веке героиновыми войнами), стремительным превышением смертности над рождаемостью довести его численность до 30-40 миллионов, а может – и того меньше. Чтобы уцелевшая от тотального геноцида и русской народной зачистки часть оставила даже мысль сопротивляться Новому Мировому порядку, что на Западе свил гнездо под маркой госпожи-демократии и безраздельно правит там бал, умело и ловко хозяйничает.

Те же из нас, кто в живых останутся, кому повезёт, про свободу могут забыть. Они будут вынуждены батрачить на Крайнем Севере и в Сибири на правах дешёвых рабов: добывать для Запада лес, руду и углеводороды за нищенские копейки, за кусок колбасы ту же чистую питьевую воду из Сибирских рек и Байкала качать для западно-европейских компаний. Делать всё то, одним словом, чем и занимаются все колониальные государства мира: осуществлять бесперебойную подачу европейским и американским хозяевам жизни природных богатств своих стран. Богатств, которых обделённой природными ресурсами Европе давно и катастрофически не хватает, которая, погрязшая в комфорте и гедонизме, без них и дня не проживёт – выродится и погибнет… И там прекрасно знают про это – осведомлены. И не сидят, сложа руки, – действуют.

Чтобы продолжать и дальше комфортно и сладко жить, им требуется запереть нас в богатейшей Сибири. И не выпускать. Держать как зверьё в клетке. Для них это вопрос жизни и смерти. Потому что только двужильные и закалённые, волевые и выносливые русские люди – самая крепкая в моральном и физическим плане нация на Земле – могут жить и работать в условиях вечной мерзлоты, скудного питания и 50-ти градусных морозов. Работать, строить и добывать – и быть счастливыми при этом, судьбой и собой довольными. Ни немцы и ни французы, ни американцы и англичане, и ни евреи, тем более, этого делать в принципе не могут – и не хотят. Изнеженные и рафинированные, они хотят только деньги усердно считать, прибыль, собираемую с колоний, да отдыхать. Да ещё собою гордиться и любоваться, петь осанну самим себе как самым просвещённым и цивилизованным, да ежедневно бегать по докторам: делать кардиограммы, сдавать анализы на мочу и кровь, следить за здоровьем и самочувствием, за продолжительностью жизни.

Поэтому-то Запад, помимо прочего, ещё и планирует перенести в Россию все свои наиболее вредные производства, устроить на её территории свалку промышленных и ядерных отходов. Потому что там очень заботятся об экологии и, подчеркнём ещё раз, о максимально-возможном продлении жизни людей: это у них становится культом, фобией, больным местом.

“Наша задача, – откровенничал по этому поводу в 90-е годы в прессе президент ТНК “Бизнес интернешнл” Джон Скиннер, – проникнуть на советский рынок, овладеть дешёвым сырьём и там же его перерабатывать в условиях самой дешёвой рабочей силы”.

Ничего нового, в общем-то, тут оборотистый англичанин и не сказал: это извечное западное устремление, между прочим, древний их тайный тысячелетний план по закабалению соседней России и последующей нещадной эксплуатации её, не отличимой по сути от кровопийства…

А вот для этого-то и нужна была “перестройка”, которую недалёкому Горбачёву лукаво теперь приписывают либеральные историки и журналисты, но к плану и идее которой уважаемый Михаил Сергеевич если и имел, то самое косвенное и отдалённое отношение – это факт!

План “перестройки СССР” был разработан в недрах Мирового Правительства (а это Международный Валютный Фонд, Международный Банк Реконструкции и Развития, Организация Экономического Сотрудничества и Развития, Европейский Банк Реконструкции и Развития) задолго до прихода Горбачёва к власти. И заключался он в следующем, по этапам:

«1. 1985-1987 – период первоначального накопления капиталов за счёт разграбления СССР.

2. 1987-1990 – захват земли и производства.

3. 1991-1992 – сращивание ТНК и советского производства.

4. 1992-1995 – окончательное поглощение России.

5. 1995-2005 – создание в Москве филиала Мирового Правительства на базе наиболее крупных банков и финансово-экономических институтов и министерств».

И план этот к концу 1990-х – началу 2000-х годов в целом реализовался.

Согласно этому плану, в ноябре 1990 года президент СССР Горбачев подписывает Парижскую хартию и, одновременно с ней, некий секретный протокол! В 1992 году президент «свободной России» Ельцин ставит под тем таинственным протоколом и свою “монаршую” подпись.

Что это за протокол? и что в нём написано? Никому не известно, кроме них двоих и их ближайшего окружения. Знатоки-политологи утверждают, что речь в нём могла идти “Об освоении Восточно-Европейского пространства” западными воротилами, то есть территории европейской части России, исконно русской земли. И, не боясь ошибиться, с большой долей вероятности можно предположить, что оба эти дебильные и продажные руководители наши клятвенно пообещали не препятствовать осуществлению последнего и главного этапа стратегического плана “перестройка” на вверенных им территориях – ненасильственному захвату власти сначала, а потом и земли. В обмен на гарантии собственной безопасности и неприкосновенности, равно как и членов своих семей – жён, детей и внуков.

Заручившись такими клятвами-договорами, тайные кураторы Ельцина через своих подручных в правительстве, через Гайдара и Чубайса тех же, а потом – Черномырдина и Чубайса, с жаром принялись за работу. Чтобы закабалить Россию мирными, невоенными средствами, использовали старый, но хорошо зарекомендовавший себя по прошлому мировому колониальному опыту приём. Беспошлинно и бесконтрольно стали завозить в страну (под лозунгом свободного рынка, который-де накормит и напоит всех и ничего не возьмёт взамен) дешёвые промышленные и продовольственные товары (достаточно качественные, надо признать), лекарства, бытовую и электронную технику, автомобили и ширпотреб. Чем на корню убивали российское автомобилестроение и приборостроение, лёгкую и фармацевтическую промышленность, приводили в упадок и без того-то слабенькое сельское хозяйство.

От такой “бескорыстной помощи” Россия стремительно деградировала как государство, теряла свой прежний экономический и финансовый суверенитет, становилась полностью зависимой в плане поставок продовольствия и товаров первой необходимости от соседей – западных, в первую очередь, постоянно оказывавших на нас с той поры мощное экономическое и политическое давление.

«Хотите-де хлеба и окорочков, хотите лекарств хороших, – уже высокомерно, через губу говорили нам наши западные “радетели-благодетели”. – Делайте то-то и то-то вовне и внутри. А иначе шиш вам под нос – голодайте и вымирайте! Просящие милостыню не кочевряжатся: у нищих права голоса и выбора нет…»

От народа скрывался такой, например, знаменательный и наиважнейший факт, что в октябре 1992 года (по сообщению газеты «День») розовощёкий российский и.о.премьер-министра Гайдар тайно встречался в американском посольстве в Москве с Генри Киссинджером, в ту пору – председателем сионо-масонской организации “Бнай-Брит” и влиятельным членом Тайного Мирового правительства. От него Егор Тимурович получил прямой и жёсткий приказ: в самые короткие сроки разрушить всю прежнюю советскую промышленность в России. Потому что от нас-де Западу требуется только сырьё, только сырьё, и ничего больше.

«Мы разожжём огонь инфляции, – сразу же после встречи с высоким американским патроном заявил через прессу Гайдар, словно давая клятву своему всесильному господину, – который сожжёт всю промышленность. Мы войдём в мировое хозяйство кочегарами, дровосеками, но войдём»…

Наш Егорка был “молодец”, “красавец-парень”: что обещал – то и сделал. Как и добровольный помощник и защитник всех стариков и детишек Тимур из знаменитой литературной команды его прославленного партией и народом дедушки, он был человеком слова…

Чем такое насильственное вхождение в западную цивилизацию кончилось – теперь-то уж хорошо известно и дурачку. Тотальным порабощением нации! А ещё – политической, государственной, экономической, культурной и морально-нравственной деградацией и разрухой!

«Я вижу, – в 1997 году предельно точно и честно написал по этому поводу замечательный итальянский журналист Джульетто Кьеза в книге “Прощай, Россия”, – что проводящийся в России до сих пор курс губителен для всех ценностей, существовавших и существующих в стране, для культуры, духовности, науки и её мировой роли, как государства»…

35

Демонстрации с митингами и партийная патриотическая печать хорошо образовывали и воспитывали Стеблова, достаточно быстро и очень надёжно, главное, формировали его после-перестроечное мировоззрение – анти-правительственное, безусловно, анти-ельцинское. Воспитывали его и ежедневные политбеседы с Садовским по причине отсутствия обязательных рабочих бесед: работы-то в их институте совсем никакой не было.

Но больше этого, всё-таки, его воспитывала и учила сама матушка-жизнь, становившаяся день ото дня всё бесславнее и мрачней, и хуже. Для самого Вадима, в первую очередь, и его семьи, впервые столкнувшейся с бедностью.

Первые месяцы ельцинского правления, самое страшное время для России и россиян, они кое-как пережили с Божьей помощью. Большие торговые деньги надёжно укрыли Стебловых от страха за завтрашний день, от истерии хронической и нервотрёпки; как и от пустых ежедневных щей, на которых тогда сидела страна, и такого же пустого и сиротливого холодильника… Но после этого, когда шальные бессчётные деньги вдруг иссякли и закончились одним махом, благополучие со спокойствием отвернулись от них. Семья поняла, что надолго…

Вообще же, надо сказать, что, начиная с лета 1992 года, момента возвращения нашего героя на прежнее место службы, для Стебловых наступили воистину мрачные дни, годы целые даже, конца и края которым не было видно. Совсем. И шли они – их семейное безденежье и нервозность, социальная шаткость, апатия и неуверенность – от самого хозяина, безусловно, Стеблова Вадима Сергеевича, которому новая жизнь была явно не по нутру: не по душе, не по складу характера и не по сердцу. Потому что она совсем перестала радовать его, поддерживать и вдохновлять, как прежде это постоянно делала; перестала на будущее давать надежду. Всё происходило с точностью до наоборот: новая жизнь его только нервировала раз за разом, раздражала, испытывала, пригибала к земле. Будто пыталась, зараза этакая, с корнем вырвать и выбросить из себя как сорняк, как рудимент отживший и никому не нужный.

Ему это было так странно и больно, и дико видеть и чувствовать, разумеется, такую ненужность, никчёмность свою: ведь раньше-то он и сам хотел перемен. Думал и надеялся, чудак малахольный, что после них будет всё то же самое, как и в советское время, только гораздо лучше: меньше станет разгильдяйства и бардака, необязательных, праздных, лишних людей повсюду, больше порядка и дисциплины. Когда молодым и здоровым парням позволят, наконец, частным предпринимательством и кооперацией заниматься, тем же банковским бизнесом. Чтоб не сидели они без дела в тёплых блатных местах, не маялись без работы и цели, не кисли, а применяли энергию и удаль свою, силы воистину лошадиные на пользу и процветание Родины, на преумножение мощи и богатств её, её немеркнущей славы.

Теперь же, к ужасу своему, он понимал отчётливо, вернувшись на прежнее место, что наступившие перемены есть нечто совсем другое – прямо-противоположное ожидаемому. И новое время, пришедшее вместе с Ельциным, людей и вправду освободило – лукавить не станем. Но порядка-то в стране от этого не прибавилось. Скорее наоборот… Плюс к этому, оно абсолютно чуждо и враждебно лично ему, что в нём у него нет, и не будет места…