Текст книги "Немеркнущая звезда. Часть 3"

–…Да даже и не в этом дело, Марин, не в этом, – переведя дух, продолжал дальше исповедоваться Вадим, будто бы чуть-чуть успокаиваясь от собственной страстной исповеди, тяжеленный камень с измученной торговлей души перед притихшей женой будто наполовину снимая. – Тут не обиде суть… или не в ней одной, если говорить совсем уж точно и честно. Я бы обиду свою пережил, если бы мне хоть сама эта торговля нравилась… Я ведь понимаю Кольку и брата его, прекрасно обоих их понимаю. Они завели своё дело, оформили и раскрутили его, в мэрии, как положено, зарегистрировали, людишек набрали, которые на них пашут, – и теперь пожинают плоды, снимают пенки как говорится. И я им совсем не нужен как лишний едок, как совладелец, тем более. Кто я им, в самом деле, чтобы прибылью со мною делиться?! Сват?! Брат?!… Хочешь жить как они красиво и широко, и, главное, независимо – заводи своё дело сам и будь в нём полноправным хозяином. Чтобы уже никому в рот тогда не смотреть, не ждать от чужих дядей подачек. Тут всё просто и честно устроено-то, если уж по совести разбираться, – или хозяин полный и безоговорочный со всеми вытекающими отсюда последствиями… или холуй, батрак, раб бесправный и бессловесный. Другой альтернативы нету. Свой навар, свою прибыль и власть тебе никто ни за что не отдаст, ни один владелец компании или фирмы. Это аксиома бизнеса, частного предпринимательства в самом широком смысле, где процветают сугубый индивидуализм и эгоизм, где чистоган правит бал и нажива. Я это хорошо понял за те семь с половиной месяцев, повторю, что сигаретами и жвачкою торговал возле Музея Ленина.

– Ну и заводи, и становись на здоровье хозяином собственной фирмы. Кто тебе здесь мешает-то? – с жаром подхватила жена высказанную мужем мысль, которая ей очень даже понравилась, очень! – так, что даже и глазки её заблестели. – А я тебе помогу, чем смогу, буду у тебя на фирме бухгалтером, например, или же твоим заместителем: по банкам, по налоговикам буду бегать, документы разные оформлять, чтобы тебя от бумажной работы избавить. А ты будешь заниматься одними закупками и переговорами, глобальные вопросы будешь решать, какие все мужики решают. Неужели же ты глупее Колькиного брата, скажи? Неужто как он не сможешь? Уверяю тебя, что сможешь, лучше сможешь – поверь мне. Ты же у меня человек увлекающийся и заводной. К тому же – человек грамотный и очень и очень умный. Захочешь – горы свернёшь, такое дело раскрутишь – все ахнут! А они тогда пусть тебе позавидуют, Колька с братом, поскрежещут зубами и пожалеют, что ты от них когда-то ушёл. Таких толковых и ответственных подчинённых, как ты, им ещё поискать надо будет, здорово поискать.

– Да не то ты говоришь, Марин, не то: умнее, глупее; раскрутишь, не раскрутишь; позавидуют, поскрежещут; поплачут, ещё добавь, для самоуспокоения, – поморщился Вадим с досады, выслушав до конца жену и чувствуя, что не понимает она его, а, может, просто не хочет. – Причём здесь это-то – зависть какая-то?! кого и к кому?! Чего им мне будет завидовать, плакать тем более, скрежетать, когда у них всё уже есть и сейчас, о чём ты только сидишь и мечтаешь! И ещё вдесятеро больше будет, пока мы с тобою отелимся, надумаем что-то там предпринять! А ты говоришь: «завидовать»! Их-то – двое, а я – один. Никогда я их в одиночку не переплюну… Да и не хочу я их переплёвывать – вот что главное-то, в чём вся суть заключается, пойми! Бог с ними совсем. Не хочу я вообще про них разговаривать и думать, деньги и бизнес их обсуждать, на них походить, тем более, ровняться. У них – своя жизнь, а у меня – своя. У них там – дела, а у меня – делишки. Но мне-то мои делишки дороже во сто крат, родней и милей, и желанней. И я их ни за что на их крутые денежные дела не променяю…

– Я ведь всё хочу тебе пояснить уже битый час, девочка ты моя дорогая, что торговля и торгаши – это особый мир и особое людское племя, в которое я никогда не впишусь, при всём желании и старании. И в первую очередь и главным образом потому, что это совершенно не моё, глубоко чуждое и враждебное мне дело. Не может ягнёнок рядом с волками жить, даже если и очень сильно захочет, – не может… А я “ягнёнок” и есть, или же чистоплюй-мечтатель – теперь я про себя самого это ясно понял. Рождён быть учёным и никем другим, сидеть за письменным столом круглосуточно и думать: что-то изобретать, понимать, открывать, заниматься творчеством. Я – идеалист прирождённый, понимаешь, идеалист! До одури люблю мечтать в одиночестве, фантазировать, жить в воображаемом мире, который внутри меня – в моих мыслях, чувствах, душе, в моём рвущемся и страдающем сердце. А для того, чтобы спокойно жить и мечтать, нужно пустоту вокруг себя создавать – глубокую и непроницаемую, – убегать от людей подальше, от мира нашего грубого и жестокого… Мне даже и друзья противопоказаны, потому что время драгоценное отнимают, которого не вернёшь; потому что, опять-таки, мешают мечтать и думать. Поэтому-то у меня их и в Университете не было никого, за исключением Беляева Кольки, а теперь и подавно нет. Одни товарищи-сослуживцы, коллеги по институту, сотрудники, с которыми лишь постольку поскольку общаюсь, которых забываю сразу же за проходной… Таким уж я уродился, Марин, таким, видать, и помру. И переделывать себя не стану.

– А в торговле требуется обратное, чтобы всё было с точностью до наоборот. Там идеалистом-мечтателем быть нельзя – не под каким видом! Тем более, нельзя быть одиночкой: в клочья в первый же день разорвут, и не подавятся… Поэтому-то, чтобы там уверенно жить и работать, как ты предлагаешь, не опасаясь за завтрашний день, за безопасность собственную и карьеру, и мне и тебе необходимо потребуется коренным образом поменять себя, забыть про книги, музеи, театры, про тихую семейную жизнь, и переключиться полностью на внешний мир с его непреложными правилами и понятиями. А правила и понятия эти суровы, поверь. Ибо для того, чтобы там чего-то добиться действительно стоящего и заметного, чтобы “серой мышкой” не быть, попкой никчёмной, пустышкой, – нужно сбиваться в стаи. Да ещё и матёрым “волком” становиться как все, заводить обширные связи, знакомства, поддерживать их постоянно в светских тусовках и кабаках, быть всегда на виду, быть в обойме. У них это там аксиома, закон непременный, незыблемый, которому все подчиняются, по которому все живут – и здравствуют, и довольны очень, счастливы даже… Этот стайный закон и в нашем научном мире железно действует, к слову сказать: если захочешь, к примеру, к большим деньгам подобраться, к почёту и славе общесоюзной и мировой, к значимой солидной должности – академиком-лауреатом стать, чиновником самого высокого ранга, директором какого-нибудь важного и денежного института. Но только ежели академиком или делягой-чиновником. Во всех же остальных случаях учёный абсолютно свободен, и совесть его чиста. Продавать её никому не надо…

– А там, куда ты вознамерилась перейти по незнанию и по глупости: в торговле, бизнесе грёбаном, где огромные “бабки” вращаются и шампанское льётся рекой, – там душе– и христопродавцы абсолютно все. Все просто обязаны быть членами каких-нибудь партий и клубов, тусоваться с утра и до вечера с кем-то, безропотно смотреть какому-нибудь важному и жирному дяде в рот, ежедневно плясать под его слащаво-продажную дудку. Чтобы он тебя постоянно поддерживал и опекал, слово нужное за тебя перед кем-то молвил. Ну, чтобы не трогали тебя, не трясли всякие там бандюки, менты и надзорные органы, чтобы “воздух не перекрывали” для сытой и спокойной жизни… Но за эту опеку высокую и богатство ты потеряешь свободу полностью и насовсем, продашь свою душу, талант тайным своим покровителям. Это же ясно как дважды два! Мне, во всяком случае, ясно… А я делать этого категорически не желаю, душу какому-то там упырю пучеглазому продавать, категорически! Да и тебе не советую. Из этого гнилого болота потом не вырвешься, поверь. Все деньги, все богатства нажитые проклянёшь! – да уже поздно будет… Трагическую судьбу принцессы Дианы вспомни: чем закончилась её отчаянная попытка с тем волчьим миром порвать, куда она сдуру вляпалась. Ужасной автоаварией, спланированной и заказной, после которой от неё одно мокрое место осталось… Так-то, подруга! Это урок всем нам – горький, но очень ценный. Все именно так и заканчивают – идеалисты и чистоплюи разные, которые за большими деньгами и золотом погнались, думая, что они просто так достаются – дуриком…

– Хочешь вот, расскажу тебе в двух словах, на чём держится вся торговля, бизнес? Как реально живёт любой бизнесмен, Колькин брат, например, в каком дерьме ежедневно возится? – неожиданно обратился Стеблов к жене.

– Расскажи, – покорно согласилась та, поражённая услышанным от супруга.

– Так вот, держится Колькин брательник и всё его дело торговое исключительно на знакомствах и связях, как я уже говорил, которые он активно заводит всю жизнь, которые старательно поддерживает, мотаясь по кабакам и притонам по вечерам, по презентациям и фуршетам. Именно там, в кабаках, и совершается основная масса всех сделок, запомни, там же заключаются и наиболее важные договора – не в офисах, не в конторах… Поэтому если ты хоть раз туда не придёшь по какой-то причине – всё, пропал: тебя вычёркивают из списка моментально, и ты попадаешь в категорию неблагонадёжных. Никто уже никогда никаких дел с тобою иметь не станет, копейки не заплатит тебе… Но там надо непременно пить, на презентациях и фуршетах этих: и много, и часто, почти ежедневно. И ещё непременно надо развратничать, непременно! чего я категорически не терплю, что больше всего порицаю в людях – прелюбодеяние!… А там ты без этого не проживёшь, ни единого шага не ступишь, как ни крутись и каким ни будь по натуре чистым, стойким и правильным… Колькиному брату всё это нравится, такая “сладкая” жизнь и такая “малина” ежевечерняя. Ладно. Пусть, пусть себе живёт и здравствует: “клубничку с малинкой кушает”. Ему и жену поменять – что тебе высморкаться. У него уже столько их разных было – не сосчитать… А мне? Каково мне-то будет в этом гнилом вертепе?…

– Ты вот знаешь, например, что основная масса женщин, что в нашей торговле крутятся: все эти так называемые бизнес-леди и безнес-вумен крутые и деловые, и очень самостоятельные, – так вот все они одинокие в основном, незамужние. И все дюже сильно голодные и безнравственные из-за этого. Они с тобой ни одну сделку пустяшную не заключат и ни один контракт не подпишут, пока ты их, дур озабоченных, не напоишь и не удовлетворишь, удовольствия пока не доставишь. И это не редкость, не исключение, уверяю тебя, – там это, опять-таки, правило, негласный торговый закон, как и таблица умножения в математике. Там все так работают и живут, в этом грёбаном, грязном бизнесе: ежедневно пьют как скоты и потом всю ночь как кролики трахаются. Другого там ничего не знают и не умеют, и не хотят знать и уметь. Потому что дебилы полные, как я уже сто раз говорил, животные: одними инстинктами только живут, одними страстями и похотью. Там такая мерзость и грязь, про которую мне тебе и рассказывать-то дальше совестно!

–…И наш сосед Николай так живёт? – настороженно спросила жена Марина, губы в ухмылке скривив, вроде как не доверяя мужу.

– И Николай, – утвердительно кивнул головою Вадим. – Он что, рыжий что ли?!

– То есть, ты хочешь сказать, что он Гальке своей изменяет? – тихо, но твёрдо стала допытываться жена, заметно в лице изменяясь, усталой и расстроенной сразу же становясь, будто бы описанной только что жизнью убитой.

– Изменяет, да, – с готовностью подтвердил было Вадим свои же собственные слова… и тут же и осёкся на полуслове. – Ты только… это… смотри, Гальке не проболтайся, – жалобно попросил он супругу. – А то такое начнётся! С Колькой врагами станем навек, знаться совсем перестанем.

–…Колька, ты хочешь сказать, кутилка, прохвост и кабель, как и все торгаши? – через паузу поинтересовалась жена, крайне расстроенная таким поворотом дела и неожиданным разговором таким, и будто бы и не расслышавшая предупреждения. – Тоже пьянствует и развратничает напропалую?

– Да, именно так: и пьянствует, и развратничает на пару с братом, – утвердительно закивал головою Вадим, удивлённо затылок почёсывая. – И делает это не через силу, не из-под палки, уверяю тебя, а с большим-пребольшим удовольствием. И угрызений совести потом не испытывает, вот что поразительно-то… Знаешь, Марин, для меня это и самого стало большим откровением, честное слово. Я-то думал, по прежним советским годам, что он такой же идеалист, как и я. Хороший, – думал, – добрый, весёлый, беспечный и бесшабашный парень. Абсолютно честный и бескорыстный, что главное, любитель походов, театров и книг, любитель задушевных компаний. Думал, что торговля и он – две вещи несовместимые. Потому так долго с ним и общался, дружил… Но, вижу теперь, что ошибся, увы. Он оказался таким же жуком и таким же пройдохой бессовестным, как и его брат: одного поля ягодки. Не успел на фирму прийти, как уже с бухгалтершей нашей снюхался, сорокалетней еврейкой Райкой. Живёт теперь с ней в открытую вот уже сколько месяцев, по кабакам почти ежедневно мотается, потом к ней на хату едет – любовь там крутить… Бухгалтерша эта сначала с братом его жила, а теперь на Кольку переключилась, стерва, когда его брат другую себе завёл, посимпатичнее и помоложе. Не долго расстраивалась и горевала, словом, не до того… Незамужняя! – чего ей! Ей, дуре гладкой и праздной, чем больше мужиков, тем лучше. Оголодала, сучка.

–…А Галька-то чего же тогда молчит, интересно, не чешется? – произнесла Марина задумчиво, удивлённая и расстроенная до крайности такими неожиданными известиями. – Ни разу я от неё не слышала жалоб на то, чтобы Колька ей изменял, чтобы с какою-то там бабою на стороне путался.

– Так он же ей не говорит про это, наверное: про любовницу-то свою похотливую и служебный роман, – искренне засмеялся Вадим, слыша слова такие. – Наивная ты у меня девчонка, Марин, наивная и смешная. Кто же про такие вещи жёнам своим рассказывает! Он ей, наоборот, всё про свои дела крутые плетёт: что, мол, так поздно приезжает домой потому, что “базары с кем-то перетирает”, “стрелки наводит”, важные переговоры ведёт – якобы почву для собственного дела готовит. А на самом-то деле… на самом деле он только Райку одну ежедневно холит и “трёт”: задницу ей и передницу до блеска вылизывает… Да меня регулярно предупреждает, прохвост, чтобы я, в случае чего, Гальке его подтвердил, что он действительно до позднего вечера на фирме как проклятый “пашет”… Представляешь, что Галька мне скажет, когда обман его вскроется, и он её бросить, к примеру, захочет. И на нашей бухгалтерше с дуру взять и жениться, красоте такой. Кошмар! Она глаза и ему и мне тогда выцарапает, жизни нас обоих лишит. Она у него баба отчаянная, Галька-то, на всё пойдёт – с горюшка и обиды…

Рассказ про любовницу и измену сильно не понравился жене Стеблова, которая уже и пожалела даже, что этот разговор начала. Такая правда грубая и неприкрытая, пусть даже и про соседку, ей совсем не понравилась, ну просто совсем. И идти самой по соседским следам ей, естественно, не хотелось… Она надолго задумалась, в себя ушла, губки прикрыла плотно… и потом, минут через пять, произнесла холодно, с прищуром взглянув на мужа:

– То есть, ты уже твёрдо намерен уйти с работы – я так тебя поняла? да? Торговля, бизнес тебе не в радость.

– Да, именно так! Поняла ты всё быстро и правильно, молодец! Не престало мне, выпускнику МГУ им.Ломоносова, кандидату наук к тому же, математику самой высокой пробы, в торговом дерьме возиться, водку сутками жрать да дур озабоченных трахать. Я, сколько себя помню, всё время стремился наверх, к вершинам Духа и Разума. Опускаться добровольно в болото, в дерьмо и грязь не в моих правилах и принципах.

– Это всё громкие слова, Вадим, годные для девочек молодых, для трибуны, – устало поморщилась жена. – От них, как ты сам понимаешь, мало проку. Их на хлеб не намажешь, в тарелку вместо щей не нальёшь, и детей и себя не накормишь… А есть и пить нам требуется каждый день, вот что прискорбно-то, постоянно требуется одеваться и обуваться… Так хорошо жили в последнее время, и вдруг – на тебе: ухожу. И катись ты, спокойная и сытая жизнь, куда подальше… Ладно, не будем о грустном, как говорится, – улыбнулась она невесело, – лучше, куда пойдёшь работать, скажи? В институт-то свой прежний не захочешь ведь возвращаться, надеюсь?

– Не захочу, не захочу, успокойся, – подтвердил Стеблов виноватым голосом, видя, что здорово расстроил жену известием об уходе и о потере заработков, после чего добавил как можно уверенней: – Что я – ненормальный что ли, чтобы дважды в одну и ту же реку пытаться входить. Поищем что-нибудь получше и попривлекательнее в материальном плане… Я же – кандидат физико-математических наук у тебя, как-никак. Ёлки-палки зелёные! Передо мной все дороги открыты! Хочешь – в науку иди, хочешь – преподавай. Лет десять назад, помнится, когда я только-только кандидатскую защитил и университетские стены покинул, за такими специалистами, как я, настоящая шла охота. Все хотели заполучить к себе такого крутого сотрудника, прямо на части рвали. Я думаю, с той поры мало что изменилось. Даже и после этой ельцинской перестройки…

28

На такой вот оптимистической ноте и закончили они разговор. А уже на следующий день, встав пораньше и взяв по звонку отгулы на фирме якобы по болезни, Стеблов кинулся искать себе новое место службы, что на поверку оказалось делом совсем не простым в свете последних событий. Угорело пробегав несколько дней по Москве и встретившись с прежними приятелями по Университету и аспирантуре, обстоятельно с ними переговорив, проблемы обсудив насущные, наш герой-коммерсант вдруг к ужасу своему обнаружил, что он, простофиля, всё самое главное-то, оказывается, и пропустил, проторговал заграничным пивом и жвачкой. Которые, как выяснялось, заслонили от него всю текущую, ореформленную Гайдаром и Чубайсом жизнь непроницаемой розовой плёнкой.

А жизнь-то, между тем, была ужасной в стране, тяжелейшей и беспросветной прямо-таки для фабрично-заводского рабочего люда и интеллигенции. И эпоха правления Б.Н.Ельцина для этой категории граждан кардинальным образом отличалось от прежнего славного советского времени, как небо отличается от земли, или как день от ночи. Ельцин с помощниками вздыбили и перевернули страну, поставили её с ног на голову словно часы песочные. И то, что ценилось и культивировалось тогда, что хорошо оплачивалось и уважалось, – теперь это вдруг сделалось отжившим, бесполезным и смешным, никому, по сути, не нужным, не интересным. Учёные и инженера, преподаватели технических вузов, кем вознамерился опять начать работать Стеблов, в новой России оказались людьми совершенно лишними – изгоями и чуть ли ни паразитами, от которых власти старались избавиться побыстрей как от клопов-кровопивцев. Это чувствовалось по всему; это было видно невооружённым глазом.

Зато как тараканы в бомжовнике плодились повсюду посредники-торгаши, воры, громилы и рэкетиры, нарко-дилеры, сутенёры и проститутки. А ещё – маньяки разные и аферисты, растлители человеческих душ, опустошители чужих кошельков и карманов. Плодилась нечисть, короче, служители тёмных сил, или славное воинство Сатаны, грозного и безжалостного Люцифера. Оторопевший от увиденного Вадим тогда это быстро понял, возжелавший вернуться в прошлое.

Интеллектуальная же элита страны при Ельцине оказалась в глубокой опале, или в заднице, если совсем уж грубо, – на свалке Истории, на помойке. Правительство махнуло на прежних кумиров и рыцарей Духа рукой: платило им либо гроши, либо совсем ничего не платило, по полгода и больше задерживая зарплату, прокручивая её в коммерческих банках для собственной пользы и выгоды.

«Хотите – работайте, не хотите – не надо: плакать по вас не станем; пишите заявление на расчёт и гуляйте себе на здоровье: без вас как-нибудь обойдёмся в современных рыночных условиях, – был у Гайдара с Чубайсом девиз. – Идите себе тогда, дескать, с Богом на все четыре стороны: мы никого не держим, работать не заставляем. Мы же ведь демократы, не диктаторы никакие, не Сталины. Поэтому и ведём себя по-людски и по-демократически… Денег у нас на вас, дармоедов, нет и в ближайшем будущем не предвидится, – говорим честно. Так что хватит сидеть, штаны протирать и в носу целый день ковыряться. И хватит изобретать и умничать, гениев из себя корчить – кончилось ваше время. Шабаш, парни, завязывайте давайте с изобретениями-то! Столько уже всего наворотили и наизобретали за 70 советских лет – девать те ваши изобретения некуда. Хоть пруд ими бери и пруди, честное слово, или печку топи деревенскую. Лет на десять, поди, хватит; а, может, и того больше. Куда к чёрту!…»

От подобной позиции и директивной установки правительства в академических институтах Москвы, что занимались чистой наукой, да и в столичных вузах тех же господствовали паника и пессимизм, куда ни приди, уныние и чемоданное настроение. Учёные сотрудники их были в шоке, в глубокой нищете и прострации. И не знали, что делать, что предпринять: либо остаться на прежнем месте и прозябать-голодать безо всякой надежды на будущее и перспективы, либо уволиться и удавиться. Сил выносить и терпеть весь этот ельцинско-гайдаровский шабаш у многих просто не оставалось.

И только самые предприимчивые и деловые, самые крепкие и энергичные поняли, что их институты рано ли, поздно ли, но прикроют, и наука долго ещё не будет нужна. И им, поэтому, побыстрее нужно всё бросить здесь, в России, продать квартиры, дома и машины, и побыстрей уезжать из страны куда глаза глядят – если кто ещё хочет профессию и знания сохранить, и продолжать научными исследованиями заниматься. В противном случае надо менять профессию и мировоззрение: становиться банкирами, предпринимателями, депутатами, чиновниками и бухгалтерами на самый худой конец – и начинать здесь вместе со всеми крутиться-вертеться и воровать, набивать бесхозным советским добром свои квартиры и дачи, виллы и гаражи, а долларами – счета банковские. Других вариантов прожить тогда у работящего и образованного советского гражданина просто не было…

В этот период начинается массовый отъезд молодых и талантливых советских учёных на Запад в поисках лучшей доли. Там им на удивление быстро – нонсенс вроде бы для кичливой Европы или Америки, что традиционно крайне ревниво и жёстко оберегают самих себя от разного рода нашествий и поползновений, – там всем им предоставляли условия для работы, для жизни творческой, сносной. Что означало, как теперь ни оправдывайся и ни крути, что Запад хищнически начал пользовался опять нашим интеллектуальным добром, что выращивалось десятилетиями в СССР, бережно копилось и культивировалось, доводилось до передового уровня и лучшего вида. Все прежние друзья-товарищи Стеблова, или почти все, кандидаты и доктора наук, славные выпускники МГУ, механико-математического факультета в частности, в итоге и укатили туда, поменяли гражданство и подданство – у кого не было формы секретности, кто не работал на оборону и советский космос. И все они добывали славу в расцвете лет Европе, Америке или Канаде той же – но только не своей Родине России, где когда-то родились, выросли и воспитались, ума и сил набрались, получили достойное образование. Разве ж это правильно, скажите?! разве ж по-государственному?!

Именно в это время в Америке появляются знаменитые Силиконовые и Кремневые долины, где все передовые новаторские идеи исходили и исходят от русских учёных как раз, эмигрировавших при Горбачёве сначала, но массово – уже при Борисе Ельцине. А американские менеджеры-хозяева, Биллы Гейтсы всякие, им там только зарплату платили и платят за рабский подневольный труд и подсчитывают барыши баснословные. Другого там ничего не любят и не хотят, не знают и не умеют, как только деньги считать, да чужими мозгами и идеями пользоваться…

Стеблову, как бывшему учёному-оборонщику, за границу был путь закрыт из-за недавней формы секретности, которой он всё ещё обладал. Да и не захотел бы он ни за что бросать свою несчастную, но очень любимую Родину, становиться гражданином другой страны, учить постылые иностранные языки, а свой родной забывать постепенно – то есть, по-живому резать духовные русские корни, родительско-дедовскую пуповину.

И в науку идти расхотелось – совсем. Какая наука на пустой-то желудок, когда другие оттуда бегут.

И преподавать идти уже не имело смысла, куда просилась душа: и там был полный отстой и бардак, господствовали пессимизм с нищетою. Технические вузы (МВТУ, МАИ, МЭИ, МХТИ, МИРЭА) все как-то быстренько осиротели и опустели: классическая математика с физикой, как и инженерные специальности были новой стране не нужны. Молодёжь сломя голову бросилась в экономисты, юристы, менеджеры – чтобы потом наворованные деньги новорусской картавой знати считать. И попутно обеспечивать пузатым ворам-казнокрадам юридическое и правовое прикрытие. Юриспруденция и гуманитария правили бал, понимай – пустомельство, делячество и словоблудие. Красные дипломы и диссертации, защищённые на естественных факультетах в Московском государственном Университете, никто уже серьёзно не воспринимал, не загорался душой и глазами. Наоборот, они у новых хозяев российской демократической жизни вызывали одно лишь раздражение плохо скрываемое и даже подчас и ярость с брезгливостью вперемешку – как дуст, например, или тот же “дихлофос” у клопов.

Оставалась одна оборонка, откуда он в прошлом году ушёл, и где ещё по инерции регулярно выплачивали зарплату, неплохую в сравнение с заработками тех же сотрудников академических и гражданских НИИ. А из оборонки – лишь его институт, который он хорошо знал, и где его знали. Других вариантов не было.

Но добровольно возвращаться туда оплёванным и побитым мышонком было ему крайне неприятно и совестно, по правде сказать: приходить и расписываться там перед всеми в собственной беспомощности и никчёмности, так и не сумевшим вписаться в новую сытую жизнь, найти себе в ней уютного и доходного места. И хотя сам он внутренне уже готов был вернуться, готов был куда угодно пойти – лишь бы не в опостылевшую торговлю, – но, всё равно, нужен был повод, какой-то внешний толчок, или его величество Случай…

29

И таким именно Случаем, в очередной раз круто поменявшим его судьбу, стал неожиданный вечерний звонок к нему на квартиру начальника их отдела Щёголева Владимира Фёдоровича, состоявшийся в 20-х числах июня – в момент, когда озлобленный новой жизнью Стеблов уже неделю как по бывшим университетским приятелям безуспешно бегал в поисках новой работы. Когда уже занервничал, было, и запаниковал, видя повсюду одно и то же – тьму беспросветную и пустоту, – и готов был, по совету соседа по гаражу, идти к нему на спасательную станцию в ученики-водолазы.

В этот-то наикритичнейший и наитруднейший момент к нему Владимир Фёдорович как раз и позвонил, вероятно Господом Богом самим к тому надоумленный.

– Здравствуйте, Вадим Сергеевич, – как всегда добродушно поздоровался он, как это делал со всеми сотрудниками института без исключения. – Это Щёголев говорит, Ваш бывший начальник отдела. Не забыли меня ещё? Узнали?

– Здравствуйте, Владимир Фёдорович! здравствуйте! Это что ещё за крамолу Вы такую несёте – забыл?! Конечно, узнал! конечно! – радостно затараторил в трубку Стеблов, опешивший от неожиданности и от звонка такого. – Разве ж могу Вас когда забыть, как и работу с Вами!

– Ну и хорошо, что помните, очень хорошо, – засмеялся Щёголев на другом конце. – Мы Вас тоже в отделе часто сидим, вспоминаем. Как Вы живёте, Вадим Сергеевич? – расскажите коротко, если есть время. Не надоело Вам ещё торговать? не соскучились по прежней научно-исследовательской работе?

От такого вопроса животрепещущего и злободневного у Стеблова дыхание перехватило, больно застучало в груди и в висках, и даже волосы на голове затрещали и зашевелились. Господи! как он ждал такого вопроса от бывших руководителей, как ждал! “Полцарства отдал бы за него”! Всё царство!

– Соскучился, Владимир Фёдорович, ох-как сильно соскучился! Если б Вы только знали! – чуть не плача в трубку, честно признался Вадим, не кокетничая перед бывшим начальником, не кривляясь, чувствуя только, как распирает его всего от восторга дикого и от счастья. – Мне наш институт во сне уже снится – верите? Будто бы сижу я опять за столом в своей шестой комнате, сижу и работаю, бортовые программы пишу, и Вам их хожу и показываю.

– Ну и возвращайтесь назад, коли так, ежели мне не врёте, не приукрашиваете для приличия. А то у нас, по правде сказать, и работать-то стало некому. Вся молодёжь следом за Вами уволилась как по команде – пошла, как и Вы, торговать. Остались одни начальники и пенсионеры. Обезлюдел, опустел институт. Совершенно. К чему придём с такой бездарной политикой?… Лет через пять, через десять, если кардинально ничего не изменится – от института не останется и следа: нет будущего у коллектива, где молодёжи, где смены нету… Вот поэтому и звоню теперь к Вам – узнать Ваши планы теперешние и настроение. Что, правда наскучила Вам торговля? правда вернуться хотите? – осторожно поинтересовался Щёголев, не веря своим ушам.

– Хочу, Владимир Фёдорович, милый, очень хочу! – торопливо ответил на это Стеблов. – Сил уже нет никаких в торговом дерьме возиться.

– Да мы так и думали, Вадим Сергеевич, так и предполагали все, что не торговый Вы человек, что долго в бизнесе не протяните. И, как видите, не ошиблись: хоть чуточку, да изучили Вас по прежней совместной работе. Возвращайтесь давайте назад: будем Вас с нетерпением ждать. Закрывайте там все дела побыстрей – и звоните. Телефон мой, надеюсь, помните.

– Да какие у нас в торговле дела, Владимир Фёдорович? – скажите тоже! Проходной двор, балаган настоящий, вертеп, а не фирма. У меня даже и трудовая книжка до сих пор дома лежит: хоть завтра брошу всё и к Вам приду и устроюсь.

–…Ну и приходите завтра прямо с утра, коли так, – опять засмеялся Щёголев, по голосу также очень взволнованный, очень довольный беседой, звонком. – Завтра же Вас и оформим… Только работы у нас пока нет, вот в чём беда. Но, верим, будет работа… И ещё тут вот какая проблема у нас с Вами непременно возникнет, Вадим Сергеевич… деликатного свойства, если так можно выразиться, – вдруг неожиданно замялся он, настоящий аристократ московский, после чего спросил осторожно, смущаясь: -…Вы там у себя… сколько зарабатываете-то, ежели не секрет? Н-у-у-у, сколько Вам в месяц платят?