Текст книги "Слезы, летящие к небу"

Какую почву нам пахать?

Когда в разговоре о кризисе нашей культуры звучит слово «почва», я всякий раз испытываю какое-то настороженное недоумение. Нет, против самого слова я, конечно же, ничего не имею, тем паче что и термин «культура» при всем многообразии его значений изначально относился именно к области сельского хозяйства и означал в Древнем Риме не что иное, как возделывание все той же почвы. То есть связь между двумя этими понятиями для меня очевидна и бесспорна.

Но вот что подразумевается под «почвой» в сегодняшних культурологических обсуждениях, понятно бывает не всегда. Ну, в самом деле, какой смысл может стоять за таким, например, выражением: «Нужно вернуться к почве»? Или: «Без почвы нет культуры»? Конечно, ясно, что речь здесь идет отнюдь не о земле из цветочного горшка на нашем подоконнике. Но вот дальше открывается широчайший простор для интерпретаций самого разного рода, в которых очень легко запутаться и потеряться.

Может быть, имеется в виду почва в значении «мать сыра земля», то есть та метафизическая субстанция, от которой, согласно языческим верованиям, брали силу былинные богатыри? Этот смысл отбрасываю сразу по понятным причинам.

Далее на память приходит известный вялотекущий конфликт «почвенников» и «западников» в советской литературе. Тут тоже вряд ли получится найти внятное определение для нынешних споров о почве, поскольку за всеми этими спорами русская деревня, увы, потихоньку сошла на нет, и увидеть в ней сегодня питательную среду для русской культуры вряд ли сумеет даже самый оголтелый оптимист.

Есть еще одно распространенное ныне понимание: почва как эквивалент традиции, некий пласт культурных наслоений, сформированный трудами множества поколений наших предков. Здесь меня смущает сразу несколько моментов. Прежде всего, сокровищница русской культурной традиции вряд ли может рассматриваться в данном контексте как почва, поскольку и сама эта традиция должна была на чем-то вырасти. Ведь не может же культура быть почвой для себя самой! Да и сам принцип трансляции наиболее здоровых культурных явлений из прошлого в настоящее вовсе не гарантирует сохранности культуры в целом. Даже Ленин после революции призывал коммунистов брать из старой культуры все самое лучшее. И ведь действительно брали! Сочиняли «моральный кодекс строителя коммунизма», на 80 % состоявший из подредактированных библейских истин, экранизировали лучшие образцы русской литературной классики и даже вводили в школьную программу труды «религиозного мракобеса» Достоевского. А в результате всех этих манипуляций получили все тот же кризис культуры, причины которого мы и пытаемся сегодня определить. Поэтому отождествлять почву с культурной традицией мне бы тоже не хотелось.

Наконец, очень тонкое определение почвы в культуре, которое с легкой руки отца Павла Флоренского получило довольно широкое распространение: культура как производное от культа. То есть любая культура жестко связана с определенным религиозным культом, который и является для этой культуры почвой, ее питающей. Трудно отказать этой мысли в формальном изяществе, однако и здесь возникает серьезное противоречие: сам культ в религиозной традиции тоже ведь является скорее внешним ее выражением и оформлением, нежели содержанием и сутью. Никому же не придет в голову утверждать, будто сущность христианства заключается, скажем, в богослужебном уставе той или иной Поместной Церкви. По отношению к содержанию любой религии ее культ всегда будет вторичным, производным от этого содержания. Так что вывести культуру напрямую из культа тоже не получится.

Но что же тогда такое эта самая «почва», на которой вырастают все добрые и не очень добрые явления, составляющие сложное, многоплановое пространство человеческой культуры? На мой взгляд, ответ прост, но для нас малоутешителен: с достаточным основанием такой почвой можно считать лишь дух человека, формирующий это пространство в соответствии со своими устремлениями. Наш дух и есть та самая почва, растящая и питающая все без исключения проявления нашей культуры. Которая, в сущности своей, и является деятельностью человеческого духа, выраженной в формах, доступных объективному восприятию. Каков дух народа, такова и его культура. Доказывать эту очевидную истину, наверное, нет нужды. Как говорится в известной пословице – неча на зеркало пенять, коли рожа крива.

Тут-то, казалось бы, самое время гневно обличить все безобразия, которыми так богата наша сегодняшняя культурная действительность. От рисунков и надписей на стенах подъездов до эпатажных премьер в столичных театрах – везде, куда ни глянь, такие нынче зияют проявления человеческого духа, что тошно делается. Есть, есть, где развернуться возмущенному критическому перу! Однако громить откровенные извращения в культуре мне как-то не хочется. Почему? А потому что грязь есть грязь, в какой ты цвет ее ни крась, как сказал когда-то Александр Галич. Мы ведь хотя и говорим здесь о кризисе, но все же о кризисе культуры, а не о продуктах ее распада.

Думаю, сейчас гораздо важнее обозначить некие тенденции в культурной жизни, которые сами по себе еще не являются чем-то разрушительным, но прямо указывают на опасное направление развития всей культуры в целом. И одним из таких направлений мне видится кризис того образа героя, который предлагает нам современная литература и киноискусство. Ведь для всех очевидно, что образ героя книг и фильмов за последние десятилетия существенно изменился, но только не всем понятно, в чем суть этой перемены. Вот об этом и хотелось бы порассуждать.

Проще всего сказать, что герой современных русских фильмов все больше становится похож на героя фильмов западных. Но в чем состоит принципиальная разница этих двух культурных типов, определить будет гораздо сложнее. Наш герой стремится к добру? Так ведь и западный тоже не злодей. Наш герой способен на подвиги? Ну уж их-то западный совершает в гораздо большем количестве. Наш герой жертвует собой ради других? И тут все в порядке: западный это делает ничуть не хуже нашего. Так в чем же их различие? Какие характеристики героя традиционной русской культуры сегодня исчезают из его образа, если он по-прежнему продолжает оставаться благородным, добрым и самоотверженным? Полагаю, именно те, по которым Михаил Михайлович Бахтин проводил границу между героем эпоса и героем романа. Известный русский философ и культуролог писал, что в романе герой «…должен быть показан не как готовый и неизменный, а как становящийся, изменяющийся, воспитуемый жизнью». На мой взгляд, это и есть главная отличительная черта героя в русской драматургии: острое ощущение своего несовершенства, способность и готовность к перемене, а порой даже откровенное желание стать другим, не таким, каков он есть сейчас.

Западный же герой более близок к эпическому изображению человека, который, по словам Бахтина, «…завершен на высоком героическом уровне, но он завершен и безнадежно готов, он весь здесь, от начала до конца, он совпадает с самим собою, абсолютно равен себе самому». Западному герою нечего менять в себе самом, поэтому вся его энергия направлена на изменение мира вокруг себя. И не так уж важно, кем он будет – плохим парнем с окраин Лос-Анджелеса или обыкновенным поваром на боевом корабле – это, в принципе, не имеет особого значения. Плохой парень может за полтора часа укокошить несколько десятков совсем уж плохих парней, а судовой повар за это же время успеет освободить захваченный террористами линкор. И мы поймем к концу фильма, что плохой парень оказывается не так уж и плох на фоне откровенных мерзавцев, а за мирным обличьем судового повара на горе всем террористам скрывался невероятно крутой ветеран спецназа без страха и упрека. Вся штука в том, что мы видим в западном кино лишь раскрытие тех качеств героя, которые авторы сначала тщательно от нас прятали – ну, чтобы интереснее было смотреть! Но сам герой в изменяющихся обстоятельствах сюжета остается безнадежно неизменным и законченным. Он весь устремлен вовне, вся его экранная жизнь – сплошное действие, без малейших признаков рефлексии.

В русской же традиции типичный герой выглядит принципиально иначе. Сюжет фильма или книги для него лишь декорация, на фоне которой происходит главное – мучительная попытка героя изменить себя самого. Причем совсем не обязательно эта попытка в итоге оказывается успешной. Ведь нельзя же сказать, будто Родион Раскольников в финале романа покаялся и стал добрым христианином. Нет, это совершенно опустошенный человек, которому предстоит еще очень и очень долгий путь к собственному возрождению. Или авторитетный вор Егор Прокудин из шукшинской «Калины красной»: он ведь тоже не смог, не успел стать не героем даже – обыкновенным крестьянином. И что же он такого героического совершил за полтора часа экранного времени, почему этот образ столько лет царапает душу каждого зрителя? Ответ простой: герой Шукшина очень хотел измениться, до физической боли хотел, до слез, до крика, до смерти. И это искреннее стремление человека стать лучше, чем он есть, не оставляет равнодушным даже самого бестолкового современного тинейджера.

…Но вот уходят, уходят с наших экранов Прокудины и Раскольниковы, из последних сил старавшиеся спасти свои искалеченные души. А на их место приходят симпатичные, эпически-целостные и по-западному законченные персонажи, готовые спасти хоть весь мир и нисколько не сомневающиеся в том, что уж с душой-то у них как раз все в полном порядке. В этой подмене героя мне и видится грозное предвестие кризиса – куда более глубокого, чем просто культурный. Ведь, как уже говорилось, культура лишь отражает жизнь народного духа. И если героем наших книг и фильмов становится человек, которому нет нужды изменять в себе что-либо, – значит, и сами мы потихоньку утрачиваем потребность в перемене своего сердца, своих мыслей. А значит – становимся неспособными к покаянию в христианском смысле этого слова.

Не из этой ли внутренней успокоенности на свой счет вырастают все современные конфликты и раздоры в православной среде? Ведь каждый, буквально каждый из нас абсолютно точно знает, что именно нужно изменить в мире и в других людях для того, чтобы засияла, наконец, вокруг нас Русь Святая. Видимо, сегодня в определенном смысле сбываются слова Владимира Соловьева, писавшего когда-то о христианстве: «…хватит бегать от мира, пора идти в этот мир и преображать его». Очень похоже, что теперь христиане и впрямь готовы со всем усердием преображать мир, окружающих, политику, культуру – всё что угодно… Кроме собственного сердца. Но если мы не сосредоточим свое внимание именно на этой важнейшей для нас почве, если не станем именно ее возделывать в первую очередь, то, боюсь, все наши усилия по преображению мира окажутся тщетными.

И не спасут нас даже самые правильные идеологии и самые традиционные культурные формы, если мы так и будем пытаться натянуть их на свою кривую, неисправленную покаянием жизнь. Себя нужно нам менять с Божией помощью, а не мир вокруг себя! Лишь эта перемена может оказаться спасительным выходом из культурного и всех прочих кризисов, в которые мы уже вляпались сегодня и еще не раз вляпаемся в будущем. Потому что именно дух наш творит себе формы во всем, чем бы мы ни занимались. Каков дух, такова и культура, и экономика, и политика, такова вся наша жизнь.

И. А. Ильин на исходе долгих лет жизни на чужбине в 1954 году писал: «После того что произошло в России, мы, русские люди, не имеем никакого основания гордиться тем, что мы ни в чем не передумали и ничему не научились, что мы остались верны нашим доктринам и заблуждениям, прикрывавшим просто наше недомыслие и наши слабости. России не нужны партийные трафареты! Ей не нужно слепое западничество! Ее не спасет славянофильское самодовольство! …Мы должны заново спросить себя, что такое религиозная вера? Ибо вера цельна, она строит и ведет жизнь; а нашу жизнь она не строила и не вела». Дай Бог, чтобы эти горькие слова, сказанные русским философом о своем поколении, для нашего поколения не оказались пророческими.

Обыкновенное хамство

Когда Владимир Набоков преподавал славистику в Корнельском университете, он попытался дать американским студентам внятное определение русского понятия – «хамство». Но так и не сумел этого сделать. Зато Сергей Довлатов великолепно определил хамство как – торжествующую безнаказанность. И, по-моему, лучше не скажешь.

Хамство обязательно предполагает заведомую беспомощность жертвы. Ведь не случайно хамят обычно женщинам, старикам, рассеянным интеллигентам в очочках… Попробуйте, например, как-нибудь вечером обхамить компанию подвыпивших гопников в Бутово. Или, скажем, бригаду омоновцев во время рейда на рынке. Или хотя бы своего начальника на работе. И сразу станет ясно, что Довлатов безнадежно прав. Хамство действует только в одном направлении и возможно лишь со стороны сильного по отношению к слабым и беззащитным. То есть к тем, о ком заранее известно, что они безропотно примут все сказанное и сделанное в их адрес. Тем оно и мерзко…

Понятно, что абсолютного равенства среди людей нет и быть не может. В любой житейской ситуации всегда кто-то оказывается хозяином положения, а кто-то – от него зависит. И каждый на собственном опыте знает, как гадко и больно бывает на душе, когда тебя обижают, точно зная, что ты не в состоянии достойно ответить на оскорбление. Но до чего же трудно бывает порой увидеть человека в том, кто слабее тебя…

Возмущаясь чужим хамством, люди часто не замечают, что и сами порой ведут себя столь же возмутительно. Пожалуй, лучше всего это можно увидеть на примере отношения родителей к детям. Взрослые ведь запросто могут прикрикнуть на ребенка, могут обозвать его грубым словом. Могут даже ударить… И нет для них в этом ничего особенного. Ведь – за дело же! В воспитательных же целях! И для его же, сопляка, пользы. Но стоит ребенку обидеться и в сердцах крикнуть только что оскорбившей его маме: «Сама дура!», как тут же этот его неуклюжий и беспомощный детский протест пресекается самым решительным и печальным для бунтующего «грубияна» образом.

Узнаваемая картина, правда? Так вот, по-моему, это она самая и есть – заведомая безнаказанность, торжествующая над заведомой беззащитностью. То есть – обыкновенное хамство. Просто мы, взрослые, редко задумываемся о таких вещах. Нам кажется, что любое наше действие по отношению к собственному ребенку априори продиктовано одной лишь родительской нашей любовью, и потому никак не может быть греховным. А ведь может, увы… Да еще как может! Ну, кому из родителей не случалось хотя бы иногда срывать свое раздражение на ребенке, случайно подвернувшемся под горячую руку? Наверное, очень немногим. По-человечески тут все понятно: стрессы, усталость, недомогание, бесконечные проблемы на работе – да мало ли у взрослого человека может найтись причин для раздражительности! Дело ведь житейское. Бывает, что и сорвешься…

Все так. Но есть тут одно печальное обстоятельство: мы никогда, или почти никогда, не просим у детей прощения за эти свои срывы. Считается, что это – непедагогично, ведь взрослый в глазах детей всегда должен оставаться образцом поведения. А значит – взрослый всегда прав, что бы он ни сделал. И получается, что если папа или мама наорали на ребенка, – значит, он сам в этом и виноват, поскольку довел своих несчастных родителей до белого каления, следовательно – другого обращения попросту не заслуживает. Такая вот нехитрая философия самооправдания.

А если спокойно разобраться, так чего он там натворил-то такого уж страшного, ребенок наш, чтобы мы на него голос повышали? Ну, подумаешь – брюки порвал, пускай даже новые. Ну, уроки не сделал вовремя. Или в комнате не убрался. Или – в школе набедокурил. А может, нам что-то обидное ляпнул, не подумавши. Вот ведь тоже еще – трагедия! Да если бы все наши беды сводились лишь к таким вот ребячьим «преступлениям», впору было бы только судьбу благодарить и радоваться… Конечно, сами-то мы прекрасно понимаем, что причина нашей несдержанности вовсе не в этой детской мелочевке, что виной всему как раз – наши взрослые проблемы и заботы, которые и доводят нас до такого неуравновешенного состояния. Только ведь ребенку от этого нашего понимания ничуть не легче. Правда, он пока еще не прочитал Довлатова и потому не знает, что такое – «хамство». Он лишь видит, что самый близкий и родной человек его обругал, наорал, может быть, даже ударил… Практически – ни за что. За какую-то, в сущности, ерунду, которую легко можно было уладить без крика и бурных эмоций. И сколько же тогда нужно детям мудрости и сердечной глубины, чтобы за этими нашими истериками разглядеть истинную их подоплеку и… простить нас! Простить, хотя мы вовсе не просили их об этом прощении и принимаем его, как нечто само собой разумеющееся. Вроде бы, так уж оно от века заведено: родители устраивают детям «втык» – дети принимают его к сведению, и дальше жизнь спокойно течет своим чередом. Хотя, на самом деле все обстоит совсем иначе. Ведь ребенок – такой же человек, как и мы, только пока еще маленький. От хамского отношения к себе он испытывает точно такую же обиду и боль. И только безграничная способность детского сердца к прощению позволяет ребенку продолжать нас любить, несмотря на все наши безобразные выходки, за которые любой взрослый давно бы уже прекратил с нами здороваться.

Всем известны слова Христа: Если… не будете как дети, не войдете в Царство Небесное (Мф 18;3). Но о чем это сказано? Ведь очевидно же, что не о детских капризах, шалостях и слабом знакомстве с житейскими реалиями. Господь призывает нас уподобляться детям именно в этом удивительном их качестве – любить и прощать даже своих обидчиков. Уподобляться в том самом детском беззлобии и всепрощении, которое мы так упорно игнорируем даже в собственном ребенке, столько раз прощавшем нам наше хамство и беспардонность.

Конечно, со всеми этими соображениями можно поспорить. Например, в том смысле, что библейский Хам (по имени которого, собственно, и был назван этот порок) пытался опозорить не кого-нибудь, а своего отца, ослабевшего от молодого вина и уснувшего без одежды. Следовательно, хамством являются лишь те безнравственные поступки, которые дети совершают по отношению к своим родителям, но – никак не наоборот.

Что ж, наверное, можно рассуждать и так. Но мне кажется, что и в этом случае довлатовское определение все равно будет более точным. Ведь потому и потешался Хам над наготой своего спящего отца, что в тот момент чувствовал полную свою безнаказанность. А Ной тогда оказался слабым и беспомощным. Точно таким же, какими бывают наши дети, когда мы устраиваем им очередную хамскую выволочку за их мелкие детские провинности.

Однако, главная трагедия хамства заключается даже не в торжестве его безнаказанности, а как раз, наоборот – в ложности этого ощущения собственной неуязвимости, которым всяк хамящий склонен себя обманывать. Потому что каждому человеку раньше или позже, но обязательно придется отвечать перед Богом за все свои грехи. В том числе – и за хамство. И тогда будет уже совсем не важно – кому мы нахамили когда-то: своим ли детям, своим родителям или просто постороннему человеку, случайно попавшему нам под горячую руку. Важно будет другое: сумеют ли люди, обиженные нами, найти в себе достаточно любви, чтобы оказаться на Божием Суде не обвинителями нашими, а заступниками и молитвенниками? Смогут ли они простить нас тогда? Простить так же, как наш ребенок прощает нам сегодня нашу грубость и несдержанность. Которые, до поры, остаются безнаказанными.

Неоконченная книга о. Андрея Кураева

В Церковь я пришел, когда мне было 23 года. Роман Булгакова «Мастер и Маргарита» был прочитан мной к этому времени раз десять, стал любимой книгой, и, безусловно, явился одним из факторов, повлиявших на моё обращение в православную веру. Но когда я по-настоящему уверовал во Христа как в Бога, то положил книгу на самую дальнюю полку, где она и пролежала благополучно нетронутой до тех пор, пока, я её кому-то не подарил.

Нет, это не было решительным отказом от чего-то, что я посчитал для себя «нечистым». В неофитском порыве я выкинул из дома целую кучу действительно грязных книг, но вот булгаковский роман… Там была какая-то двойственность, которую мне очень трудно было сформулировать. В общем, я не понял тогда, как к нему отнестись с христианских позиций. И, полагаю, в этом своём недоумении оказался далеко не одинок. Наверное, нет в России верующего человека, который, прочитав эту книгу, хоть однажды не задался бы вопросом: можно ли сказать, что роман «Мастер и Маргарита» является произведением христианской культуры, или, наоборот, не может быть отнесен к таковой? Потребность в спокойном и компетентном исследовании этой проблемы назрела достаточно давно.

Поэтому работу Андрея Кураева «Мастер и Маргарита: за Христа или против?» с полным на то основанием можно назвать – долгожданной. Во всяком случае, я, узнав, что о. Андрей работает над этой темой, ждал выхода книги с нетерпением. Но когда прочёл ее, то просто растерялся: обещая ответить на вопрос, вынесенный в название книги, о. Андрей вместо этого ещё больше усложнил ситуацию.

Сразу хочу объясниться: мне очень нравится творчество о. Андрея Кураева, я люблю все, что он написал, и глубоко уважаю этого автора. Книга, о которой идет сейчас речь, для меня так же интересна и значима, как и любая из его предыдущих работ. Просто, на мой взгляд, она – не закончена. И я надеюсь, что о. Андрей простит мне попытку хотя бы обозначить вопросы, ответив на которые, как мне кажется, он мог бы внести полную ясность в предмет своего исследования.

Итак. В самом начале книги о. Андрей говорит, что этой работой он хочет оправдать свою давнюю любовь к роману Булгакова. Тут же ставит перед собой пять вопросов, ответы на которые, по его мнению, помогут это сделать. Вот эти вопросы:

1. «Имею ли я право продолжать с любовью относиться к булгаковской книге, несмотря на то, что за эти годы я стал ортодоксальным христианином?»

2. «Может ли христианин не возмущаться этой книгой?»

3. «Возможно ли такое прочтение булгаковского романа, при котором читатель не обязан восхищаться Воландом и Иешуа, при этом восхищаясь романом в целом?»

4. «Воланд – оппонент автора или резонёр, которому доверено озвучивать авторскую позицию?»

5. «Возможно ли такое прочтение романа, при котором автор был бы отделён от Воланда?»

Мне думается, что в книге он ответил лишь на два последних вопроса, причём сделал это, как всегда – блестяще! По существу, вся книга – это великолепная апология личности М. А. Булгакова и мотивов, которыми он руководствовался, создавая роман «Мастер и Маргарита».

Но есть ещё три вопроса. Правда, с первыми двумя проблем не возникает. Автор не стал отвечать на них, скорее всего потому, что для ответа совсем необязательно даже знать содержание романа. Православие не ограничивает христианина в правах – напротив, расширяет их. Ну, в самом деле, вспомним: «всё мне можно, но не все полезно». Став ортодоксальным христианином, Андрей Кураев может с любовью относиться к чему угодно, если не усматривает в этом вреда для себя, и булгаковская книга не является тут исключением из общего правила.

Может ли христианин не возмущаться этой книгой? В принципе – может. Христианин призван к любви, миру и радости, а не к возмущению. В истории Церкви были христиане, которые не возмущались даже при виде настоящей нечистой силы, что уж тут говорить о нарисованной.

Вот с третьим вопросом посложнее. В художественном творчестве есть такие же непреложные законы, как и в любой другой сфере человеческого бытия. Воспринимая любое драматургическое произведение, читатель или зритель всегда, пускай даже неосознанно, отождествляет себя с положительным персонажем (помните, у Высоцкого:

 
И злодея следам не давали остыть,
И прекраснейших дам обещали любить,
И, друзей успокоив и ближних любя,
Мы на роли героев вводили себя.)
 

Это основной механизм воздействия художественной литературы на читателя. Если такого отождествления не происходит, книгу до конца можно прочесть только из-под палки, потому что никакого интереса она у читателя не вызовет. Но, по определению о. Андрея (с которым я категорически согласен), положительных персонажей в романе нет вообще. Поэтому восхищение самим романом в целом без восхищения героями, которых, хотя бы условно можно было бы считать положительными, представляется мне довольно замысловатым интеллектуальным упражнением, которое, впрочем, при определённом навыке всё-таки можно исполнить.

Вот тут и возникает первый вопрос к о. Андрею: а зачем, собственно, христианину восхищаться романом без положительных персонажей?

В литературе есть совсем немного жанров, в которых присутствие положительных персонажей необязательно и одним из этих жанров, безусловно, является сатира. Роман Булгакова о. Андрей прямо относит к сатире, направленной против вульгарной атеистической пропаганды и прямо адресованной к духовным родственникам Булгакова – белой церковной интеллигенции (здесь, и далее я буду пользоваться формулировками о. Андрея не из иронических соображений, а потому что считаю эти формулировки очень точными и не вижу смысла портить их своей интерпретацией). Остальных читателей романа о. Андрей определяет как две категории Шариковых. Те, кто попримитивнее, возмущались этой сатирой; те, в чьей крови всё же были гены «водолаза» – радовались ей. Но только свои, «белые» могли прочитать роман, как произведение христианское.

Я безо всякого смущения отношу себя к «потомкам водолаза». Родившись, и будучи воспитан «красным», я не могу с уверенностью сказать, какого я сейчас цвета. Но зато совершенно точно знаю, что к белой церковной интеллигенции начала двадцатого века я не отношусь ни каким боком. Не будем кривить душой: водолазы-полукровки в принципе не способны к прочтению романа Булгакова с христианских позиций. По той простой причине, что этих позиций у них ещё нет. И, думаю, не ошибусь, если скажу, что любой христианин, осознающий роман как этап на своём пути к Церкви, тогда, в юности, видел персонажей Булгакова совсем не так, как сам Михаил Афанасьевич. Меня, например в свое время поразил просто сам факт изображения Христа как реальной исторической фигуры. Но и в голову мне не могло прийти критически сопоставить Иешуа и Христа Евангелия, хотя бы потому что тогда я был знаком лишь с персонажем булгаковской сатиры. И воспринимал его как настоящего Христа, а вовсе не как карикатуру на толстовское прочтение Евангелия. А сегодня, став христианином, я прекрасно осознаю кощунственость толстовской трактовки и без расшифровки Булгаковских иносказаний.

Получается парадокс: те, кто нуждается в проповеди Евангелия – еще не в состоянии правильно прочесть роман Булгакова, а те, кто может прочитать его верно – уже не нуждаются в подобных формах проповеди.

Сатира пишется на злобу дня. Но все то, что Михаил Афанасьевич Булгаков стремился донести до читателя и так тщательно маскировал от цензуры, сегодня стало очевидным для всех. Сатанинской подоплеки воинствующего безбожия в истории России не увидели, наверное, только слепые. Сегодня в обществе на повестке дня совсем другая беда: подсознательное, или вполне осознанное почитание сатаны множеством его поклонников. Поэтому сатиру Булгакова в наши дни можно считать несвоевременной с достаточным на то основанием. Но безупречная композиция, прекрасный язык Булгакова, который действительно ближе к поэзии, чем к прозе, и прочие художественные достоинства романа формально делают его достоянием русской культуры. Подчёркиваю – только формально, т. к. содержание его (сатира против грубого атеизма двадцатых годов) могло восприниматься адекватно лишь в контексте того времени. В этом, наверное, главная причина двойственности восприятия романа: он был написан для одной аудитории, а читается совсем другой, независимо от того – советская ли это диссидентствующая интеллигенция, или современные граждане демократической России.

В одном из своих выступлений на радио «Радонеж» о. Андрей высказал очень интересную мысль о том, что, по большому счёту, смысл любого чтения заключается в постепенном раскрытии для себя личности автора через понимание его идей, образа мысли и т. д. Анализируя текст романа, о. Андрей открыл для меня совсем другого Булгакова, нежели тот, которого сейчас преподают в средней школе, за что я очень ему благодарен. Но вот тут-то и возникает у меня второй вопрос к о. Андрею: а возможно ли такое прочтение, при котором сам роман существовал бы вне всякой связи с личностью Булгакова и при этом все-таки не воспринимался бы как антихристианское произведение?

Ведь большинство читателей не обладают интеллектом о. Андрея или НА. Бердяева, и просто не смогут сделать вывод о существовании Бога, исходя из неизмеримого могущества зла в мире. Издавать же роман в комплекте с комментариями о. Андрея в наше толерантное и политкорректное время вряд ли рискнёт даже очень смелый редактор.

Таким образом, огромное количество невоцерковлённых читателей остаются один на один с текстом романа, без квалифицированной его критики и понимания авторских мотивов к написанию этой книги. И прежде чем познакомиться с её автором, знакомятся с её героями и персонажами.

Так кто же является главным героем «Мастера и Маргариты»? Тут двух мнений быть просто не может. Конечно, Воланд. То есть – дьявол. По определению о. Андрея, он изображён в романе предельно реалистично. Но давайте попробуем разобраться – что же такое реализм применительно к изображению дьявола?

Дьявол – единственный реальный обитатель духовного мира, представленный в романе. И если и Иешуа, и Левий Матвей, и Ершалаим – всего лишь морок, наваждение, плод воспаленного воображения Мастера, то дьявол со своей пристяжью – как раз и есть тот, кто заморочил в романе безбожных москвичей и внушил бедному Мастеру идею кощунственного переложения Евангелия. Все прочие герои – выдумка Булгакова, и лишь дьявол – единственный персонаж романа, который не является только литературным героем. Поэтому вопрос о реалистичности образа дьявола в романе, представляется мне ключевым для того, чтобы выяснить, наконец: за Христа «Мастер и Маргарита», или всё-таки не очень.

В православной традиции демоны определяются как существа безобразные, т. е. образа не имеющие. Подвижники, многократно видевшие искушавших их злых духов, описывают их в виде призраков, принимающих любое обличье, но я нигде не встречал у святых отцов описания демонов, как таковых (т. е. реалистичного). Когда Мотовилов стал, любопытствуя, расспрашивать преподобного Серафима об истинном облике демонов, святой с негодованием сказал, что они – гнусны. И всё. Более никаких описаний. Думается, это вовсе не заговор молчания посвящённых. Просто невозможно описать то, что не имеет внешности. Поэтому и в иконном письме бесы изображаются маленькими тёмными безликими фигурками.