Текст книги "Слезы, летящие к небу"

В романе же они выписаны ярко, фактурно, с преувеличенным вниманием к деталям. При этом никакой гнусности в них вовсе не наблюдается, наоборот, они довольно симпатичны и привлекательны. Никакого реализма в православном понимании здесь, по-моему, нет и в помине. Есть лишь набор личин, масок ни одна из которых не показывает нам подлинного образа их носителей. Но даже если предположить, что дьявол изображен Булгаковым предельно реалистично, было бы разумно задаться вопросом: а насколько безопасно такое изображение с духовной точки зрения?

В христианской аскетике есть общее правило поведения для человека, которому явился демон. Правило очень простое, но категоричное: не вступать с этим «явлением» в разговор и не рассматривать явившегося, поскольку, бес может прельстить или испугать человека принимаемыми образами, может убедить или переубедить человека в чём угодно, так как логический аппарат у него неизмеримо более мощный, но может он всё это только при условии проявленного к нему интереса со стороны человека. Все «чудеса», все аномальные явления и «необъяснимые происшествия» творятся бесами именно для того, чтобы привлечь к себе внимание. Иначе их просто невозможно заметить.

Святые отцы предостерегают от интереса к демоническим выходкам, т. к. внимание – это та самая дверь, через которую демоны могут войти в душу человека. Но ведь в нашем случае внимание человека отдано не «всамделишним» демонам, а всего лишь образам, выписанным гениальным пером Булгакова. Уместны ли здесь святоотеческие правила? Попробуем разобраться.

У о. Андрея есть очень подробное описание языческих практик, при которых злые духи вселялись в неодушевленные предметы, что называется, «по просьбе публики». Там используется, – правда, с точностью до наоборот, – всё тот же святоотеческий принцип: внимание, отданное злым духам, даёт им возможность действовать в мире людей. Судите сами: «…психическая энергия, которую поклонник вкладывает в некий мыслеобраз, концентрируется в этом образе и постепенно отчуждается от мыслящего…». Или: «…божества создаются направленным к ним поклонением; это аккумуляторы, собирающие в себе энергию поклонения…», «…сообщенная предмету жизнь поддерживается ежедневными ему поклонениями…». В сущности, он «питается сосредоточенной на нём концентрацией мысли…».

Не могу не привести здесь комментария о. Андрея к этим практикам: «Если не знать этих языческих верований в статуи как место обитания божеств и как источник магических воздействий на человека, то будет непонятно то дерзновение, с которым христиане врывались в языческие храмы и разрушали статуи. С точки зрения «светской», это поведение кажется варварством, разрушением памятников искусства «церковными мракобесами». Но христиане видели в этих статуях именно то, что видели в них сами же язычники – не произведения искусства, а колдовские талисманы…»

Разумно было бы предположить, что и усиленное внимание читателей к образу дьявола в романе «Мастер и Маргарита» может действовать так же, как в языческих оккультных практиках. Иначе говоря, вполне реальный дьявол может питаться сосредоточенной на нем концентрацией мысли многочисленных поклонников романа. Сам Михаил Афанасьевич, конечно, ничего подобного не имел в виду. Просто в своем творчестве он следовал не православной, а светской культурной традиции. А уж там-то эстетизация дьявола давным-давно идёт полным ходом.

Антропоморфные изображения нечистых духов задолго до Булгакова обрели свою нишу в европейском искусстве: и обаятельный проказник Мефистофель, и тоскующий демон Лермонтова, перекочевавший потом на гениальные полотна Врубеля… Не хочется тратить время на их перечисление. Всё это очень печально, прежде всего, потому что все эти образы – ложные. В демонах нет ни обаяния, ни элегантности, ни искрометной иронии, ни страданий неразделенной любви: Там вообще ничего нет, кроме ненависти ко всему, что имеет бытие и является творением Божиим. Все прочие качества – романтизация демонических, или страстных начал в самом человеке. Для того, чтобы понять какие личные качества присутствуют в демонах на самом деле, достаточно хотя бы однажды увидеть одержимого злым духом человека в приступе беснования. Зрелище жуткое, но запоминающееся на всю жизнь и очень убедительное.

Когда-то в ярмарочных балаганах чертей изображали в виде козлоподобных сатиров. И никому в голову ни могло прийти рассматривать их чувства, интеллект или каким-либо иным способом попытаться проникнуть в «сложный внутренний мир» демона. Но когда на оперных подмостках в исполнении лучших актеров появился Мефистофель, ситуация качественно изменилась. В лице человекоподобного беса искусство получило весьма сомнительное приобретение, поскольку человек в своём нынешнем, падшем состоянии невольно стремится к всевозможной чертовщине по причине сходства страстей, действующих и в демонах и в людях. Чтобы противостоять этому влечению, необходимо сознательное волевое усилие, основанное на знании Евангелия и опыте личной молитвы.

Но тогда как читать «Мастера»? Пропуская описания, рассуждения и диалоги с участием дьявола? Немного же тогда останется от романа о дьяволе. Или полемизируя с ним и оспаривая его тезисы, как это делает о. Андрей? Вряд ли это можно назвать безопасным занятием для читателя, богословски и духовно менее подготовленного, чем тот же Андрей Кураев. Парадокс читательского восприятия Воланда – в том, что он – единственный персонаж романа, который действует вполне адекватно своей сущности. Сущность беса – зло, без малейших проблесков добра. И когда Воланд творит явное зло, мы не воспринимаем это как отклонение от нормы: ведь чего же еще кроме зла можно ожидать от дьявола? Когда Воланд лжет, это тоже выглядит вполне органично, ведь он – «отец лжи».

Но как же безответственно было выпускать такое существо в культурное пространство романа! Да еще такого, в котором не только нет Бога, но и просто ни одного положительного персонажа не наблюдается.

Есть вещи и понятия, несовместимые в определенном контексте с пользой для человека. Нельзя, например, использовать цианистый калий для приготовления пищи. Ни в какой форме. Нельзя использовать огнестрельное оружие для убеждения других в правоте собственных идей. Нельзя использовать водородную бомбу в мирных целях. Пусть немного нелепо звучит тавтология, но всё, что несет смерть – смертельно опасно. А ведь дьявол – человекоубийца по определению, и других целей в его деятельности просто нет.

В одной из своих книг, полемизируя с протестантами, о. Андрей определяет Евангелие как словесную икону Христа. Не является ли по этой же логике роман Булгакова о дьяволе словесной иконой дьявола? Если воспользоваться методом «приведения к абсурду», то способ душеполезного чтения этого романа можно выразить в виде молитвы перед иконой, на которой изображен только дьявол, но нет ни Бога, ни святых. Глядя на такую икону, наверное, можно вспоминать о бытии Бога, но это будет уже чем угодно, только не христианством.

После прочтения книги о. Андрея возникает вопрос гораздо более важный, чем те, на которые он взялся ответить. Всякий ли консерватизм своей любви следует оправдывать христианину? Для чего члену Церкви Христовой с любовью относиться к этой булгаковской книге? Ну, ведь не для того же, чтобы, определив для себя «Пилатовы главы» как – кощунственные, иметь возможность полюбоваться красотой и поэтичностью изображения Ершалаима в этих самых кощунственных главах. Наверное, христиане, разбивавшие идолов в языческих храмах, тоже не лишены были чувства прекрасного. Но духовный вред в их понимании все-таки был более значим, чем эстетика.

Общий смысл христианского понимания искусства вполне укладывается в формулировку Аристотеля. Он утверждал, что цель искусства – не в занимательности и развлечении, а в нравственном совершенствовании человека. И по большому счёту, наверное, не так уж важно соотношение личности М. А. Булгакова и инфернальных персонажей, созданных его творческим воображением. Это его личная проблема, и меня, как читателя и христианина, она не особенно волнует. Гораздо важнее, по-моему, другое. Что же все-таки получилось у него в конце концов, после всех этих мучительных правок, сжиганий и переписываний? Является ли роман о дьяволе произведением искусства в христианском понимании, или нет? И если да, то каким образом он может способствовать нравственному совершенствованию человека вообще, а христианина – тем более?

Мне кажется, пока о. Андрей Кураев не ответит ясно и определенно на эти вопросы, его книгу нельзя считать законченной. А ответить надо. Потому что «Мастер и Маргарита» – это не «Гарри Поттер». Мне очень понятен и близок миссионерский пафос о. Андрея, когда он стремиться ввести в христианское культурное пространство всё, что имеет хотя бы какое-то к тому основание. И когда в статье «Гарри Поттер: попытка не испугаться» он нашел в христианской традиции промежуток между людьми и ангелами, благодаря которому сказочных героев можно не считать бесами, я от души был ему благодарен. Но Воланд со свитой – не сказочные герои, а вполне реальные обитатели духовного мира, пусть и одетые в художественный камуфляж писательским талантом М. А. Булгакова. И тут очень важно задаться вопросом: а не является ли интерес к роману о дьяволе одной из форм интереса к самому дьяволу? И если это действительно так, то насколько безопасно с пиететом относиться к этому роману?

Поскольку эти вопросы подспудно присутствуют в книге о. Андрея, думается, вряд ли кто-то сможет ответить на них лучше, чем он сам.

Проклятье, которого не было

В истории русской литературы трудно отыскать тему более тяжелую и печальную, чем отлучение Льва Николаевича Толстого от Церкви. И в то же время нет темы, которая породила бы столько слухов, противоречивых суждений и откровенного вранья.

История с отлучением Толстого по-своему уникальна. Ни один из русских писателей, сравнимых с ним по силе художественного дарования, не враждовал с Православием. Ни юношеское фрондерство Пушкина, ни мрачный байронизм и нелепая смерть на дуэли Лермонтова не вынудили Церковь перестать считать их своими детьми. Достоевский, прошедший в своем духовном становлении путь от участия в подпольной антиправительственной организации до пророческого осмысления грядущих судеб России; Гоголь, с его «Избранными местами из переписки с друзьями» и «Объяснением Божественной литургии»; Островский, которого по праву называют русским Шекспиром, Алексей Константинович Толстой, Аксаков, Лесков, Тургенев, Гончаров… В сущности, вся русская классическая литература XIX века создана православными христианами.

На этом фоне конфликт Льва Толстого с Русской Православной Церковью выглядит особенно угнетающе. Наверное, поэтому в России любой интеллигентный человек вот уже более ста лет пытается найти для себя объяснение трагическому парадоксу: Толстой – величайший из отечественных литераторов, непревзойденный мастер слова, обладавший потрясающей художественной интуицией, автор, при жизни ставший классиком… И в то же время – единственный писатель, отлученный от Церкви.

Вообще русскому человеку свойственно становиться на защиту гонимых и осужденных. Причем неважно, за что именно их осудили и почему гонят. Пожалуй, главная черта нашего национального характера – сострадание. А пострадавшей стороной в истории с отлучением для большинства людей, безусловно, представляется Толстой. Его отношения с Церковью часто воспринимаются как неравный бой героя-одиночки с государственным учреждением, бездушной чиновничьей машиной.

Пожалуй, наиболее полно эту точку зрения выразил замечательный писатель Александр Куприн в своем рассказе «Анафема». Сюжет рассказа прост: протодиакон кафедрального собора отец Олимпий на богослужении вынужден провозглашать анафематствование своему любимому писателю Льву Толстому. Читая по требнику XVII века чудовищные проклятия, «которые мог выдумать только узкий ум иноков первых веков христианства», протодиакон вспоминает прекрасные строки Толстого, прочитанные накануне ночью, и делает свой выбор – вместо «анафемы», провозглашает графу Толстому «многая лета».

Купринского протодиакона можно понять. Вот небольшой отрывок из рассказа, где автор описывает процедуру анафематствования Толстого:

«Архиепископ был большой формалист, педант и капризник. Он никогда не позволял пропускать ни одного текста ни из канона преблаженного отца и пастыря Андрея Критского, ни из чина погребения, ни из других служб. И отец Олимпий, равнодушно сотрясая своим львиным ревом собор и заставляя тонким дребезжащим звуком звенеть стеклышки на люстрах, проклял, анафематствовал и отлучил от церкви: …магометан, богомилов, жидовствующих, проклял хулящих праздник благовещения, корчемников, обижающих вдов и сирот, русских раскольников, бунтовщиков и изменников: Гришку Отрепьева, Тимошку Акундинова, Стеньку Разина, Ивашку Мазепу, Емельку Пугачева, а также всех принимающих учение, противное православной вере…»

Далее у Куприна следует описание проклятий, адресованных персонально Льву Николаевичу Толстому.

«…Хотя искусити дух господень по Симону волхву и по Ананию и Сапфире, яко пес возвращаяся на свои блевотины, да будут дни его мали и зли, и молитва его да будет в грех, и диавол да станет в десных его и да изыдет осужден, в роде едином да погибнет имя его, и да истребится от земли память его… И да приидет проклятство, а анафема не точию сугубо и трегубо, но многогубо… Да будут ему каиново трясение, гиезиево прокажение, иудино удавление, Симона волхва погибель, ариево тресиовение, Анании и Сапфири внезапное издохновение… да будет отлучен и анафемствован и по смерти не прощен, и тело его да не рассыплется и земля его да не приимет, и да будет часть его в геене вечной и мучен будет день и нощь».

Такие вот ужасные слова в адрес великого писателя. Но не спешите ужасаться. Дело в том, что весь этот кошмар, приписываемый Куприным «узкому уму иноков первых веков христианства», является от начала и до конца его собственным вымыслом. И дело даже не в том, что ну никак не могло появиться в требнике семнадцатого века имя Емельяна Пугачева, который родился и жил в восемнадцатом столетии. И не в том, что, начиная с 1869 года, анафематствование отдельных лиц в России было прекращено вовсе.

Просто ни в одном из многочисленных печатных и рукописных чинов анафематствования, составленных Русской Православной Церковью за несколько веков, нет ничего даже отдаленно похожего на проклятья, которые Куприн извергает на Льва Николаевича от лица Церкви. Все эти жуткие заклинания не более чем плод буйного воображения расцерковленного российского интеллигента начала двадцатого столетия. Ни в одном из храмов Российской империи анафема Толстому не провозглашалась. Все было гораздо менее торжественно и более прозаично: газеты опубликовали Послание Священного Синода. Вот его полный текст:

Божией милостью

Святейший Всероссийский Синод верным чадам православныя кафолическия греко-российския Церкви о Господе радоватися.

Молим вы, братие, блюдитеся от творящих распри и раздоры, кроме учения, ему же вы научитеся, и уклонитеся от них (Римл. 16:17).

Изначала Церковь Христова терпела хулы и нападения от многочисленных еретиков и лжеучителей, которые стремились ниспровергнуть ее и поколебать в существенных ее основаниях, утверждающихся на вере во Христа, Сына Бога Живого. Но все силы ада, по обетованию Господню, не могли одолеть Церкви Святой, которая пребудет неодоленною вовеки. И в наши дни, Божиим попущением, явился новый лжеучитель, граф Лев Толстой. Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно перед всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его матери, Церкви Православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой, веры православной, которая утвердила вселенную, которою жили и спасались наши предки и которою доселе держалась и крепка была Русь Святая. В своих сочинениях и письмах, в множестве рассеиваемых им и его учениками по всему свету, в особенности же в пределах дорогого Отечества нашего, он проповедует с ревностью фанатика ниспровержение всех догматов Православной Церкви и самой сущности веры христианской; отвергает личного Живого Бога, во Святой Троице славимого, создателя и промыслителя Вселенной, отрицает Господа Иисуса Христа – Богочеловека, Искупителя и Спасителя мира, пострадавшего нас ради человек и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых, отрицает божественное зачатие по человечеству Христа Господа и девство до рождества и по рождестве Пречистой Богородицы, Приснодевы Марии, не признает загробной жизни и мздовоздаяния, отвергает все таинства Церкви и благодатное в них действие Святого Духа и, ругаясь над самыми священными предметами веры православного народа, не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из таинств, святую Евхаристию. Все сие проповедует граф Толстой непрерывно, словом и писанием, к соблазну и ужасу всего православного мира, и тем неприкровенно, но явно пред всеми, сознательно и намеренно отверг себя сам от всякого общения с Церковью Православной. Бывшие же к его вразумлению попытки не увенчались успехом. Посему Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею. Ныне о сем свидетельствуем перед всею Церковью к утверждению правостоящих и к вразумлению заблуждающихся, особливо же к новому вразумлению самого графа Толстого. Многие из ближних его, хранящих веру, со скорбию помышляют о том, что он, в конце дней своих, остается без веры в Бога и Господа Спасителя нашего, отвергшись от благословений и молитв Церкви и от всякого общения с нею.

Посему, свидетельствуя об отпадении его от Церкви, вместе и молимся, да подаст ему Господь покаяние в разум истины (2 Тим. 2:25). Молимтися, милосердный Господи, не хотяй смерти грешных, услыши и помилуй и обрати его ко святой Твоей Церкви. Аминь.

Подлинное подписали:

Смиренный АНТОНИЙ, митрополит С.-Петербургский и Ладожский.

Смиренный ФЕОГНОСТ, митрополит Киевский и Галицкий.

Смиренный ВЛАДИМИР, митрополит Московский и Коломенский.

Смиренный ИЕРОНИМ, архиепископ Холмский и Варшавский.

Смиренный ИАКОВ, епископ Кишиневский и Хотинский.

Смиренный ИАКОВ, епископ.

Смиренный БОРИС, епископ.

Смиренный МАРКЕЛ, епископ.

2 февраля 1901.

Совершенно очевидно, что даже намека на какое-либо проклятие этот документ не содержит. Русская Православная Церковь просто с горечью констатировала факт: великий русский писатель, граф Лев Николаевич Толстой перестал быть членом Православной Церкви. Причем отнюдь не в силу определения вынесенного Синодом.

Все произошло гораздо раньше. В ответ на возмущенное письмо супруги Льва Николаевича Софьи Андреевны Толстой, написанное ею по поводу публикации определения Синода в газетах, Санкт-Петербургский митрополит Антоний писал:

«Милостивая государыня графиня София Андреевна! Не то жестоко, что сделал Синод, объявив об отпадении от Церкви Вашего мужа, а жестоко то, что сам он с собой сделал, отрекшись от веры в Иисуса Христа, Сына Бога Живого, Искупителя и Спасителя нашего. На это-то отречение и следовало давно излиться Вашему горестному негодованию. И не от клочка, конечно, печатной бумаги гибнет муж Ваш, а от того, что отвратился от Источника жизни вечной».

Сострадание гонимым и сочувствие обиженным – конечно, благороднейшие порывы души. Льва Николаевича, безусловно, жалко. Но прежде, чем сочувствовать Толстому, необходимо ответить на один очень важный вопрос: а насколько же сам Толстой переживал по поводу своего отлучения от Церкви? Ведь сострадать можно только тому, кто испытывает страдания. Но воспринял ли Толстой отлучение как некую ощутимую для себя потерю?

Тут самое время обратиться к его знаменитому ответу на определение Священного Синода, который был также опубликован во всех русских газетах. Вот некоторые выдержки из этого послания:

«..То, что я отрекся от Церкви называющей себя Православной, это совершенно справедливо.

…И я убедился, что учение Церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же – собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающего совершенно весь смысл христианского учения.

…Я действительно отрекся от Церкви, перестал исполнять ее обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей и мертвое мое тело убрали бы поскорее, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым.

…То, что я отвергаю непонятную Троицу и басню о падении первого человека, историю о Боге, родившемся от Девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно справедливо.

…Еще сказано: «Не признает загробной жизни и мздовоздаяния».

Если разумеют жизнь загробную в смысле второго пришествия, ада с вечными мучениями/дьяволами и рая – постоянного блаженства, – совершенно справедливо, что я не признаю такой загробной жизни…

…Сказано также, что я отвергаю все таинства… Это совершенно справедливо, так как все таинства я считаю низменным, грубым, несоответствующим понятию о Боге и христианскому учению колдовством и, кроме того, нарушением самых прямых указаний Евангелия…»

Наверное, этих признаний вполне достаточно для того, чтобы убедиться: по существу дела у Льва Николаевича к Определению Синода претензий не было. Были претензии к формальной стороне. Толстой сомневался в каноничности этого определения с точки зрения церковного права. Проще говоря, Лев Николаевич был уязвлен именно тем, что о его отлучении не было громогласно объявлено со всех кафедр Русской Православной Церкви. То есть жалел он как раз о том, что не произошло процедуры, которую описал Куприн в своем рассказе. Вот как описывает отношение Толстого к Определению секретарь Толстого, В. Ф. Булгаков:

«Лев Николаевич, зашедший в «ремингтонную», стал просматривать лежавшую на столе брошюру, его «Ответ Синоду». Когда я вернулся, он спросил:

– А что, мне анафему провозглашали?

– Кажется, нет.

– Почему же нет? Надо было провозглашать… Ведь как будто это нужно?

– Возможно, что и провозглашали. Не знаю. А Вы чувствовали это, Лев Николаевич?

– Нет, – ответил он и засмеялся».

Не вдаваясь в подробности и оценку религиозных воззрений Льва Толстого, можно, тем не менее, ясно увидеть, что эти воззрения не совпадали с Православным вероучением.

Со стороны Церкви он получил всего лишь подтверждение этого различия. Напрашивается такое сравнение: мужчина много лет как оставил свою семью. Живет с другой женщиной. И вот, когда первая жена подала на развод и получила его, этот мужчина начинает возмущаться юридическими огрехами в процедуре развода. По-человечески все понятно – чего в жизни не бывает… Но сочувствовать такому человеку, по меньшей мере, было бы странно.

Толстой страдал не от формального отлучения. До самой смерти он не был окончательно уверен в правильности избранного им пути конфронтации с Церковью. Отсюда и его поездки в Оптину пустынь, и желание поселиться в монастыре, и просьба прислать к нему, умиравшему на станции Астапово, оптинского старца Иосифа (тот болел, и в Астапово послан был другой старец, Варсонофий). И в этой своей раздвоенности Лев Николаевич действительно глубоко несчастен и заслуживает самого искреннего сочувствия. Но бывают в жизни человека ситуации, когда никто на свете не в состоянии ему помочь. Кроме него самого…