Текст книги "Пушкинские места России. От Москвы до Крыма"

А может, Пушкин всего лишь повзрослел? «Пора жить, то есть познать счастье», – записал он поздней осенью 1826 г., хлебнув московской жизни. Действительно, пора. Ведь «жизнь моя, доселе такая кочующая, такая бурная». А хотелось теперь, после стольких перипетий, жить, но по-другому. Счастливо, спокойно (удалось ли это – уже другой вопрос). Жить, а не стреляться. А тут – дуэль, намеренность которой зависит только от него. Все уже давно забыли об этой сплетне, лишь Пушкин помнил, раздувая тем самым из мухи слона. И он это уразумел. А как не понять, если дамы московские зудят над ухом: «Обогащайте, обогащайте нашу литературу!» И ведь никто не сказал потом: «Пушкин струсил!»

Постепенно отношения Пушкина и Толстого вновь стали приятельскими. Встреча их на чтении «Полтавы», состоявшаяся в тот зимний вечер на Поварской, – лучшее тому подтверждение. Пройдет немного времени, и в 1829 г. Пушкин попросит Федора Толстого вступить посредником в сватовстве к Наталье Гончаровой – передать письмо ее матери с просьбой руки ее семнадцатилетней дочери. А в 1831 г. они с Толстым стали почти соседями, когда супруги Пушкины поселились на Арбате.

И, наконец, третий слушатель «Полтавы» – «сын Башилова», тот самый, что нарезался. Его отец – сенатор Александр Башилов, московский чиновник, одна из книг которого с дарственной надписью сохранилась в библиотеке Пушкина. Сын Башилова, тоже Александр, в то время молодой поэт и офицер, с которым Пушкин не раз встречался в Москве и благоволил ему. Одна из таких встреч и случилась на квартире у Сергея Киселева. В июле 1833 г. Башилов в письме к Пушкину вспоминает, как тот поощрял его на «поприще словесности» и первым способствовал его поэтическому развитию.

На Поварской в иные годы стоял еще один дом, связанный с детскими годами Пушкина (1807–1808 гг.). На его месте нынче уже совсем другое здание под № 21, известное как усадьба А.Н. Носенкова – В.А. Балина (1887 г., 1908 г., 1915 г., архитекторы А.С. Каминский, Н.Р. Зеленин, В.А. Веснин).

«Милая представительница Москвы»

Когда-то на Страстной (ныне Пушкинской) площади стоял удивительный дом – многие его обитатели и после своей смерти продолжали жить в произведениях Пушкина, Грибоедова, Льва Толстого. А вот самому зданию не повезло – его снесли в 1968 г. Что же представлял собой этот дом в пушкинскую эпоху и чем он был ценен?

«Дом большой, просторный, в два этажа и два десятка комнат, с залой, умещающей в себе маскарады и балы на сотни персон и благотворительные концерты. Фасад выходит на Страстную площадь. При доме громадное дворовое место, целая усадьба; здесь флигель-особняк и службы: конюшня, каретные сараи, помещения для дворни семейной и холостой. В конюшне 6–7 лошадей, в сараях – кареты и сани, выездные и дорожные; в доме и на дворе – множество крепостной прислуги: кучера и мальчишкифорейторы, прачки, повар, кухарка, горничные. В доме, кроме своих, живут какие-то старушки – Марья Тимофеевна и другие, еще слепой старичок Петр Иванович – «моя инвалидная команда», как не без ласковости называет их Марья Ивановна; за стол садится человек 15, потому что почти всегда из утренних визитеров 2–3 остаются на обед. Всем до последнего сторожа живется сытно и привольно; Марья Ивановна сама любит жить и дает жить другим», – рассказывает Михаил Гершензон в книге «Грибоедовская Москва», вышедшей в 1914 г.

Мария Ивановна Римская-Корсакова была типичной представительницей старинного московского дворянства. Кое-кто за глаза называл ее Фамусовым в юбке. Петр Вяземский писал: «Мария Ивановна Римская-Корсакова должна иметь почетное место в преданиях хлебосольной и гостеприимной Москвы. Она жила открытым домом, давала часто обеды, вечера, балы, маскарады, разные увеселения, зимою санные катания за городом, импровизированные завтраки. Красавицы дочери ее, и особенно одна из них, намеками воспетая Пушкиным в Онегине, были душою и прелестью этих собраний. Сама Мария Ивановна была тип московской барыни в хорошем и лучшем значении этого слова. Старый век и новый век сливались в ней в разнообразной стройности и придавали личности ее особенное и привлекательное значение».

Мария Ивановна стала полновластной хозяйкой в доме на Страстной площади в 1815 г., когда скончался ее муж, камергер Александр Яковлевич Римский-Корсаков. Женщиной она была приятной во всех отношениях. «Добра и обходительна, – продолжает Гершензон, – всех умеет обласкать и приветить. Всем домом твердо правит, обо всех думает Марья Ивановна. Ей под пятьдесят. Она совсем здорова, бодра и легка на подъем, но у нее частые "вертижи", темнеет в глазах. Она чрез меру толстеет с годами и слишком многокровна; доктор прописывает ей кровопусканья. Марья Ивановна встает рано, в 7 час., иногда в 6; только если накануне поздно вернулись с бала, она проспит до 9. Помолившись Богу, она входит в гостиную и здесь пьет чай с наперсницей-горничной Дуняшкой. Только отопьет чай, идут министры с докладами. Главный министр – Яков Иванович Розенберг; он давно живет в доме и вполне свой человек. Яков Иванович докладывает счета, подлежащие оплате. Марья Ивановна недовольна: расходы огромные, деньги идут как сор, а из деревни не шлют; хорошо, что есть впереди доход, а то смерть скучно: деньги есть, а все без денег сидишь. Якова Ивановича сменяет главный кучер Астафий; к каждому слову – "позвольте доложить"; нужно терпение Марьи Ивановны, чтобы выслушивать его. Покончив с Астафием, Марья Ивановна идет к ключнице Анисье, пьет у нее кофе, обсуждает с нею дела по кухне и гардеробу и иной раз провозится с нею до обеда, занявшись кройкою на дочерей».

В московских салонах и гостиных про Марию Ивановну судачили: «должна целому городу, никому не платит, а балы дает да дает». Как ей это удавалось, рассказывала ее приятельница Янькова: «Вот, придет время расплаты, явится к ней каретник, она так его примет, усадит с собой чай пить, обласкает, заговорит – у того и язык не шевельнется не то, что попросить уплаты, – напомнить посовестится. Так ни с чем от нее и отправится, хотя и без денег, но довольный приемом».

Богомольная Мария Ивановна почти каждое воскресенье отправлялась к обедне – благо Страстной монастырь под боком: «Когда возвратится с бала, не снимая платья, отправится в церковь вся разряженная; в перьях и бриллиантах отстоит утреню и тогда возвращается домой отдыхать».

Александр Пушкин не мог не попасть в сети «чрезвычайно милой представительницы Москвы», как он назвал Римскую-Корсакову, став частым посетителем особняка на Страстной площади. 26 октября 1826 г. здесь состоялся вечер, устроенный в честь поэта.

Упоминание семьи Римских-Корсаковых встречается в переписке Пушкина еще до 1826 г., когда ему было позволено возвратиться из Михайловской ссылки. Еще живя в Кишиневе, 5 апреля 1823 г. он интересовался у П.А. Вяземского: «Где Марья Ивановна Корсакова, что живет или жила против какого-то монастыря (Страстного, что ли), жива ли она, где она, если умерла, чего Боже упаси, то где ее дочери, замужем ли и за кем, девствуют ли или вдовствуют и проч.».

А то письмо, где поэт окрестил Марию Ивановну «милой представительницей Москвы», Пушкин писал своему младшему брату Льву, что служил в Грузии, в мае 1827 г. Письмо было написано в доме на Страстной площади. Мария Ивановна в это время также собиралась на Кавказские минеральные воды. Пушкин и попросил ее передать письмо брату: «Письмо мое доставит тебе М.И. Корсакова. Приезжай на Кавказ и познакомься с нею – да прошу не влюбиться в дочь». Мы не можем не обратить внимание на последнее предостережение – из уст Пушкина оно звучит особенно заманчиво. Но прежде чем рассказать о дочери Марии Ивановны, обратившей на себя внимание нашего любвеобильного поэта, добавим краску к портрету «Фамусова в юбке».

Мария Ивановна была любительницей «поездить, посмотреть». По причине своей любо-знательности, никак не сочетавшейся с менее широкими финансовыми возможностями, она лишилась одного из своих домов на Страстной площади. Упомянутая уже Янькова рассказывала, что Марья Ивановна так хотела поехать в очередное турне, что добыла деньги на поездку, продав меньший из своих двух домов на Страстной площади за 50 тыс. рублей ассигнациями. В поездки она брала с собой дочерей, тогда еще незамужних. А всего было их у Марии Ивановны четыре. Екатерина (с 1840 г. жена композитора Алябьева), Наталья, Софья и Александра.

Самая интересная – Александра, та, от любви к которой предостерегал Пушкин своего брата. Может быть, случайно, а может быть, и нет, – оброненная поэтом фраза дала богатую пищу для размышлений пушкинистам. Некоторые считают, что именно эта Александра присутствует в т. н. Дон-Жуанском списке Пушкина. Александра Римская-Корсакова – и есть та самая, «намеками воспетая в "Онегине"» красавица, о которой писал Петр Вяземский, считавший, что именно ей посвящены стихи 52-й строфы VII главы романа:

 
У ночи много звезд прелестных,
Красавиц много на Москве,
Но ярче всех подруг небесных
Луна в воздушной синеве.
Но та, которую не смею
Тревожить лирою моею,
Как величавая луна,
Средь жен и дев блестит одна.
С какою гордостью небесной
Земли касается она!
Как негой грудь ее полна!
Как томен взор ее чудесный!..
Но полно, полно, перестань:
Ты заплатил безумству дань.
 

Глава эта написана Пушкиным в 1827–1828 гг., когда он часто бывал в доме на Страстной площади. Но романтическое чувство если и было, то ни к чему серьезному не привело. 8 декабря 1831 г. Александр Сергеевич писал жене из Москвы: «А. Корсакова выходит за князя Вяземского». Только не путать с другом Пушкина Петром Андреевичем Вяземским. Женился на Александре совсем другой Вяземский – Александр Николаевич, корнет Кавалергардского полка, участник турецкой кампании, получивший чин поручика и в 1832 г. уволенный со службы.

Но не только красота Александры Римской-Корсаковой влекла Пушкина на Страстную площадь; живя в Москве после 1826 г. поэт подружился со старшим сыном Марии Ивановны – Григорием. Григорий Александрович Римский-Корсаков – участник Отечественной войны, отставной полковник лейб-гвардии Московского полка, член Союза благоденствия. В 1823–1826 гг. жил в Вене. В московских дворянских кругах пользовался славой светского льва и фрондера. Сошелся он с Пушкиным через Петра Вяземского.

«Особенно памятна мне одна зима или две, когда не было бала в Москве, на который не приглашали бы его (Григория Римского-Корсакова. – А.В.) и меня. После пристал к нам и Пушкин. Знакомые и незнакомые зазывали нас и в Немецкую Слободу, и в Замоскворечье. Наш триумвират в отношении к балам отслуживал службу свою наподобие бригадиров и кавалеров св. Анны, непременных почетных гостей», – писал Петр Вяземский. А завсегдатаи Английского клуба припоминали, что Пушкин в свои приезды в Москву часто приходил в клуб на Тверской вместе с Григорием.

16 февраля 1831 г. за два дня до женитьбы на Наталье Гончаровой Пушкин и Римский-Корсаков вместе были на балу у княгини Долгоруковой. А 1 марта 1831 г. на Масленицу они катаются на санях. Часто их видели вместе и на Тверском бульваре.

На Масленицу, как известно, пекут блины. «У них на масленице жирной водились русские блины», – как не вспомнить сию историческую фразу поэта. Дом Римских-Корсаковых славился своими блинами. Александр Сергеевич объедался ими, особливо любил розовые блины с добавлением свеклы – т. н. крупинчатые. Мог съесть за один присест до трех десятков штук, со сметаной и коровьим маслом. Запивал блины вином, как в стихотворении «Осень», где о Масленице он пишет:

 
И проводив ее (т. е. зиму. – А.В.) блинами и вином,
Поминки ей творим мороженым и льдом.
 

О визитах Пушкина в особняк на Страстной площади читаем и у Вяземского, отписавшего 12 декабря 1828 г. жене: «Здесь Александр Пушкин… Вчера должен он быть у Корсаковых»; месяц спустя, 9 января 1829 г., вновь о Пушкине: «Постояннейшие его посещения были у Корсаковых и цыган».

Осенью 1831 г. Александр Сергеевич начал было сочинять «Роман на Кавказских водах». Написал он всего пять страниц, но и их хватило, чтобы живописать сцену сборов перед отъездом на Кавказ московской барыни Катерины Петровны Томской с больной дочерью Машей. Наброски эти были опубликованы лишь через пятьдесят лет – в 1881 г.:

«В одно из первых чисел апреля 181… года в доме Катерины Петровны Томской происходила большая суматоха. Все двери были растворены настичь; зала и передняя загромождены сундуками и чамоданами; ящики всех комодов выдвинуты; слуги поминутно бегали по лестницам, служанки суетились и спорили; сама хозяйка, дама 45 лет, сидела в спальне, пересматривая счетные книги, принесенные ей толстым управителем, который стоял перед нею с руками за спиной, и выдвинув правую ногу вперед. Катерина Петровна показывала вид, будто бы хозяйственные тайны были ей коротко знакомы, но ее вопросы и замечания обнаруживали ее барское неведение и возбуждали изредко едва заметную улыбку на величавом лице управителя, который однако ж с большою снисходительностию подробно входил во все требуемые объяснения».

Прототипом барыни послужила Мария Ивановна Римская-Корсакова. В третьем варианте плана будущего произведения Пушкин пишет о ней: «Приезд на станцию старухи Корсаковой». Кто знает, продолжи Пушкин свой «Роман…», быть может, мы увидели бы в нем и других членов этой большой дворянской московской семьи. Как узнали Александру Римскую-Корсакову, которой посвящены следующие пушкинские строки: «Девушка лет 18-ти, стройная, высокая, с бледным прекрасным лицом и черными огненными глазами».

В настоящее время на месте дома – бывшее здание «Известий».

«Приехал к Оберу и заснул в 10 часов вечера»

«Секретно. Честь имею сим донести, что известный поэт, отставной чиновник 10 класса, Александр Пушкин прибыл в Москву и остановился Тверской части, 1-го квартала, в доме Обера, гостинице „Англия“, за коим секретный надзор учрежден». Из рапорта полицмейстера Миллера обер-полицмейстеру г. Москвы, 20 сентября 1829 г.

Полицмейстер Миллер не раз доносил начальству о приезде в Москву Пушкина (еще с лицея над поэтом присматривали с особой тщательностью). Известным полиции поэт был еще и поэтому – слишком часто мелькало его имя в соответствующих документах. Но ведь и сам Миллер был писателем, только создавал он не стихи и повести, а рапорты и донесения. Строгость, с которой следили за Пушкиным в Москве, не может не броситься в глаза даже сегодня. Во многом благодаря таким вот Миллерам мы узнаем многое о жизни Пушкина в Москве. Дом Обера в Глинищевском стал для поэта чуть ли не родным, ведь останавливался он здесь так часто, как нигде больше, – шесть раз!

Но не только этим славен неброский на вид особняк (Глинищевский переулок, № 6/1), авторство проекта которого приписывают арх. М.Ф. Казакову. Достаточно уже того, что настоящий дом не сгорел в 1812 г., а значит, хранит гораздо больше занимательных историй из московской жизни. В 1773 г. при князе Александре Черкасском здесь стояли каменные палаты. Откуда известен год – в том году летом на Тверской случился крупный пожар, не пощадивший и палаты князя Черкасского. Через пять лет участок вместе с оставшимися после пожарища стенами покупает граф Матвей Васильевич Дмитриев-Мамонов, обратившийся в Московскую полицмейстерскую канцелярию за дозволением «вновь перестроить на прежнем месте палаты в два этажа».

В 1787 г. владелицей палат становится Д.А. Олсуфьева, которая через семь лет своим чередом продает их французу, полковнику графу Людовику де Жилли. Но и ему не суждено было прожить здесь долго – в начале XIX в. он уступил дом своему соотечественнику Оберу, поименованному на русский манер Николаем. Николай Обер, бежавший со своей революционной родины французский эмигрант, был по торговой части и позднее выбился в купцы второй гильдии.

Обер довольно быстро обосновался в Москве, разжился и мог уже позволить себе не только покупать дома у русской знати, но и тратить деньги на нечто большее. Он был одним из тех, кто помог воздухоплавателю Жаку Гарнерену, приехавшему в Россию, чтобы совершить полет на воздушном шаре.

Зрелище для того времени обещало быть потрясающим. В подтверждение безопасности будущего полета воздухоплаватель показывал всем желающим эксперимент с кошкой, привязанной к маленькому воздушному шарику. Кошка осталась жива и удачно спланировала на землю. Но никто из московских аборигенов лететь так и не согласился, успешное приземление кошки не убедило. Тогда вместе с воздухоплавателем в корзину полез его земляк Николай Обер. В сентябре 1803 г. от Крутицких казарм поднялся воздушный шар со смельчаками. Летели несколько часов и приземлились недалеко от усадьбы Вяземских Остафьево. Без жертв и разрушений.

А вскоре дом Обера в Глинищевском переулке стал широко известен среди московских модниц. Жена хозяина дома Мари-Роз Обер-Шальме имела в Москве магазины женской одежды и предметов роскоши, представленных по парижской моде. Один находился на Кузнецком мосту, другой – на первом этаже данного дома. Один из самых дорогих в Москве, магазин отличался непомерными ценами на продаваемые товары, а ее владелица угодила в роман «Война и мир» – именно к ней старуха Ахросимова повезла одевать дочерей графа Ростова: «На другой день утром Марья Дмитриевна свозила барышень к Иверской и к m-me Обер-Шальме, которая так боялась Марьи Дмитриевны, что всегда в убыток уступала ей наряды, только бы поскорее выжить ее от себя». Мать Пушкина Надежда Осиповна тоже приезжала к Обер-Шальме за покупками, когда маленьких Сашу и Олю надумала она учить танцам.

Фамилию предприимчивой француженки москвичи искорежили на Обер-Шельме, некоторые даже полагают, что само слово «шельма» пошло в народ с того времени. А между тем состояние Оберов перед войной достигло полумиллиона рублей!

Когда увлечение всем французским стало приравниваться к измене и вывески на вражеском языке стали сбивать с фасадов, модные магазины позакрывались. В 1812 г. Николая Обера выслали из Москвы, а вот его жену оставили. Сие странное обстоятельство породило немало обывательских толков. Как пишет Лев Толстой в третьем томе своей эпопеи, граф Федор Ростопчин, высылавший всех французов из Москвы, оставил в городе «г-жу Обер-Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения». Неудивительно, что Обер-Шальме посчитали потом французской шпионкой. В «Евгении Онегине» читаем:

 
Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоенный,
Москвы коленопреклоненной
С ключами древнего Кремля.
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.
 

Нет, оказывается, не напрасно ждал чужеземный император. Одной из первых, кого он вызвал к себе, была… госпожа Обер-Шальме. Отсюда и пошла слава Мари Обер-Шальме как французской лазутчицы. Беседа с императором тянулась целый час. Как писал Бартенев, «эта обирательница русских барынь заведовала столом Наполеона и не нашла ничего лучше, как устроить кухню в Архангельском соборе. Она последовала за остатками великой армии и погибла с нею».

В самом доме Оберов в Глинищевском переулке в то время, пока его хлебосольная хозяйка угощала Наполеона в Кремле, разместился высокопоставленный французский генерал со своей свитой, и, быть может, потому здание не пострадало от пожара…

Не прошло и пяти лет после окончания войны, как уцелевшие Оберы – Николай и два его подросших сына – вернулись в наш гостеприимный город. Москва оказалась незлопамятной. Да и понять возвращенцев можно – родились мальчики в России, тянуло их на родину.

Дом в Глинищевском опять стал принадлежать французам-эмигрантам. После смерти Николая Обера в 1826 г. особняк перешел по наследству одному из его сыновей – Лаврентию. С него-то и начинается «пушкинский» период в истории здания.

Лаврентий Николаевич Обер служил учителем французского языка в 1-й московской гимназии, впоследствии управлял конторой императорских московских театров в чине статского советника, познакомился с Пушкиным в салоне Зинаиды Волконской осенью 1826 г.: «Встречался я с Пушкиным довольно часто в салонах княгини Зинаиды Волконской. На этих вечерах любимою забавою молодежи была игра в шарады. Однажды Пушкин придумал слово; для второй части его нужно было представить переход евреев через Аравийскую пустыню. Пушкин взял себе красную шаль княгини и сказал нам, что он будет изображать "скалу в пустыне". Мы все были в недоумении от такого выбора: живой, остроумный Пушкин захотел вдруг изображать неподвижный, неодушевленный предмет. Пушкин взобрался на стол и покрылся шалью. Все зрители уселись, действие началось. Я играл Моисея. Когда я, по уговору, прикоснулся жезлом (роль жезла играл веер княгини) к скале, Пушкин вдруг высунул из-под шали горлышко бутылки, и струя воды с шумом полилась на пол. Раздался дружный хохот и зрителей, и действующих лиц. Пушкин соскочил быстро со стола, очутился в минуту возле княгини, а она, улыбаясь, взяла Пушкина за ухо и сказала: «Mauvais sujet que vous etes, Alexandre, d’avoir represante de la sorte le rocher!» («Этакий вы плутишка, Александр, как вы изобразили скалу!» – фр.).

Дом в Глинищевском переулке сдавался Лаврентием Обером под гостиницу купцу 3-й гильдии Ивану Ивановичу Коппу. В то время, когда Пушкин впервые остановился здесь, гостиница называлась «Север». В сохранившихся письмах Пушкина и его адресатов иногда встречается не само название гостиницы, а ее владельца: «Пиши мне к Копу», – просит Пушкин Вяземского в письме от 14 марта 1830 г.

Пушкин впервые поселился в доме Обера зимой 1828–1829 гг. (с 6 декабря по 7 января), затем он жил там весной и осенью 1829 г. (14 марта – 1 мая, 20 сентября – 12 октября), весной, летом и зимой 1830 г. (12 марта – 16 июля, 5 декабря – начало февраля 1831) и в 1832 г. (21 сентября – 10 октября). В 1829 г. Иван Копп перевел гостиницу «Север» в дом Д.В. Черткова на Тверской улице. Пушкин, поначалу остановившись там, вскоре возвратился в дом Обера, где уже размещались номера другой гостиницы, «Англии».

Среди тех, чьи визиты к Пушкину в этот дом подтверждены документально, – Погодин, Дмитриев, Денис Давыдов, а также Адам Мицкевич, пришедший к Пушкину 26 марта 1829 г. и написавший позднее: «Знали друг друга недолго, но много».

Вероятно, гостиница приглянулась Пушкину своей дешевизной, именно этим обстоятельством можно объяснить столь частое местожительство поэта в Глинищевском переулке. Номера гостиницы «Север» во многом походили на те, в которых останавливался Пушкин и в других городах. Бедная обстановка, нередко грязь по углам, скудные условия «комфорта» – таким открывались условия жизни Александра Сергеевича его посетителям: «Он временно жил в гостинице… Там занимал он довольно грязный нумер в две комнаты, и я застал его, как обыкновенно заставал потом утром в Москве и в Петербурге, в татарском серебристом халате, с голою грудью, не окруженного ни малейшим комфортом: так живал он потом в гостинице Демута в Петербурге», – писал К. Полевой.

Приехав в Москву и в очередной раз остановившись в Глинищевском переулке, Пушкин отписал жене: «Поскакал отыскивать Нащокина. Он ездил со мною в баню, обедал у меня. Приехал к Оберу и заснул в 10 часов вечера. Вот тебе весь мой день; писать не было мне ни времени, ни возможности физической» (22 сентября 1832 г.).

Из писем узнаем мы и бытовые подробности. Дверь в нумерах, занимаемых Пушкиным, не закрывалась с утра и до самой ночи, если хозяин был дома. То слуга Ипполит «принес… кофей», то разносчик с пастилой.

Посетители отмечали, что, живя в гостиницах, Пушкин «вел жизнь странную. Оставаясь дома все утро, начинавшееся у него поздно, он, когда был один, читал, лежа в постели, а когда к нему приходил гость, он вставал с своей постели, усаживался за столик с туалетными принадлежностями и, разговаривая, обыкновенно чистил, обтачивал и приглаживал свои ногти, такие длинные, что их можно назвать когтями».

«Иногда, – рассказывал один из современников, – заставал я его за другим столиком – карточным, обыкновенно с каким-нибудь неведомым мне господином, и тогда разговаривать было нельзя… Известно, что он вел довольно сильную игру и чаще всего продувался в пух! Жалко бывало смотреть на этого необыкновенного человека, распаленного грубою и глупою страстью! Зато он был удивительно умен и приятен в разговоре, касавшемся всего, что может занимать образованный ум».

Странности, замеченные его гостями, Пушкина не смущали. Он не только чистил ногти, играл в карты, но и находил-таки время писать стихи. Пушкин сочинил здесь стихотворения «Монастырь на Казбеке», «Кавказ», «К бюсту завоевателя», «Дорожные жалобы». «Необходимость имел он сообщать только что написанные им стихи. Однажды утром я заехал к нему в гостиницу… и он тотчас начал читать мне свои великолепные стихи», – писал Путята.

«Что значат мои обязанности? Есть у меня больной дядя, которого почти никогда не вижу. Заеду к нему – он очень рад; нет – так он извинит меня: "Повеса мой молод, ему не до меня". Утром встаю, когда хочу, принимаю, кого хочу; вздумаю гулять – мне седлают мою умную, славную Женни; еду переулками, смотрю в окна низеньких домов… Приеду домой, разбираю книги, бумаги, привожу в порядок мой туалетный столик; одеваюсь небрежно, если еду в гости; со всевозможною старательностью, если обедаю в ресторации, где читаю или новый роман, или журналы.

Если же Вальтер Скотт и Купер ничего не написали, а в газетах нет какого-нибудь уголовного процесса – то требую бутылку шампанского во льду, смотрю, как рюмка стынет от холода, пью медленно, радуясь, что обед стоит мне семнадцать рублей и что могу позволить себе эту шалость… Вечер провожу или в мужском обществе, где теснится весь город, где я вижу всех и все и где меня никто не замечает, или в любезном избранном кругу, где я говорю про себя и где меня слушают. Возвращаюсь поздно – засыпаю, читая хорошую книгу. Вот моя холостая жизнь», – описал свое времяпрепровождение Пушкин в мае 1830 г.

И вновь: «Секретно. Квартировавший в гостинице "Англия" чиновник 10 класса Александр Сергеев Пушкин, за коим был учрежден секретный полицейский надзор, сего июля 16 числа выехал в С.-Петербург. Во время же проживания его здесь ничего предосудительного замечено не было» (из рапорта полицмейстера Миллера московскому обер-полицмейстеру 18 июля 1830 г.).