Текст книги "Пушкинские места России. От Москвы до Крыма"

«Я ни до каких Давыдовых, кроме Дениса, не охотник»

Дом (Большой Знаменский переулок, № 17) построен после 1812 г., ставшего тем самым пределом, что разделил историю Москвы на «до» и «после». Так с тех пор и говорят – допожарной или послепожарной постройки. Опустошительный пожар прославил не только этот год, но и человека, жившего здесь. В 1826 г. особняк покупает знаменитый герой Отечественной войны генерал-лейтенант Денис Васильевич Давыдов. Свой автопортрет он представил в «Гусарской исповеди»:

 
Я каюсь! я гусар давно, всегда гусар,
И с проседью усов – все раб младой привычки:
Люблю разгульный шум, умов, речей пожар
И громогласные шампанского оттычки.
От юности моей враг чопорных утех —
Мне душно на пирах без воли и распашки.
Давай мне хор цыган! Давай мне спор и смех,
И дым столбом от трубочной затяжки!
 
 
Бегу век сборища, где жизнь в одних ногах,
Где благосклонности передаются весом,
Где откровенность в кандалах,
Где тело и душа под прессом;
Где спесь да подлости, вельможа да холоп,
Где заслоняют нам вихрь танца эполеты,
Где под подушками потеет столько жоп,
Где столько пуз затянуто в корсеты!
 
 
Но не скажу, чтобы в безумный день
Не погрешил и я, не посетил круг модный;
Чтоб не искал присесть под благодатну тень
Рассказчицы и сплетницы дородной;
Чтоб схватки с остряком бонтонным убегал,
Или сквозь локоны ланиты воспаленной
Я б шепотом любовь не напевал
Красавице, мазуркой утомленной.
 
 
Но то – набег, наскок; я миг ему даю,
И торжествуют вновь любимые привычки!
И я спешу в мою гусарскую семью,
Где хлопают еще шампанского оттычки.
Долой, долой крючки, от глотки до пупа!
Где трубки?.. Вейся, дым, на удалом раздолье!
Роскошествуй, веселая толпа,
В живом и братском своеволье!
 

Автор приведенных стихов известен не только как отважный партизан, но и как поэт, член литературного общества «Арзамас» (под прозвищем Армянин), оказавший определенное влияние на Пушкина еще в лицейские времена. Сам Давыдов писал об этом так: «Пушкин хвалил мои стихи, сказал, что в молодости своей от стихов моих стал писать свои круче и приноравливаться к оборотам моим» (из письма к П.А. Вяземскому (он же Асмодей) от 29 января 1830 г.).

Одно слово из приведенной цитаты не просто обращает на себя внимание, а, можно сказать, завораживает – «круче». А еще говорят, что это неологизм (значение слова, недавно появившееся в языке). Спасибо Давыдову, благодаря которому Александр Сергеевич стал писать «крутые» стихи. Давыдов не преувеличивает, о чем свидетельствуют посвященные ему пушкинские стихотворения «Наездники» (1816), «Певец гусар, ты пел биваки» (1821) и «Недавно я в часы свободы» (1822):

 
Певец-гусар, ты пел биваки,
Раздолье ухарских пиров
И грозную потеху драки,
И завитки своих усов.
 
 
С веселых струн во дни покоя
Походную сдувая пыль,
Ты славил, лиру перестроя,
Любовь и мирную бутыль.
 
 
Я слушаю тебя и сердцем молодею,
Мне сладок жар твоих речей,
Печальный снова пламенею
Воспоминаньем прежних дней.
 

За что же Пушкин мог еще благодарить Давыдова? За то, что «в самых первых своих опытах не сделался подражателем и не поддался тогдашнему обаянию Жуковского и Батюшкова» – «этим он обязан Денису Давыдову, который дал ему почувствовать еще в Лицее возможность быть оригинальным», – свидетельствовал Юзефович.

Познакомились поэты в Петербурге, в зиму 1818–1819 гг., судьба сводила их и после в самых разных местах, причем и в прямом, и переносном смысле. Портрет Давыдова обнаружили даже на полях «Евгения Онегина». Пушкина интересовала и необычная судьба Давыдова, множество связанных с ним то ли легенд, то ли былей. В 1815 г. в лицейском дневнике поэт записал: «…большой грузинский нос, а партизан почти и вовсе был без носу. Давыдов является к Бенигсену: "Князь Багратион, – говорит, – прислал меня доложить вашему высокопревосходительству, что неприятель у нас на носу…" "На каком носу, Денис Васильевич? – отвечает генерал. – Ежели на вашем, так он уже близко, если же на носу князя Багратиона, то мы успеем еще отобедать…"». Другая версия анекдота записана в «TableTalk».

Так случается – люди, не мыслящие себя вне армии, теряются в мирной жизни. Еще вчера он был впереди на лихом коне, а сегодня, пытаясь устроить свою жизнь в тылу, герой чувствует себя не в своей тарелке. Не везло Денису Васильевичу в личном плане. Первая избранница предпочла его же двоюродного брата; вторая, балерина, выскочила замуж за своего балетмейстера; третья – и вовсе за картежника и пьяницу. Давыдов среди немногих причин, приведших к отказам, основной считал свой малый рост.

Повезло лишь на четвертый раз, в 1819 г. семейное счастье принесла Давыдову генеральская дочь Софья Николаевна Чиркова. У них родилось девять детей, и потому вернувшийся в Москву после долгого отсутствия Пушкин застал Давыдова уже степенным человеком, посвятившим себя заботам большой семьи, обитавшей в Большом Знаменском переулке.

Сохранились свидетельства об их тесном дружеском общении в Москве. «Денис здесь», – писал Пушкин 2 января 1831 г. Вяземскому в Остафьево и рассказывал о своем веселом времяпрепровождении: «Новый год встретил я с цыганами и с Танюшей, настоящей Татьяной-пьяной. Она пела песню, в таборе сложенную, на голос:

 
Приехали сани.
Давыдов с ноздрями,
Вяземский с очками,
Гагарин с усами,
Д – Митюша,
В – Петруша,
Г – Федюша.
Девок испугали
Девок испугали
И всех разогнали и пр».
 

«Танюшей» Пушкин называл солистку московского цыганского хора Татьяну Дмитриевну Демьянову, оставившую о поэте интересные воспоминания. А 4 января они уже едут в Остафьево к Вяземским вместе. Там в 20-х числах января они беседуют о польской кампании. 11 февраля Давыдов приезжает к Пушкину, а через несколько дней участвует в «мальчишнике» на Арбате.

Колоритным эпизодом московской дружбы двух поэтов служит история об их «стихотворной складчине». Пушкин не раз помогал коллегам, не только деньгами, но и творчески. То Гоголю замысел «Ревизора» подарит, то эпиграмму сочинит вместе с Баратынским (Батюшковым, Жуковским и т. д.), напишет комическую элегию с Дельвигом или пародию с Языковым. Но тут случай особый, о нем редко писали и до 1917 г., и после.

Давыдов не только лихо владел саблей, но и также «круто» сочинял, не стесняясь в выражениях. В одном из его посмертных сборников напечатано стихотворение «Храброму повесе»:

 
Люблю тебя, как сабли лоск,
Когда, приосенясь фуражкой,
С виноточивою баклажкой
Идешь в бивачный мой киоск!
 
 
Когда, летая по рядам,
Горишь, как свечка, в дыме бранном;
Когда в борделе окаянном
Ты лупишь сводню по щекам.
 
 
Киплю, любуюсь на тебя,
Глядя на прыть твою младую:
Так старый хрыч, цыган Илья,
Глядит на пляску удалую,
Под лад плечами шевеля.
 
 
О рыцарь! идол усачей!
Гордись пороками своими!
Чаруй с гусарами лихими
И очаровывай бл…й!
 

В этом стихотворении третья строфа почти полностью принадлежит Пушкину, на сохранившемся автографе (а точнее на обратной его стороне) в четверть листа записавшему:

 
Так старый хрыч Цыганъ Илья
Под лад плечами шевеля
Глядит на удаль плясовую
[да чешет голову седую]
 

Перед этим четверостишием Пушкин поставил цифру «3», указав тем самым, куда именно его надо вставить. Но этого ему оказалось мало, он еще решил пошутить по-французски, написав: «Ecrit de la main de Davidof (general de cavalerie, Seigneur de Borodino etc)». В переводе это значит: «Написано рукой Давыдова Генерала от кавалерии Властителя Бородинского и т. д.». Александр Сергеевич, не желая выступать в роли соавтора, как бы подарил четыре строчки Давыдову, произведя его в чин генерала от кавалерии и пожаловав ему, в стиле раздававшихся Наполеоном своим маршалам титулов, звание «Властителя Бородинского». Давыдов шутку оценил. Так с тех пор это стихотворение и публикуется. Загадку расшифровал пушкиновед Н.О. Лернер в 1915 г. Интересно, что уже позже этот автограф был отягощен короткой надписью некоего его обладателя: «Pouskine», т. е. «писал знаменитый Пушкин». Можно себе представить, сколько этот автограф стоил бы сегодня на аукционе, если бы его своевременно не передали в Институт русской литературы Академии наук. Еще бы: мало того, что писал сам Пушкин, так еще и писал неправду, скрывая свое авторство. Щедрость таланта Пушкина была такова, что он мог себе такое позволить гораздо чаще, если бы возможность представилась.

Очень нравились Давыдову «Повести Белкина», особенно «Выстрел», да еще и в неоднократном исполнении автора.

С началом 1830-х гг. Давыдов покидает Москву и удаляется в Симбирскую губернию, где успешно занимается сельским хозяйством. С Пушкиным они переписываются, передают друг другу приветы через знакомых. Александр Сергеевич получает от автора его новую книгу «Стихотворения», изданную в 1832 г., читает «с удовольствием».

В далекий Симбирск доходят из Москвы литературные новинки. Давыдов просит передать Пушкину: «Жду с нетерпением Пугачева… Уведомь, что он еще пишет. Да ради бога, заставьте его продолжать Онегина; эта прелесть у меня вечно в руках» (из письма Вяземскому от 30 апреля 1834 г.). За терпение воздалось Давыдову. В январе 1836 г. Пушкин подарил ему "Историю Пугачева", сопроводив стихотворением «Тебе, певцу, тебе, герою»: «Великий Пушкин передал мне экземпляр своей великолепной «Истории Пугачева» вместе со стихотворным посланием». А для «Капитанской дочки» уже Давыдов подарил Пушкину – и не книгу, а эпиграф «Береги платье снову, а честь смолоду». Пушкин позвал Давыдова печататься в журнале «Современник», где увидели свет его мемуарные записки «Занятие Дрездена» и «О партизанской войне», оцененные Александром Сергеевичем.

Пушкин и Давыдов, несмотря на разницу в возрасте, были близки по духу. На многие вещи смотрели они с одной точки зрения. Однажды в 1836 г., незадолго до роковой дуэли Пушкина, Денис Давыдов написал эпиграмму на Фаддея Булгарина, который по числу адресованных ему эпиграмм в девятнадцатом веке, наверное, занимал одно из первых мест. Имя его стало почти нарицательным. В первой строке Давыдов обращается к Пушкину:

 
Нет, кажется, тебе не суждено
Сразить врага; твой враг – детина чудный,
В нем совесть спит спокойно, непробудно,
Заставить бестию стыдиться – мудрено,
Заставить покраснеть – не трудно.
 

Широко известен портрет Давыдова кисти Дж. Доу, занявший достойное место в Военной галерее Зимнего дворца; на нем он представлен в мундире Ахтырского гусарского полка, в рядах которого встретил Отечественную войну 1812 г. и командовал им в 1813 г. На груди Давыдова мы видим орден Георгия IV степени, бросается в глаза и седая прядь волос, из-за которой Языков обратился к нему: «Ты, боец чернокудрявый, с белым локоном на лбу!» На смерть Пушкина Давыдов отозвался письмом Вяземскому от 3 февраля 1837 г.: «Какое ужасное происшествие! Какая потеря для всей России».

Из богатого поэтического наследия Давыдова хочется процитировать одно маленькое стихо-творение 1826 г. – «При виде Москвы, возвращаясь с Персидской войны»:

 
О юности моей гостеприимный кров!
О колыбель надежд и грез честолюбивых!
О кто, кто из твоих сынов
Зрел без восторгов горделивых
Красу реки твоей, волшебных берегов,
Твоих палат, твоих садов,
Твоих холмов красноречивых!
 

В этом доме Пушкин видел и детей Давыдова. Один из сыновей храброго партизана Василий Денисович Давыдов незадолго до своей кончины сумел познакомиться с убийцей поэта, Жоржем Дантесом. Случилось это в Париже:

«Приехав туда, он остановился в каком-то отеле, где всякий день ему встречался совершенно седой старик большого роста, замечательно красивый собой. Старик всюду следовал за приезжим, что и вынудило Василия Денисовича обратиться к нему с вопросом о причине такой назойливости. Незнакомец отвечал, что, узнав его фамилию и что он сын поэта, знавшего Пушкина, долго искал случая заговорить с ним, причем, рекомендовавшись бароном Дантесом-Геккереном де Бревеардом, объяснил Давыдову, будто бы он, Дантес, и в помышлении не имел погубить Пушкина, а, напротив того, всячески старался примириться с Александром Сергеевичем, но вышел на поединок единственно по требованию усыновившего его барона Геккерена, кровно оскорбленного Пушкиным. Далее, когда соперники, готовые сразиться, стали друг против друга, а Пушкин наводил на Геккерена пистолет, то рассказчик, прочтя в исполненном ненависти взгляде Александра Сергеевича свой смертный приговор, якобы оробел, растерялся и уже по чувству самосохранения предупредил противника и выстрелил первым, сделав четыре шага из пяти, назначенных до барьера. Затем, будто бы целясь в ногу Александра Сергеевича, он, Дантес, "страха ради" перед беспощадным противником, не сообразил, что при таком прицеле не достигнет желаемого, а попадет выше ноги. "Le diable s’en est mile" (черт вмешался в дело), – закончил старик свое повествование, заявляя, что он просит Давыдова передать это всякому, с кем бы его слушатель в России ни встретился», – сообщал племянник Пушкина Л.Н. Павлищев.

В Москве в разное время Денис Давыдов жил и по другим адресам – Гагаринский переулок, № 33; Смоленский бульвар, № 3.

«Любезный Вяземский, поэт и камергер!»

Дом князя Петра Андреевича Вяземского, поэта и критика, одного из ближайших друзей Пушкина (Вознесенский пер., № 9). 14 августа 1830 г., приехав с Вяземским из Твери, Александр Сергеевич поселился у него почти на две недели, до первых дней осени. «У Пушкина и Вяземского. Нежности», – записал в дневнике Михаил Погодин 2 сентября 1830 г.

Особняк построен в 1821 г., в 1895 г. надстроен третьим этажом. Когда Вяземские поселились здесь, переулок назывался Большим Чернышевским, в честь деятельного московского главнокомандующего Захара Чернышева.

Пушкин любил семейство Вяземских, наведывался к ним неоднократно начиная с сентября 1826 г. Но тогда Вяземские жили в Грузинах, цыганском предместье Москвы, на сельскохозяйственном подворье П.А. Кологривова. Через несколько месяцев, в зиму 1826–1827 гг., они переехали в свой новый дом в Большом Чернышевском переулке, или в Черныши.

А первая московская встреча Пушкина с Вяземским состоялась не в Чернышах и не в Грузинах, а в… бане. На следующий день после аудиенции у Николая I Пушкин, явившись к Вяземским, Петра Андреевича дома не застал – его встретила жена князя Вера Федоровна, она-то и сказала, что супруг уехал в баню, Пушкин тоже поехал туда смыть дорожную пыль.

В сентябре 1826 г. Пушкин читал Вяземскому поэму «Борис Годунов» в присутствии Дмитриева, А. Булгакова и Блудова. «Зрелое и возвышенное произведение. Трагедия ли это, или более историческая картина, об этом пока не скажу ни слова: надобно вслушаться в нее, вникнуть, чтобы дать удовлетворительное определение; но дело в том, что историческая верность нравов, языка, поэтических красок сохранена в совершенстве, что ум Пушкина развернулся не на шутку, что мысли его созрели, душа прояснилась…» – отзывался Петр Андреевич об услышанном. Вяземский судил о пушкинском творчестве не только как друг, но и как человек блестяще образованный и широко эрудированный.

Воспитанник Карамзина, Петр Вяземский происходил из старинного княжеского рода. Как и у Пушкина, в его крови намешано немало разных национальностей. Причем «замес» этот произошел в столь любезную сердцу Пушкина петровскую эпоху (Абрам Ганнибал, как мы помним, тоже появился в России при Петре Великом).

Началось все с того, что прадед Вяземского, стольник Андрей Федорович, взял в жены пленную шведку. Через поколение «связь с иностранцами» повторилась. Внук стольника – Андрей Иванович Вяземский, генерал-поручик, нижегородский наместник и сенатор при императоре Павле I, из своей поездки по Западной Европе в 1786 г. привез, помимо заграничного платья и книг, еще и жену-иноземку, урожденную ирландку О’Рейли. И в 1792 г. в счастливом браке (жену он увез от законного мужа) у них родился сын, маленький Петя.

Еще при жизни родителей Вяземский испытал влияние многих просвещенных людей своего времени, приезжавших в родовое имение Остафьево (оно и было куплено отцом князя по случаю его рождения). Андрей Иванович, человек весьма образованный, интересовался философией, литературой, точными науками, собрал большую библиотеку – более пяти тысяч томов. Жили Вяземские летом в Остафьево, а зимой в Москве. Счастливое детство Петра Вяземского омрачено было внезапной смертью матери, скончавшейся в 1802 г. в возрасте сорока лет. А через пять лет Бог прибрал и отца.

Опекуном молодого князя стал историк Николай Михайлович Карамзин, с 1804 г. женатый на сводной сестре Петра Вяземского (внебрачной дочери его отца Екатерине Колывановой). Карамзин фактически заменил Вяземскому отца родного, привлек к его домашнему воспитанию профессоров Московского университета. Тогда же Вяземский познакомился и с Василием Львовичем Пушкиным. Уже в то время круг общения молодого князя располагал к его грядущей встрече и дружбе с Александром Пушкиным. В доме бывали Дмитриев и Жуковский.

А первый поэтический успех Вяземскому принесли эпиграммы, направленные против литературных врагов Карамзина: «В Москве появилось маленькое чудо. Несовершеннолетний мальчик Вяземский вдруг выступил вперед и защитником Карамзина от неприятелей, и грозою пачкунов… Карамзин никогда не любил сатир, эпиграмм и вообще литературных ссор, а никак не мог обуздать бранного духа, любовию же к нему возбуждаемого», – отмечал Вигель.

В детстве Вяземский учился в иезуитском пансионе в Петербурге, куда позднее мог бы быть определен и Пушкин, если бы в это время не был учрежден Царскосельский лицей. В 1807 г., по настоянию того же Карамзина, Вяземский был зачислен юнкером в Московскую межевую канцелярию – поступил на государственную службу. В 1811 г. девятнадцатилетний князь получил чин камер-юнкера (Пушкин стал камер-юнкером в 34 года). В том же году Петр Андреевич женился на княжне Вере Федоровне Гагариной, представительнице богатейшего семейства. Как писал Гершензон, на одном из первых московских послевоенных балов 1813 г. княжна Вера предстала перед московским светом в бриллиантах стоимостью шестьсот тысяч рублей.

У Пушкина с княгиней Верой Федоровной Вяземской были теплые отношения. Познакомились они летом 1824 г. в Одессе. По ее письмам видно, как скоро поэт сумел внушить ей полное доверие, как проницательно рассмотрела она его подлинный облик под маской праздного повесы, не гнушавшегося порой даже напускным цинизмом. Вяземская вскоре становится поверенной в сердечных и иных тайнах поэта. Пушкин поведал ей о романе с графиней Воронцовой, признался в своем «заветном умысле» – покинуть «скучный, неподвижный брег»; Вяземская пробовала помочь его отъезду за границу, наткнувшись на резкое неудовольствие графа М.С. Воронцова.

У Вяземских родилось пятеро сыновей и три дочери. Но какой-то злой рок всю жизнь преследовал их семью: родители пережили почти всех своих детей. Четыре сына умерли в младенческом возрасте. Старшая дочь Мария умерла в 36 лет, средняя, Прасковья, – в 18 лет, младшая, Надежда, – в 16 лет. И только один сын Павел дожил до преклонного возраста, оставив увлекательные мемуары о Пушкине.

В июле 1812 г. Петр Андреевич Вяземский вступил в ополчение и отправился на войну с Наполеоном. Участник Бородинской битвы, он удостоился ордена св. Станислава 4-й степени. После Отечественной войны Вяземский жизнь вел светскую, расходов не считал, просаживая состояние (как и Пушкин в свое время) в карточных играх: «Мне нужно было в то время кипятить свою кровь на каком огне бы то ни было». Таким образом, Петр Андреевич умудрился «прокипятить» полмиллиона рублей!

В эту пору и произошло его знакомство с Пушкиным, но, конечно, не за карточным столом. Вяземский одним из первых оценил дарование молодого лицеиста, в 1815 г. он писал Батюшкову: «Что скажешь о сыне Сергея Львовича? Чудо и все тут. Его "Воспоминания в Царском Селе" вскружили нам голову с Жуковским. Какая сила, точность в выражении, какая твердая и мастерская кисть в картинах. Дай Бог ему здоровия и учения и в нем прок и горе нам. Задавит, каналья!»

В 1815 г. Вяземский явился одним из зачинателей «Арзамаса». Арзамасцы оценили его талант полемиста и язвительного острослова. Но если Пушкин мог зарабатывать на жизнь литературным творчеством («Я богат через мою торговлю стишистую»), то Вяземскому пришлось искать другие источники дохода. В 1815 г. основательно «прокипяченный» князь решился вновь поступить на службу. Но дело оказалось весьма хлопотливым. Лишь в 1817 г. при помощи друзей ему был присвоен чин коллежского асессора, что в армии соответствовало званию полковника.

Служил Вяземский в Варшаве, в полной мере испытав на себе «тлетворное» влияние Запада. Начитавшись французских газет, вдоволь наговорившись с польскими либералами, он пришел к твердому убеждению о необходимости для России просвещенной монархии с конституцией и «законно-свободными» учреждениями европейского типа. К тому же Вяземский своими ушами слышал от Александра I обещание конституции для России. Правда, посулы эти были даны польскому народу, а не российскому (Вяземский переводил речь царя во время его выступления на открытии польского сейма 1 марта 1818 г.). Мысли свои Петр Андреевич излагал в письмах на родину так вольно и свободно, что у почтмейстеров Шпекиных волосы дыбом вставали.

Вяземский строчил эпиграммы гроздьями, рассыпая их налево и направо, но вот уникальный случай – мало кто из его коллег мог сочинить эпиграмму на себя. А Вяземский смог:

 
Бесславье примыкает к славе.
Друг Вяземский, ты на мель сел:
В Москве умно ты врать умел,
Умей умно молчать в Варшаве.
 

Как только в 1821 г. Вяземский вернулся в Россию в отпуск, ему сразу же был объявлен запрет на возвращение в Польшу, – опала была естественным состоянием для тогдашних сторонников конституционного устройства России. Обидевшись на власть, Вяземский бросает службу и уезжает в Москву. Над ним учреждается тайный полицейский надзор.

В 1820-е гг., живя в Московской губернии, Вяземский посвящает время литераторству, пишет критические статьи, стихи, эпиграммы. Князь тесно общается с Грибоедовым. Вместе они сочиняют водевиль «Кто брат, кто сестра, или Обман за обманом». Этот водевиль был поставлен в январе 1824 г. Но успеха не обрел. А вот злой эпиграммы удостоился:

 
Вот брату и сестре законный аттестат:
Их проза тяжела, их остроты не остры;
А вот и авторам: им Аполлон не брат
И музы им не сестры.
 

Стихи эти написал Михаил Дмитриев, племянник поэта Дмитриева. Вместе с Писаревым Дмитриев сражался на поэтической ниве с Грибоедовым и Вяземским. Есть еще одна эпиграмма, в которой друзья подвергаются язвительной критике. Дмитриев обращается на этот раз к Грибоедову:

 
Хотя из гордости брось перья,
Чтоб не сказали, наконец,
Что Мефистофелес-хитрец
У Вяземского в подмастерьи.
 

Петр Андреевич берет под защиту своего соавтора и отвечает Дмитриеву:

 
Клеврет журнальный, аноним,
Помощник презренный ничтожного бессилья,
Хвалю тебя за то, что под враньем твоим
Утаена твоя фамилья.
 

Отвлекаясь от сочинения эпиграмм, Вяземский не забывает в своих меморандумах и исповедях активно осуждать цензурную политику власти. Советские литературоведы критиковали этот период жизни князя за то, что он «не встал на путь прямой борьбы с проклятым царизмом», обозвав Вяземского «декабристом без декабря». Имелось в виду его неучастие и самоотстранение от восстания декабристов 1825 г.

Покритиковав власть, Петр Андреевич тем не менее вынужден был вновь попроситься под ее крыло. Причиной тому стали очередные финансовые затруднения. В 1830 г. он назначается чиновником особых поручений при министре финансов. И как ни противна была сия должность Вяземскому (а он обращался с просьбой перевести его в Министерство народного просвещения или юстиции, на что получил отказ Николая I, который, видимо, таким образом отомстил князю за вольнодумство), прослужил он в ней почти 16 лет. В эти годы Петр Андреевич постоянно переезжает из Петербурга в Москву, в Черныши, и обратно.

В 1831 г. Вяземский получил придворный чин камергера (следующий за камер-юнкером), на что его друг Пушкин немедля откликнулся стихотворением. В нем упоминаются дядя Пушкина и княжна Вера:

 
Любезный Вяземский, поэт и камергер…
(Василья Львовича узнал ли ты манер?
Так некогда письмо он начал к камергеру,
Украшенну ключом за верность и за веру.)
Так солнце и на нас взглянуло из-за туч!
На заднице твоей сияет тот же ключ.
Ура! Хвала и честь поэту-камергеру.
Пожалуй, от меня поздравь княгиню Веру.
 

Ключ – почетный знак, вручавшийся придворному камергеру, носился ниже пояса, у заднего кармана. После 1837 г., потрясенный смертью Пушкина, камергер Вяземский в течение десяти лет демонстративно не являлся на приемы во дворец. Тем не менее литературные способности князя были признаны официально. В 1841 г. он стал ординарным академиком Российской Академии наук по Отделению русского языка и словесности.

После 1846 г. Вяземский служил управляющим Государственным заемным банком, товарищем министра народного просвещения (уже при Александре II), сенатором, обершенком двора, членом Госсовета. В Москве он появлялся редко. В последние годы жизни князь тяжело болел, жил и лечился за границей. Там же, в Баден-Бадене, в 1878 г. он и умер.

Незадолго до смерти Вяземский подвел итог своей жизни: «Я создан как-то поштучно, и вся жизнь моя шла отрывочно. Мне не отыскать себя в этих обрубках…»

Насыщенный и сочный отрывок его жизни – встреча и дружба с Пушкиным. Они дружили почти два десятилетия. Князь безоговорочно признавал превосходство пушкинского творчества, стихи его хранят печать влияния Пушкина, ценившего, со своей стороны, Вяземского-эпиграмматиста:

 
Язвительный поэт,
Остряк замысловатый,
И блеском колких строк,
И шутками богатый,
Счастливый Вяземский,
Завидую тебе.
Ты право получил,
Благодаря судьбе,
Смеяться весело
Над злобою ревнивой,
Невежество разить
Анафемой игривой.
 

«Не только читал Пушкина, – писал Вяземский А.И. Тургеневу, – но с ума сошел от его стихов. Что за шельма!» Таково было необычайно сильное впечатление Вяземского от элегии Пушкина «Погасло дневное светило…».

11 августа 1830 г. Вяземский и Пушкин вместе выехали из Петербурга в Москву. Пушкин, устроив в столице дела, отправлялся в Первопрестольную жениться (так он полагал, но очередные финансовые трудности и смерть дяди отложили свадьбу). Уезжая в Москву, он находился в необычайно приподнятом настроении. «Никогда еще он не был таким любезным, таким полным оживления и веселости в разговоре – невозможно быть менее притязательным и более умным в манере выражаться», – отметила тогда в дневнике графиня Долли Фикельмон.

Приехав через три дня с Вяземским в Москву и поселившись по любезному приглашению друга в Чернышах, Пушкин вновь попал в материнские сети княгини Веры. Несмотря на сравнительно небольшую разницу в годах (девять лет), в отношениях с Пушкиным княгиня называла себя матерью, а его самого – приемным сыном.

Позднее Вяземская рассказывала Петру Бартеневу, что Пушкин был у них в доме «как сын»: «Иногда, не заставая их дома, он уляжется на большой скамейке перед камином и дожидается их возвращения или возится с молодым князем Павлом». А однажды княгиня застала, «как они барахтались и плевали друг в друга».

В Москве между Вяземской и Пушкиным установились еще более чистосердечные, полные душевной близости отношения, которые порой вызывали легкую ревнивую досаду князя Петра Андреевича. Пушкин ее называл ласково и иронично: «княгиня-лебедушка», «княгиня Ветрона», «княгиня Вертопрахина».

И в 1832 г., приехав осенью в Москву, Пушкин почти каждый день заезжает на обед к Вяземским, хотя живет в гостинице: «Вчера был я у Вяземской, у ней отправлялся обоз, и я было с ним отправил к тебе письмо, но письмо забыли, а я его тебе препровождаю, чтоб не пропала ни строка пера моего для тебя и для потомства» (25 сентября 1832 г., из письма жене). «Был вечор у Вяземской» (27 сентября 1832 г., из письма жене). «На днях был я на бале (у княгини Вяземской; следственно, я прав). Тут была графиня Сологуб… Я вел себя прекрасно; любезничал с графиней Сологуб… и уехал ужинать к Яру, как скоро бал разыгрался» (не позднее 30 сентября 1832 г.).

В самый разгар преддуэльной истории 1836–1837 гг. Вяземская повела себя как настоящий и преданный друг Пушкина. В 1836 г. в их петербургском доме собиралось лучшее столичное общество. Блистала там и Наталья Николаевна Пушкина, непременная участница подобных мероприятий. Приезжала она к Вяземским очень часто, и всякий раз вслед за ней заявлялся Дантес, не скрывавший своего увлечения ею.

Вера Федоровна, храня честь своего дома, без обиняков объявила «нахалу французу», что она просит его свои ухаживанья за женой Пушкина производить где-нибудь в другом доме. «Через несколько времени он опять приезжает вечером и не отходит от Натальи Николаевны. Тогда княгиня сказала ему, что ей остается одно – приказать швейцару, коль скоро у подъезда их будет несколько карет, не принимать г-на Гекерна. После этого он прекратил свои посещения, и свидания его с Пушкиной происходили уже у Карамзиных. Кн. Вяземская предупреждала Пушкину относительно последствий ее обращения с Гекерном (так именовали Дантеса, а его так называемого отца называли «старый Геккерн». – А.В.). «Я люблю вас, как своих дочерей; подумайте, чем это может кончиться!» – «Мне с ним весело. Он мне просто нравится. Будет то же, что было два года сряду». Пушкин сам виноват был: он открыто ухаживал сначала за Смирновою, потом за Свистуновою. Жена сначала страшно ревновала, потом стала равнодушна и привыкла к неверностям мужа. Сама она оставалась ему верна, и все обходилось легко и ветрено», – свидетельствовал мемуарист.

За день до роковой дуэли Вяземская сказала мужу, что они должны на время закрыть свой дом для посещений, потому что нельзя отказать ни Пушкину, ни Дантесу. А между тем в тот вечер они приезжали к Вяземским оба; Пушкин волновался, и присутствие Дантеса было для него невыносимо.

Неизменную любовь Пушкина вызывал сын Вяземских, маленький князь Павел Петрович (род. в 1820 г.). Первый раз он увидел Пушкина в шесть лет. Поэт стал для мальчика непререкаемым авторитетом: «Приезд Пушкина в Москву в 1826 г. произвел сильное впечатление, не изгладившееся из моей памяти и до сих пор. Вызванный императором Николаем Павловичем, вскоре после коронации, из заточения в Михайловском, Пушкин как метеор промелькнул в моих глазах. "Пушкин, Пушкин приехал", – раздалось по нашим детским, и все дети, учителя, гувернантки – все бросились в верхний этаж, в приемные комнаты взглянуть на героя дня».

В один из вечеров зимы 1826–1827 гг. Павел решился попросить Пушкина, посетившего Вяземских, оставить стихи в его детском альбоме: «То была небольшая книжка в 32-ю долю листа, в красном сафьяновом переплете; я просил Пушкина написать мне стихи. Три дня спустя Пушкин возвратил мне альбом, вписав в него: