Текст книги "Пушкинские места России. От Москвы до Крыма"

«Я весь Английский клуб готов продать за 200»

«Кто-то говаривал: если я теряю друга, то иду в клуб и беру себе другого».

1 июня 1831 г., Пушкин

из Царского Села – Нащокину в Москву

Дом (Тверская улица, № 21) построен в 1780 г. на месте парка, лежавшего между Тверской и Козьим болотом, для генерал-поручика А.М. Хераскова – родного брата известного поэта М.М. Хераскова. При генерале был возведен трехэтажный каменный дом. Херасков приютил у себя первую московскую масонскую ложу. На тайные вечери, проходившие здесь при свечах с благословения хозяина дома, собирались Новиков, Карамзин, И.В. Лопухин и многие другие. В 1792 г. Екатерина II прекратила кипучую деятельность кружка, для масонов наступили трудные времена, но больше всех не повезло Новикову, посаженному в крепость.

С 1799 г. владельцем дома становится генерал П.В. Мятлев, от того времени сохранились стены дома и частично его первоначальная планировка. С 1807 г. усадьба перешла во владение графа Льва Кирилловича Разумовского, занявшегося ее перестройкой. Однако начало войны и последующая оккупация Москвы французскими войсками перечеркнули далеко идущие планы графа. После пожара 1812 г. здание перестраивалось по проекту арх. А. Менеласа, пристроившего к дворцу два боковых крыла. Тогда же, вероятно, были созданы и скульптуры у ворот дома, походящие на львов. Скорее всего, именно этих львов упомянул Пушкин в седьмой главе «Евгения Онегина»:

 
…Вот уж по Тверской
Возок несется чрез ухабы.
Мелькают мимо будки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Купцы, лачужки, мужики,
Бухарцы, сани, огороды,
Бульвары, башни, казаки,
Аптеки, магазины моды,
Балконы, львы на воротах
И стаи галок на крестах.
 

В итоге здание приобрело облик городской усадьбы, характерной для эпохи классицизма. После смерти Разумовского в 1818 г. хозяйкой здесь стала его жена, Мария Григорьевна Разумовская, но она навсегда покинула дом на Тверской улице, переехав жить в Петербург. А дом перешел к ее сводному брату, Николаю Григорьевичу Вяземскому. В первой половине XIX в. осуществлялись работы по перестройке здания. Считается, что автором проекта перестройки был Д. Жилярди.

В 1930-е гг. во времена Музея революции здание было передвинуто вглубь, на место находившегося во дворе сада. При этом крылья дома обрубили. А сад, по воспоминаниям гулявших в нем, был замечательный: «Прекрасный сад с горками, мостиками, перекинутыми через канавки, в которых журчала вода, с беседками и даже маленьким водопадом, падающим между крупных, отполированных водой камней. Старые липы и клены осеняли неширокие аллеи, которые когда-то, наверное, посыпались желтым песком, а ныне были лишь тщательно подметены».

Фасад современной усадьбы, сохранившей строго симметричную композицию со скругленным парадным двором, отличается монументальной строгостью, характерной для ампира. Выделяется восьмиколонный дорический портик на мощном арочном цоколе, монолитная гладь стен подчеркивается крупными, пластичными, но тонко прорисованными деталями (декоративная лепнина, лаконичные наличники с масками и пр.). Вынесенные на красную линию улицы боковые флигеля решены в более камерном масштабе, двор замыкает чугунная ограда с каменными опорами и массивными пилонами ворот. Внутри дома сохранились мраморные лестницы с коваными решетками, обрамления дверей в виде порталов, мраморные колонны, плафоны, украшенные живописью и лепниной. В настоящее время зданию возвращен близкий к классическому облик.

С 1831 г. до Октябрьского переворота здесь собирались члены московского Английского клуба, «названного так потому, что вряд ли хоть один англичанин принадлежал к нему», – как выразился один из побывавших здесь аглицких гостей. Чтобы стать первым членом Английского клуба, необходимо было соблюдать два главных условия: иметь знатное происхождение и ежегодно вносить клубный взнос – достаточно большую по тем временам сумму. И еще. В клуб допускались только мужчины; даже прислуга, полотеры и стряпчие были мужского пола.

Вообще-то клуб был учрежден еще в 1772 г., но в царствование Павла I его вместе с другими подобного рода заведениями закрыли. Затем в александровскую «оттепель» клуб вновь получил право на существование, вскоре превратившись в место сбора московской аристократии, куда съезжались, по выражению Карамзина, «чтобы узнать общее мнение». Уже тогда клуб не знал отбоя от желающих в него вступить. Поэтому число членов ограничивалось сначала 300, а позже 500 дворянами. Английский клуб всегда твердо сохранял серьезность атмосферы, чураясь театрализованных увеселений. Этому препятствовало жесткое правило: лишь по требованию пятьдесят одного члена клуба старшины имели право пригласить для развлечения певцов или музыкантов. Зато любители сладостей не оказывались обойденными, и в отдельной комнате их постоянно ждали наваленные грудами конфеты, яблоки и апельсины.

До того, как обосноваться на Тверской, члены Английского клуба собирались в доме князей Гагариных на Страстном бульваре, у Петровских ворот. Во время московского пожара 1812 г. дом Гагариных выгорел дотла. С 1813 г. деятельность Английского клуба возобновилась в доме И.И. Бенкендорфа на Страстном бульваре. Но так как тот дом оказался для клуба неудобным, то вскоре его члены стали собираться в особняке Н.Н. Муравьева на Большой Дмитровке. Прошло 17 лет, пока выбор старшин клуба не остановился на этом доме.

В Третьем отделении не любили Английский клуб, где беспрестанно велись критические разговоры о политике. В Петербурге к нему относились не иначе как к оплоту недовольной московской фронды и «старых взяточников». Девизом клуба можно провозгласить слова Репетилова «Шумим, братец, шумим!» из грибоедовского «Горя от ума».

Среди членов клуба были известные династии: Пушкины – сначала отец и дядя Александра Сергеевича, затем он сам и, наконец, его сын Александр; Аксаковы – глава семейства Сергей Тимофеевич, его сыновья Иван Сергеевич и Константин Сергеевич. Здесь также можно было встретить Баратынского, Чаадаева, Дмитриева, Вяземского, Одоевского и, конечно, Нащокина.

Пушкин впервые почтил своим присутствием Английский клуб, когда тот располагался на Большой Дмитровке. Допущен он был в клуб в качестве гостя (тогда нередко говорили «клоб» вместо «клуб»). Чаще всего он приходил с Петром Вяземским и Григорием Римским-Корсаковым. В марте 1829 г. Пушкин стал действительным членом московского Английского клуба, с этим событием его поздравляли друзья. 21 января 1831 г. Пушкин обедал в клубе, о чем А.Булгаков писал брату: «Вчера обедали… в клобе… К нам подсел поэт Пушкин и все время обеда проболтал, однако же прозою, а не в стихах».

А 22 апреля 1831 г. журнал «Молва» известил читателей: «Прошедшая среда, 22 апреля, была достопамятным днем в летописях московского Английского клуба. В продолжение 17 лет он помещался в доме г. Муравьева на Большой Дмитровке… Ныне сей ветеран наших общественных учреждений переселился в прекрасный дом графини М.Г. Разумовской, близ Тверских ворот; дом сей по обширности, роскошному убранству и расположению может почесться одним из лучших домов в Москве… 22 апреля праздновали новоселье клуба».

Вскоре после новоселья клуба, 9 мая 1831 г. Пушкин заявился сюда на обед вместе с англичанином Колвиллом Фрэнклендом, гостившим в то время в Москве и издавшим позднее в Лондоне свой дневник «Описание посещения дворов русского и шведского, в 1830 и 1831 гг.». Обед оказался весьма недолгим, что удивило англичанина: «Я никогда не сидел столь короткого времени за обедом где бы то ни было». Основное время членов клуба занимала игра: «Русские – отчаянные игроки». Кроме карт и бильярда, имевших в клубе преимущество перед гастрономической наукой, русские джентльмены продемонстрировали иноземцу и другие свои занятия. За домом, в том самом саду, уничтоженном во время реконструкции улицы Горького, члены клуба играли в кегли и в «глупую школьническую игру в свайку», по правилам которой надо было попасть железным стержнем в медное кольцо, лежащее на земле.

Пушкин оставил клуб незаметно, по-английски, как пишет Колвилл Фрэнкленд, он «покинул меня на произвол судьбы и тихонько ускользнул, – как я подозреваю, к своей хорошенькой жене». Иностранец, очевидно, рассчитывал, что Пушкин заплатит за его обед. Но ему пришлось самому заплатить по своему счету, а поведение Пушкина он оценил как эксцентричное и рассеянное.

В клубе активно обсуждали и стихи Пушкина, как писал в сентябре 1831 г. Александр Тургенев, там «спорили о достоинстве стихов Пушкина и других, здесь во всю неделю читались всеми, – "На взятие Варшавы" и "Послание клеветникам России"… Александр Пушкин точно сделан биографом Петра I и с хорошим окладом… Ему открыты архивы о Петре, и это не одно сходство будет у него с Вольтером. Участь Петра Великого иметь историками – первых поэтов нации в их время».

В клуб на Тверской Пушкин приехал и 9 декабря 1831 г. вместе с Нащокиным, на следующий день поэт сообщал жене: «Что скажу тебе о Москве? Москва еще пляшет, но я на балах еще не был. Вчера обедал в Английском клубе». На том обеде он виделся с Дмитриевым, обратившим внимание на странность названия – «Московский английский клуб». На это Пушкин остроумно ответил, что есть и более странные названия, например, «Императорское человеколюбивое общество».

В последующие приезды в Москву Пушкина все реже видели в клубе, его не влекло сюда даже постоянное живое участие в клубной жизни Павла Нащокина. Да и за членство в клубе нужно было платить, а свободных денег у него не было. В результате Пушкина приговорили к штрафу за просрочку членского клубного билета:

«Скажи Вяземскому, что умер тезка его князь Петр Долгорукий – получив какое-то наследство и не успев его промотать в Английском клобе, о чем здешнее общество весьма жалеет. В клобе я не был – чуть ли я не исключен, ибо позабыл возобновить свой билет. Надобно будет заплатить 300 рублей штрафу, а я весь Английский клоб готов продать за 200. Здесь Орлов, Бобринский и другие мои старые знакомые. Но мне надоели мои старые знакомые. Никого не увижу» (27 августа 1833 г.).

Много позже художник Константин Коровин как-то встретил в клубе сына Пушкина: «Москва, зима… Много раз, после работ, я заходил на Тверскую в Английский клуб обедать… Каменная ограда и ворота с забавными по форме львами, которые отметил Пушкин. Большой мощеный двор и прекрасное, старинное здание.

Потолки в залах Английского клуба были украшены прекрасными плафонами французских художников. Они были темные, теплого цвета, глубокие и прекрасные по тону. Лакеи, старые люди, одетые в ливреи времен Александра I, дополняли характер эпохи.

Народу за обедом в Английском клубе бывало мало. Однажды, заехав в клуб, я никого не встретил. В большой столовой, за большим столом, мне поставили один прибор. Когда я сел за стол, вошел пожилой генерал, высокого роста, лет семидесяти, с лицом восточного типа. Мы поздоровались. В Английском клубе, по обычаю, все члены должны были быть знакомы, но я не знал, кто этот генерал. Наклонив голову, он ел суп. Я заметил, что, когда его большие глаза смотрели в тарелку – белки их отливали синевой. Я подумал: если бы на него надеть чалму, он был бы похож на дервиша.

– Как я люблю Английский клуб, ваше превосходительство, – сказал я. – Здесь ощущаешь историю. Все дышит прошедшим: сколько впечатлений, волнений, разговоров, дум прошло здесь. Что-тo родное чувствуешь в этих стенах. Я слышу здесь шаги Александра Сергеевича Пушкина.

Генерал почему-то пристально посмотрел мне в глаза и сказал:

– Да, отец мой oчень любил этот клуб.

Я удивился и спросил:

– Как, отец ваш?

– Да, я Пушкин. Поэт Александр Сергеевич был мой отец. Я – Александр, значит, Александрович.

Я встрепенулся и как-то нескладно сказал:

– Как, неужели? Как я рад.

– Я живу больше в Петербурге, – сказал генерал, – но люблю этот клуб. Тут тихо. Москву я люблю тоже. В Москве у вас мороз крепкий, зима настоящая. Отец мой тоже любил Москву, зиму любил. У вас в Москве еще в домах лежанки топятся. Кот у меня тут, приятель, мурлыкает. В окно сад виден в инее».

В настоящее время здесь – Музей современной истории России.

«В Московском университете я оглашенный»

На месте нынешнего здания Московского университета (Моховая улица, № 11) стояло до пожара 1812 г. другое, выстроенное по проекту Матвея Казакова. С 1816 г. началось восстановление главного корпуса по проекту архитектора Дементия Ивановича Жилярди, который, сохранив основные масштабы и структуру прежней постройки, переосмыслил ее облик в соответствии с принципами стиля ампир. Центральный портик дорического ордера он сделал более широким, с пологим фронтоном, над которым возвышается приподнятый купол. Фасад стал еще строже и лаконичнее, цоколь нижней части с выразительными и характерными львиными масками в завершении окон оттенил простую гладь стен верхних этажей. Изменилась и отделка актового зала, который украсили барельефы и орнаментальная роспись в куполе, выполненная С.И. Ульделли.

Особого внимания заслуживает декоративное оформление здания, доступное для обозрения всем, проходящим по Моховой улице. Архитектор Жилярди убрал мелкие детали оформления фронтальной стены, чтобы подчеркнуть ее протяженность. Кроме того, первоначально архитектор планировал сократить число колонн бывшего казаковского дома с восьми до четырех, видоизменив их. В результате колонны в восстановленном здании стали другими, но количество их осталось прежним.

«Ни наших университетов, ни наших театров Пушкин не любил», – утверждал Павел Нащокин. Не слишком ли поверхностное мнение? Повидимому, нет. Не раз в разговорах с друзьями и в письмах Пушкин высказывался на эту тему. «Это была бы победа над университетом, то есть над предрассудками и вандализмом», – пригвождает Пушкин университетские порядки в письме к Плетневу 26 марта 1831 г.

Молодой князь Павел Вяземский, сын Петра Андреевича, испрашивал у Пушкина совета – поступать ли ему в университет? Поэт отговаривал молодого друга, убеждая его в том, что в университете он ничему научиться не сможет. Тогда Вяземский, согласившись с Пушкиным, сказал, что поступает в университет исключительно «для изучения людей». Пушкин расхохотался и сказал:

– «В университете людей не изучишь, да едва ли их можно изучить в течение всей жизни. Все, что вы можете приобрести в университете, – это то, что вы свыкнетесь жить c людьми, и это много. Если вы так смотрите на вещи, то поступайте в университет, но едва ли вы в том не раскаетесь…»

И в доказательство сему письмо жене от 27 сентября 1832 г.: «Сегодня еду слушать Давыдова, …профессора; но я ни до каких Давыдовых, кроме Дениса, не охотник – а в Московском университете я оглашенный. Мое появление произведет шум и соблазн, а это приятно щекотит мое самолюбие». Пушкин, явившись в Московский университет на Моховой за шумом и соблазном, получил и то, и другое. Среди тех, чья реакция на появление Пушкина «пощекотала» самолюбие поэта, был будущий автор «Обломова» Иван Александрович Гончаров, учившийся на словесном отделении университета в 1831–1834 гг.:

«Когда он вошел с Уваровым, для меня точно солнце озарило всю аудиторию: я в то время был в чаду обаяния от его поэзии; я питался ею, как молоком матери; стих его приводил меня в дрожь восторга. На меня, как благотворный дождь, падали строфы его созданий ("Евгения Онегина", "Полтавы" и др.). Его гению я и все тогдашние юноши, увлекавшиеся поэзиею, обязаны непосредственным влиянием на наше эстетическое образование.

Перед тем однажды я видел его в церкви, у обедни – и не спускал с него глаз. Черты его лица врезались у меня в памяти. И вдруг этот гений, эта слава и гордость России – передо мной в пяти шагах! Я не верил глазам. Читал лекцию Давыдов, профессор истории русской литературы.

"Вот вам теория искусства, – сказал Уваров, обращаясь к нам, студентам, и указывая на Давыдова, – а вот и самое искусство", – прибавил он, указывая на Пушкина. Он эффектно отчеканил эту фразу, очевидно заранее приготовленную. Мы все жадно впились глазами в Пушкина. Давыдов оканчивал лекцию. Речь шла о "Слове о полку Игоревом". Тут же ожидал своей очереди читать лекцию, после Давыдова, и Каченовский. Нечаянно между ними завязался, по поводу "Слова о полку Игоревом", разговор, который мало-помалу перешел в горячий спор. "Подойдите ближе, господа, – это для вас интересно", – пригласил нас Уваров, и мы тесной толпой, как стеной, окружили Пушкина, Уварова и обоих профессоров. Не умею выразить, как велико было наше наслаждение – видеть и слышать нашего кумира.

Я не припомню подробностей их состязания, – помню только, что Пушкин горячо отстаивал подлинность древнерусского эпоса, а Каченовский вонзал в него свой беспощадный аналитический нож. Его щеки ярко горели алым румянцем, и глаза бросали молнии сквозь очки. Может быть, к этому раздражению много огня прибавлял и известный литературный антагонизм между ним и Пушкиным. Пушкин говорил с увлечением, но, к сожалению, тихо, сдержанным тоном, так что за толпой трудно было расслушать. Впрочем, меня занимал не Игорь, а сам Пушкин».

Подробности состязания известны и благодаря студенту М.Д. Перемышльскому, сообщивщему, что Пушкин показался студентам очень похожим на обезьяну; этому сравнению Александр Сергеевич вряд ли бы удивился. Он и сам с лицейских лет замечал за собой подобное сходство. Один из студентов тут же сочинил эпиграмму:

 
Мопса старая вступила
С обезьяной в страшный спор:
Утверждала, говорила,
Что песнь Игорева вздор.
Обезьяна строит рожи,
Просит факты указать;
Мопса рвется вон из кожи
И не может доказать.
 

«Бой был неравен… Он и теперь еще, кажется, более на стороне профессора, – и не мудрено! Пушкин угадывал только чутьем то, что уже после него подтвердила новая школа Филологии неопровержимыми данными; но этого оружия она еще не имела в его время, а поэт не мог разорвать хитросплетенной паутины „злого паука“», – свидетельствовал очевидец.

Но при всей нелюбви Пушкина к университетам он все же не случайно и не через силу забрел на лекцию профессора Московского университета Ивана Ивановиича Давыдова о «Слове о полку Игореве». Поэт давно интересовался этим произведением, намереваясь со временем издать его с критическими примечаниями в поэтическом переводе Жуковского. Итогом его углубленных занятий по изучению знаменитого памятника древнерусской литературы стала незаконченная статья «Песнь о полку Игореве».

А Иван Гончаров свое почти молитвенное благоговение перед именем Пушкина, чадившего своим обаянием и в этот раз, сохранил на всю жизнь («Он с детства был моим идеалом», – говорил он позднее). Запомнилась Гончарову и внешность поэта:

«С первого взгляда наружность его казалась невзрачною. Среднего роста, худощавый, с мелкими чертами смуглого лица. Только когда вглядишься пристально в глаза, увидишь задумчивую глубину и какое-то благородство в этих глазах, которых потом не забудешь. В позе, в жестах, сопровождавших его речь, была сдержанность светского, благовоспитанного человека. Лучше всего, по-моему, напоминает его гравюра Уткина с портрета Кипренского. Во всех других копиях у него глаза сделаны слишком открытыми, почти выпуклыми, нос выдающимся – это неверно. У него было небольшое лицо и прекрасная, пропорциональная лицу голова, с негустыми, кудрявыми волосами».

И если лекция на Пушкина особого впечатления не произвела, то о своем споре с Каченовским в тот знаменательный день он счел своим долгом сообщить жене: «На днях был я приглашен Уваровым в университет. Там встретился с Каченовским (с которым, надобно тебе сказать, бранивались мы, как торговки на вшивом рынке). А тут разговорились с ним так дружески, так сладко, что у всех предстоящих потекли слезы умиления. Передай это Вяземскому».

Пушкин, похоже, иронизирует – «слезы умиления», ведь Гончаров свидетельствует о «беспощадном ноже», «молниях» и прочих полемических инструментах Каченовского: какое уж тут умиление!

Михаил Трофимович Каченовский – давний противник Пушкина. Профессор по русской истории, статистике, географии и русской словесности (незаурядная личность!), журналист и переводчик, в течение многих лет он редактировал и писал в журнал «Вестник Европы». Журнал боролся с «Арзамасом», литературной и, позднее, исторической школой Карамзина, являясь, в свою очередь, постоянным объектом нападок самих «арзамасцев» («История государства Российского» вызвала крайнее возмущение Каченовского). Против Пушкина Каченовский выступил еще в 1820 г., напечатав в своем вестнике крайне придирчивую рецензию на поэму «Руслан и Людмила».

Пушкин активно и небезрезультатно боролся с Каченовским, написав на него кучу эпиграмм («Хаврониос! Ругатель закоснелый», «Клеветник без дарованья», «Жив, жив, Курилка», «Там, где древний Кочерговский», «Как сатирой безымянной» – названия говорят сами за себя). Поэт сравнивал Михаила Трофимовича с Тредиаковским – «образцом смешной старозаветности, тупости и бездарности» (бытовало в пушкинское время и такое мнение).

Каченовский подписывался псевдонимом «Лужницкий старец», ибо жил в Лужниках, чем не преминул воспользоваться Пушкин в стихо-творении «Чаадаеву» в 1821 г.:

 
Оратор Лужников, никем не замечаем,
Мне мало досаждал своим безвредным лаем.
 

С собакой он продолжал сравнивать Каченовского и позднее:

 
Охотник до журнальной драки,
Сей усыпительный зоил
Разводит опиум чернил
Слюною бешеной собаки.
 

Пушкин не мог простить Каченовскому и его неуважение к Карамзину, подозревая его в зависти к историку. Разделяло их противоположное мнение о подлинности «Слова о полку Игореве», свидетелем чего и стали студенты Московского университета.

Несмотря на довольно оскорбительные пушкинские эпиграммы, Каченовский все же ценил талант Александра Сергеевича. Ровно через три месяца после встречи с Пушкиным в университете 27 декабря 1832 г. Каченовский на выборах новых членов Российской академии подал свой голос за Пушкина. А вскоре после смерти Пушкина Каченовский писал: «Один только писатель у нас мог писать историю простым, но живым и сильным, достойным ее языком. Это Александр Сергеевич Пушкин, давший превосходный образец исторического изложения в своей Истории Пугачевского бунта». А вот еще один спорщик, пикировавшийся в тот день с Пушкиным с университетской кафедры, профессор Давыдов, даже не упомянул Пушкина в своей «лекции по истории русской литературы» в 1842 г., желая угодить Сергею Семеновичу Уварову, бывшему тогда министром народного просвещения.