Текст книги "Пушкинские места России. От Москвы до Крыма"

«В креслах встретил я Пушкина»

В этом помпезном здании (улица Знаменка, № 19), отдаленно напоминающем то ли обком партии, то ли драматический театр середины прошлого века, с трудом можно узнать бывший особняк графа Апраксина, построенный по проекту архитектора Франческо Компорези в 1792 г. Впоследствии здание неоднократно перестраивалось под нужды военного ведомства – здесь дислоцировался генеральный штаб Красной Армии. В 1944–1946 гг. архитекторами М.В. Посохиным и А.А. Мндоянцем дом был надстроен, расширен и дополнен двенадцатиколонным портиком в стиле классицизма. Получился типичный сталинский ампир.

А когда-то этот особняк на Знаменке был известен на всю Москву своим «Апраксинским театром», названным так по имени владельца дома графа Степана Степановича Апраксина. Генерал от кавалерии, он храбро сражался с горцами на Кавказе и с турками при Очакове, служил военным губернатором в Смоленске, после отставки в 1809 г. поселился в Москве.

«В доме Апраксина был один из немногих барских театров, уцелевших после "французского погрома". Вскоре после бегства французских оккупантов из Москвы и восстановления города здесь были даны спектакли "Всеобщее ополчение", "Освобождение Смоленска" и другие патриотические представления. Дом Апраксина в Москве был самый гостеприимный. Судить о широком хлебосольстве этого барина можно по тому, что, как рассказывает князь Вяземский, он вскоре после нашествия французов дал в один и тот же день обед в зале Благородного собрания на сто пятьдесят человек, а вечером в доме своем ужин на пятьсот. Но не одними балтазаровскими пирами угощал Москву Апраксин, и более возвышенные и утонченные развлечения и празднества находили там москвичи. У него бывали литературные вечера и чтения, концерты и так называемые благородные, или любительские, спектакли. В его барском доме, как мы уже говорили, была обширная театральная зала; там давали в особенности славившуюся тогда оперу "Диана и Эндимион", в которой гремели охотничьи рога, за кулисами слышался лай гончих собак, а по сцене бегали живые олени. У него шли пьесы: "Ям", "Филаткина свадьба", "Русалка" и проч. После французов там долго давался дивертисмент под названием "Праздник в стане союзных войск", с солдатскими песнями. В труппе Апраксина были известный комик Малахов и замечательный тенор Булахов (отец), с металлическим голосом и безукоризненной методой», – писал Михаил Пыляев.

В театре Апраксина 7 февраля 1827 г. побывал Пушкин. Итальянская труппа в тот день давала «Сороку-воровку» Россини. Сам Апраксин оперы не видел – он был очень плох, дней за десять до этого ему было видение – некий старик явился к нему с известием о близкой смерти, наступившей уже 8 февраля: «Хозяин дома умер, – сообщал А. Булгаков, – а за стеною пели итальянцы оперу; это бы ничего, но театр был набит приятелями покойного, иные почитали себя обязанными делать печальную рожу».

Одним из тех, кто вместе с Пушкиным внимал раздававшимся со сцены ариям, случайно стал Филипп Филиппович Вигель, завзятый театрал: «Тут в креслах встретил я… Пушкина… я чуть не вскрикнул от радости. После ссылки в псковской деревне Москва должна была раем показаться Пушкину, который с малолетства в ней не бывал и на неопределенное время в ней остался. Я узнал от него о месте его жительства и на другой же день поехал его отыскивать… Он весь еще исполнен был молодой живости и вновь попался на разгульную жизнь».

С Вигелем Пушкин познакомился в послелицейскую пору в Петербурге, оба были членами «Арзамаса», затем встречались в Кишеневе, Одессе и Крыму. Вигель был как Фигаро – то тут, то там, что позволило ему остаться в истории в качестве свидетеля интереснейших событий первой половины XIX в. и автора своих «Записок». Сергей Соболевский – безжалостный эпиграмматист – высмеял противоестественные наклонности Вигеля:

 
Ах, Филипп Филиппыч Вигель!
Тяжела судьба твоя:
По-немецки ты – Schweinwigel,
А по-русски ты – свинья!
Счастлив дом, а с ним и флигель,
В коих, свинства не любя,
Ах, Филипп Филиппыч Вигель,
В шею выгнали тебя!
В Петербурге, в Керчи, в Риге ль,
Нет нигде тебе житья.
Ах, Филипп Филиппыч Вигель,
Тяжела судьба твоя!
 

В эпиграмме использован неологизм: выражение «свинья Вигель» созвучно немецкому слову Schweinigel, переводящемуся как похабник. 7 января 1834 г. после визита Вигеля Пушкин записал в своем дневнике: «Я люблю его разговор – он занимателен и делен, но всегда кончается толками о мужеложестве».

«Обедали вместе у Яра»

Дом Л. Шавана (улица Кузнецкий мост, № 9/10), переживший пожар 1812 г., в котором после перестройки более старого здания открылась гостиница с французским рестораном, о чем извещали «Московские ведомости»: «Имею честь сим известить почтеннейшую публику, что с 1 января 1826 года на Кузнецком мосту в доме купца Шавана (не купца, а чиновника Сената. – А.В.) откроется ресторация с обеденным и ужинным столом, всякими виноградными винами и ликерами при весьма умеренных ценах… При сей ресторации продаваться будут особые паштеты и разные пирожные. Московский купец Транкиль Ярд».

Москвичей пытались было приучить к официальному названию – «Ресторация с обеденным и ужинным столом Транкиль Ярд», но довольно скоро в народе стали просто говорить «У Яра», отбросив последнюю букву «д» от фамилии владельца, которому еще и подарили отчество – Петрович. Ресторация стремительно завоевала популярность у гурманов, составив конкуренцию знаменитым трактирам Охотного ряда.

Пушкин пришел отведать французскую кухню уже на четвертый день после возвращения в Москву, 12 сентября 1826 г., вместе с Дмитрием Веневитиновым. Судя по всему, обед поэту понравился, ибо Александр Сергеевич стал завсегдатаем заведения. Например, в феврале 1827 г. он извещал А.А. Муханова: «Заезжай к Яру, я там буду обедать, и оставь записку».

27 января 1831 г. здесь поминали Дельвига, Николай Языков писал брату на следующий день: «Вчера совершилась тризна по Дельвиге. Вяземский, Баратынский, Пушкин и я, многогрешный, обедали вместе у Яра, и дело обошлось без сильного пьянства». Видимо, пьянство здесь бывало и не раз, иначе Пушкин не отчитывал бы за него своего брата Льва, также зачастившего к Яру, из-за чего он даже с опозданием явился в свой полк, оставшись в городе Чугуеве: «Кабы ты не был болтун и не напивался бы с французскими актерами у Яра, вероятно, ты мог бы уж быть на Висле». В сентябре 1832 г. Пушкин также столовался на Кузнецком мосту: «Я вел себя прекрасно… уехал ужинать к Яру».

 
Долго ль мне в тоске голодной
Пост невольный соблюдать
И телятиной холодной
Трюфли Яра поминать?
 

А это уже из «Дорожных жалоб» – не раз, видимо, глотал слюну Александр Сергеевич, вспоминая за нехитрой трапезой (всухомятку!) в захолустном трактире французскую кухню у Яра. Какую уху здесь готовили – особую, на шампанском! А трюфели! Их умели подать, как следует, только в его любимом московском ресторане. В одной старинной книге дается рецепт приготовления трюфелей: «Лучшими считаются трюфели крупные. Подают оные вареными в вине с бульоном, пучком трав, корнями, луковицами, приправив солью и перцем. Прежде варения надобно их обмыть и вытереть щеткою, чтоб не осталось земли. По сварении таковым образом выбрать и подавать горячие в салфетке в числе антреме. Трюфели рубленые и ломтиками накрошенные составляют отменную приправу во всяких рагу. Свежие трюфели надобно очищать от наружной кожицы, употребляют их и сухими, но таковые не столько хороши. Впрок наливают их маслом Прованским». Считалось даже, что употребление трюфелей оказывало свое благотворное действие на некоторые аспекты личной жизни: «Труфель-гриб располагает к любовному жару: для чего молодыя девицы на больших обедах, у знатных персон бывающих, его кушать стыдятся», – писал один ботаник пушкинской эпохи.

Впоследствии ресторан не раз менял свой адрес.

«Князь Шаликов, газетчик наш печальный»

Редакторский корпус бывшей типографии Московского университета (Страстной бульвар, № 10), находившейся здесь с XIX в. после переезда из здания Межевой канцелярии на Тверской улице. Когда-то в XVII в. на этом месте стояло несколько усадеб (в т. ч. усадьба Власовых), в 1811 г. проданных университету. Дом перестраивался в 1816-1817 гг. в стиле ампир архитекторами Н.П. Соболевским и Ф.О. Бужинским. В советское время здание занимало Всероссийское театральное общество, а теперь Союз театральных деятелей РФ.

15 мая 1827 г. теплым погожим днем на квартире у одного из общих приятелей собралась позавтракать дружная творческая компания. За одним столом оказались Александр Пушкин, Петр Вяземский, Евгений Баратынский и другие литераторы. Управившись с поданными к столу горячими московскими калачами, сыром Рокфор и вестфальской ветчиной со слезой, сдобрив все это свежайшим сливочным маслом, принялись за кофий. Не секрет, что процесс употребления этого колониального напитка, обладая всеми признаками китайской чайной церемонии, требует особо внимательного к себе отношения, лишь в этом случае принося удовлетворение. Участники собрания, надо отдать им должное, ни в коей мере не торопили события, предвкушая удовольствие.

Однако «кофейная кантата» обещала стать вдвойне приятной, и вот по какой причине: помимо прелестного завтрака литераторов захватило еще и сочинение стихотворного анекдота на одного из отсутствующих за хлебосольным столом коллег – князя Петра Шаликова. Присутствовавшие, как утверждал один из очевидцев, «все вместе составляли эпиграммы на князя Шаликова». Издевались над ним по всякому, именуя то Вралевым, то Вздыхаловым, то Нуликовым, или просто кондитером литературы (два последних выражения принадлежат одесситу Туманскому). Пушкин, по обыкновению, строчил на лежавшей рядом с ним салфетке. Коллективное сочинение ожидаемо принесло ощутимый результат – на свет появилась эпиграмма, приписываемая Пушкину с Баратынским:

 
Князь Шаликов, газетчик наш печальный,
Элегию семье своей читал,
А казачок огарок свечки сальной
Перед певцом со трепетом держал.
Вдруг мальчик наш заплакал, запищал.
«Вот, вот с кого пример берите, дуры! —
Он дочерям в восторге закричал. —
Откройся мне, о милый сын натуры,
Ах! Что слезой твой осребрило взор?»
А тот ему: «Мне хочется на двор».
 

А Пушкин, не удовлетворившись словесным шаржем, набросал еще и карикатуру на Шаликова, в которой подметил его характерные черты: малый рост, большой нос и пышные бакенбарды; в руках он держит лорнет, с которым не расставался, а на носу у князя – цветочек (Шаликов носил его в петлице фрака). Шарж оказался весьма точным, таким князь и остался в памяти многих москвичей, толпой, «с любопытством, в почтительном расстоянии» шедших за «небольшим человечком» Шаликовым во время его прогулок по Тверскому бульвару. Князь «то шибко шел, то останавливался, вынимал бумажку и на ней что-то писал, а потом опять пускался бежать: „Вот Шаликов, – говорили шепотом, указывая на него, – и вот минуты его вдохновения“».

В то время Шаликов находился уже в преклонном возрасте, годясь Пушкину в отцы. И хорошим тоном в литературных кругах было ироничное, доходившее до издевательского, к нему отношение. Князь происходил из древнего грузинского рода Шаликашвили, от которого унаследовал вспыльчивость, гордыню и весьма колоритную внешность. Помимо этого, он обладал широким диапазоном различных способностей – был и поэтом, и прозаиком, и переводчиком, и критиком, и журналистом, и даже издателем.

Получив домашнее образование, Шаликов поступил на военную службу. Служил в кавалерии, сражался при Очакове. А после смерти отца в 1801 г., выйдя в отставку, поселился в Москве и поступил в Московский университет. На вырученные от продажи родового поместья деньги Шаликов купил дом на Пресне. Затем в 1817 г. он переселился на Страстной бульвар, дом 10, в казенную квартиру на втором этаже, которую он занимал на правах редактора «Московских ведомостей», издаваемых университетом (потому это здание иногда называют «Домом редактора»).

Свое первое стихотворение «Истинное великодушие» Шаликов напечатал в журнале с весьма двусмысленным названием «Приятное и полезное препровождение времени» в 1796 г. – еще за три года до рождения Пушкина, который впоследствии назовет его «милым поэтом прекрасного пола, человеком, достойным уважения». Вскоре стихотворений Шаликова хватило на сборник с романтическим названием «Плод свободных чувствований» (1799), а затем и «Цветы граций» (1802).

Близкие отношения связывали Шаликова и с Василием Львовичем Пушкиным. Он состоял с ним в поэтической переписке, изданной в 1834 г. под названием «Записки в стихах Василья Львовича Пушкина». Присутствовал князь и на его похоронах 23 августа 1830 г., встретившись там с Пушкиным, которого он глубоко уважал и печатал отзывы на его произведения в своих журналах.

Шаликов успевал не только писать, но и издавать журналы – «Московский зритель», «Аглая», «Дамский журнал», редактировать газету «Московские ведомости» (с 1813 по 1838 гг.). Анонимные эпиграммы, публиковавшиеся в его журналах, нередко принадлежали перу самого Шаликова, порою не уступавшего по остроте и колкости написанного своим противникам. Недаром А.И. Писарев адресовал ему эпиграмму следующего содержания:

 
Плохой поэт, плохой чужих трудов ценитель,
Он пишет пасквили бог знает для чего,
И если не сказал, что он их сочинитель,
То плоская их злость сказала за него.
 

И если издательская деятельность Шаликова приносила ему известность, которая и не снилась самому Гоголю (так утверждал М.А. Дмитриев), то вот с финансовой стороной дела было хуже. Шаликов-издатель жил в основном на жалование за свое редакторство в «Московских ведомостях». Ему даже предлагал помощь Карамзин. Но он предпочитал не брать в долг (княжеская гордость не позволяла), а получать помощь в виде покупки билетов на его журналы. А о том, что Шаликов «лишен природой сметливости», знали даже в Третьем отделении Его Императорского Величества Канцелярии, о чем докладывал в Санкт-Петербург агент фон Фок в 1827 г. Шаликов попал «под колпак» в связи со слухом, распространяемым злопыхателями по Москве о якобы грядущем его назначении цензором: «Редактор „Московских Ведомостей“ есть известный Шаликов, который с давнего времени служит предметом насмешек для всех занимающихся литературой. В 50 лет он молодится, пишет любовные стихи и принимает эпиграммы за похвалы. Этот Шаликов не имеет никаких сведений для издания политической газеты». Судя по убийственной характеристике, слух оказался ложным.

Александр Сергеевич заглянул на Страстной бульвар к Шаликову в мае 1836 г., но вот незадача – хозяина дома на месте не оказалось. Пришлось Петру Ивановичу взяться за перо и изливать свои чувства в эпистолярном жанре: «Ах! как я жалел, жалею и буду жалеть, что поспешил вчера сойти с чердака своего, где мог бы принять бесценного гостя и вместе с ним сойти в гостиную, где жена и дочь моя разделили бы живейшее удовольствие моего сердца, разделяя со мною все чувства относительно этого, повторяю, бесценного и, присовокуплю, редкого для всех гостя!.. Ужасная груда газетной корректуры не допускает меня сказать любезнейшему Александру Сергеевичу изустно все, что хотелось бы сказать; но может статься как-нибудь удастся (к поэту рифмы так и рвутся…ах-ти! да вот и стих!…) удастся, говорю, видеть и слышать нового Петрова историка; а между тем посылаю дань Карамзину с просьбою поместить, аще достойна, в Современник (журнал. – А.В.), о котором также прошу и также аще можно: по крайней мере я возвещал о нем в своей газете: усердие значит же что-нибудь; но получить в подарок такой журнал от такого издателя…. это не имеет термина – во всех отношениях. En voila bien assez! (Однако ж довольно, с фр. – А.В.). Преданнейший душею К.<нязь> Шаликов».

К письму Шаликов приложил свое стихотворение «К портрету Карамзина». Пушкин, в свою очередь, послал Шаликову номер «Современника» в качестве подарка.

Интересно, что в этом же доме на первом этаже располагалась книжная лавка, где Пушкин покупал книги. Владел лавкой тезка поэта, Александр Сергеевич Ширяев, крупнейший московский книгопродавец 1830-х гг., издавший массу полезной литературы – «Словарь достопамятных людей Бантыш-Каменского», «Словарь Татищева», «Словарь русских писателей митрополита Евгения», «Экономический лексикон Двигубского», а также романы Лажечникова, Загоскина и, конечно, Пушкина («Руслан и Людмила», «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Евгений Онегин»).

Карьеру свою Ширяев начал еще до Отечественной войны 1812 г. приказчиком. Пожар московский в миг разорил одних купцов, дав шанс развитию предпринимательской деятельности других деловых людей. Сперва Ширяев прикупил лавку «Российские книги, географические атласы, ландкарты и планы» в Китай-городе; поднакопив деньжат, он решил поучаствовать в конкурсе на аренду книжной лавки Московского университета в 1813 г. К тому времени изрядно потрепанную лавку кое-как привели в порядок, но сгоревшие книги восполнить было непросто. В конкурсе участвовало пять претендентов, всех победил Ширяев.

Ежегодная стоимость аренды лавки составляла более 1600 рублей, нужно было еще умудриться заработать – ведь книги-то были казенные, и торговать ими можно было по цене, «назначенной университетом с удержанием в свою пользу по десяти процентов». Здесь уже все зависело от предпринимательской жилки и, разумеется, рекламы книг, публикуемой в «Московских ведомостях».

За первый год аренды лавки Ширяев сумел продать 1523 книг на общую сумму 969 рублей. Получается, что средняя цена книги составляла менее 70 копеек. Затем дело пошло в гору, за год читатели покупали до трех тысяч казенных книг, что значительно превышало прежние довоенные объемы торговли. В 1828 г. Ширяев удостоился благодарности от университета за издание и продажу книг на сумму более 15 тысяч рублей. Он также жертвовал деньги на сооружение домашнего храма при Благородном пансионе и библиотеку казенных студентов.

К Ширяеву Александр Сергеевич стремился попасть чаще, нежели к Шаликову, не зря же своих адресатов поэт просил писать на Страстной бульвар «к книгопродавцу Ширяеву в Москву», как следует из письма к Туманскому от февраля 1827 г. Значит, заходил за письмами. В лавке случайно встретил Пушкина Погодин 26 августа 1830 г., а 13 января 1831 г. поэт просил Плетнева: «Пришли мне, мой милый, экземпляров 20 Бориса… не то разорюсь, покупая его у Ширяева».

В лавке можно было встретить многих литераторов того времени, ибо она представляла собой нечто вроде клуба. Кроме того, здесь, помимо московского почтамта, можно было подписаться на журналы и новые книги. Старый путеводитель гласит: «Из книжных лавок в Москве она есть лучшая и богатейшая. Порядок в лавке удивительный. В лавке Ширяева можете вы найти все лучшие и даже редкие творения… При сей же лавке находится библиотека для чтения книг и журналов».

Впоследствии Ширяев подарил свое собрание редких старопечатных книг Академии наук. Была у него еще одна пламенная страсть – садоводство, в своем подмосковном имении он выращивал редкие экзотические фрукты. Являясь с 1835 г. членом Императорского Московского сельскохозяйственного общества и его казначеем, он за свой счет издал «Журнал садоводства», бесплатно снабжал книгами Школу садоводства.

У Ширяева трудился Александр Филиппович Смирдин, который, набравшись опыта, уедет в Петербург и откроет там собственную лавку и издательское дело. Смирдин будет также издавать Пушкина, выплачивая поэту куда большие гонорары, нежели Ширяев. За каждую поэтическую строчку Александр Сергеевич получит по «червонцу», а за «Гусара» и вовсе 1200 рублей. Несравнимая щедрость доведет Смирдина до нищеты. А вот Ширяев был поэкономнее с авторами; быть может, потому и не разорился. После его смерти в 1841 г. лавка перешла к опекунам его малолетнего сына Свешникову и Базунову.

«В первый раз Пушкин читал нам „Полтаву“»

Здание (улица Поварская, № 27) построено после 1812 г. по одному из «образцовых» проектов. Здесь в декабре 1828 г. (по другим данным, в январе 1829 г.) Пушкин впервые читал поэму «Полтава». В то время домом владели Шереметевы, сдавая его внаем.

О том, как сочинялась поэма, мы узнаем со слов М. Юзефовича, записавшего рассказ Пушкина: «Это было в Петербурге. Погода стояла отвратительная. Он уселся дома, писал целый день. Стихи ему грезились даже во сне, так что он ночью вскакивал с постели и записывал их впотьмах. Когда голод его прохватывал, он бежал в ближайший трактир, стихи преследовали его и туда, он ел на скорую руку что попало и убегал домой, чтобы записать то, что набралось у него на бегу и за обедом. Таким образом слагались у него сотни стихов в сутки. Иногда мысли, не укладывавшиеся в стихи, записывались им прозой. Но затем следовала отделка, при которой из набросков не оставалось и четвертой части». «Полтаве» предпослано необычайно поэтическое, полное глубокого чувства посвящение:

 
Тебе – но голос музы темной
Коснется ль уха твоего?
Поймешь ли ты душою скромной
Стремленье сердца моего?
Иль посвящение поэта,
Как некогда его любовь,
Перед тобою без ответа
Пройдет, непризнанное вновь?
Узнай по крайней мере звуки,
Бывало, милые тебе —
И думай, что во дни разлуки,
В моей изменчивой судьбе,
Твоя печальная пустыня,
Последний звук твоих речей
Одно сокровище, святыня,
Одна любовь души моей.
 

До сих пор не утихают споры об имени той особы, которой Пушкин посвятил поэму. В среде бесчисленной армии пушкинистов, а также тех, кто себя таковыми считает, ведется дискуссия на эту тему. Распространено мнение, что «Полтава» посвящена Марии Волконской, жене декабриста. Но есть и другие мнения. Петр Губер в книге «Дон-Жуанский список Пушкина» выдвигает версию, что «Полтаву» поэт посвятил Наталье Кочубей, супруге графа А.Г. Строганова.

В заметке «Опровержение на критики» Пушкин сожалел о холодном приеме, оказанном «Полтаве»: «Самая зрелая изо всех моих стихотворных повестей, та, в которой все почти оригинально (а мы из этого только и бьемся, хоть это еще и не главное), "Полтава", которую Жуковский, Гнедич, Дельвиг, Вяземский предпочитают всему, что я до сих пор ни написал… "Полтава" не имела успеха».

Чтение поэмы проходило на втором этаже дома, на квартире у полковника в отставке Сергея Дмитриевича Киселева. Киселев снимал половину дома – на первом этаже три комнаты, сени и кухню, а на втором – семь комнат. С Киселевым Пушкин был в приятельских отношениях: они ухаживали за сестрами Ушаковыми – Екатериной и Елизаветой. В 1826–1830 гг. Пушкин часто бывал в доме Ушаковых на Средней Пресне – тогда это была окраина Москвы (дом не сохранился). Туда же наведывался и Киселев, в апреле 1830 г. женившийся на младшей сестре – Елизавете. Сохранились пушкинские рисунки, сделанные в ушаковском альбоме, – Елизавета и влюбленный в нее Киселев. Поэт изображал ее замужней, в чепце, окруженной множеством маленьких котят, «кисок» (это намек на начальные буквы фамилии ее будущего мужа – Киселева).

А Пушкин был страстно увечен Екатериной и году в 1827-м даже подумывал о женитьбе. Мемуарист вспоминал, как Пушкин, вернувшись в Москву в марте 1829 г., «при первом посещении пресненского дома узнал плоды своего непостоянства: Екатерина Николаевна помолвлена за князя Д-го. "С чем же я-то остался?" – вскрикивает Пушкин. "С оленьими рогами", – отвечает ему невеста».

Похоже, что Пушкин тогда слукавил, весной 1829 г. он был уже сильно увлечен Натальей Гончаровой: «Все думали, что Пушкин влюблен в Ушакову; но он ездил, как после сам говорил, всякий день к сей последней, чтоб два раза в день проезжать мимо окон Гончаровой», – утверждал Н.М. Смирнов.

Пушкину не суждено было породниться с хозяином квартиры, в которой он той зимой читал «Полтаву». Екатерине Ушаковой он преподнес не свои руку и сердце, а один из первых экземпляров «Полтавы». Когда поэма была напечатана, поэт подарил ей книгу, о чем свидетельствует дарственная надпись на титульном листе от 1 апреля 1829 г.

Но все же в ноябре 1829 г. Пушкин в письме к Киселеву пишет: «Кланяйся неотъемлемым нашим Ушаковым», а 14 марта 1830 г. поэт сообщает Вяземскому: «Киселев женится на Лизавете Ушаковой, и Катерина говорит, что они счастливы до гадости». И, наконец, в марте 1831 г. Пушкин пишет Киселеву: «Не поздравить тебя с наследником или наследницей?» Наследник родился 28 марта 1831 г. Позднее Пушкин не раз встречался с Киселевым, в 1837 г. назначенным вице-губернатором Москвы.

А мы расскажем об остальных слушателях «Полтавы», внимавших поэту тем зимним вечером. Узнаем об этом от одного из них, Петра Вяземского, вскоре написавшего жене: «В первый раз Пушкин читал нам "Полтаву" у Сергея Киселева при Американце Толстом и сыне Башилова, который за обедом нарезался и которого во время чтения вырвало чуть ли не на Толстого». Вот в какой обстановке читал Пушкин свою поэму.

«Американец Толстой» – Федор Иванович Толстой, личность весьма оригинальная – «необыкновенный, преступный и привлекательный человек», как писал о нем его двоюродный племянник Лев Толстой.

Американец Толстой невольно «поучаствовал» в создании ряда литературных персонажей. Самый известный, созданный, конечно, Пушкиным, – дуэлянт Зарецкий, секундант Ленского в его дуэли с Онегиным. Пушкин характеризует Федора Толстого следующими словами:

 
…Некогда буян,
Картежной шайки атаман,
Глава повес, трибун трактирный,
Теперь же добрый и простой
Отец семейства холостой,
Надежный друг, помещик мирный
И даже честный человек:
Так исправляется наш век!
 

Грибоедов, не называя имени Толстого, рассказывает о нем устами Репетилова в комедии «Горе от ума»:

 
Но голова у нас, какой в России нету, —
Не надо называть, узнаешь по портрету:
Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,
И крепко на руку нечист:
Да умный человек не может быть не плутом.
Когда ж об честности высокой говорит,
Каким-то демоном внушаем:
Глаза в крови, лицо горит,
Сам плачет, и мы все рыдаем.
 

У Льва Толстого в рассказе «Два гусара» старый гусар Турбин описан как «картежник, дуэлист, соблазнитель», и в нем тоже есть черты графа-Американца. Если бы в первой половине девятнадцатого века уже было изобретено телевидение, а светская хроника приковывала к себе такое же пристальное внимание, как сегодня, то, несомненно, Американец был бы ее главным героем, не сходя с голубых экранов и обложек глянцевых журналов. Он был бы самым, что ни на есть, гламурным персонажем.

А прозвище «Американец» Федор Толстой получил после того, как в 1804 г. после очередного дебоша его высадили с корабля на Алеутских островах во время кругосветного путешествия Крузенштерна. Высадили вместе с обезьяной, которую он обучил всяким пакостям. Проведя некоторое время среди аборигенов-алеутов, он в итоге добрался до Москвы (уже после 1812 г. жил на Сивцевом Вражке, дом не сохранился).

У Пушкина с Американцем были сложные отношения. «…Пушкин встретился с Толстым за карточным столом. Была игра. Толстой передернул. Пушкин заметил ему это. "Да, я сам это знаю, – отвечал ему Толстой, – но не люблю, чтобы мне это замечали"», – вспоминал Алексей Вульф.

Первое знакомство Пушкина и Федора Толстого относится к 1819 г. Вскоре между ними произошла крупная ссора. Точно не известны ее причины. Толстой якобы отомстил Пушкину за тот случай за карточным столом и везде, где мог, повторял, будто Пушкина перед отъездом в Кишинев в мае 1820 г. выпороли в охранном отделении. Пушкин в ответ поклялся «резкой обидой отплатить за тайные обиды человеку, с которым расстался… приятелем» (из письма к Вяземскому от 1 сентября 1822 г.), а также решил вызвать Федора Толстого на дуэль сразу же по возвращении из ссылки. В ссылке же поэт упражнялся в словесной дуэли с Американцем, написав на него эпиграмму:

 
В жизни мрачной и презренной
Был он долго погружен,
Долго все концы вселенной
Осквернял развратом он.
Но, исправясь понемногу,
Он загладил свой позор,
И теперь он – слава богу —
Только что картежный вор.
 

и резкие стихи в послании «Чаадаеву» про «философа, который в прежни лета/ Развратом изумил четыре части света, /Но, просветив себя, загладил свой позор: /Отвыкнул от вина и стал картежный вор?».

В ссылке Пушкин долго и тщательно готовился к дуэли, регулярно упражняясь в стрельбе. 8 сентября 1826 г., сразу после возвращения в Москву, он поручил Сергею Соболевскому передать Толстому вызов. Но Американца в Москве не оказалось, и дуэль не состоялась. С помощью общих знакомых ссору, тлевшую шесть лет, вскоре удалось замять. Владимир Набоков заметил в связи с этим: «Не иначе как Толстой в сентябре 1826 года заработал прощение ценою каких-то неимоверных усилий».

Пушкин, импульсивный и легко возбуждавшийся, к удивлению некоторых, простил Американца. Но чему же удивляться – он был так непостоянен, наш национальный поэт! И с женщинами, и в творчестве, и в жизни. И так же, как в случае с посвящением «Полтавы», почва для толков и домыслов оказалась в данном эпизоде хорошо удобренной. Одни считают, что Федор Толстой сам отказался стреляться, испугавшись последующей изоляции в московском обществе (это он-то, убивший на дуэлях одиннадцать человек и дважды разжалованный в солдаты!). Другие, как Цявловская, пишут: «С присущей ему душевной щедростью Пушкин простил Толстого до конца».

Третьи считают, что дуэль состоялась, но словесная, приводя в пример ответного выстрела Американца его эпиграмму, в которой он зарифмовал фамилии Пушкин – Чушкин:

 
Сатиры нравственной
язвительное жало
С пасквильной клеветой
не сходствует нимало, —
В восторге подлых чувств
ты, Чушкин, то забыл!
Презренным чту тебя,
ничтожным сколько чтил.
Примером ты рази,
а не стихом пороки
И вспомни, милый друг,
что у тебя есть щеки.
 

Но кто же тогда в этой дуэли проиграл? Вопрос риторический. Отвечать на него можно всю оставшуюся жизнь… Шесть лет Пушкин ждал момента расправы с клеветником, купив в Одессе железную трость, метал ее, укрепляя руку. Но самое удивительное – об этой слабости поэта редко вспоминают – он хотел наложить на себя руки. В сохранившемся черновике письма Александру I читаем: «Я услыхал эту сплетню последним, увидел себя опозоренным в общественном мнении, впал в отчаяние… я стал размышлять, не следует ли мне покончить с собой или же убить Ваше Величество». И ведь мог бы! Царям он говорил только правду, и ничего кроме, как тогда, в сентябре 1826 г. на встрече с царем.

Сплетня его опозорила – но сплетня сплетне рознь. И что стоит сплетня из уст такого человека, как Федор Толстой? Про него самого что только не говорили – что жил он со своей пресловутой обезьяной, а потом съел ее. Шесть лет лелеять преступную страсть убить человека, приехав к дяде, послать вызов и… потухнуть. На это был способен лишь Пушкин с его талантом и его же характером: «Характер мой – неровный, ревнивый, подозрительный, резкий и слабый одновременно – вот что иногда наводит на меня тягостные раздумья». Поэтому Пушкин у нас один такой.